Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Чем больше читаешь Долина, тем больше хочется еще. Вот придут мне его "Friends and Memories" - и буду я совершенно счастлива. Очень забавно сравнивать автобиографию 1960 года (которую я сейчас читаю) с предсмертной автобиографией (опубликована в 1985 году). В варианте 1960 года Дягилев везде пишется как "Diaghileff" (в 1985 году - уже привычнее: "Diaghilev"), а сам Долин предпочитает свой сценический псевдоним - своему имени. Поэтому в диалогах, приведенных в варианте 1960 года, все друзья и родственники кролика называют его почти всегда Антоном. Но в "последней автобиографии" Долин снова возвращается к своему имени - и там его почти все близкие называют Патриком (а кое-кто называет "бэби", но мы не будем пока показывать на этого человека пальцем). Доходит до смешного: так, в обоих вариантах Долин приводит эпизод с вечеринкой, на которую он пригласил Дягилева - это было в финале сезона 1929 года, незадолго до смерти Дягилева. Долин пересказывает этот эпизод буквально одними и теми же словами, но допускает одно крохотное расхождение: в варианте 1960 года Дягилев обращается к Долину: "Mon cher Антон", а в варианте 1985 года - "Mon cher Патрик". Верю безусловно, что в жизни Дягилев звал Долина Патриком. А в варианте 1960 года Долин вообще старался говорить как можно меньше на слишком личные темы, и использование псевдонима, как мне кажется, помогало ему создать дистанцию между собою и любопытными читателями. Когда он писал последнюю автобиографию, он уже ничего не боялся и смело рассказывал о своих увлечениях, о своей бисексуальности и - last not least - о своих интимных отношениях с Дягилевым.
Впрочем, он и в варианте 1960 года пусть и не рассказывает открыто о том, что был любовником Дягилева, но пишет о нем очень увлеченно. И, говоря об уходе из "Русских балетов" в 1925 году, признается, что "был искренне привязан к Дягилеву и глубоко восхищался им. Он отвечал мне тем же..." - но добавляет, что уже не мог существовать под постоянным дягилевским контролем. И еще замечает, что осложнению ситуации способствовал Борис Кохно, чрезвычайно беспокоившийся из-за возможного влияния Долина на Дягилева. В общем, ужас, чистые джунгли и зверь на звере.
А в 1928 году Долин вернулся к Дягилеву, который принял его с распростертыми объятиями и делился с ним своими планами постановки "Жизели". Жизелью должна была стать Спесивцева, а роль Альберта Дягилев хотел отдать Долину. Но к сожалению, эта постановка так и не была осуществлена.
Ого, как я заболталась. А ведь хотела написать всего-навсего маленькое вступление к пикспамному посту. Да, я наконец-то решила устроить небольшой пикспам, посвященный Долину. К сожалению, мне удалось раздобыть в сети только несколько интересных фотографий с ним. Может быть, когда-нибудь я соберусь с духом и отсканирую кое-какие снимки, приложенные к его автобиографии 1960 года - на них, пожалуй, стоит взглянуть. К сожалению, нигде, нигде мне не удалось найти фотографий Долина вместе с Дягилевым. Есть только прекрасный снимок 1954 года - как раз перепечатанный в "Автобиографии" - Долин на могиле Дягилева: он стоит перед памятником, прикасаясь рукой к колонне, и смотрит печально и неотрывно. Вот его, конечно, стоит отсканировать.
Ну, а пока - будет один Долин, просто Долин. Надо заметить, что с возрастом он становился все интереснее и интереснее. А в юности казался просто милым мальчиком - и я так и вижу (и слышу), как Дягилев, соблазняя его, бормотал ему на ухо из песенки "Несчастного случая" (анахронизм, ну и черт с ним!): "Бэби, идем со мною, пока я жив, я чего-то стою".

Осторожно - там целый столбик фотографий

- 1922 год (Долину 17-18 лет)
- 1923 год
- "Голубой экспресс", 1924 год
- 30-е годы
- не знаю точно, когда сделана фотография, но мне кажется, это уже 40-е годы
- 1952 год
- опять не знаю точно, когда сделана фотография, но предполагаю, что это тоже 40-50-е годы а вот и нет, я ошиблась, это "Болеро", 1930 год
- 1940 год (какие ноги, боже мой!)
- тоже 1940 год, из той же серии, что и две предыдущих фотографии

@темы: Дягилев и все-все-все, Антон Долин

---

Ну вот, закончила переводить еще один маленький кусочек из мемуаров Антона Долина. Совсем я разочаровалась в своих переводческих способностях. Все-таки мой потолок - это всякие ООНовские документы и материалы МСЭ. А в более-менее художественных текстах я начинаю плавать, забываю и русский, и английский язык, и потом не могу без слез смотреть на то, что у меня получается. Ну да ладно, что ж поделать. Зато хоть какая-то практика. Ну и хочется же поделиться отрывками из воспоминаний милого бэби Патрика.

Короткая, но поучительная история о путешествии Дягилева и Долина из Парижа в Монте-Карло

"За день до нашего отъезда из Парижа в Монте-Карло Вальтер Нувель принес мне билет в Opéra, где Игорь Стравинский должен был исполнить одно из своих новых сочинений. Дягилев, явившийся туда со своими друзьями, пригласил меня к себе в ложу, а после концерта представил меня Стравинскому. Таким образом, я впервые был введен в его круг, и Дягилев практически открыто объявил о своих намерениях.
Вечером следующего дня Вальтер Нувель привез меня на Лионский вокзал и устроил в купе первого класса - вместе с парой моих чемоданов, маленьким "дипломатом" и новеньким, "с иголочки", серым пальто (слишком светлым), которое я купил в Лондоне. Я полагал, что оно очень элегантно и как нельзя лучше подходит новому участнику "Русских балетов".
Мне было сказано оставаться в купе и ждать. Ждать чего? Поезд отправился, и через десять минут я узнал ответ. Проводник из спального вагона вошел, чтобы препроводить меня, мой багаж и мое новое пальто в спальное купе, где уже расположился Дягилев. После весьма сдержанного приветствия он предложил немедленно перейти в вагон-ресторан. Во время превосходного ужина Дягилев говорил без умолку, рассказывая мне о своих планах и надеждах и объясняя, как я должен вести себя в Монте-Карло.
Когда мы вернулись обратно в спальный вагон, я увидел, что мой багаж уже перенесен в купе. Постели были готовы. В ту ночь, пока поезд нес нас из Парижа в Монте-Карло, я вынужден был открыть истинное значение чувств Дягилева ко мне. Пожалуй, я ждал этого, я предвидел, что это случится, но я еще не был достаточно умен, чтоб разобраться в этой любви. Сергей Павлович не был легкомысленным путником, искателем тайных сексуальных приключений. Так ли дурно я поступил, повторив путь Нижинского и Мясина? Лучше честно рассказать об этом сейчас, чтобы не допустить появления моих некрологов с искаженными, преувеличенными, а то и попросту лживыми сведениями о его любви ко мне. Эта любовь никогда не была взаимной, я не мог ни понять ее до конца, ни примириться с ее последствиями.
И лишь через много лет я сумел понять ее. Я глубоко раскаиваюсь не только в своем неведении, но и в непонимании любви, которую этот великий человек испытывал к юным созданиям. Это была совершенно бескорыстная любовь человека, восхищавшегося чужим талантом. Он хотел взрастить этот талант, открыть его миру, выучить его, помочь ему, - и так мало просил взамен. О нет, я ни о чем не жалел и, если честно, не жалею до сих пор. Лишь сейчас я признаюсь в том, что эгоистично принимал эту любовь, но так и не смог ответить на нее в той же мере и с той же силой.
Я проснулся рано утром и увидел, что Дягилева уже не было в купе. Он завтракал в вагоне-ресторане. Я оделся и присоединился к нему..."

запись создана: 05.03.2014 в 15:57

@темы: Дягилев и все-все-все, Антон Долин

---

Я тут сижу, никого не трогаю, перевожу тихонько очередной отрывок из мемуаров Антона Долина, а в сети вон что появляется:



Фуллер, что ж ты делаешь? Миккельсен и Дэнси, и вы что делаете? Так же нельзя, второй сезон только начался, а вы уже пускаете в ход тяжелую артиллерию. Я же теперь действительно буду ждать свадьбы Лектера и Уилла в последней серии.

@темы: "Hannibal"

---

Последние новости наводят меня на мысль о том, что кто-то крепко постучал Путину по башке и прочистил ему мозги. Конечно, сложно чистить то, чего нет, но вроде бы пока острый кризис миновал. Хотя верно написал Луценко по этому поводу: "Ша! Не розслаблятися!".
Но я все-таки решила немножко расслабиться и отвлечься на кого-нибудь приятного - например, на бэби Долина. Перевела совсем крохотный кусочек из его мемуаров - ну, раскрыла книгу наугад, попала как раз на страницу о смерти Дягилева. Да еще и выпустила рассуждения о том, что Дягилев велик и гениален, и никто уже не может занять его место. Это несомненно, очевидно, и мне было лень это переводить.
Я все еще надеюсь когда-нибудь добраться до замечательной сцены в спальном вагоне. И еще мне очень нравится исчерпывающее описание отношений Долина с Дягилевым, приведенное в аннотации: "...Сергей Дягилев, пригласивший Долина в свою блистательную труппу и соблазнивший его в спальном вагоне по пути в Монте-Карло". Да и вообще отношения ("сексуальные отношения") Долина с Дягилевым названы самыми важными в его жизни. Вот так-то.
Впрочем, кто бы сомневался... сам Долин, кажется, почти и не сомневался в этом, хотя и не писал так прямо и однозначно, как автор аннотации. Но все было ясно и так. И вот как Долин пишет о смерти Дягилева (простите за корявый перевод):

"Я узнал о его смерти на съемках фильма "Темно-красные розы", где я танцевал вместе с Джорджем Баланчиным и Лидией Лопуховой. В промежутке между репетициями я сидел один в саду рядом со студией. Мимо прошел разносчик газет, я подозвал его и купил газету, развернул и увидел фотографию Дягилева на первой странице. Еще не прочитав ни слова, я понял, что это значит.
В шестнадцать лет я благоговел перед ним, этим громадным, потрясающим человеком, наделенным огромной силой, женской нежностью, шармом, мужской властностью и очаровательной прямолинейностью. Я точно знал, кто он, что ему нужно, что он имеет в виду. Я не смущался - волновался, может быть, но вовсе не из-за того, что было действительно важно. Как сложно писать, как сложно облекать в слова правду о том, кто умер так давно, о том, кто любил меня и был так мало любим в ответ. Но можно ли любить по-настоящему, когда ты сам так юн? Особенно любить того, кто намного старше тебя, как это случилось со мной. Я прожил столько лет после смерти этого великого человека и все еще надеюсь найти ответ. <...>
Многие были преданы Дягилеву, многие ненавидели его. Хотел бы я знать, любил ли его кто-нибудь..."

Видно, не очень-то верил Долин в любовь Лифаря к Дягилеву. Но если серьезно - с ходу я готова назвать минимум двоих людей, которые были рядом с Дягилевым почти до конца жизни и точно любили его: это Вальтер Нувель и Мися Серт. Да и не только они, я думаю, любили Дягилева. Просто сам Долин, как мне кажется, винил себя за то, что мало любил "большого Сержа" - и всех вокруг подозревал в том же.

@темы: Дягилев и все-все-все, Антон Долин

---

А вчера на мою самиздатовскую страницу пришел автор вот этого плаката:

Это фотография с московского марша+митинга, состоявшегося 4 февраля 2012 года. Плакат меня так поразил и так мне запомнился, что я не выдержала и упомянула его в "Чтецах". И вот вчера автор этого плаката оставил к "Чтецам" комментарий - мол, вот мой плакат и попал в литературу.
Мне теперь почему-то ужасно стыдно. Чувствую себя плагиатором, хотя и понимаю, что ничего дурного вроде бы не сделала. Разве что приписала "авторство" своим персонажам, но ведь это, наверно, простительный грех для художественной литературы.
Но все равно стыдно и хочется залезть под стол.

@темы: "Чтецы"

---

Не в переносном, а в буквальном смысле тошнит оттого, что затеял этот свихнувшийся карлик и его подпевалы. Конечно, когда-нибудь потом, когда их всех прижмут к ногтю, они запищат, что они ни при чем, их заставили, принудили, их так учили. Зачем же вы были первыми учениками, сволочи? Зачем же вы все радостно голосовали "за"?
А в общем, все по Галичу: "Граждане, Отечество в опасности! Наши танки - на чужой земле".
В ЖЖ написали мне комментарий - мол, уезжайте, уже ничего не исправить, лучше не будет. Наверно, если б у меня были дети или хотя бы намерение завести детей, я бы сделала все, чтобы уехать. Но детей у меня нет и не будет. К тому же, я знаю, куда бы я ни уехала, мне все равно не избавиться от стыда за то, что сейчас происходит в моей стране. И пока я остаюсь здесь, у меня есть крохотная надежда на то, что я смогу на что-то повлиять и что-то изменить к лучшему. Хотя, скорее всего, это просто прекрасный самообман, и где бы я ни была, ничего не изменится.
А сейчас уже хочется нигде не быть. От стыда, от бессилия, от злости, от ощущения, что лучше не будет, хочется выключиться и не быть, и все тут. Истерика, конечно, и слабые нервы. И вообще, это легко сказать - "не быть", а сделать гораздо труднее.

---

Славно началась весна, блядь. А я еще утром радовалась и смотрела "Ганнибала".
В моем детстве, в девяностые годы, была такая компьютерная игра "Морской бой" - ну, повторение обычного настольного "Морского боя". Фишка в том, что сражались в этой игре флот России и флот Украины. И тогда казалось, что ничего такого в жизни быть не может, а может быть только в игре.
Ебаная сука Путин, убери свои руки от Украины. Подавись своими имперскими амбициями и сдохни, растреклятая мразь.

---

Полдня страдала из-за того, что надо позвонить (о ужас!) незнакомому человеку и отвезти ему кое-какие документы. Вся извелась, потому что терпеть не могу звонить незнакомым: язык сразу заплетается морским узлом, из головы вылетают самые простые слова, и я не говорю, а мычу. Но все-таки собрала волю в кулак, позвонила - и узнала, что документы никуда везти не надо. О радость, о счастье, я себя чувствую, как тот еврей из анекдота, который сначала купил козу, а потом вывел ее прочь из дома.
Ну как удержаться и не выложить на радостях фотографию со своей такаразучной ОТП? Все те же Токо и Чиэ, все тот же "танец в лиловом" из ревю "A Bientôt":



Как же они исполняли этот номер на последнем представлении перед отставкой Токо! Это был уже не фансервис, а практически RPF.

@темы: антисоветский роман, Такаразука

---

Руфем приближается, а нести на него нечего. Впрочем, по-хорошему, надо бы и пропустить годик, чего уж там. Но если бы у меня было что-нибудь ярко-фемслэшное, я бы все-таки отнесла его на конкурс - ну хотя бы для галочки. А ничего нет. Есть тексты с "элементами фема" и есть чисто фемслэшный, но совершенно ничтожный ганнибальский драббл. Так что и выбирать не из чего.
Вот если в этом году состоится RSYA, непременно сунусь на него со своей "Игрой о Ла Верне". Перечитывала этот текст на днях и, к своему удивлению, осталась вполне довольна. В конце концов он вышел именно таким, как я и хотела. Правда, в нем еще заметно влияние моих же "Чтецов" - но это поймут лишь те, кто "Чтецов" прочел, то есть я и еще один человек.
А вообще, не обращайте внимания на все это скрытое и открытое нытье. Я просто только что потеряла свое любимое колечко - деревенский перстенек девятнадцатого, что ли, века, - и поэтому пребываю в меланхолии. Растяпа и разгильдяйка. Пойду краситься дальше в блондинку, что мне еще остается?

@темы: антисоветский роман, фики

---

Включила на пять минут перед сном такаразучного "Нижинского" - и как всегда, еле-еле оторвалась от экрана. Ох, какой спектакль. Ох, немудрено, что после него начинаешь активно интересоваться Дягилевым и компанией. Но гораздо мудренее, что потом, подзаправившись информацией и более-менее осмыслив для себя все происходящее в спектакле, понимаешь, что эти черти из Такаразуки ухитрились сохранить в своей постановке атмосферу "Русских балетов", умудрились романтизировать историю отношений Дягилева и Нижинского и Нижинского и Ромолы - но не переврать ее и не упростить. И можно, конечно, придраться к мелочам и немелочам: и Ромола появляется в действии слишком рано, и знакомится она с Нижинским задолго до путешествия в Южную Америку, и сам Нижинский - скорее романтичный нежный мальчик, жертва обстоятельств и чужих чувств, и Леонид Мясин явно слеплен минимум из трех фаворитов Дягилева - собственно Мясина, Антона Долина и Сергея Лифаря, и странно, что в спектакль введена леди Рипон, а Мися Серт оставлена за бортом, и так далее, и так далее. Но эти сценические допущения легко прощаешь, потому что все равно история рассказана верно. И огромная удача всего спектакля - это, конечно, Озуки Тоома в роли Дягилева. Не могу на нее наглядеться и нарадоваться: она играет просто изумительно. У нее даже глаза дягилевские - с тяжелыми веками (хотя в жизни, кажется, у нее веки вовсе не тяжелые), ужасно печальные. А когда во втором акте она изображает отчаяние Дягилева, узнавшего о свадьбе Нижинского с Ромолой, - то забываешь о сценических условностях и почти веришь, что вот так все и было в тринадцатом году, когда Дягилев узнал о предательстве Вацлава. Если немножко перефразировать мою любимую Лидию Гинзбург и ее "Разговор о любви", то получится прекрасное описание отношений Дягилева и с Нижинским, и почти со всеми его привязанностями: "Начинается это по-разному — страстью, дружбой, удивлением, состраданием, чувственным влечением, эротическим любопытством... но кончается это всегда одинаково — женщиной, с которой они уходят" (у Гинзбург - "мужчиной, с которым они уходят", потому что она-то говорит о лесбийской любви; но общий смысл не меняется).
Ну, я знаю, что я уже выкладывала эту фотографию, но она мне очень нравится. А ничего другого "по теме" у меня под рукой нет. Пусть побудут здесь счастливые такаразучные Дягилев и Нижинский. А я спать пойду.

@темы: Такаразука, Дягилев и все-все-все

---

Пробило меня на "кабарешное" настроение, накачала себе кучу разноязычных альбомов, слушаю, сравниваю. Неожиданно страшно понравился шведский каст 2006 года - и захотелось выложить оттуда мою любимую разухабистую "Don't tell mama".


Прослушать или скачать 2006 Swedish Cast Don't tell mama бесплатно на Простоплеер

@темы: мюзиклы

---

Не так уж много пишут об отношениях Дягилева с Игорем Маркевичем, его последней любовью. Как правило, упоминают разве что предсмертное путешествие Дягилева с Маркевичем по Германии; а больше будто ничего и не было. Как знать, может быть, если б Дягилев прожил дольше, еще хоть один-два года, он бы вывел Маркевича "в люди" - как проделывал это уже не раз с другими своими фаворитами. А так Маркевичу пришлось выбираться и выбиваться самому. Кстати, забавное совпадение: первой женой Маркевича была Кира Нижинская, дочь Вацлава. Правда, они прожили вместе недолго и быстро развелись. А уже на склоне лет, в конце семидесятых годов (а точнее, в 1978 году), Маркевич оказался замешанным в убийстве Альдо Моро. Вроде бы даже имеется информация о том, что он участвовал в финансировании "Красных бригад".
Но это было потом, а в 1929 году шестнадцатилетний Маркевич, которого Дягилев в письмах звал "господин Игорь", явно собирался померяться силами и со своим тезкой Стравинским, и с Прокофьевым. А влюбленный Дягилев не чаял души в новом протеже и старательно вводил его в круг своих друзей, и прочил ему большое будущее. Есть еще один тонкий вопрос: были ли эти отношения платоническими или все-таки нет? Судить сложно, со свечкой, конечно, никто не стоял. Хотя, по-моему, гетеросексуальность Маркевича - это не аргумент, Дягилев за свою жизнь перевидал много таких гетеросексуальных. А вот дурное и болезненное состояние Дягилева летом 1929 года - это аргумент. Но в общем, каждый может делать выводы по собственному усмотрению.
Впрочем, до путешествия в Германию Дягилев и Маркевич совершили приятную совместную поездку в Париж Брюссель (меня переклинило на Париже) - весной 1929 года. И Прокофьев, встречавшийся с ними тогда, даже и не сомневался в том, что это не просто совместная поездка, а свадебный вояж. И прилежно писал об этом в свой дневник. И здесь я и вывешу несколько дневниковых записей Прокофьева, в которых упоминается Маркевич. Мне кажется, они довольно интересны.

Дневники Прокофьева - гораздо приятнее дневников Бенуа

3 января 1929 года

<...> Затем к Дягилеву в ложу, где много неизвестных лиц, и всё время разговаривают. Дягилев представил мне Маркевича, нового композитора шестнадцати лет, который скоро придёт ко мне играть свои сочинения. Это он, по словам Дягилева, сказал, что Согэ - это голая пошлость, а Дукельский - приодетая. <...>

14 апреля

<...> Вечером Дягилев пригласил нас в ложу на «Князя Игоря». Спектакль был скорее скучный: голоса плохие, а оркестр в нашей ложе не звучал. Дягилев явился с Маркевичем и был в отличном настроении. По-видимому, это - эскапада, пока Лифарь в Монте-Карло. Маркевичу лет шестнадцать и он похож на мышонка. <...>

15 апреля

Оркестровал разработку первой части 4-й Симфонии, диктовал письма, ходил в издательство. Вдруг меня кто-то хлопнул по спине: оборачиваюсь - Дягилев. Он пришёл покупать клавир «Руслана». Ясно, что для образования Маркевича. Я показал партитуру «Блудного сына», только что пришедшую от переписчика. Дягилев раскрыл первую страницу и сказал:
- Я думал, начинают одни духовые.
Я:
- Нет, мне казалось, что со струнными напористей.
Вошёл Ансерме. Он через несколько дней уезжает в Россию дирижировать, но говорит, что число концертов урезано по безденежью (едут же все иностранцы, и не первой величины звёзды, а меня не могут пригласить). Будет он играть много Стравинского, но и моего «Шута». По просьбе Ансерме я стал играть ему «Блудного сына» (он в июне будет дирижировать его в Берлине), а Дягилев стоял сзади, волновался и говорил, какие номера надо показать Ансерме. Я спросил у Дягилева:
- Если бы я у тебя в самом деле продирижировал (Дягилев несколько раз заговаривал об этом), то это за деньги или задаром?
Дягилев:
- Ну конечно, я с тебя за это ничего не возьму.
Я (шутя):
- Да и то, как будто мне не очень выгодно.
Дягилев:
- Ну бутылочку шампанского после спектакля. Ты не думай, Игорь (Стравинский) у меня в Монте-Карло задаром дирижировал.
Я:
- Ему заплатила мамаша.
Дягилев:
- А тебе заплатит твоя жена. Твоя красивая жена.
Я:
- Которую ты смущаешь поцелуями. (Вчера на прощание Дягилев вдруг поцеловал Пташку).
Дягилев засмеялся и ушёл. Вот тебе и разговор о гонораре!

29 апреля

<...> Звонил Нувель - он приехал специально на премьеру. Дягилев тоже, с Маркевичем (свадебное путешествие?). В восемь часов премьера. Проливной дождь. Едем: Пташка, княгиня и Нувель в одном такси, я и Пайчадзе - в другом. Настроение хорошее. Публика в театре нарядная и, кроме нескольких лож, театр полон. Пташка, я и Пайчадзе в ложе бель-этажа. Княгиня и Нувель имеют места в соседней ложе. Дягилев с Маркевичем сидят в третьем ряду. Полина почти выздоровела. Голос у неё и так не очень певучий, тут же он становится отрывистым и не всегда точным. Но и это приятно после абсолютного молчания на генеральной. Оркестр при наполненном зале звучит совсем иначе. Словом, всё ничего. Боюсь, что акт немного скучен, но сцена с баронессой Бурмергельм производит впечатление. В антракте забегает Спак и напоминает, что у меня остался клавир третьего и четвёртого акта, необходимый суфлёру. Я сам отправляюсь за ним в Grand Hôtel. Проливной дождь, но приятно проветриться.
Успех первого акта небольшой, но он самый скучный, значит успех будет расти, это ясно, и настроение хорошее. Так и выходит. После третьего акта приходят Дягилев с Маркевичем и хвалят его. Я спрашиваю Дягилева:
- Ты, собственно, зачем привёз Маркевича? Показать, какую следует писать музыку, или наоборот, какую писать не следует?
Дягилев смеётся:
- Видишь ли, вопрос слишком деликатный. Позволь мне на него не отвечать.
Больше разговоров об «Игроке» нет. Дягилев начинает справляться о лучшем ночном ресторане. Я предлагаю идти всем вместе в тот, что напротив La Monnaie, но Дягилев пропускает мимо ушей, желая, по-видимому, кушать в tête-à-tête с Маркевичем. <...>

30 апреля

Утром укладывались. В 1.25 поезд в Париж. С ним должен был ехать и Дягилев с Маркевичем, но Нувель сообщил, что они не поспели и едут со следующим. Очевидно, уединённость свадебной поездки продолжается. <...>

2 мая

<...> Был у Дягилева, он предложил мне две тысячи франков, то есть грош, но я не стал торговаться, сказав, что, конечно, мы сойдёмся, если он прибавит. Сошлись на трёх тысячах, хотя он всё же утверждал, что больше двух с половиной не даст и что я его подковал («кузнец Вакула»), Хвалил четвёртый акт и многое в Рулетке: «Ни на что не похоже, как говорит Маркевич...». Словом, теперь maitre'ы оцениваются цитатами из Маркевича. Я даже спросил, какое же впечатление произвёл «Игрок» на Маркевича. Дягилев сказал: «В начале он морщился, а под конец сказал: c'est formidable». Паршивец, морщился.

Конец апреля - май 1930 года

<...> Со Стравинским у него расхождения главным образом из-за Маркевича. Стравинский сказал:
- Я очень любил Серёжу Дягилева, и, может быть, нехорошо то, что я сейчас скажу, но, право, лучше, что он умер, а то бы он, наверное, в этом сезоне выпустил на меня этого мальчишку.
Сувчинский:
- Что вы, Игорь Фёдорович, точно Борис Годунов, в каждом младенце видите претендента на престол. <...>

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Кажется, я здесь еще не давала ссылку на свои работы на АО3. А надо бы, там читать удобнее, чем в дайри. Вот здесь: archiveofourown.org/users/Mlle_Lucille/works - лежат кое-какие мои фики (в том числе, конечно, и последний мой текст - "Игра о Ла Верне") и "Донское кладбище" с "Чтецами". К моему огромному удивлению, кто-то периодически если и не читает эти романы, то хотя бы заходит на странички с ними. Чего только ни бывает на свете.

@темы: фики

---

Надо бы все-таки расправиться с дневниками Бенуа. Мне остался только 1914 год - но там огромные записи, замучаешься перепечатывать. А надо, потому что там много занятного и интересного. И ужасно не хватает хороших подробных комментариев. Вот за что терпеть не могу захаровские издания - так это за отсутствие нормального справочного аппарата. С другой стороны, выбирать не приходится, потому что никто больше, насколько я знаю, не издавал дневники Бенуа. Может быть, когда-нибудь они дождутся своего часа и нормального издания, а пока делать нечего, обойдемся тем, что есть.
Итак, 1914 год, весна, Париж - и до первой мировой войны остаются считанные недели. А "Русские балеты" ставят "Легенду об Иосифе", "Золотого петушка" (Бенуа его иногда называет "Кондором"), "Соловья" - и Бенуа за всем наблюдает, во всем принимает живейшее участие, все подмечает и брюзжит так, что сил никаких с ним уже нет.

Выдержки из дневников Александра Бенуа, 1914 год

1/14 мая 1914 года, Париж

Первый день в Париже отведал во всей прелести его самого и всей мерзостной бурды, которую "мы" для него состряпали. Уж как характерно то, что, явившись к Сереже, мне было объявлено, что монсеньора нет. Между тем оказалось, что мою карточку он получил и даже поручил Добужинскому зайти за мной. Но это пустяки, а вот то, что я застал, когда пришел в Опера (до этого я еще побывал у Гарджиева и заказал ему шикарный фрак), - это уже не пустяки. Сегодня спектакль, а, в сущности, ничего не готово. Лишь высится великолепно задуманная и прекрасно исполненная Аллегри декорация Серта - черная с золотом колоннада, но пробы освещения еще не было, а декорации Добужинского еще не вешали. Костюмы же мы просматривали в первый раз - впрочем, не пришел Бакст - их автор (почему не Серт?), уже две недели сказывающийся больным, и на сей раз не явился, и пришлось делать корректуры, не зная общего замысла, на месте придумывать или заменять опущенное, и все в таком роде. <...>
Миси Эдвардс бросилась ко мне в объятия и стала направо и налево уверять, что все будет сделано. Однако тут же убедилась, что спасти может теперь лишь дьявольская звезда Сережи, который, несомненно, и спасет, несмотря на все. Кромешная каша на сей раз произошла из-за того, что Сережа по уши, как идиот, как старик, влюбился в Мясина, и, в сущности, все теперь для него вертится только на том, как бы подарить своему кумиру наибольший личный успех, до остальных ему нет дела. Миси уверяет (это было очень романтично, когда она мне исповедовала шепотом, сидя за столом Потифара, под колоннами черного храма, а перед нами носились группы танцующих), итак, она уверяет, что на сей раз Сережа прямо помешанный и третьего дня он с криком выгнал из театра Кокто (поделом паршивцу) за то, что тот осмелился вспомнить преимущества Нижинского перед Мясиным. Сей последний, в сущности, очень милый мальчик с грустными глазами, которые подолгу на всех останавливаются. Танцует неплохо. Кажется, думает быть трогательным.
В это же самое время Нижинский хлопочет, чтобы его взяли снова в труппу или хотя бы дали ему станцевать шесть раз в Лондоне. За это он готов прекратить процесс, который он возбудил против Дягилева. Сейчас идет торговля, потому что Фокин готов ему это позволить всего только четыре раза. Миси старается убедить Нижинского, чтобы и он уступил, но, я думаю, в душе более всего против этого сам Сережа, которому просто жутко становится с прежним фаворитом. Он так весь затравлен, когда узнал, что Нижинский здесь, в Париже, и после этого потянулись бесконечные шептания с Мисей, которая плавает в блаженстве и воодушевлении.
Завтракали мы у нее в полуотделанной новой квартире, недалеко от ее прежней. Простая затея: гостиная с панно Русселя и столовая вся выкрашена под красный ланг <?>, даже будет на крыше садик с фонтаном посреди. Там же ели Сережа с "невестой" (или женой)...<...>

2/15 мая 1914 года

Все сошло как нельзя блестяще. Декорации Добужинского, которые доставили в театр перед самым спектаклем, заслужили общее одобрение. Они очень ласковые и милые. <...> Свое же личное мнение я охарактеризую так: два раза я вчера видел этот балет - утром почти черновую репетицию (в костюмах было всего шестеро) и вечером на спектакле.<...> И вот еще как: днем мне многое понравилось, что уже вечером показалось довольно невыносимым. Истинным (хотя и не глубоким, скорее "престидижитаторского" порядка) произведением искусства можно считать лишь декорации Серта: они и внушительны, и по-своему поэтичны. Это действительно то, что напоминает мечты великих венецианцев.
Вторым номером идет (после очень большого промежутка) - Фокин. Много остроумных выдумок, но уже тут нуль поэзии, все одна голая орнаментика, которую несколько оживляет нота поверхностной чувственности.<...>
Третьим идет Мясин. Ему эта роль наивного мальчика очень подходит, местами он трогателен (но не без приторности) и почти всюду красив, однако и повсюду нет того фейерверка, который освещает всякую роль Нижинского. Дальше все можно свалить в одну кучу: и поганое кощунствование в своем маргариновом мистицизме и в своем педерастическом эстетизме сюжет, и муру очень "театральную", но даже до удивления вульгарную и пошлую (мне еще нравится музыка ангельского видения - смесь пробуждения Валькирии с табакеркой Лядова), и авантюрные ухищрения жен Потифара.<...> Вот и попробуй тут писать критику. Я бы советовал и даже просил Гессена прочесть рукопись моей статьи, и он сам тогда поймет, что кроме внешних есть и внутренние причины, почему я не могу более писать в газете о таком балете.
Сидел я на спектакле в компании Дебюсси, Детома, Бланша, Кокто (очень переменился и стал несравненно приятнее, очевидно, поэтому его и прогнал Сережа), m-me Голубевой, Сертом, Фламаном (из "Эхо Парижа") в ложе у мадам Эдвардс.<...>
Утром я видел также массу знакомого народу, но был рад всего только одному - Детому.<...> После репетиции я ездил к Миси, к ней на дом, повидаться с Нижинским. Он очень изменился. Страстно хочет вернуться, уверяет, что всюду чувствует себя чужим, готов принять все условия. Мы с Миси решили устроить это дело. Боюсь только, что самому Сереже это будет не по душе.
Вернувшись в Опера, мы жестоко, по косточкам "разобрали" Сережу и пришли к формуле: все же он неблагодарен! Но, разумеется, оба готовы служить ему во имя какой-то романтики. Ей это тем более лестно, что она, в сущности, пустая баба, лишенная всякого серьезного критерия. Но и я не могу продолжать видеть Сережины хари, противные его стихийному захвату.<...>

4/17 мая 1914 года

<...>Ерунда здешняя продолжается, Сережу не изловить, а если изловишь, то не добьешься от него толку.<...>
В 6 часов свидание с Сережей в отеле, но ничего путного не вышло; мы ничего не установили, не решили. Даже не определили, кто будет делать эскизы декораций "Мидаса", а ведь балет идет через 10 дней. На "Соловья" можно уделить всего четыре репетиции! Как водится, сплошной и нелепый разврат; правда, "Жизель" имела великий успех (поставлена в лучших условиях). Все же в прессе и частных разговорах то и дело читаешь и слышишь, что русский балет падает, что во всем чувствуется охлаждение Сережи к делу и его духовное оскудение. На самом деле он занят только своими романами. Миси на репетиции мне рассказала, как она его засадила в свой автомобиль и как с ним сделалась истерика после того, что от него потребовали билет на спектакль для Нижинского. Она же довезла его до магазина Картэ, из которого он вышел запасшийся вином. Утром он звонит ей и просит принять и, ввалившись к ней прямо в спальню, делает ужасное раскаяние. Он рассчитывал фетировать Мясина и был в полной уверенности, что все соберутся у Лори, но никого не застал. Хитрая Мизия очень верно объяснила нелепость психологии Сержа. Просто он повидался вчера с Нижинским (он все же послушался ее и достал ему билет), и эта встреча с "законной женой" меняет ситуацию. Вчера состоялся обед втроем: Лота и его двух дочерей. Я сам видел, как вошел в номер Сережи Нижинский во фраке, сияющий и довольный. Что теперь будет? Грандиозный скандал с Фокиным, а затем пойдет каша. Мизия справедливо говорит, что это последствия тайного сговора.<...>

5/18 мая 1914 года

<...> Завтракал у Дюваля на Атене, выпили со Стравинским на брудершафт. Там же встретил всю семью балетного режиссера С.Л. Григорьева. От него узнал, что мы свободны. Из разговора с ним выяснилось, что он по-прежнему с Фокиным и ненавидит Нижинского, говорил какую-то ужасную глупость про "корпорацию балета", про то, что Фокин прав, не допуская Нижинского до конкуренции с собой. Очень милый с виду господин, а поскребешь, оказывается, что самопошлейший чинуша.<...>
Сережа упросил меня ужинать с ним у Ларне, но я ничего не ел. Было скорее весело. Сережа с Миси выпили на брудершафт. Серт был мрачен. Его очень угнетает неудача "Жозефа".<...>
Станиславскому надо написать, что я все время делаю сравнение Художественного театра с Дягилевским делом и глубоко согласен с ним, что здесь не художественная работа. Все выручает скопление и подбор талантов. Но все эти таланты коверкаются, топчутся в грязи. И Фокина нельзя винить слишком. Спасибо, еще атмосфера горячки. И вот это бы не мешало заимствовать Художественному театру. Как бы найти нечто среднее, создать дело согласно моему чувству меры?

6/19 мая 1914 года

<...>Завтрак у Миси с Русселем, Нижинским, Игорем (Стравинским) и Сертом.<...> Пришел Нижински, и мы 3 часа разговаривали. Много узнал курьезного: два года Дягилев ничего не платит Нижинскому и теперь должен 120 000 франков, что Гофмансталь и Кесслер за ту гадость, которую они сочинили, получили по 25 000 франков, что Штраусу еще не заплачено, и т.д. Да, но куда же тогда деваются деньги? Вообще Нижинский осторожно говорит про Сережу. Но, видя, что я не в восторге от него, стал все резче о нем отзываться и кончил, назвав его мошенником, прогнившей насквозь душой. Хотя положение-то теперь не из легких, но он все же счастлив, что вырвался из когтей этого страшного человека. Если же снова ищет сближения с ним, так это во имя дела, чувствуя, что здесь - то сборище необходимых для его дальнейшей жизни физических сил. У него масса выгодных предложений (охотно верю), но он готов на лишения, лишь бы оставаться в той атмосфере, в которой еще работается радостно. И он, и Серт, и Миси, и Сережа не прочь сделать следующее: устроить под боком Фокина вторую "труппу Нижинского", которая не носила бы этикетки Дягилева, но на самом деле была бы его делом. На этом втором театре шли бы вещи, важнейшие для них самих, более интересные, тогда как за Фокиным остался бы весь элемент Гранд Опера. Тут же Нижинский дал понять, что еще бы лучше это устроить без Сережи, а может, с теми, которые всегда питают Сережу, он даже поведал мне, что и капиталиста на это нашел. Но вот это мне улыбается меньше. Какой ни на есть Сережа прохвост, эксплуататор и развратник, я все же, по крайней мере, хоть знаю его вдоль и поперек. А каково, если во главе такого дела встанет какой-нибудь грубый кулак-американец. Да еще и это невкусно для Нижинского. Что мне в Вацлаве понравилось, так это то, что он в восторге от своей женитьбы, говорит, что понял теперь жизнь. На днях его жена рожает, и он спешит в Вену.<...>

8/21 мая 1914 года

Дела наши здесь все хуже и хуже. Беспорядок невообразимый, но, к счастью, я забронировал себя заранее, окружив душу панцирем, и легко переношу, зная, что все равно не нам решать. Сегодня "Золотой петушок" не идет, так как и портной Неменский, и костюмы застряли на границе. Дягилев заменяет новый балет выступлением Нижинского в "Семирамиде", а рядом Фокин танцевал в "Петрушке" - "Вераши". Фокин наотрез отказался танцевать в "Золотом петушке", а жену объявил "в интересе", что она "Семирамиду" сама придумала, чтобы танцевать вариации Павловой. Приходится вместо "Кондора" (билеты проданы, будет скандал и убыток) дать "Петрушку" (все равно бы и с "Кондором"), "Жозефа" и "Половецкий стан", хуже всего то, что эта чепуха может отозваться на меценатах - последняя наша надежда основывалась на том, чтобы с завтрашнего дня все силы приложить к "Соловью", однако теперь на это нечего рассчитывать ввиду того, что "Золотой петушок" непозволительно сыр, им будут заниматься до самого воскресенья и отнимут у нас последние дни и часы. Ну и черт с ними, и главным образом с Сережей.<...>
Обед у Годебских сошел скорее уютно. Сплошь ругали Дягилева, и поделом. Равель рвет и мечет. Обедал и Нижинский.<...> Продолжается мошенническая попытка Сережи приписать себе идею хореографии инсценировок оперы. Я собирался с ним на этот счет поговорить, но он так опустился, таким стал сволочью, что просто противно с ним разговаривать - воняет.

9/22 мая 1914 года

<...> Здесь стоит ужасная жара, что мешает работать, но больше всего мешает полный беспорядок: один вырывает у других клочки времени и что-то такое второпях клеит. Опера - у балета, балет - у оперы. Один - в опере, другой - в Казино. Дягилев - интроверт. До сих пор он не решил, кто будет дирижировать "Соловья" - Купер или Монтё? Последний ни разу не видел партитуры.<...> Я продолжаю "лелеять в себе спокойствие", иначе давным-давно на все бы наплевал. Но вот беда: поведение Сережи относительно "Золотого петушка" все же начинает меня выбивать из этого предвзятого благодушия. Вчера в статье Жоржа Мишель в "Комедии" была такая фраза, несомненно, как и весь нагло рекламный (для Гончаровой) характер, продиктованная Сережей: либретто Сергея Дягилева и далее - Мишель Фокин. Этого я от Сережи вовсе не ожидал! Это уже пошло какое-то мелкое мошенничество, нечто жидовское по своему ворованному жаргону. И какой обыденный расчет на мое благодушие и мое "благородство". Я ему готовлю письмо... хоть высеку его, как мальчишку, в четырех стенах.
Вчера видел "Петрушку" без карусели, без лавочек, вылинявшие декорации, в отрепьях-костюмах. Художники все, однако, испанские. Карсавина очень хороша, и неплох Больм - арап, но все остальное, и даже Фокин, - никуда не годные. А главное - общее состояние труппы. Откуда явились эти тряпки, эта назойливая возня - вся эта беспредельная безвкусица? Польский элемент в балете отчасти тому способствует, но больше всего виноват Сережа, его грубость, его индифферентизм к сути театрального дела и вообще всякого искусства. Он велик, и действительно велик тем, что дает реализоваться отчаянно смелым затеям, но поддержать раз сделанное он не может, ибо для него все только сосредоточивается на первом эффекте, на "помысле". И тем не менее, "Петрушка" имел оглушительный успех - честь которого я смею принимать на себя - эминенция либретто и всей затейливости зрелища. В ложе Эдвардса меня фетировали, но публика орала: "Фокин". На здоровье.<...>

10/23 мая 1914 года

Стоит тяжелая жара... я весь в поту. А тут вся эта безобразная нелепая работа во славу гадкого и неблагодарного человека. И хоть я утешаюсь самой работой, но ведь она поставлена в такие условия, что хорошего ничего не может выйти. Я уже не протестую. Все равно ничем не поможешь. Даже письмо не послал Сереже - стало тошно. Да и вышло так, что я ему на словах намекнул (лакейская моя деликатность, за которую я себя презираю) о своей обиде, на что он с потрясающим апломбом мне ответил: "А ты не читал сегодня статью в 'Жиль Блазе'"? Какой великолепный виртуозный актер, ведь он знает, что эта статья есть плод моей беседы с сотрудником газеты, беседы, возникшей как следствие моего вмешательства в Сережин разговор с ним, ибо услышав, что он снова приписывает себе изобретение этого способа постановки, я резко и даже грубо выступил со своим протестом, после этого Сережа сейчас же умолк. И вот, когда он мне эту статью сует под нос, почти заглаживающую его вину, я не нахожу, что ему ответить. И хороша же статья. Все переврано, все испошлено. И это тон, с которым говорят обо мне после 8 лет торжества, предназначается главным образом мне, а не моему таланту. Впрочем, в глубине души я и не очень огорчен этим. По крайней мере меня оставляют в покое, я по-прежнему могу здесь жить студентом, жить и вкушать Париж. Но мне просто обидно за Сережу, за то, что так нагло и выпукло выступает его гадкая, мелкая натура. Говорят, и Наполеон был таким.<...>
Приходил ко мне вчера на целый час Кокто для того, чтобы нажаловаться на Стравинского в деталях. Я его не люблю, но мне кажется, что в данном случае Стравинский не прав. Он вместо Кокто и Тевянского <?> хочет написать балет "Давид", и Стравинский был безумно увлечен этой мыслью, но приехал Сережа, устроил ему ревнивую головомойку, и теперь Стравинский утекает и, главное, с обидой для Кокто избегает встречаться с ним, подает ему два пальца. Бедный юноша даже всплакнул, но тут я ему устроил головомойку и призвал к бодрости. Мадам Эдвардс на его стороне. Но и она до паники запугана Дягилевым. Вообще здесь все друг друга боятся, и это какой-то ад или "адик".

11/24 мая 1914 года

<...> Завтракал с Равелем и обедал со Стравинским у Миси. Равель рвет или мечет, даже хочет уехать из Парижа. За обедом Миси нам рассказала, что Дягилев поведал ей свои душевные муки. Миси показалось, что он стоит за признание за педерастией права на существование, и от души нам, норманнам и блаженствующим в женской любви, высказывает почет, но его жаль.<...>
Приехал Набоков. Я должен был обедать с ним, но пришлось ехать к Миси на "военный" совет. Сережа мечется, как полоумный, по городу в поисках денег. Сегодня у него огромные платежи, нет ни копейки! Безумец, безумец! Попробуй в такие минуты (положим, в которых он единственно сам виноват) лезть к нему с претензиями! Добужинскому я принужден был одолжить 170 франков.

12/25 мая 1914 года

Ужасный кошмар! Огорчений немало. Вчера я ушел из театра не прощаясь, глубоко возмущен тем, что Сережа, несмотря на все мои увещевания и просьбы, все же решил дать премьеру "Соловья" с "Кондором". Никогда бы я ему не навязывал Гончарову, если бы знал, что он ею воспользуется, чтобы лишний раз поставить меня в тень. Он это делает инстинктивно всю жизнь, внутренне до ожесточения завидуя мне.<...>
Постановка "Кондора" вышла очень эффектной и имела грандиозный успех. Вполне заслуженный.<...> Во всей этой грубятине есть радостное веселье, есть освежение, крепость, и когда все это служит такой глубоко мистической, но дьявольского порядка вещи, как "Золотой петушок", то это прекрасно. И опять приходится кончать словами "Слава Дягилеву" за то, что у него хватает смелости верить нам, и выдумщикам, и создателям, за то, что он это не прячет под спуд. Вот только я не могу отделаться при этом от чувства личной обиды. Хотя и презираю себя за него. Но я должен себя считать достаточно вознагражденным тем, что вижу осуществившимися самые свои странные мечтания.<...>

13/26 мая 1914 года

Мы присутствовали на премьере "Кондора", или же нашими синяками Дягилев расплачивается за всю свою шваль и производит "европейский скандал". Это предвидеть нельзя, ибо все, что делается этим безумцем, не поддается ни логической оценке, ни благоразумным предрешениям. Одно только могу сказать: у нас благополучия меньше, нежели у "Кондора". Нам не дали сделать. Все же Фокин работал месяца два над хореографией спектакля. Романов же не был и неделю. Декорации мы увидели только сегодня, исправить что-либо невозможно - писались в спешке (Гончарова писала их с января), оперные артисты познакомились с оперой поздно, и у них было 4-5 репетиций - сумбурных.<...> Хуже всего, что Дягилев, завидующий мне и Стравинскому и безумно уставший, расстроенный, загнанный кредиторами, отравленный педерастией и кокаином, который он принимает в чудовищных дозах, совсем не участвует в нашей работе (да еще не платит денег ни артистам, ни рабочим). Ну вот, если при всех этих условиях вещь сегодня пройдет, то после этого всем остается только одно: устроить спектакль на аэропланах, самим улететь в среднюю Африку, нам обрубят руки и ноги, и ожидать, что выйдет. Настоящий дьявол, заражающий своим безумием даже таких дорогих буржуа, как Вальц, Аллегри, Григорьев, Штейнберг. Я не заражен, оно очень заинтересован, преступно занимаясь всей этой игрой.<...>

14/27 мая 1914 года

Великий день игры сошел благополучно.<...> Сережа вздумал создать себе личный "иммунитет" и гарантировать его себе от наших протестов и бунтов, чтобы все время демонстрировать переживания перед нами, как ужасную тревогу, так как прошел слух, что старуха Римского-Корсакова запретит вечером "Кондора". Это уже грозило на первом спектакле, но тогда спас Штейнберг, теперь же снова опасения возобновились. Итак, Сережа ходил бледный, как покойник, все дело, по его уверению, висело на волоске. Нас жа такая картина и лишила голоса - не станем же мы его, "умирающего", еще добивать. Но ведь какой человечек, кажинный раз он создает себе именно подобную атмосферу и ею окутывает, сбивает с толку самых благоразумных и самых скептических людей. На самом деле никакого протеста не было, и "Кондора" благополучно стали играть (вероятно, и доиграли, я ушел из театра).<...>
Увы, я продолжаю считать подлым поведение Сережи по отношению к "Кондору". Опять статья в "Журнале" Р. Хави, видимо, инспирированная Сережей, и опять ему поется гимн за идею постановки "Кондора". Я уже потребовал от него, чтобы в лондонских афишах правда была объявлена, и он на это согласился (хитрит, надует), но вот здесь дело уже испорчено. Я боюсь главным образом потому, что мне противно видеть в Сереже такое жалкое мошенничество и еще мне противно собственное свое состояние обиды. Казалось бы, достаточно отдать ему еще и эту кость, пусть гложет и радуется. Так нет же, не могу успокоиться, а просто отнять мою тоже не сумеет. Ведь в Сереже столько этой мистической силы, какой-то властности, ей-богу, Петр Великий или Наполеон.<...>

15/28 мая 1914 года

<...> Приходил и Набоков. Я ему изливал свое горе по поводу поступков Сережи, надеясь хоть в этом прямом и любящем меня человеке найти отклик, но его позиция мне напомнила столь бесившую меня позицию Серова или Аргутона. Тут есть что-то такое, чего я не понимаю. Или мне не верят, или считают, что это жалобы, недостойные меня. Впрочем, у Серова и Аргутона говорили при этом, боясь скомпрометировать себя в глазах Сережи. Ну, а у Набокова, может быть, играет роль его несочувствие к самой идее инсценировки "Золотого петушка".
Завтракать меня позвала Мизия вместе с Шаляпиным и Сережей. Но первого перехватили какие-то деловые люди, а второго задержал итальянский скульптор, который по желанию неаполитанской королевы должен делать бюст Мясина и для этого снимал с последнего фотографию. Весь Сережа в этом. Мизия в отчаянии. Она находит, что он близок к помешательству и что он губит себя кокаином.<...>
Обедал опять у Миси, причем были и Бакст, и Сережа, и Мясин. Бакста на этот раз я увидел в первый раз (как характерно, что он выплыл после спектакля "Соловья") и был рад его видеть.<...> Мясин не проронил ни слова. Сережа среди разговора заснул. Ничего для будущего года не придумали.<...> Сережа взывал, чтобы я помог Игорю сочинить его новый балет "Свадебка". Но, повторю, у меня нет никакого желания участвовать в этом деле. Вообще театр мне надоел окончательно, особенно ввиду того, что положение, которое нам, художникам, в нем уделено, и того, как наши мысли и произведения в нем искажаются, - мало соблазнительного. Разошлись в 10 часов. Бакст поехал с парочкой. Я пошел домой пешком по страшному холоду.<...>

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Скачала дневники Прокофьева (да здравствует человек, выложивший их в сеть!), буду потихоньку осваивать все, что он написал о встречах с Дягилевым. А пока выложу одну занятную фотографию из альбома-приложения к дневникам:

Слева направо - три Сергея: Лифарь, Дягилев и Прокофьев. Монте-Карло, 1929 год. Сдается мне, это одна из последних фотографий Дягилева - если вообще не последняя. Качество, к сожалению, ужасное.

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Тут должен быть длинный печальный пост о том, что меня никто не читает и никто не пишет отзывы, но вместе жалоб здесь будут Чиэ и Нэнэ. Я равнодушна к этой паре как к пейрингу, но как топ-комби они прекрасны. И по отдельности тоже прекрасны, особенно Нэнэ в шортах и с улыбкой до ушей.

@темы: Такаразука

---

Вчера наконец-то забрала из Озона "Багаж. Мемуары русского космополита" Николая Набокова - ну и за вечер их проглотила. Довольно занятная книжка, хотя умиленные воспоминания о барской жизни до революции неуловимо меня раздражали. Наверно, во мне просыпались еврейско-молдавско-рабоче-крестьянские предки. Ну да неважно. Купила я эту книгу даже не ради Набокова, а ради его воспоминаний о Дягилеве - и о постановке набоковского балета "Ода" в 1928 году.
Краткая предыстория: приняв "Оду" к постановке, Дягилев почти до самой премьеры фактически не принимал участия в работе над этим балетом, передав все права и обязанности композитору Набокову, хореографу Мясину, художнику Челищеву и либреттисту Кохно. Ничего хорошего из этого не вышло: за несколько дней до премьеры балет находился в разобранном состоянии. И тогда Дягилев взял дело в свои руки.
А теперь - слово самому Набокову:

Как ставили "Оду"

"Хотя до премьеры оставалось всего несколько дней, Дягилев сохранял к спектаклю полное равнодушие. Казалось, он решил бросить нас со всеми нашими затруднениями на произвол судьбы.
Утром 2 июня телефон в моем номере зазвонил очень рано, хотя я и предупредил в отеле, чтобы меня не будили раньше десяти часов. Накануне я вернулся поздно ночью, изнуренный целым днем репетиций - сценических, оркестровых, хоровых. Дягилев явился в театр вместе с Прокофьевым, но посреди репетиции бесцеремонно вышел из зала.
Сначала я решил не отвечать на звонок, но телефон не унимался. Тогдя я поднял трубку и уже хотел было выругаться, как вдруг, к полному своему удивлению, услышал голос Дягилева:
- Какого черта вы не берете трубку? - орал он. - Какого черта вы дрыхнете, когда вам надо быть в театре? Пора кончать с вашим бедламом. Я назначил полную сценическую репетицию на десять, оркестровую на два, хоровую на три. И свет ставить весь вечер! Живо вставайте и в театр.
И он бросил трубку.
В течение трех суток с этого момента и до того мгновения, когда в последний раз упал занавес на прошедшей с огромным успехом премьере "Оды", я жил в состоянии какого-то лихорадочного безумия. Как и все, кто был связан с постановкой, я работал без отдыха, как и все, одурел от бессонницы, но в то же время был охвачен воодушевлением, подобного которому не испытывал никогда в жизни.
Дягилев взял все в свои руки - отдавал приказы, принимал решения. Он был поистине вездесущ, энергия его казалась неисчерпаемой. Дягилев мчался к префекту полиции, чтобы добиться разрешения использовать на сцене неоновые лампы, необходимые Челищеву в последней картине. (В те годы неоновые огни были в новинку, считались опасными, и департамент пожарной охраны запрещал применять их в театре.) Дягилев самолично наблюдал, как кроят и шьют костюмы. Он присутствовал на всех оркестровых и хоровых репетициях и заставлял дирижера Дезомьера, солистов и хор вновь и вновь повторять одни и те же фрагменты, добиваясь, чтобы они идеально сочетались с движениями артистов и световыми переменами. Ленивых и медлительных рабочих Театра Сары Бернар он подбадривал уговорами и поощрял деньгами. Вместе со всеми нами он готовил реквизит и раскрашивал декорации.
Кроме того, две ночи подряд он занимался отлаживанием света, орал на Челищева и на осветителей, когда те не справлялись со сложными установками, орал на меня, когда мое усталое фортепиано замедляло темп, орал на Лифаря, когда его па не соответствовали музыке и игре света.
Ко дню премьеры, 6 июня, силы мои были на исходе. Изнуренный, оглушенный, я дрожал от нервного возбуждения, которое неизбежно влекут за собой бессонные ночи. Но за пятнадцать минут до начала я увидел за кулисами Дягилева в великолепном вечернем костюме, с моноклем и знаменитой розовой жемчужиной, сверкающей на белоснежной рубашке. И только тогда понял, что лишь благодаря одержимости и невероятной силе этого человека работа над "Одой" завершена и все готово к поднятию занавеса.
До последней минуты я помогал расписывать декорации и видел, что Дягилев покинул театр всего за час до начала представления. Уезжая, он выглядел донельзя усталым, желтоватые щеки покрывала двухдневная щетина. Теперь же он был таким, как обычно, - хладнокровным, самоуверенным, неотразимым.
Он подошел ко мне и велел отправляться в зал. Я пробормотал, что надеюсь на успех, на то, что все пройдет хорошо.
- Ну, сегодня ваш вечер! - беззаботно ответил Дягилев, и лицо его осветила обворожительная улыбка. Раскинув руки, он отвел их назад тем нарочито-скромным жестом, каким дирижер-виртуоз поднимает оркестр, заставляя музыкантов принять на себя овации зрительного зала."

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Нашла, кажется, откуда растут слухи о романе Нувеля и Кузмина. Это все Нурок виноват! Вот, читаю у Бенуа в дневнике, в записи от 11 мая 1906 года: "Н<урок> ни на что не смотрит. Рассказал о романе (неудачном) Валечки с Кузьминым. Последний — скорее, шарлатан и довольно дешевого свойства". В чем проявляется шарлатанство Кузмина - Бенуа, разумеется, не уточняет, а жаль. Впрочем, Бенуа вообще в своем репертуаре: брюзжит, ругается, всех осуждает, но при этом занятен и занимателен.
Кстати, раз уж зашел разговор о Бенуа - еще в прошлом году я вывешивала здесь выдержки из его дневников десятых годов, да дошла лишь до одиннадцатого года и отвлеклась на что-то другое. Самое время продолжить начатое, тем более, что там есть кое-что любопытное (для любителей Дягилева, Нижинского и вечно недовольного Бенуа). Итак, на этот раз - несколько записей за 1912 и 1913 годы. А 1914 год оставляю на следующий раз, потому что там уж очень много надо перепечатывать, а сейчас уже времени нет.

Выдержки из дневников Александра Бенуа, 1912-1913 гг

Вена, 10 февраля 1912 года

<...> Ехал я с очень впечатлительным типом, и оказался он генералом Левашевым, едущим к жене в Болье. Пока он, не зная, кто я, ожесточенно ругал Дягилева - карьеристом и другими эпитетами... Вообще здесь несимпатично. Нижинский жалуется, что успех недостаточно энтузиазный и вообще все здесь вяло. Сегодня в первый раз идет "Лебединое озеро", завтра "Павильон Армиды". Говорят, урезанный, искромсан до неузнаваемости, идет при лунном освещении - только и дают картину в саду! И вот это и есть Дягилевизна! Зачем я опять сел в эту галеру, известно только Богу, меня соблазнившему, меня уже тошнит от всего увиденного и услышанного и хочется назад. О деле с Сережей еще не говорено ни слова.<...>

Вена, 11 февраля 1912 года

<...> В музее встретил Броничку Нижинскую, которая в ребяческом от всего восторге. Удивительно милая девушка и что за восхитительная артистка. Положительно, вчера она была лучше всех, после брата Вацы.
<...> Мне под впечатлением виденного в музее приходит в голову мысль поставить в духе "Пиров" Веронезе балет. Но как это будет реализовываться - все пока еще разброд! С этим бебешкой Вацой, который клокочет амбицией! Покамест, впрочем, довольно милый, ибо ребячлив.
После двух часов музыки бродил по городу. Затем с 6 до 7 часов сидел у Матильды, с которой у нас прямо дружба - не дружба! Особенно поминутно повторяемые слова: "Мой бедный Дягилев". После того длительный разговор (почти все время вдвоем) с бедным Дягилевым и, наконец, с ним и Нижинским. Обед в самом шикарном ресторане, за который пришлось заплатить мне (40 крон), ибо Сережа забыл дома кошелек. Он же "забывает" до сих пор доплаты, что нужны. За обедом скорее мрачный разговор о будущем. <...> Я не писал о втором спектакле Сережи благодаря купюрам, сделанным в "Лебедином озере", что-то непристойное... Он вообще не на хорошем пути.

Вена, отель, 12 февраля 1912 года

<...> Зато остальной день прошел, по милости Сережи, зря. Он заставил меня завтракать с корреспондентом "Нового времени" (глуповатое самодовольное ничтожество) и его красавицей женой, и это затянулось с 2 до 4.30 часов. Потом была последняя репетиция под рояль балета "Фавн" Дебюсси. После чего мне пришлось сделать визит Броварам - это наш здешний дипломат с женой, довольно симпатичной, но монденной дамой, он вдобавок - художник. Оттуда я попал к Сереже, у которого юный гений О. Кокошка рисовал портрет Нижинского. Нарисовал, как полагается теперь, нечто вроде черта или сумасшедшего. У Нижинского во время сеанса разболелась голова, и он лег, а я толковал часа полтора с Сережей о делах, причем ужасно, в каком он "сидит" моральном, да и деловом <нрзб>. Его "гибель" в том, что он плюет на Россию. И главная, кажется, ее причина - воинская повинность Нижинского. Иначе говоря, корень зла - все тот же порок. Очень кстати пришла телеграмма от "Шиповника". Сережа увидел, что моя "История живописи" - это не шутка. Все же требует, чтобы я недели на две приехал в Париж натаскивать Нижинского. Я же боюсь, что вообще из всей затеи ничего не выйдет, но уже я, дурак, разгорелся азартом к затее Дягилева и мечтаю приняться за работу.<...>

Вена, 13 февраля 1912 года

<...> Я только что из оперы, где не дождался "Шехерезады". Первый раз шел "Павильон Армиды" с Кшесинской и с очень средним (как, впрочем, все здесь) энтузиазмом. Но, кроме того, Сережей все сделано, чтобы погубить мой бедный балет (без желания это сделать). Он дает только вторую картину, да и ту в темноте, при какой-то дурацкой луне. Все комбинации его криком нарушены, и получается чертова грязь, из конфеты исчезла прелесть. Я было на пробу осветил (перед спектаклем), поругался, но удержался от слишком бурного излияния - больше всего потому, что мне этого дурака жалко стало, ибо он был ужасно сконфужен, а время уже не позволяло переменить им установленное. Все-таки несколько горьких истин он снова услышал, но что пользы от них! А затем Ринальдо просто выходит из кулис (не могли придумать что-нибудь остроумное, отказавшись от халата), и сделали кроме того разные, очень невыгодные хореографические изменения. Это ведь страсть Сережи менять, вместо того чтобы совершенствовать. Притом все в отчаянном виде, рваное, вылинялое, грязное. Оказывается, "Армиду" из всех балетов давали наибольшее количество раз. <...> Я думаю об "Истории живописи" и кроме того переживаю сладко-мучительно период влюбленности в музыку Дебюсси. <...> Постановка зреет; принят, разумеется, мой план; вся идея, все детали, весь характер. Но так как действительно все время оба "рассуждают", высказывают те или иные проекты, которые я отвергаю и убеждаю их отвергать, то получается впечатление сотрудничества. Вацлав довольно глуповат и больно мало у него в голове пережитого и впитанного. Все это несносный, сплошной дилетантизм. Сережа из кожи лезет вон, чтобы его начинить и научить, но Нижинский иногда закусывает удила и вламывается в амбицию.
<...> После завтрака был с Сережей и Вацлавом в галерее Чернино, где знаменитый Вермеер Дельфтский. Хозяин принял Сережу за "командира" и был очень любезен, но, узнав, что это просто Дягилев, быстро нас покинул. Этот пассаж очень типичен для Вены.<...>

21 ноября 1913 года

<...> Обедал с Сережей Дягилевым, который только что заключил контракт с Фокиным, как вдруг получает от Штрауса, Кесслера и Гофмансталя телеграмму с приглашением участия Нижинского. В контракте Фокина всякое участие Нижинского исключено - очередной скандал Сережи, и он из него выпутается. Забавные подробности сообщил Василий (слуга Дягилева) о браке Нижинского. Его устроили Гинцбурги - оторвать Нижинского от Сережи и оставить его за собой. Сближение (перед приплытием в Буэнос-Айрес) кончилось полнейшей распрей, причем даже Нижинский назвал "Катеньку" словом на б. Интересно и то, что он не позаботился о супружеских покоях, и после возвращения из церкви или мэрии пришлось идти ночевать в номер жены. С ней он может объясняться только по-французски, между тем его словарь на этом языке сводится к полудюжине слов. Сережа все это смакует. Он чуть ли не видит во всем божью кару за "измену" Нижинского.
<...>Забавно, как теперь Сережа говорит о Нижинском - точно его успех всецело дело его рук, без всякой заслуги со стороны Нижинского.
К чаю - дядя Модя Чайковский - прелестный старичок. Его ободряющие восторги о постановках Художественного театра подкрепляются выставленным мной проектом - везти в Париж и Лондон. Я бы повторил "Митю Карамазова", "Гамлета", "Трактирщицу" и, вероятно, "Отелло". Сережа склоняется к тому, чтобы совершить эту поездку в 1915 году, который считает почему-то своим юбилейным годом. Даже в простой истории он не может придерживаться правды. Кстати сказать, я иногда сам себе удивляюсь, что меня приковывает к этому гениальному мошеннику и развратнику? Но сейчас же и нахожу ответ: только с ним моя творческая работа получает тот радостный и веселящий душу размах, без которого я жить не могу.<...>

25 ноября 1913 года

Сегодня день был очень благополучный, и это, главным образом, потому, что я не видел ни Станиславского, ни Сережи.<...>

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Скачала и послушала альбом итальянской постановки РиДж. Мне вообще-то попадалась информация о том, что сам спектакль очень жесткий, даже жестче венгерского, но на слух он - милый, сладкий и безобидный. Как и в случае с оригинальной французской постановкой, запоминается только "Верона", да еще финальная ария Тибальта, все остальное протекает мимо. Вроде бы у всех есть голоса (и голоса лучше, чем у французов), вроде бы все стараются и поют, но переслушивать не хочется ничего - кроме все той же "Вероны" и "Oggi o mai" Тибальта (и не ради песни, а ради очень забавного Тибальта: он смешно пыжится, петушится и кокетничает голосом). То ли дело венгры, не говоря уж о Такаразуке. После итальянцев я с таким удовольствием пересмотрела звездный РиДж 2010 года - все прекрасны, никого не скучно слушать, выключать не хочется.
А потом, досмотрев, вспомнила, что у меня лежит частично отсканированная программка к РиДж-2010. И давно пора бы ее выложить. Мне кажется, какие-то фотографии оттуда в сети уже есть, ну да ладно, если я выложу свои сканы, хуже от этого никому не будет. Там вперемешку - фотографии в костюмах, сцены из спектаклей и сцены из репетиций. Сканы большие, тяжелые и нечищеные, открывайте на свой страх и риск.

Много-много прекрасных такаразьен

@темы: мюзиклы, Такаразука