@темы: LOGH
@темы: LOGH
Вспомнила я почему-то Oniisama e (ну, известно почему - увидела во френдленте), поностальгировала и даже пересмотреть захотела, да недосуг. Очень сильное аниме, пусть под конец авторы слегка перестарались со слезовыжиманием у героев и зрителей; но общего впечатления это уже испортить не могло. И несмотря на мою симпатию к Нанако и Марико, несмотря на гетовую любовь-свадьбу-ребенка в конце, лучшим и любимым пейрингом этого сериала для меня был и остается - Рей/Каору. На них смотришь и веришь в дружбу, окрашенную сильнейшим эротическим притяжением; перед этим чувством отходят на второй план страдания Рей по надменной Фукико-сама и как бы любовь Каору к заглавному мужскому персонажу. Припоминаю сцену в 12й или в 13й серии - когда Каору привозит замерзшую Рей домой и, чтобы согреть ее, раздевается и ложится к ней в постель, успокаивает ее в своих объятиях. После этого мне уже не нужно было никаких доказательств, чтобы поверить в этот пейринг безоговорочно.
Причем, насколько я помню, в манге-исходнике такой крепкой связи между Рей и Каору не было, это придумали авторы аниме. А отношения между Рей и Нанако, наоборот, чуть-чуть смягчили, убавили немного влюбленности, прибавили немного восхищения. И лишь Фукико-сама, кажется, почти не изменилась - как была стервочкой, так ею и осталась.
@темы: старая манга, Oniisama e
Я все-таки решила не только дразнить и рассказывать, что вот-де прочла такой старый да редкий роман, но и перепечатать из него хотя бы самые вкусные слэшабельные отрывки. Это далеко не все примеры взаимодействия Александра и Гефестиона в романе, но, скажем так, самые показательные. Перевод... ну что ж, перевод такой, какой есть, и уверяю всех, что он далеко не так страшен, как может показаться. Модернистский стиль романа передан очень хорошо, и вообще, текст пахнет началом Серебряного века, ницшеанством, проблемами божественного и человеческого... и получается своеобразное, но занятное повествование. Продолжение - под катом.
читать дальшеИ вот является Гефестион. Уже при царском дворе он робко и незаметно держался вблизи Александра. Александр никогда не видал его; глаза его всегда избегали встречи с чужим взором. Гефестион бывал в Афинах; учения и пример истинных философов обострили и очистили его дух. Он видит, что отечество, стяжая себе внешнюю славу, гибнет от внутреннего позора и безобразия. На Александра он возлагает всю надежду. Он отыскивает царственного беглеца. Незабвенный для Александра час! Не забудет он первого задушевного вопроса Гефестиона и его низкого, грудного голоса, полного сердечной теплоты. Он вспоминает первое свое упрямое молчание, охватившее его затем судорожное беспокойство, страстный плач, бесконечные жалобы - вспоминает, как Гефестион молча склонился над ним и поцеловал долгим братским поцелуем. Вспоминает свое пробуждение: небо и мир сразу показались ему другими; он задрожал, скинул одежду и бросился в море - ему захотелось испытать себя в борьбе с бушующими волнами.
Души их сошлись в задушевных разговорах. Будущность приняла определенный образ. Александр, до сих пор прятавшийся, как дикий зверь, как раб, сносивший неизбежную судьбу, стремится теперь к богам, он чувствует себя божественным избранником и верит в свое божественное происхождение.
Проходят дни и ночи; сомнение сменяется счастливой уверенностью в себе, удрученная грусть - буйной игрой разыгравшихся сил, божественное самомнение - человеческим страхом. Гефестион стоит на страже этой больной, взбаламученной души. Все остальные боятся Александра; о нем ходит слух, что гневная пена его имеет силу яда; все избегают его; его присутствие вызывает ужас.
Каждый день полон кипучей работы. Александр не замечает, как проходит время. Если б не было смены сна и дела, света и темноты, солнца и месяца, все казалось бы ему только одним днем. Время катится, а он принужден догонять его в бешеной скачке. Некогда размышлять. Вся жизнь - страшное, безостановочное бегство от самого себя, игра - игра с людьми, царствами, случайностями; он и не замечает, что глаза вокруг него перестали смотреть открыто, наполняясь лицемерной угодливостью, к чему замечать? Все равно сопротивление должно быть сломлено. Его словам внимают с немым благоговением; он непонятен им, как грозная стихия; они смутно чувствуют, что только через него связаны с жизнью, с людьми, с божеством, с человечеством; он тот мрачный демон, который управляет их судьбой. И они играют с ним его игру, хотя смутно предчувствуют, что когда-нибудь пробьет ее последний час; оттого-то празднества их, оргии, шутки, все, что они делают, отличаются какой-то поспешностью, каким-то странным беспокойством; их пугает каждая гроза, с каждой зарей они точно удивляются, что светило действительно все еще восходит на востоке. Беспочвенны, бессодержательны их речи, надежды и поступки; неслыханное счастье, как и несчастие, уже не кажется им неожиданным; они стали слепыми, оторванными, потерявшими самих себя существами. В эту минуту Александр понимает все это смутно и неясно. Он зовет Гефестиона. Гефестион едет рядом с ним и отзывается.
- Так значит, так жив, - бормочет Александр, хватая его руку. - Только бы ты жил, Гефестион, только бы ты жил.
Между тем Александр сделал смотр войскам, отправлявшимся против коссеян, и вместо Гефестиона назначил предводителем их Мелеагера. Когда он вернулся, первым вопросом его было, где Гефестион? Ему сказали, что Леоннат видел Гефестиона. Он отослал за ним одного из юношей. Перед дворцом ожидали послы, прибывшие уже до полудня; дурные вести приносились отовсюду: в Бактрии, в Индии, в Греции - восстания; в Лидии свирепствуют разбойничьи шайки, в Дамаске пожар, халдеи в Вавилоне оказывают сопротивление; наместники, полководцы изменяют. Александр и не слушал. Его охватило болезненное страстное желание увидеть Гефестиона; он беспокойно зашагал по палатке. Юноша вернулся и сказал, что Гефестион не хочет придти - "не может придти", - прибавил он, увидя пламенный взгляд Александра. Александр бросился из палатки, сел на коня, поскакал во дворец и побежал прямо в комнату Гефестиона.
В сумерках широкого покоя он увидал друга, который стоял, прислонившись к стене. Лоб, щеки и шея его горели; вся грудь была воспалена. Александр бросился к нему с криком радости, обнял его, как любовник обнимает невесту, прильнул к нему губами и нежно сказал:
- Отчего у тебя такие холодные губы? - а потом стал гладить его голову, руки, улыбаясь и ласкаясь к нему, как ребенок, - а, Гефестион?
Гефестион молчал, только глубоко заглядывал в глаза Александра и почувствовал тогда утомление жизнью, желание смерти. Ибо в минуту сверхъестественного ясновидения он увидел в них судьбу, такую жестокую, такую мучительную, такую неслыханно тяжелую, что одно понимание ее доводило до безумия. Прижимаясь грудью к груди, они глядели однако в разные миры. Наконец Гефестион высвободился из объятий Александра, пожал ему руку и, скрывая свое бессилие, стараясь насильно удержать уносившееся сознание, вышел из комнаты.
Гефестиона снесли в большую палатку. Рядом с ним на коленях стоял врач, прислушиваясь к биению сердца.
Александр молча бросился к другу. Дрожащею рукою он ощупывал его лоб, щеки, шею, и прижался губами к губам умирающего. Гефестион шевельнулся, плечи приподнялись и судорожно прижались к шее, живот вздулся, бедра задрожали, колени раздвинулись. Он почувствовал присутствие Александра и, как слепой, стал искать его руки; он хотел что-то сказать, но новый приступ лихорадочной дрожи потряс бессильное тело, подобно тому, как буря еще раз хватает и треплет уже вырванное с корнем дерево.
Александр лежал неподвижно, держа в своих руках холодную, тяжелую, как камень, руку Гефестиона. Веки его были опущены, тело застыло. Проходил час за часом. Врачи удалились, за ними один за другим уходили македонцы. Страшна была каменная неподвижность Александра. Последний из вышедших спустил приподнятый занавес палатки. Александр остался наедине с трупом.
Было ли прошлое действительностью? Не обман ли настоящее? Отчего же недвижно лежало это тело, отчего же не открывались глаза Гефестиона? Разве раздумье могло так изменять черты лица? В этом молчании скрывалась тайна, а эти синеватые губы запечатывали ее. Не дрожали ли волосы? Они были холодны, как степная трава ночью. На шее тянулись синие, мраморно-неподвижные жилы.
Уж Александру ли не знаком был лик смерти! Но у тех бездыханных тел, которые покрывали поле битвы, не хватало, казалось, только случайного выражения радости или горя. Кровь стекала по бледным щекам, или тело было разрублено, или члены искалечены. Губы перекашивались в последнем мимолетном страхе; и старики, и юноши цеплялись пальцами в землю, которую еще не хотели покидать. Но все-таки они ничего не брали с собою, они продолжали жить в живых, и в каждой новой битве все воины были опять налицо.
Но теперь Александр впервые почувствовал невозвратную потерю. Воля его впервые покинула свой замкнутый храм и перенеслась в жилище чужой души; она нашла его пустым и содрогалась от холода. Александр посмотрел на Гефестиона и теперь только понял, что его уже не стало. И в первый раз почувствовал он, еще смутно и неуверенно, что такое смерть и любовь человека к человеку. Ему показалось, что под ним рухнула какая-то опора, понятия предстали во всей своей наготе: ночь была уже не ночью, а роком, раздором, концом, ужасом; сон - не сном, а слабостью, изнеможением, бессилием.
@темы: LOGH
@темы: LOGH
@темы: антисоветский роман, фики
"Дорогая фройляйн Мариендорф,
если в виду у вас нет ничего интереснее и если перспектива вечера за городом не слишком пугает вас, я буду счастлива увидеть вас сегодня у себя после шести часов. Едва ли вы покончите с работой раньше.
Искренне ваша,
Магдалена фон Вестфален"
- Вот и все, о мой отец и деспот. Ты доволен?
- Непременно поезжай, - убежденно проговорил отец, намазывая тост маслом. - Передай джем, пожалуйста. Непременно поезжай, ты засиделась в городе, подыши свежим воздухом. Нельзя все время работать без отдыха, это вредно для здоровья. Хочешь, я попрошу его величество отпустить тебя?
Хильда подняла руку, высоко держа вазочку с джемом - так, чтобы отец до нее не дотянулся. Клубнично-красную массу пронизывало солнце - и не грело, и стеклянная скорлупа, наполненная сладким и вязким, холодила ладонь.
- И не вздумай даже.
- Хильда, отдай джем.
- Я напишу баронессе, что обязательно приеду, если смогу. И не вздумай беспокоить его величество такими пустяками, а то нас опять обвинят в том, что мы ищем милостей, и кое-кто будет на нас смотреть косо.
- Даже ты боишься этого кое-кого?
- Лучше сделай и мне бутерброд, - попросила Хильда, вычищая остывшее яйцо. Желток потек с ложки, чуть-чуть не попав на манжету, и она прикусила кончик языка, грозясь себе самой. - Мама всегда говорила, что мои манеры за столом просто безнадежны. Как ты считаешь, строгий отец, это правда?
- Хильда, - сказал отец, улыбаясь, - твоя мама всегда говорила: главное - жуй, как следует.
- Но я не успеваю жевать. Сколько времени, восемь?
- Две минуты девятого.
Она вскочила, смахивая салфетку, как паука, в два глотка допила стакан и рванулась прочь из столовой. Каблуки стучали, волосы летели на бегу, на ветру. Смятая записка осталась на столе, будто Хильда уже забыла о ней, выкинула из головы вместе с приглашением. Аккуратная на службе, никогда не единой бумажки не терявшая, дома она - преображалась, и разбрасывала свои письма по дому, ни секунды не печалясь о потере. «Ни за что не буду заводить архивов!» - твердо заявила она еще в семь лет - и с тех пор не отступала от этого убеждения. А слуги, приученные к причудам юной госпожи, послушно собирали корреспонденцию и складывали на ее письменном столе; и записка от герцогини - и Хильда, и отец знали это - не могла исчезнуть бесследно.
- Хильда, а как же твой бутерброд?
- Съешь его за меня, пожалуйста! - уже из коридора неслось. - Ой-ой-ой, как я опаздываю! Если я сегодня не вернусь, не звони в полицию: я либо на службе, либо у баронессы!
- И первое вероятнее, чем второе! - закричал он в ответ.
А все-таки оказалось - второе, думала Хильда вечером, отвернувшись к окну, пока автомобиль нес ее прочь от города. Длинная дорога извивалась бесшумно, и она, ощущая повороты, самой дороги не видела - так гладка была местность, без подъемов и спусков. С задних сидений, из боковых окон взгляд выхватывал только выцветающие зеленые поля, тронутые мягкой желтизной; только стайки деревьев - слишком маленькие, слишком прозрачные, чтобы лесами быть, даже убогими и придорожными; только крохотные, на краю полей - домики, красные, как игрушки. Она разминулась с отцом - но успела все-таки заехать домой и переодеться, и на одну минуту испытала великий соблазн: сказаться больной и остаться дома. Свободные вечера в последнее время выпадали чересчур редко, и она боялась, что не сумеет ими насладиться, как следует. Только ей, должно быть, так не хотелось ехать к баронессе - далеко, лень, и они давно не виделись, - что она забывала искренне, как не любила свободных вечеров и как тяготилась ими.
Автомобиль свернул с шоссе на проселок и сбросил скорость. Теперь они медленно ехали меж высоких живых изгородей, по смутно знакомым местам. В последний раз Хильда бывала здесь девочкой, когда мама еще была жива. Кустарники разрослись за эти годы, переплелись ветвями; в зеленой толще мелькали редкие багряные и желтые пятна, и Хильда узнавала - или думала, что узнает - боярышник, жимолость, акации.
- Интересно, долго ли еще? - вслух сказала она, и шофер откликнулся:
- Подъезжаем.
Через пять минут они остановились у ограды, увитой виноградом. Рука сама толкнула дверцу: дом стоял дальше, в саду, и к нему нужно было идти по мощеной тропе, среди вишневых и яблоневых деревьев. Голубой мох покрывал камни. Загудел мотор, и Хильда оглянулась, и - как в сказке - ничего не увидала за спиной, автомобиль исчез, как и не было его, даже пыль не заклубилась. Дальше по дороге, в ложбинке, были разбросаны вперемешку хозяйственные постройки и гаражи, и всезнающий водитель поехал к ним, а она осталась одна и пошла по вьющейся тропинке - вверх, к дому. Ей никто не попадался навстречу, не слышалось ни говора, ни шагов; было так тихо, словно все покинули поместье, и Хильда, растерявшись от тишины, стучала по камням громче и думала - уж не подшутил ли кто-нибудь над ней, пригласив туда, где ее не ждали? Разве не удивительно было получить приглашение от баронессы, когда они столько - не месяцев, лет - не виделись?
- А вы все-таки приехала, я думала - не приедете, сгорите на работе, как всегда, - проговорил откуда-то веселый голос - и сама баронесса вышла из-за сиреневых кустов, будто специально там и пряталась, поджидая Хильду. - Очень, очень рада вас видеть.
Все такая же, как годы назад - неизменная, легкая, молодая - она подошла к Хильде, отводя ветки. Словно вчера они расстались - Хильда не могла найти ни одной перемены в ее облике; лишь костюм был непривычно прост - и в первую минуту нельзя было понять, что в нем не так: серый и белый цвета текли легко, отвлекая внимание от тела, приковывая взгляд к лицу - прелестному и гладкому, как камея. И, будто по волшебству, необитаемый сад наполнился шумом: в нахлынувшем ветре зашуршали и полетели листья, несколько раз пролаяла собака, и кто-то запел вдали, за домом.
- Я не могла устоять перед вашим приглашением, баронесса, - мгновенно сбрасывая все сомнения, сказала Хильда и пожала поданную прохладную руку.
- Я была бы рада сказать, что вы выросли, но вы не выросли, а врать я не люблю. Странно, мне казалось, мы с вами не виделись сто лет, а вы не успели сильно измениться, как вам это удалось?
- Мы не виделись почти три года, баронесса.
- Это ужасно много. Но может быть, в наказание за долгую разлуку, пока мы будем с вами беседовать здесь, десять лет пройдут незаметно.
- Как в сказке, - вспомнила Хильда, - путник провел в очарованном замке один вечер, а когда вернулся к себе домой - узнал, что век минул с его ухода.
- Вместо замка будет очарованный сад - правда, без единорогов. Идемте, вы не очень мерзнете? Я велела принести кофе в беседку, вам сейчас полезно побыть на свежем воздухе, а то - не обижайтесь - вы очень зеленая.
- Мой отец говорит то же самое, я уже не обижаюсь.
- Вы не голодны? Нет? Все равно, не рассчитывайте, что я вас отпущу без ужина.
Баронесса шла рядом с нею - не опережая, не отставая, как равная с равной. Широкие серые штанины задевали ноги Хильды, и она стеснялась глянуть вниз и рассмотреть их подробнее. Только одно было ясно: баронесса у себя в поместье презирала моду, оттого и надевала странные и смешные брюки, расклешенные, как у студентов в старых-престарых, тысячелетних земных кинохрониках.
Круглая беседка пряталась в дальнем углу сада, между одичавшими, густо разросшимися деревьями. Она потемнела от времени, рассохлась, быть может, ее поставили еще до рождения баронессы - но Хильда видела ее впервые, и с опаской всходила по трем слабым, подгнившим ступеням. Деревья отбрасывали густые тени. Но внутри было прохладно и покойно, слуга молча снимал с подноса кофейник, расставлял чашки, и Хильда прошла по дощатому полу, уже не боясь, что он провалится под нею, и села в плетеное кресло. Прямо перед нею светлела ваза - или склянка - тонкого стекла, и три длинных стебля прорезали воду сверху вниз, от гордых цветов ириса - до прозрачного дна. И чуть сбоку, из-за цветов, смотрела баронесса, лукаво и бесстрастно, будто собиралась ее подразнить.
- Хорошо, я сдаюсь, я не видела вас пусть и не сто лет, но немногим меньше. С тех пор как вы попали на государственную службу, я просто отчаялась встретиться с вами. Если б вы не приехали сегодня, мне, наверно, пришлось бы записаться к вам на прием. У вас есть приемные дни?
- У меня? Не знаю, наверное, нет, зачем бы они мне были нужны?
- Чтобы встречаться с друзьями в рабочее время, разумеется.
- Но отчего вы перестали появляться при дворе? Тогда бы мы с вами могли чаще видеться, и без всяких приемных дней, - рассеянно сказала Хильда и улыбнулась снизу вверх слуге, подававшему кофе. И в улыбке скользнуло неосознанное подобострастие: с женщинами она никогда не вела себя так заискивающе и беспокойно, никогда не пыталась понравиться. В ясных глазах промелькнуло что-то жалкое, замутившее зеленую радужку, - и баронесса замерла, пригубив кофе, взглянула на Хильду поверх чашки, внимательно и грустно.
Слуга поклонился, передвинул вазу и отвернул, как салфетку, загнутый ирисовый лист.
- Что? - спросила Хильда, будто просыпаясь. Стоило уйти слуге - она опять стала собою, мальчишеская угловатость вернулась к ней. Отросшие волосы вились по плечам, и она тронула их рукою, словно удивляясь - и когда это они успели так вырасти?
- Ничего, - отозвалась баронесса, протягивая белую, едва оживленную током крови руку к молочнику. - Хотите сливок?
- Чуть-чуть.
- А сахару?
- Что вы, я не люблю сладкий кофе. Я все без сахара пью, даже шоколад.
- Любите горячее и горькое? Это делает вам честь. Лет пять назад, еще при старом императоре Фридрихе, как-то летом наши аристократы устроили со скуки пастушеский праздник. Чего там только не было - иллюминация, катание на ослах, маскарад, деревенские танцы, страшно вспомнить, какая тоска.
- О, вы преувеличиваете, как же вы могли скучать? Вы наверняка были лучше всех.
- Вы льстите мне, как Керубино, - с лукавинкой заметила она и облизнула губы, стирая кофейную пенку. - Но я рассказываю вам об этом не ради лести. Считайте, что я репетирую свою роль в старости: беседы с зеленой молодежью у камина - о том, что и в былые годы люди худо-бедно жили. Главным развлечением на том празднике стало кое-что возмутительное... даже скандальное: приглашенным дамам предложили попробовать свои силы в кулинарии. Вместо королевы у нас была графиня Грюневальд, и она подала пример - испекла меренги своими лилейными ручками. После нее было неудобно отставать, и мы повеселились на славу, перепортили столько продуктов, что хватило бы еще на пару скромных придворных приемов. К сожалению, я тоже натворила дел - решила приготовить шоколад по старинному рецепту, с гвоздикой, красным перцем и без сахара. Уверяю вас, даже вам бы это не понравилось. То ли я перестаралась с перцем, то ли шоколад был несвеж, но только чудом никто не отравился. C тех пор я сторонюсь кухни. Пейте смело, кофе варила не я.
- Отчего вы перестали появляться при дворе? - улыбаясь, повторила Хильда. Рассказ о шоколаде был всего лишь уловкой, баронесса отыгрывала время, не скрывая своих маневров.
- Вы серьезно спрашиваете об этом? По-моему, причина очевидна: мне больше нечего делать при дворе. Да и двор уже давно не тот. Позволите шепнуть вам кое-что?
Она оглянулась, искусно разыгрывая страх - а не подслушивает ли кто? Сразу видно, что она из старых придворных, - подумала Хильда, снисходительно наблюдая за изысканной пантомимою: палец на губах, трепет ресниц, танцующие локоны. Только там можно было научиться изысканному и позерскому фрондерству, преувеличенному вольнодумству, а теперь это искусство умирает, в империи можно говорить обо всем свободно, не закрываясь веером. Восхитительно перевернулись времена, повезло же ей самой родиться в эпоху перемен.
Но баронесса смешала все приготовления и не стала шептать, а сказала громко и ясно (и Хильда вздрогнула, как заговорщица):
- Придворная жизнь умерла вместе со старой династией. Пока Голденбаумы были живы, этикет и двор кое-как держались, хотя еле-еле волочили ноги. С последним ударом часов, как известно, кони превращаются в крыс, а карета - в тыкву, с нашим двором произошло то же самое. Мы и так довольно долго отставали от времени, играя в тысячелетний Версаль, но сколько ж можно, в конце концов, сами подумайте? Это не двор, а рухлядь, музейные экспонаты - все платья, обычаи, реверансы. Честно говоря, я думала, новый император избавится от этого, едва вступив на престол, но увы, он остановился на полдороге. Да вы оглянитесь - конечно, мы больше не носим фижмы и камзолы, но сюртуки и турнюры - немногим лучше, поверьте. Наш двор до сих пор танцует со скелетами, хотя на дворе стоит белый день, и скелеты воняют. И мне на этих плясках делать нечего.
- Баронесса, сознайтесь, вы слишком строги. Вы прекрасно знаете, нельзя за три дня перевоспитать людей, которые годами учились старому этикету. Его величество это понимает и не стремится настаивать на немедленном изменении всех правил. Знаете, это все равно что большие реформы - их нужно проводить постепенно, чтобы не испугать подданных.
Оттого ли вы и не появляетесь при дворе, что вам просто не идут турнюры? - лукаво подумала Хильда, но не посмела сказать вслух: это было бы необъяснимой грубостью. И легко ей было шутить: укрепив свое положение «ужасного ребенка», она легко посылала к черту корсеты и каблуки; как бы ни менялись придворные порядки, ей-то что было от этого?
Но выдуманное нахальное объяснение не убеждало, как следует - стоило лишь взглянуть на баронессу. Она не потому - не только потому - отказывалась от двора, что ей турнюры и широкие шляпы не шли; а потому - и в этом Хильда соглашалась с нею заранее - что так нелепо было сбрасывать брюки ради каркаса-клетки из металла и китового уса. Вместо лифа тело схватывал стройно серый жилет, отсекая у плеч белые длинные рукава, вызывающе аскетичные - без кружев, складок и вышивок. Мягкий воротник раскрывался, как лилия, у начала шеи.
- Ах, все гораздо проще, - небрежно произнесла баронесса, - я вам сейчас все объясню. Дело даже не в модах, с ними мы быстро покончим, как только окончательно завоюем Союз - тут-то он нас живо и перевоспитает. Двух лет не пройдет, и мы распрощаемся и с шиньонами, и с рюшечками, и с подушечками на задах. Нам грозит кое-что другое. Видите ли, наш император, хоть и объявил себя приверженцем новых порядков, питает слабость и к некоторым старым - и от них отказываться не хочет. Вы видите его гораздо чаще, чем я, вы должны бы замечать, как быстро он... ах, нет, не скажу, вы обидитесь за него. Пожалуй, лучше так: когда я вижу, как он гордо проходит, весь в золоте и сиянии, мимо восхищенных толп, восклицающих: «Да здравствует император!» - я закрываю глаза и думаю: полно, а не угодила ли я на лет пятьсот назад? Слишком много мишуры, на мой скромный вкус, но его величеству, кажется, это нравится.
- Баронесса, мне не хотелось бы быть резкой, но вы сами говорите, что знаете его величество не слишком хорошо, так как же вы можете судить его?
- Выходит, его величество неподсуден?
- Я этого не говорила, - вильнула Хильда.
Фиолетовые ирисы склоняли «собачьи мордочки» над прозрачною вазой; их в теплице вырастили и срезали, в августе на воздухе наступало время астр. Баронесса на миг примолкла и щипчиками подхватила из сахарницы неровный кусочек: так модно было - раскалывать сахарные головы вручную, специальным острым молоточком. И, как рыбкам бросают крошки, - она бросила сахар в воду, заметив беспечно:
- Кажется, сирень и нарциссы любят сахар, а ромашки его не выносят. Как вы думаете, к чему ближе ирисы - к нарциссам или к ромашкам?
Хильда засмеялась и развела руками:
- Боюсь, вы обратились к полному профану: я ничего не смыслю в цветах, я всегда думала – достаточно их поставить в воду, и все.
- Ошибаетесь, некоторые цветы очень любят сладкое. Розы, правда, предпочитают аспирин, но мы наелись розами досыта при Голденбаумах; поэтому отныне переходим к цветам полегче. Как насчет тюльпанов? Тюльпаны тоже расцветают от сахара... не правда ли, похоже на его величество, а?
- Баронесса, прошу вас!
- Хильда, как же легко вас дразнить! Простите, я просто не могла отказать себе в удовольствии. Ну, не сдвигайте так страдальчески брови, вам не идет. Где вы только этому научились? Будь я вашей родственницей, я сказала бы, что служба испортила вас.
- Но вы и вправду дразните меня, как родственница, мне очень приятно, - не сердясь, ответила Хильда. - Я постараюсь больше не поддаваться вам, честное слово.
- Ап! - баронесса сомкнула пальцы, захватывая воздух в горсть. - Я поймала ваше честное слово, теперь не вздумайте меня обмануть. Что это у вас тут?
- Где?
Баронесса через стол протянула руку, так свободно вторгаясь в невидимое личное пространство, упавшую прядку откинула и обвела жемчужинку в мочке уха. Движения были ловки и скупы, словно она заранее их продумала, и Хильда ничего не успела - ни отшатнуться, ни возразить; и лишь ладонь прижала к уху, испугавшись запоздалой щекотки. Ну и шутки! - подумалось весело, но не зло, баронесса прикоснулась к ней, как прикоснулся бы ребенок: оттого, что слишком долго было рассказывать, проще - показать.
- Так что это вы, когда вы успели проколоть уши? Уж не вы ли клялись мне в пятнадцать лет, что ни за что не станете носить украшения, даже если на вас их нацепят силой?
- В пятнадцать лет я была просто сорванцом, ну о чем вы говорите? Я тогда готова была по камушку разобрать Военную академию за то, что туда не принимают девочек, а вы еще помните об украшениях!
- А я была бы не прочь, если б вы и остались таким же сорванцом, как тогда. Нет, право, Хильда, отчего вы решили вдеть сережки? У кого-нибудь другого меня не удивила бы такая перемена, но у вас...
- Мне кажется, - сказала Хильда и повела головой вправо, влево, чтоб баронесса могла их лучше рассмотреть, - мне кажется, я выгляжу с ними более женственной.
- Женственной?
- Разве нет?
- Не знаю. Мне не очень нравится ваше объяснение, я предпочла бы услышать что-нибудь иное. Ну, например, это форма одежды для женщин-служащих, чтобы их не приняли случайно за мужчин и не принялись бы... соответственно обращаться с ними.
Алая бабочка перелетела через беседку наискосок, от проема к проему, как головка цветка, запущенная из пращи - восхитительно мирное оружие. Где-то лилась вода, и паутинки парили в воздухе, серебрясь едва заметно, возвещая окончание лета. Старушечьим сладким покоем дышал день - не осенний, но на границе осени; и тек к концу, поглощая себя, не печалясь о собственной гибели. И как пятнадцать лет назад, между детством и отрочеством, хотелось вечно сидеть на позднем августовском закате и слушать высокий шум деревьев, и считать срывающиеся листья, и ничего не знать о времени - потому что за одним вечером следовал другой, а за другим - третий, и сама Хильда желала родителям доброй ночи и засыпала, не ведая утрат. В их поместье жили вместо красных бабочек - красные паучки, карминовые булавочные головки, и когда Хильда притрагивалась к ним - то ни тепла, ни холода не ощущала, слишком малы они были. Пятнадцать лет назад она ложилась на спину в траву и смотрела вверх, часами – в бесконечное небо, и думала не своими, чудными словами о том, что ничего нет, кроме него, этого неизмеримо высокого неба, кроме этой тишины. Такие же паутинки тихо тянулись в воздухе и так же лилась вода. С тех пор прошло столько времени, и она позабыла об этом небе - и вспомнила теперь, но не смогла увидеть. Над головой сходились деревянные ребра, замыкая свод.
- Или это его величество захотел, чтобы его секретарша была больше похожа на девушку? – проговорила баронесса, пробуждая ее от сна. Не больше полуминуты прошло с полета бабочки, пауза не успела затянуться. Хильда головой тряхнула, и волосы снова упали на уши, закрывая несчастные жемчужины.
- Боюсь, баронесса, я вас разочарую. Я служу у его величества уже довольно долго, и мне кажется, он ни разу в жизни не обращал внимания на то, как я одета... тем более на мои сережки.
- Ах, вот как.
- Мне кажется, нечему удивляться, его величество всегда так поглощен работой.
- Да, вы правы, нечему удивляться. Но я и не удивляюсь его величеству. Я удивляюсь совсем другому - тому, как вы кротко сносите все ради него.
Вода лилась. Рано или поздно разговор должен был повернуть вот так - сплетая ее и императора, отдельно она больше не существовала. Короткое раздражение подстегнуло Хильду: стоило ради этого расслабляться, вспоминая паучков, полосатые камни в реке, небо и себя - стриженое существо, не имевшее пола. Все пути выводили к одному и тому же.
- Что вы хотите услышать, баронесса? Подтверждение или отрицание? Если я верно истолковываю ваши слова, вы хотите сказать, что я влюблена в его величество и лишь поэтому служу у него?
- Не надо сердиться.
- Я не сержусь.
- Не надо сердиться, - мягко повторила она, - я не хотела оскорбить вас, Хильда, или усомниться в вашем бескорыстии.
- Поговорим откровенно: вы ставите под сомнение мою компетентность или мою верность империи?
- Поговорим откровенно. Вы любите его? - спросила баронесса и нагнулась ближе.
Ни в голосе, ни в лице не было ничего, что могло бы вызвать откровенность, доверие пробудить; участия, ласки недоставало ей; но именно от этой холодности, от непривычного врачебного внимания Хильда (уже готовая легко ответить "нет"
осеклась и выговорила:
- Я не знаю. Правда, я не знаю.
- А надо бы знать. Если вы не хотите доживать с разбитым сердцем, то лучше разберитесь в себе побыстрее. И вам очень повезет, если вы не влюблены в него. Поверьте, я бы очень хотела - ради вас самой - чтобы вы не были в него влюблены.
Хильда не успела ни слова сказать - но именно это несказанное слишком очевидно было, и баронесса подняла руку, на этот раз не в кулак сжимая, а крест-накрест перечеркивая воздух. Никогда еще Хильде не затыкали рта так изящно и беззлобно; она даже оскорбления не почувствовала, опуская глаза. В детстве ей говорили: «Будь умницей, хорошие девочки никогда не перебивают собеседника и не спорят с ним, оставь-ка свое «нет, не хочу» дома под кроватью» - и она кричала в ответ: «Не хочу быть хорошей девочкой!». Как давно это было. С тех пор она научилась вежливости и сдержанности, с тех пор она стала настоящей хорошей девочкой, только по привычке предпочитавшей брюки - платьицам с кружевами. Иногда - но все реже – ей самой было страшно оглядываться на себя. Она упустила внезапно ту минуту, когда из бунтарки и маленькой разбойницы превратилась в такую милую, добрую, обыкновенную девушку, в образцовую секретаршу - пусть и при императоре.
- Не волнуйтесь, я никогда не была в него влюблена, - улыбаясь тонко, сказала баронесса. - И если вы позволите мне еще чуть-чуть позлословить, я даже объясню, почему.
- Объясните, пожалуйста.
- Потому что его императорское величество любит и всегда любил только себя... и немного – Зигфрида Кирхиайса, да и того совсем не как друга. Удивлены? А между тем, мне это было совершенно ясно, они всегда были неразлучны, такие трогательные мальчики. Очаровательная юношеская дружба, очень романтическая, очень возвышенная, поэтическая, звездная... Кто-то где-то говорил, что такие отношения хороши, если только не слишком затягиваются. Обычно мальчики просто вырастают, но тут все было по-другому. Его величество никогда бы не вырос из этой дружбы, я уверена в этом. Если бы Зигфрид Кирхиайс был жив, это закончилось бы дурно.
- Я не совсем понимаю, - ответила Хильда и ощутила себя - охотничьей собакой, с напряженным, в нерв скрученным телом.
- Вы такая умница и не понимаете? Не притворяйтесь, прошу вас. Его величество был влюблен в своего друга - но увы, без взаимности. Подозреваю, там не обошлось без графини Грюневальд, знаете, брату порою предпочитают сестру... впрочем, это уже сплетни, сплетни, а я хотела поделиться с вами чистой правдой. Я сомневаюсь, что его величеству вообще известно, что такое женщины. Посмотрите сами – он окружен только мужчинами, он существует в мужском обществе, он бежит женщин, а ведь ему уже двадцать три года - или всего двадцать три, как вам угодно. Довольно-таки странно, вы не находите?
- Вы все намекаете на что-то, баронесса, но я не могу вас понять.
- Я ни на что не намекаю. У нас в Империи слишком много сплетен, так со старой династии повелось - если нет официальной свободы слова, приходится как-то заполнять пробелы. Все равно информацию проверить невозможно. Мне говорили о Кирхиайсе, но я не верю в это, я слишком хорошо его знала; мне говорили о начальнике штаба - когда он еще был начальником штаба, разумеется, и я не берусь судить, правду ли, я не припомню, знакома ли я с этим человеком. Мне говорили и о вас, но этим слухам веры нет, их распространяют в консервативных кругах, а там считают, что раз уж женщина надела брюки, то и снимет их без труда. Конечно, кое-кто побаивается, как бы император не сбежал с каким-нибудь мальчиком, прихватив драгоценности из казны, но согласитесь, такие опасения - или мечты - просто смешны. И мне, в конце концов, безразлично, с кем спит его величество и спит ли вообще, оставит ли наследника или умрет бездетным, мне небезразличны вы сами, Хильда.
- Но отчего вы волнуетесь за меня, баронесса? Мне не так уж важна моя репутация у старых аристократов.
- Я знаю вас с детства, и хоть я ничего не обещала вашим родителям, я не хочу, чтоб вы были несчастны.
- Не вы ли сулили мне когда-то мужчину, равного мне по уму? Вы же говорили тогда о его величестве, не так ли?
- Тогда все было по-другому, вы оба были еще дети. Откуда я знала, что все обернется вот так? Право, я напоминаю себе сейчас старую тетушку... нет, старую деву с манией женить. Ей чудится, что двое детишек в передничках чудесно подходят друг другу, и она сама убеждается в этом, и пытается убедить их самих, и год за годом предвкушает свадьбу. А потом вдруг подходит время и выясняется, что крошки выросли и больше друг друга не любят. Такой удар для тетушки! Но не жениться же теперь для ее утешения.
- Право, баронесса, - сказала Хильда и поставила на блюдце кофейную чашечку: фарфор звонко ударил о фарфор, - из ничтожных посылок вы делаете выводы, идущие слишком далеко.
- Тогда давайте бросим все и поупражняемся в построении силлогизмов, - подмигнув, немедленно предложила баронесса. - Помните, там тоже существуют свои правила: первое, второе, третье, термины и посылки, из частных посылок никогда не следует ничего общего, из двух отрицательных посылок нельзя сделать вывод, терминов должно быть три и только три. Вспомнили? Придумайте неотвлеченный пример.
- Хорошо, я попробую, подождите минутку.
Хильда наморщила лоб, перевоплощаясь в ученого старца, и ощутила на голове легкое круговое тепло от невидимой ермолки с кисточкой, и потертый засаленный халат окутал - в воображении - ее плечи. Как весело было еще в школе упражняться в этих словесных играх и риторическими выпадами фехтовать, выплевывая камни из золотых уст. В юности ее учили искусству ведения диспутов, и она забавлялась, как в театре, доказывая недоказуемое, обосновывая ошибочные истины, попадая в конец посылки. С тех пор все забылось, и сегодняшние потуги показались бы ей смешными и стыдными, переживи она их пять-шесть лет назад: верно, ум ее тогда был легче и веселее, понятия сами укладывались в силлогические формулы, и не нужно было стискивать или рубить их, подгоняя по размеру нерастяжимого ложа.
- Придумала, но это никуда не годится. Прошу, неправильный силлогизм: у юноши-императора работает девушка-секретарь, юноша-император обязательно должен жениться на девушке, ergo - он женится на своем секретаре.
- Отлично, браво, моя дорогая, очень остроумный ход. Тогда я предложу вам тему для диспута. Итак, император влюблен в девушку, девушка похожа на мальчика, значит ли это, что император любит мальчиков?
- Вы опять за свое, баронесса, - укоризненно заметила Хильда. С годами разница в возрасте не так заметна стала: школьницей она не посмела бы и в шутку упрекнуть взрослую женщину, мамину подругу; а теперь это сходило легко и незаметно: будто и изменившаяся эпоха уравняла их.
- Не будьте так строги, Хильда, я пошутила. По крайней мере, наполовину я точно пошутила, а где в моих словах серьезная половина - решайте сами.
Ну как можно было от души рассердиться на нее, пока она сама этого не хотела? Одним из таинственных женских учений представлялось Хильде, некогда желавшей все науки превзойти, очарование – очарование торжествующее, из того же ряда выходившее, что и смерть-победа с пчелиным жалом, последнее и неодолимое оружие. Те, кто искусно владел им, могли отражать любые удары, не убивая - и Хильда никогда не стремилась постичь это строгое искусство, не мечтала ребенком стать такой же, как взрослые дамы с веерами и обнаженными плечами, в пронзенных длинными булавками шляпах. Ее лишь влекло к источникам очарования, к тем, кто подобно баронессе расточал знание, не поддающееся знакам и книгам. Она слушала лепет и ловила улыбки, не подражая и не опьяняясь; она собирала чужую женственность по крохам, будто чувствовала, что в будущем ее придется выдать за свое собственное свечение крови.
А баронесса-счастливица не знала этих уловок и вздергивала голову нахально и легко, не страшась неприличия или уродства. В маленьких детальках скрывалась ее свобода, и Хильда подмечала ревниво, как спокойно закидывает она ногу на ногу, как из кармана пиджака вытаскивает - ужасно, как мужчина - белый матовый портсигар, как выбирает сигарету и подносит к губам рассеянно, по грациозной воздушной дуге. Это был уж ни с чем не сравнимый вызов: при императоре Рудольфе казнили отравлявших себя наркотиками, и об этом не забывали и столетия спустя, когда нравы немного смягчились, когда поутих страх перед его грозной тенью. Но женщины не курили все равно, подчиняясь негласному запрету: такой ужас внушал он, что даже Хильда никогда и помыслить не смела о том, чтоб нарушить приличия и закурить хотя бы тайком. Легче было носить брюки и стричь волосы.
- Простите, я не угощаю вас. Хотите, Хильда?
Раскрытый портсигар, как фривольную книгу, преподнесла баронесса на ладони. Длинные нежные сигареты лежали упруго под узкою лентой - нет, не то, ведь сигареты должны быть белыми, обернутыми в бумагу, а эти были туго спеленуты в коричневые табачные листы, будто тоненькие сигарки. И пахли они легче и мягче, не было в них той сигаретной удушливости, отвращавшей Хильду, когда мужчины курили при ней. Тем сильнее действовала приманка: будь это просто сигарета, легче было бы отказаться и победить непрошеное искушение. И если она закурит, запах въестся в лицо и руки, от нее будет пахнуть табаком... Разум ее удерживал, но руку она не могла отвести, и ладонь нависала над портсигаром - нелепо, как чайка над морем.
- Попробуйте, они совсем слабенькие. Вам не будет от них плохо, обещаю, вам понравится. Хильда, да вы что, боитесь?
- Ничуть не боюсь, - решительно сказала Хильда и вынула сигарку. А теперь что же?
Опережая вопросы, баронесса прихватила губами круглый мундштук, и сигарка смешно опустилась вниз, придавая ей залихватский вид. Щелкнула зажигалка, огонек вырвался и опалил коричневый кончик. Ровный срез зачернел, оплывая, и Хильда увидела внутри, как в жерле крохотной печки, оранжевое горячее мерцание - словно от раскаленных углей. Пальцы сжали сигарку, отнимая от губ; баронесса выдохнула, и нежный голубой дым ушел вместе с ее дыханием вверх, к своду беседки.
- Только не затягивайтесь, не надо, - произнесла она и, опираясь на локоть, поднесла Хильде зажигалку. Маленькое пламя снова выпрыгнуло из-под крышечки и заплясало, мелко наклоняясь то вправо, то влево. Баронесса улыбнулась, зажимая мундштук уже не губами, а зубами, поймала руку Хильды и сжала сухими пальцами, удерживая сигарку неподвижно и прямо.
- Не двигайтесь, - пробормотала она невнятно, но Хильда поняла и замерла, не дыша, как в прятках.
Зажигалка двинулась неуловимо, и вторая сигарка тоже почернела и затаяла, и баронесса откинулась назад - и отпустила ее ладонь. Табачный лист горел медленно и, сгорая, пах теплее и сильнее, так что Хильда, еще не смея закурить «по-настоящему», держала зажженную сигарку у рта и дышала, будто пробовала духи.
- Хильда, вы похожи на простуженную, которая лечится ингаляциями и травяным паром. Смелее, попробуйте, вам ведь самой хочется.
Никто не узнает, - сердито подумала Хильда, прикасаясь губами к мундштуку. Сладковатый привкус лег на язык, должно быть, к сигаркам добавляли какую-то примесь, ваниль или мед. «Не затягивайтесь» - вспомнила она и вдохнула, наполнив рот, а не легкие, горячим колючим воздухом.
- Нравится? - спросила баронесса.
- Не нравится.
Ванильная сладость сменилась едкой горечью - даже слезы навернулись на глаза. Хильда поперхнулась и схватилась за чашку, запивая кашель остывшим кофе. Кубик пепла упал на стол, она попыталась его смахнуть и только размазала, выпачкав руки серым, горячим, жирным. А ей казалось всегда – по книгам - что табачный пепел летуч и легок, будто пух одуванчиков: дунешь - и он рассеется.
- Нет, нет, нет, - сказала баронесса и опять взяла ее за руку, отбирая сигарку. – Возьмите салфетку, вот так.
- Мне очень жаль, баронесса.
- Не за что просить прощения, вы просто не приучены курить, и, наверно, тем лучше для вас. Все-таки это нездоровая привычка, как ни посмотри.
Сигарка ткнулась тупо в блюдце и погасла. Хильда опустила рядом скомканную салфетку и улыбнулась, не зная, как еще извиниться за свою неудачу. Может быть, она была уже слишком стара, чтобы курить; может быть, и дурные привычки следовало усваивать с ранней юности, приучать организм к ним, как к полезным навыкам. Ну что за смешные рассуждения приходили в голову? Она просто ничего не смыслила в дурных привычках, вот и искала себе оправдания - хоть никто ее и не винил.
- Вино вы тоже не пьете?
- Вовсе нет, пью, просто не очень люблю. Мой отец считает, что я ничего не смыслю в винах, а мне кажется, это вообще мужская привилегия...
- Мужская привилегия? - повторила баронесса, и Хильда запнулась, расслышав - насмешку, что ли? – Вот глупости, мне казалось, вы не делаете различия между мужскими и женскими занятиями. Лучше бы вы сказали, что просто не интересуетесь винами, это было бы больше на вас похоже. «Привилегия», скажете тоже...
Сквозняк прошел по ногам: смеркалось и холодало, вечера уже были прохладны. Ей стало неуютно и грустно - не от отчуждающего молчания, не от прогорклого запаха догоревших сигарок, не от холодного кофейного вкуса, это были лишь крохотные элементы, а не сердцевина грусти. С последними словами баронессы в груди оборвалось что-то, и привычная мысль о том, что завтра она снова придет на службу, - вместо счастливого нетерпения («ах, скорей бы прошла ночь») принесла тоску. Сколько месяцев уже она работала без передышки, на износ - подражая своему несчастному начальнику? Он страшился бездействия, она страшилась его апатии, но когда-нибудь непременно должна была наступить реакция, и баронесса своей беседою, своим нескрываемым разочарованием - зачем Хильда стала такою? - спровоцировала ее, только и всего. Нечему было удивляться.
- Не хочется завтра на службу, а?
- Мне очень жаль, баронесса, но мне пора ехать. Я искренне благодарна вам за этот чудесный вечер, - чопорно проговорила Хильда и встала. Довольно, баронесса и так увидела слишком много, больше, чем сама Хильда хотела показать, больше, чем знать хотела о себе. Эти анализы душ могли окончиться дурно.
- Так рано?
- А?
- Вы уезжаете так рано? Смотрите, еще даже не стемнело.
- Мне пора, - повторила она, сверху глядя на баронессу, доказывая всею позой, прямой и деловитой, что не вернется в кресло, не завяжет новой беседы. Непреклонная маска хуже держалась на отвыкшем от упрямства лице.
- Вы обиделись на меня, и вам вовсе не пора. Я опять сказала вам что-то не то, и вы стесняетесь рассердиться. Не надо, прошу вас, не сердитесь и простите меня.
- Но я не сержусь, - ответила Хильда, чувствуя, что слабеет снова. Баронесса была кругом права: она могла не возвращаться домой так рано, она могла всю ночь не возвращаться. Что за нелепая отговорка пришла ей на ум! Отец все равно не стал бы выяснять, где она была - она взрослая, она вольна поступать так, как ей заблагорассудится.
- Вы чем-то обеспокоены, Хильда.
- Нет, я просто...
- Идите ко мне, моя дорогая, - позвала баронесса, - идите ко мне и выбросьте все из головы.
Ее хрупкие наманикюренные пальчики были сильны не по-женски - недаром она держала ими всю семью Вестфален. Нити собирались воедино в узкой хорошенькой руке. Одна Хильда казалась ей невесомо легкой, как соломинка, не стоило труда поймать ее за локоть и привлечь ближе - на колени. И, предупреждая растерянный вопрос, баронесса обняла ее за талию и заметила:
- Вы много легче, чем думаете, так что не бойтесь, мне совсем не тяжело. За вашей одеждой я и тела не чувствую. Наверно, вы так заняты, что не успеваете поесть.
- Ах, право, нет, я...
- И ваши костюмы безнадежно старомодны.
Шейный платок натирал под подбородком, крахмальные рубашки бронею облегали тело. Нелепое платье заменяло ей мундир: выделяясь среди военных, она пыталась хотя бы со штатскими чиновниками слиться, и не замечала, что только старики хранили нерушимую верность старым обноскам, как старому режиму. А она опять оставалась на шаг позади. Можно ли было отбросить все, в нафталин или в музей отправить одежды, шитые по старинной моде?
- Помните, когда мы встретились с вами в первый раз, я говорила, что рада была бы видеть вас своим адмиралом...
- Вы обещали стать моим начальником штаба, я помню, помню.
Внезапно угас огонь, озарявший ее лицо; усталая и строгая прелесть проступила яснее, и Хильда увидела незнакомую, взрослую, грустную женщину. Ей не страшно стало от этой перемены, но тревожно и жалко, будто она прикоснулась к чему-то скрытому до сих пор, к состаривающей и умудряющей истине. Она ничего не знала, она всегда была девчонкой - и теперь сидела, как ребенок, на коленях, не задумываясь о двойном смысле объятья. Пусть будет, что будет, она чересчур часто предсказывала чужие ходы и в конце концов захотела неведения.
- Как жаль, - произнесла баронесса, - вы никогда не думали, что это могло бы сбыться, если б мы с вами родились не здесь, не в Империи? Я не хочу пенять на судьбу, это было бы слишком нахально, но подумайте - ведь это могло бы сбыться. Вы довольны своей участью, я уверена, но вы же попусту тратите свои таланты. Не отрицайте, это так. Кто вы теперь? Секретарша императора, может быть, в будущем, и его жена - и все, никто больше.
- Зачем вы так говорите? Я вовсе не хочу... не пытаюсь...
- Вам и не нужно пытаться. Рядом с императором нет других женщин, а о вашем существовании он хотя бы осведомлен, вы молоды, здоровы, из хорошей семьи... даже если он сам не додумается попросить вашей руки, это сделают за него, и через годик-другой вам непременно мягко намекнут на желательность такого брака - в интересах государства, разумеется.
- Но...
- И это будет вашим концом, - оборвала она с неожиданной злостью - но не на Хильду злясь, а на кого-то другого. - Вы могли бы добиться гораздо большего, но в конце концов вы станете просто женой своего мужа. И если бы вы знали, как это бесит меня!
- Вы хотели для меня иной судьбы? - мягко спросила Хильда. Нужно было непременно смешать диалог и переломить его ход, как переламывали сражения великие адмиралы; нужно было спасти заигравшуюся баронессу от последнего безумства - от оскорбления его величества, потому что такое даже Хильда не смогла бы ей простить и забыть.
Заостренные кончики пальцев прикоснулись к ее щеке, надавили чуть-чуть, призывая румянец, и вслед за ним, спутывая причинно-следственные связи, - смущение. Зеленые тени от листьев ложились на лицо баронессы, и на белой простой манжете так близко, так ясно темнело пятнышко - то ли раздавленная мушка, то ли земля, брызнувшая из-под колес.
- О да, - задумчиво ответила она, - я хотела для вас совсем другой судьбы. Я хотела бы, чтоб вы оставались таким же мальчиком, как в нашу первую встречу. Самоуверенным, свободным мальчиком, мне всегда нравились только такие. Ну зачем, скажите на милость, вы отрастили волосы?
- Но мне казалось, мне так больше идет. Все-таки я женщина, - и Хильда снова обеими руками тронула кудрявую голову, в длинные завитки погружая пальцы. Как будто она оправдывалась, что следовала своей женской природе, оступала постепенно к размноженному и расхваленному образцу – покорной девушке, хорошей хозяйке, в локонах и передниках. Тем нелепее казались эти оправдания – перед баронессой, распускавшей черные волосы по плечам. Она не бинтовала грудь, чтобы в темноте сойти за полуюношу, она не отрекалась от себя, потому что не уравнивала слабость и женственность, и с презрением глядела на тех, кто пытался - уравнять.
- Вы не женщина с этой прической, вы ягненочек, как в песенке, помните? У Мэри был ягненочек...
- У Мэри был барашек, - разговор летел, как сумасшедший корабль, и Хильда не поспевала за ним, только угадывала - куда свернет фраза, как девочкой угадывала, куда полетит волан. - В песенке был барашек, вы забыли.
- А я отлично помню, что ягненочек, к тому же барашек вам не подходит. Вы ягненок, маленькая овечка, в кудряшках и с ленточкой на шее, вот здесь.
По кругу прошел указательный пальчик, по высокому воротничку, не тронув голой кожи. Но Хильда вздрогнула, бессмысленно испугавшись: из подсознания, из дальних уголков памяти поднялись обрывки прочитанных романов, бесчисленных трепаных книжек про разбойников и пиратов - не купленных, не в подарок полученных («разве девочка из хорошей семьи станет читать такую гадость?»), а выпрошенных у кузенов, выменянных, проглоченных взахлеб. Ощущение петли на шее пришло оттуда: пиратские капитаны тыкали в горло пленнику и приказывали вздернуть его на рею. Не в одной ли из прошлых и фантастических жизней стояла на палубе сама баронесса, пропахшая табаком и морем, и торчали у нее из-за пояса закругленные рукоятки кремневых пистолетов? Не оттого ли хотела она добиться большего, вместо океанов покоряя небо, не оттого ли звала и Хильду за собою, почуяв в ней - может быть, напрасно - такую же счастливицу, возжелавшую некогда воли: чтоб не было ни изгнания, ни дома, ни очага?
- Вы счастливы теперь? - спросила она.
Если б она позвала меня, внезапно подумала Хильда, я пошла бы за нею. Разрывалось кольцо предопределенностей, предсказанной горестной жизни, и за разрывом, как солнце в прорезанных облаках, проглядывало удивительное и неустойчивое счастье, одинокое безвластие. Чудилось, что ради него стоило оставить покой и собственную судьбу, вступить, не раздумывая, на чужую землю, небывалый остров вчерашнего дня, где все иначе заведено, где сама Хильда будет иною. Как могла она подумать, принимая приглашение на чашечку кофе, что нежданно очутится на распутье. Откуда ей было знать, счастлива ли она, какое счастье - покой, довольство, удовлетворение - эполетом сияло у нее на плече?
- Вы никому ничего не должны, - не дождавшись ответа - или не ожидая его - сказала баронесса. - Ваша жизнь - это ваша жизнь, Хильда, и если вы принимаете ее, то как же я могу переубедить вас? Я и не думаю похищать или совращать вас, я никогда не решаю за других. Завтра вы вспомните о своем долге и вернетесь за секретарский стол, и снова будете носить эти гадкие старые костюмы. Только они не сделают вас моим мальчиком... и даже мальчиком его величества вы не сможете стать.
- Вы шутите, баронесса?
- Ни капельки не шучу. Ох, если б вы знали, как мне жаль вас. Вы обещали так много...
- Мне кажется, я многого добилась, - прохладно возразила Хильда.
- Но вы ошибаетесь. Этого женщины добивались задолго до вас, все пятьсот лет старой династии, может быть, не совсем таким путем, но в конце концов они приходили к тому же самому. Кто вы такая, особа, приближенная к императору? Что зависит от вас в нашем мире - хорошее настроение его величества? В ваших руках нет власти, и вы принимаете это, как должное, вы не пытаетесь добиться большего. О, зачем вы влюбились в его величество, ну зачем? Зачем ваш разум так изменил вам?
Смехом она смягчила горечь, превратила нотацию в несерьезный укор, в старческое шутливое всплескивание руками над безумием молодых. На нее опять хотелось рассердиться - и опять нельзя было, и Хильда улыбнулась, забывая, что несколько минут назад едва удерживалась, чтобы не распрощаться холодно и враждебно. Просто она не знала раньше, как должно беседовать задушевным подругам, она всегда обходилась без наперсниц и не жалела, что нет у нее своей Софи Карне в каком-нибудь далеком-далеком монастыре. А у баронессы, пожалуй, было больше опыта в откровенном нашептывании на ушко – что нравится, что не нравится; она не плела изысканных кружев, не отступала уклончиво, а говорила, что думала. И Хильда, поразмыслив, находила это прелестным и очень искренним.
- Мой разум остался мне верен, - ответила она, вновь принимая шутливый тон, - и я могу лишь повторить то, что сказала вам раньше: я нисколько не влюблена в его величество, как в человека. А что до моего восхищения им как политиком - то я полагаю, у меня найдется достаточно соперников и соперниц, восхищенных не меньше. И я нашла свое место, я не понимаю, какой власти вы хотите для меня, ведь мне не нужно больше того, что я имею. Я довольна своей работой и я упрочила положение семьи Мариендорф, теперь нам не нужно бояться завтрашнего дня, пожалуй, я даже могу гордиться собой, пусть это нескромно. Я совершенно счастлива.
- Вот как? - коротко сказала баронесса. - Тем лучше.
Таким голосом стоило говорить: «Тем хуже», подмена одного слова только усилила удар. Хильда перехватила стальной, быстрый взгляд снизу вверх и на секунду закоченела от абсурдного страха. Жесткие руки обвивали ее крепко-накрепко; еще одна внезапная, паническая догадка вспыхнула в голове: не угодила ли она в середину заговора, не путала ли она игру баронессе, не ведая, что творит? «Вы - единственная женщина возле его величества», «я хотела для вас другой судьбы» - был ли двойной смысл в скользнувших и растаявших фразах; не значило ли это, что баронесса сама хотела быть - единственной? И выпитый кофе был горек от крепости или от растворенного яда?
- Вы побелели, как снег, Хильда, неужели я вас так напугала?
- Н-нет, ничего страшного...
- Ничего? Ну-ка, посмотрите на меня.
Не серые, а лиловые глаза смотрели на Хильду прямо и тепло. Как прихотливо изменялись цвета - наверно, от закатного солнца. Льдинка на сердце таяла, и Хильда смогла улыбнуться спокойнее, растянув побледневший и пересохший рот. Страшные догадки вновь представлялись бредом, «охотой за ведьмами», фантомом переутомленного мозга. Отец был прав, она слишком долго работала без отдыха: так ломались и мужчины, а ведь она была слабее их... слабее всех, кто проходил рядом с нею.
- Вы до сих пор прелестны, - словно издали проговорила баронесса и прижала ладонь к ее щеке. – Но не надо так меня бояться, я ничего дурного не сделаю вам. Я хотела бы стать вашим другом, не просто приятельницей, а настоящим другом, я хотела бы сказать вам с легким сердцем: на всем свете нет, кроме вас, никого, с кем бы я была настолько дружна, чтобы говорить так, как с вами. Когда вы смотрите так нежно, кто угодно разоткровенничается, даже самый хладнокровный человек. И мне бы хотелось еще раз пооткровенничать с вами...
- О моих недостатках?
- О ваших достоинствах, чудесное вы создание. О вашем уме, о вашем жизнелюбии, о вашем практицизме... я верю, что он не исчез, а просто уснул ненадолго. О ваших маленьких ручках и о ваших розовых щечках, как хорошо, что они снова порозовели, вам не идет уксусная бледность. И если вы позволите, я хотела бы не только говорить о них, но и поцеловать.
- Баронесса, это честь для меня, - опять подделываясь под ее тон, ответила Хильда и подставила щеку.
Она думала, что баронесса метит высоко, в скулу, - но ошиблась в расчетах и поплатилась за свою ошибку. Поцелуй лег в угол рта, щекотно и сухо; ни капельки слюны не попало на кожу - но Хильда вздрогнула и руку подняла, ощупывая поцелуйный след, как ожог. Полно, это уж было далеко от заверений в девичьей дружбе.
- Говорят, его величество делал это со своим начальником штаба, - с очаровательной невинностью заметила баронесса. - Я просто подражаю венценосной особе, и пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает.
Губы у нее были холодные и дымные. Хильда мимолетно подумала - а все-таки, откуда же она узнала о начальнике штаба... то есть о министре обороны, ведь она его, несомненно, имела в виду? В будущем следовало бы всерьез заняться этими слухами, выявить источник, задавить их, унять - для блага государства и спокойствия императора, не для утоления ревности. Но, отвлекая ее, неслись дальше слова:
- Да не все ли вам равно, чем они занимаются? Мы с вами ничем не хуже, поверьте мне.
И вправду, не все ли равно? Опасным легкомыслием веяло от баронессы: она сбивала с пути истинного - играючи, выворачивала мораль наизнанку, и Хильда внезапно понимала, что весело покоряется ее приказам, спускаясь в забавный щегольский мирок, где сплетни были беззлобны и бесстрашны - и вреда не приносили, потому что были чистою правдой. И всего естественнее оказывалось сидеть у царицы этого мирка на коленях, обнимать за шею и целоваться - томно и неторопливо, пока остывал кофе в фарфоровых чашечках, и невидимые слуги ловили бабочек на лугу.
- Поздно, мне пора, - проговорила Хильда, вполне сознавая, что перекладывает ношу на чужие плечи.
Ей больше хотелось остаться, чем уехать, ее манило приключение без последствий, галантная постельная афера - не из жизни, а из романов старых, где все заканчивалось либо весельем, либо оспой, но никак не беременностью или браком. Никогда прежде она не думала о женщинах, и ни о ком всерьез не думала: за бесплодной работой маячил ей лишь один соблазнительный и недоступный образ. Да и то было - обожание выше плоти, восхищение тем, что никогда в руки не упадет само - только если вдруг случайно затрясется земля, и поблизости никого, кроме нее, не окажется. Слишком много требовалось совпадений для удачи.
Баронесса переводила мучительную загадку пола - в шараду, отсекая боль, страх и сомнения. «Любовь - это приятно» - без слов утверждала она. Так юную простушку наставляла старшая подруга, не отказывая себе в удовольствии - проверить, насколько крепка оборона этой невинности; и вкрадчивыми пальчиками ворожила, пробуждая не страсть, а любопытство страшнее страсти, и словами творила больше, чем делами, по ниточке ткала золотистую лесть. Ее наука не оставляла следов на теле; вернувшись поутру, Хильда казалась бы той же, что и всегда, и даже самый пристальный взгляд не нашел бы в ее лице – ни дурного смущения, ни болезненной белизны. «Соглашайтесь», - не баронесса шептала, а само любопытство - детское, потаенное, темное, затоплявшее тело в семь, девять, одиннадцать лет. А ей чудилось, она давно рассталась с тягучим и тянущим стыдом, со скрытым соблазном, с желанием, которое хотелось утолить тайком от взрослых - и нельзя было утолить. Будто снова входила она в воду и опускалась, как лягушка, на илистое блаженное дно. Она опять становилась нехорошей, и спрятанная инаковость проступала наружу, и нельзя было даже усилием воли загнать ее назад.
- Позвольте и себе маленькую слабость, кому от этого будет хуже? Обещаю, наутро я не предложу вам руку и сердце, наши отношения снова будут честными, сухими, деловыми, - трижды ее губы прикоснулись к ладони Хильды, щекоча самую серединку, где расходились две линии. - Соглашайтесь, мой милый начальник штаба.
- Мой адмирал, я не смею, - подхватывая, наконец, игру, ответила Хильда.
Совсем близко было лицо баронессы - улыбчивое, нежное, свежее. Ни о ком не хотелось больше думать, ни о ком и не думалось - только о ней, так проста и радостна была она. Не нужно было жалеть ее, оберегать ее, страдать из-за нее, ничего не нужно, - с удовольствием понимала Хильда, наклоняясь и целуя ее. Восхищение не затмевало рассудка, Хильда могла сама решать, как поступить - остаться или уехать, следуя только своему влечению; и удивительная догадка явилась вдруг: она и вспомнить не могла, когда же в последние месяцы - или годы? - решала сама, оглядываясь лишь на себя. Куда делась свобода, которой она так вольно распоряжалась в детстве, подбрасывала и ловила, как мячик – и наверно, однажды зашвырнула далеко и не дождалась возвращения. Теперь обретенная вольность полосатым мячом летела ей в руки, теперь она была - только самою собой, а не хорошей дочкой, не верной слугой престола, не преданной секретаршей, не украшением при дворе его величества. Великий Один, она и понятия не имела, как ей невыносимо надоело - играть.
- Решайте сами, решайте.
- Пожалуй, сегодня я присоединюсь к вам, мой адмирал. Грешно проводить в одиночестве такой чудесный вечер.
- Вы умница, слухи не лгали - вы просто умница, но зарываете свой ум, и лишь сейчас поступаете верно. А знаете, почему? Мы будем делать только то, что захочется нам. Запомните - слишком много прикосновений приятны, и глупо ограничиваться одним и тем же набором.
В снисходительном определении – «глупо» - скрывался не заговор, бунт. Ладони сильно льнули к спине, наслаждаясь преградой из ткани. В книгах и в жизни, по книгам Хильде известной, влюбленные торопились раздеться догола; презренная одежда опутывала тела. Баронесса и здесь поступала наперекор, оглаживая тело сквозь белье, рубашку, сюртучок, губами прикасалась не к голым плечам, а к наглухо прикрытым, защищенным не только стыдливостью. Не напор, не решительный натиск ощущала Хильда, а мягкое равенство, спокойное внимание - к тому, чего хочет она, к ее страху; молчаливый вопрос - так приятно? а вот так? И отвечая тоже без слов, она наклоняла голову и целовала черные волосы, пропитавшиеся дымом, а не цветочной водой.
- Мы никуда не будем торопиться, - говорила баронесса, - скоро стемнеет, и нам придется уйти в дом, иначе нас хватятся и начнут искать, а если не начнут, то нас съедят мошки, ведь здесь живут не только бабочки... Поэтому нам придется уйти, но не сейчас, посидим еще немного.
Хильда не видела ее лица - целиком; в сумерках взгляд выхватывал только частности, только изменявшееся выражение: кусочек улыбки, блеск зрачка. И эта раздробленность, карнавальная клетчатость черных и белых цветов пьянила сильнее, словно она любезничала с невидимкой. Только тело проступало определенно - потому что домино не скрывало его очертаний. Четко вырисовывались линии под приталенным жилетом, стекали свободно и плавно от расправленных плеч - к талии сужаясь, и расширялись на бедрах, по древним и земным, золотым античным канонам. Хильда ловила разогревшиеся в поцелуях губы, и ладонями охватывала щеки, высекая из темноты лицо, спасаясь не зрением, а осязанием. Отчего-то сжимались судорожно мышцы живота - будто она вниз смотрела с огромной высоты; и в голове не было ни единой мысли, все уходило в физические ощущения. Дурное - нет, не дурное, тайное дело нужно было осуществлять в молчании, и она удивлялась, слушая, как тихо вздыхает баронесса - неужели ей не стыдно стонать? Самые слабые выдохи казались ей громкими. На руках – под рукавами, под беглыми касаниями пальцев - дыбом вставали волоски: может быть, от спускавшейся вечерней свежести. А баронесса тянула тихонько за край шейного платка - и он соскальзывал, освобождая шею, повисал не петлей, а развязанным галстуком.
- И запомните, Хильда, - шептала она, смешивая интимность шепота - и деловитость тона, как только она одна, наверно, умела, - запомните, вы должны сказать мне, если вам будет больно или неприятно. Не молчите, нет, не смейте молчать. И если вы захотите - мы остановимся в любую минуту, вы понимаете? В любую минуту мы сможем остановиться.
- Да, - отвечала Хильда.
Утром она одевалась в затемненной спальне, ежась не от холода - так тепло было - а от слишком резкого пробуждения, посередине сна, и движения ее были медленны и ленивы, будто она была - рыбою, в аквариуме из затуманенного стекла. Сквозь опущенные шторы проходили низкие лучи - и, пробиваясь, окрашивались в голубой цвет. Что-то раздражало ее, что-то щекотало шею, внизу, где кожа была чувствительнее всего - и она провела пальцами и сняла с ключиц длинный темный волос.
- Хильда, - окликнули с постели, - вы уже уходите?
По правой подушке текли такие же длинные волосы, а на левой, смятой, виднелся смутно отпечаток головы, и на простыне, обтянувшей мягкий матрас, тоже угадывались очертания исчезнувшего тела - тень, опустевшая форма. Сбитое одеяло громоздилось теперь целиком - на правой половине кровати, и ничего нельзя было рассмотреть под ним: только сверху рассыпались волосы, а снизу высовывалась лениво узкая ступня.
- Мне пора. Простите, я разбудила вас.
- Пустяки, я все равно сейчас усну опять, я даже ради вас не сумею встать так рано. Идите в столовую, там будет завтрак...
Голос угасал, похрипывая, последние слоги были едва различимы. Эта трогательная усталость вызывала улыбку, сердце согревала. Без стыда, естественно и просто, она причесывалась перед темным зеркалом, бесшумно доставала из-под стула выпавшую из кармана - еще вечером, с громким стуком - авторучку; и ни секунды не чувствовала смущения. Под подбородком, на шее краснело пятнышко - запудрить? замазать кремом? На туалетном столике стояли тяжелые, круглые и прямоугольные коробочки, и Хильда по очертаниям угадывала, что это пудреницы, сухие духи, помады и тени. Но они теснились, как гробы, и чудилось, что ими не пользовались никогда, и пыль копилась на притертых крышках. Она не посмела прикоснуться к ним и выше подтянула платок, укрывая горло, и оглянулась, как воровка - на постель. А время истекало, было уже без двадцати семь. Крадучись она пошла к двери, стараясь ступать тихонько, чтоб не скрипнули половицы.
- До свидания, - сонно проговорила баронесса вслед.
Хильда толкнула дверь, спустилась по лестнице и вышла в сад.
Ночью скачала и почти полностью честно отслушала новеньких Мизераблей - 25th Anniversary Dream the Dream Production Cast. Ну что сказать? Я сама себе опять напомнила старуху, вздыхающую о том, что раньше трава была зеленее, девушки красивее, а актеры в Мизераблях - талантливее и голосистее. А может, во всем виновата изначально высокая планка: сначала послушала TAC, потом симфоническую полную версию (где состав частично повторялся), и после них все остальное - даже хорошее - казалось тем, да не тем. Ну, вот еще французский концепт-альбом был чудесен, но он довольно сильно отличался от окончательной версии.
А тут пообещали улучшенные и обновленные аранжировки, хороший каст, туда-сюда... таки да, аранжировки изменились, согласна. Не знаю, к лучшему ли, но судить не берусь, знаю только, что, подстраиваясь под мелодию, актеры стали кое-где петь быстрее и "дерганнее": интонации так и скачут. Впрочем, и это было бы полбеды, будь актеры хороши. А они... нет, они не плохи, я ничего не говорю (хотя я никого из каста не знаю, но я вообще за англоязычной новой мюзикловой порослью уже сто лет не слежу, знаю только немецкоязычную, и ту - с пятого на десятое), но вот слушаешь их, слушаешь - и с ностальгией вспоминаешь тех классиков от Мизов, которые пели в TAC и в CSR.
И ведь какого актера в новом касте ни возьми - все одно, "труба пониже, дым пожиже". Ладно, Жана Вальжана пропущу, я никогда в Жанах Вальжанах не разбиралась, но что ж это за полусонный такой и интеллигентный Жавер, который Confrontation поет так вежливо и вяло, будто приглашает Вальжана прогуляться и побеседовать по душам? Нет на земле второго Куаста, я знаю, но вот тот же Крегер - он по-своему сумел тоже создать образ резкого, сухого, убежденного в своей правоте Жавера, а этот что же?
Дальше - Фантина. Фантина поет уныло и вызывает в памяти актрису из CSR (по-моему, единственную откровенную неудачу той записи): рыдающие интонации прорываются то и дело и сводят красоту голоса на нет. Анжольрас и Мариус - судя по голосам - два юных дерганых невротика, а Мариус еще и "хлопочет голосом", как дурной актер "хлопочет лицом": все старается побольше эмоций подпустить, а получается топорно-топорно. Где Майкл Болл, боже ты мой, где великий Майкл Болл, который в TAC был уже похож на веселого кудрявого барбоса, а не на юношу бледного с взором горящим, но играл - не только голосом (голос и так был божественен) - так, что о внешности забывалось. Получался просто настоящий, юный, восторженный и влюбленный Мариус - а в этом тявкающем щенке где хоть что-нибудь, хоть искорка этого? Эпонина, Козетта - их можно пропустить, они никакие, да и Козетта (Эпонине-то ладно, по роли можно) грешит плебейскими подвизгиваниями и все той же преувеличенной эмоциональностью.
Ну, супруги Тенардье сносны, но они одни мюзикл не вытягивают.
Что же это такое получается? То ли мне старые касты так застят слух, что я уже не разбираю достоинств молодых, то ли и в самом деле - эти молодые хуже стариков? Поди-ка пойми.
@темы: мюзиклы
Аффтарские страданияПотихонечку вожусь с ЛОГГовским фемслэшем. Среднестатистический драббл он уже перерос, но это потому, что баронесса Магдалена очень много болтает. А Хильда молчит, но много думает. Еще туда пытается время от времени вклиниться слэш, и даже вклинивается, но на птичьих правах, потому что в фике только девушки. Текст, конечно, безнадежен, и мне кажется, я никогда еще не имела дела с настолько безнадежным текстом - нет ничего хуже фика по малоизвестному фэндому, да еще по фэндому, где слэш негласно считают чем-то неприличным и несимпатичным, да еще когда это не просто слэш, а фемслэш. Но лучше я его все-таки напишу и буду вздыхать, что его никто не читает, чем если не напишу и не прочитаю даже сама.
Но кое-что меня, пожалуй, пугает. Сдается мне, что я начинаю повторяться: то ли в выборе слов и словосочетаний, то ли в каких-то реакциях героев, то ли в описаниях. Не знаю, может быть, мне со страху чудится вторичность, не возьму в толк. Или просто, хе-хе, это издержки собственного стиля.
Но все равно, пока я получаю определенное удовольствие от процесса. Пока я пишу - мне начинает нравиться Хильда. Впрочем, как раз в том гайдене, где она встречается с баронессой, она мне тоже нравится - такая бойкая девчонка, нормально одетая, в этаком смешном жилетике. И никакого сладкого тона, никаких овечьих глаз и приоткрытого рта... ах, господи, куда все это делось? В том гайдене, между прочим, они еще разминовываются с Райнхардом, и закадровый голос сладко предупреждает, что до встречи их оставалась еще тысяча дней. Еще целую тысячу дней (и еще сколько-то после первой встречи) Хильда была милой и хорошей. Зато потом началось...
Мне все сильнее и сильнее хочется написать фемслэшный драббл по ЛОГГ - про баронессу фон Вестфален и Хильду. Но существует куча препятствий, как-то: отсутствие времени (это, впрочем, преодолевается легче всего), отсутствие заинтересованных читателей, кроме меня-любимой, и, наконец, элементарное отсутствие представления - о чем писать. Пока бродящий в голове замысел смутен, как крабовидная туманность, и время от времени распадается на обрывки диалогов - без действия и без сюжета. Я даже хронологические рамки выбрать не могу - до или после встречи Хильды с Лоэнграммом? до или после коронации Лоэнграмма? но уж конечно - до восемьдесят девятой серии, ибо после нее становится уже не до фемслэша. Отчасти даже хорошо, что баронесса фон Вестфален не появляется на сцене после первого сезона - значит, с нею можно поступать по собственному усмотрению и смело позволить ей пуститься во все тяжкие. С Хильдой труднее - у меня не получается любить ее; впрочем, как только она отрывается от Лоэнграмма совсем - то сразу становится милее и умнее. Жаль только, это происходит очень редко.
Но в любом случае, это так, отвлеченные размышления. Я еще не знаю, выльются ли они во что-нибудь стоящее. В крайнем случае, я, как всегда, сама получу удовольствие.
@темы: LOGH
После бличеспойлеров, скорее всего, все-таки истинных, пришло мне в голову, что Кубо своих героев убивать не только не любит, но и не умеет. В первой арке Блича смертей, в сущности, не было, кроме "флэшбековых" Масаки, Кайена и Хисаны, и те были поданы довольно умело и к месту, без чрезмерного надрыва и трагичности... и без банальщины. Вроде бы, конечно, что-то такое уже видел, ну да ладно, все равно трогает. Сейчас же, когда Кубо начал постепенно ликвидировать более-менее главных персонажей, выяснилось, что сценарий смерти у него один: умирающий произносит красивые слова, просит прощения, умирает - и над телом смахивают слезу особы, некогда к этому телу приближенные. Красиво. Трагично. Но очень обыкновенно.
И мне вспомнилось, как обставлены смерти главных и не очень главных героев в ЛОГГ - понятно, новый фэндом, с чем и сравнивать, как не с ним. И не только смерти, но и реакция на них. И ведь кое-где эта реакция прошибает сильнее смерти.
Под катом, потому что много спойлеров к ЛОГГЯ вспоминаю в первую очередь смерть Яна Вэньли, конечно. Есть в ЛОГГ эта удивительная для сегодняшних манг и аниме особенность - отсутствие страха перед спойлерами о смертях. К гибели Яна нас подводят несколько серий, и прямо указывают - в следующем эпизоде он умрет. И я помню по себе: уже знаешь, что умрет, уже ждешь, что сейчас, сейчас - а все равно эта смерть ударяет сильнее, чем любая "непредвиденная" гибель. Не только потому, что уходит самый светлый, самый чудесный человек во всей вселенной ЛОГГ - человек, которого действительно начинаешь любить, пока смотришь сериал, любить именно как человека, а не как харизматичного и клевого персонажа. Но и потому еще, что понимаешь, каким ударом становится его смерть для остальных героев - для тех, кто тоже его любил.
И это ощущение потери, это переживание героями своей потери - передано в ЛОГГ так, что в горле ком встает. Как верно, как психологически точно - и как по-разному реагируют все, узнавая, что Яна больше нет. И оттого, что так много людей, любивших его - то и потерю эту переживают многие, и ты сам переживаешь вместе с ними снова и снова то, о чем, собственно говоря, узнал первым. Хочется перебирать детали: как у Юлиана дрожат колени, когда он видит мертвого Яна; как Шёнкопф, только что попрощавшийся с умирающим Блюмхартом и сдерживающий слезы, говорит срывающимся голосом: "Я не желаю играть в трагедии" - и отдает честь погибшему Яну, и рука у него тоже дрожит; как неумело плачет Кассельн; как Юлиан входит в палату, чтобы сказать Фредерике, что Яна больше нет - и до ее вопроса "Ведь он умер, правда?" - слышит только удары своего сердца. И, конечно, сама Фредерика, даже не плачущая вначале, ни слезинки не роняющая. Как-то привыкаешь в аниме к быстрой реакции на смерть героев: любимая женщина, узнав, что друга-мужа-возлюбленного больше нет, сразу начинает плакать навзрыд. Но в ЛОГГ это сделано, мне кажется, точнее, вернее как-то - слишком велик удар, чтобы его осознать и понять, и она не плачет сразу. Она будто оглушена. Но когда в конце серии она все-таки рыдает - это бьет еще больнее.
И совсем не то ощущение, когда умирает Лоэнграмм. Оттого, может быть, что к его смерти нас подводили еще дольше и вполне убедительно доказывали, что делать ему на этой земле больше нечего. Ян умел и хотел жить в мире, но ему пришлось умереть - и это кажется несправедливым и жестоким. Лоэнграмм в мире жить не умел, учиться не хотел, и, завоевав все, что можно, начал чахнуть - так что его смерть вполне логична. Он в ней сам отчасти виноват. И никто не горюет о нем так, как горевали по Яну - просто потому, что никто его и не любил так.
Если вдуматься, то Лоэнграмма жаль - ему в жизни не досталось простой любви. Даже к Кирхиайсу он был, кажется, привязан сильнее, чем сам Кирхиайс - к нему. Адмиралы-маршалы - уважали, восхищались, преклонялись, но он был для них в первую очередь символом, одной из многих масок - "император", "полководец", "стратег", "завоеватель", выбирай на любой вкус. Сестра - если и любила, то очень мало выказывала эту любовь в последние годы его жизни. Хильда... ну, даже Хильда - не любила, нет. Можно признать, что она была очарована императорским величием, влюблена в мантию, но после одной-единственной ночи - если судить по ее поведению - и эта влюбленность испарилась. Долг перед государством остался, как же иначе. Уважение осталось, куда же без него. А вот любви к Лоэнграмму - либо нет вовсе, либо она умело скрыта.
А что касается Оберштайна - то тут я избавлюсь от шипперских домыслов и скажу просто: черт его знает, что там думал Оберштайн и что за чувства к Лоэнграмму испытывал. Ему ведь и не довелось пережить смерть своего императора: и можно поспорить, специально ли он так рассчитал, случайно ли просчитался. Скорее всего, все-таки неслучайно. Не такой был человек Оберштайн, чтобы допускать ошибки.
Можно еще долго говорить о смертях в ЛОГГ - уж чего-чего, а их там хватает. Мне вспоминается нежданная смерть Джессики - такая быстрая и незаметная, будто мимоходом, без всяких прощальных слов и крупных планов, настоящая "случайная" смерть совсем не проходной героини. Мне вспоминается смерть адмирала Бьюкока - гордая и спокойная смерть без капельки пафоса, перед императором и его командой, которые пафосом насквозь пропитались. И Кирхиайс - в "старой" рисовке, тяжело дышащий в предсмертной тоске. И Патричев. И Блюмхарт. И Шёнкопф. И еще кто только не... Так выходит, что вспоминаются-то все чаще герои из Союза, не из империи, хотя с имперской стороны умирают не меньше. Но там со смертью Яна может потягаться (но не сравниться) разве что смерть Ройенталя - потому что тоже находятся люди, которые любили его.
Bleach 416 А тут вот первые спойлеры на 416-ю главу появились. Мол, Гину руку отрубили, на пол уронили, пришла Рангику (все равно его не брошу, потому что он хороший) и горько заплакала над трупом. Ну и под самый конец, конечно, подвалил Ичиго, потому что кто тут главный герой вааще?
Конечно, еще запросто может оказаться, что половина вышезаявленного (или две трети, или все целиком) - фэйк, бессмысленный и беспощадный. Но если не фэйк, если Гина в самом деле убили вот так, то... ну что тут скажешь? Я очень рада, что переключилась на новый фэндом, иначе стала бы переживать и думать: "Как же так?!". И мне было бы очень обидно, что Гин, в сущности, так и остался непроясненным - вернее, все его мотивы свелись к какой-то романтической мести. Понятно, что шипперам пейринга Гин/Ран такой поворот пришелся по душе. Но я не шиппер. Я бы предпочла больше эгоизма в действиях Гина. Но - увы, увы.
@темы: Bleach
