Отрывки из романа Якоба Вассермана "Александр в Вавилоне"

[М-ль Люсиль]

Я все-таки решила не только дразнить и рассказывать, что вот-де прочла такой старый да редкий роман, но и перепечатать из него хотя бы самые вкусные слэшабельные отрывки. Это далеко не все примеры взаимодействия Александра и Гефестиона в романе, но, скажем так, самые показательные. Перевод... ну что ж, перевод такой, какой есть, и уверяю всех, что он далеко не так страшен, как может показаться. Модернистский стиль романа передан очень хорошо, и вообще, текст пахнет началом Серебряного века, ницшеанством, проблемами божественного и человеческого... и получается своеобразное, но занятное повествование. Продолжение - под катом.

И вот является Гефестион. Уже при царском дворе он робко и незаметно держался вблизи Александра. Александр никогда не видал его; глаза его всегда избегали встречи с чужим взором. Гефестион бывал в Афинах; учения и пример истинных философов обострили и очистили его дух. Он видит, что отечество, стяжая себе внешнюю славу, гибнет от внутреннего позора и безобразия. На Александра он возлагает всю надежду. Он отыскивает царственного беглеца. Незабвенный для Александра час! Не забудет он первого задушевного вопроса Гефестиона и его низкого, грудного голоса, полного сердечной теплоты. Он вспоминает первое свое упрямое молчание, охватившее его затем судорожное беспокойство, страстный плач, бесконечные жалобы - вспоминает, как Гефестион молча склонился над ним и поцеловал долгим братским поцелуем. Вспоминает свое пробуждение: небо и мир сразу показались ему другими; он задрожал, скинул одежду и бросился в море - ему захотелось испытать себя в борьбе с бушующими волнами.
Души их сошлись в задушевных разговорах. Будущность приняла определенный образ. Александр, до сих пор прятавшийся, как дикий зверь, как раб, сносивший неизбежную судьбу, стремится теперь к богам, он чувствует себя божественным избранником и верит в свое божественное происхождение.
Проходят дни и ночи; сомнение сменяется счастливой уверенностью в себе, удрученная грусть - буйной игрой разыгравшихся сил, божественное самомнение - человеческим страхом. Гефестион стоит на страже этой больной, взбаламученной души. Все остальные боятся Александра; о нем ходит слух, что гневная пена его имеет силу яда; все избегают его; его присутствие вызывает ужас.

Каждый день полон кипучей работы. Александр не замечает, как проходит время. Если б не было смены сна и дела, света и темноты, солнца и месяца, все казалось бы ему только одним днем. Время катится, а он принужден догонять его в бешеной скачке. Некогда размышлять. Вся жизнь - страшное, безостановочное бегство от самого себя, игра - игра с людьми, царствами, случайностями; он и не замечает, что глаза вокруг него перестали смотреть открыто, наполняясь лицемерной угодливостью, к чему замечать? Все равно сопротивление должно быть сломлено. Его словам внимают с немым благоговением; он непонятен им, как грозная стихия; они смутно чувствуют, что только через него связаны с жизнью, с людьми, с божеством, с человечеством; он тот мрачный демон, который управляет их судьбой. И они играют с ним его игру, хотя смутно предчувствуют, что когда-нибудь пробьет ее последний час; оттого-то празднества их, оргии, шутки, все, что они делают, отличаются какой-то поспешностью, каким-то странным беспокойством; их пугает каждая гроза, с каждой зарей они точно удивляются, что светило действительно все еще восходит на востоке. Беспочвенны, бессодержательны их речи, надежды и поступки; неслыханное счастье, как и несчастие, уже не кажется им неожиданным; они стали слепыми, оторванными, потерявшими самих себя существами. В эту минуту Александр понимает все это смутно и неясно. Он зовет Гефестиона. Гефестион едет рядом с ним и отзывается.
- Так значит, так жив, - бормочет Александр, хватая его руку. - Только бы ты жил, Гефестион, только бы ты жил.

Между тем Александр сделал смотр войскам, отправлявшимся против коссеян, и вместо Гефестиона назначил предводителем их Мелеагера. Когда он вернулся, первым вопросом его было, где Гефестион? Ему сказали, что Леоннат видел Гефестиона. Он отослал за ним одного из юношей. Перед дворцом ожидали послы, прибывшие уже до полудня; дурные вести приносились отовсюду: в Бактрии, в Индии, в Греции - восстания; в Лидии свирепствуют разбойничьи шайки, в Дамаске пожар, халдеи в Вавилоне оказывают сопротивление; наместники, полководцы изменяют. Александр и не слушал. Его охватило болезненное страстное желание увидеть Гефестиона; он беспокойно зашагал по палатке. Юноша вернулся и сказал, что Гефестион не хочет придти - "не может придти", - прибавил он, увидя пламенный взгляд Александра. Александр бросился из палатки, сел на коня, поскакал во дворец и побежал прямо в комнату Гефестиона.
В сумерках широкого покоя он увидал друга, который стоял, прислонившись к стене. Лоб, щеки и шея его горели; вся грудь была воспалена. Александр бросился к нему с криком радости, обнял его, как любовник обнимает невесту, прильнул к нему губами и нежно сказал:
- Отчего у тебя такие холодные губы? - а потом стал гладить его голову, руки, улыбаясь и ласкаясь к нему, как ребенок, - а, Гефестион?
Гефестион молчал, только глубоко заглядывал в глаза Александра и почувствовал тогда утомление жизнью, желание смерти. Ибо в минуту сверхъестественного ясновидения он увидел в них судьбу, такую жестокую, такую мучительную, такую неслыханно тяжелую, что одно понимание ее доводило до безумия. Прижимаясь грудью к груди, они глядели однако в разные миры. Наконец Гефестион высвободился из объятий Александра, пожал ему руку и, скрывая свое бессилие, стараясь насильно удержать уносившееся сознание, вышел из комнаты.

Гефестиона снесли в большую палатку. Рядом с ним на коленях стоял врач, прислушиваясь к биению сердца.
Александр молча бросился к другу. Дрожащею рукою он ощупывал его лоб, щеки, шею, и прижался губами к губам умирающего. Гефестион шевельнулся, плечи приподнялись и судорожно прижались к шее, живот вздулся, бедра задрожали, колени раздвинулись. Он почувствовал присутствие Александра и, как слепой, стал искать его руки; он хотел что-то сказать, но новый приступ лихорадочной дрожи потряс бессильное тело, подобно тому, как буря еще раз хватает и треплет уже вырванное с корнем дерево.
Александр лежал неподвижно, держа в своих руках холодную, тяжелую, как камень, руку Гефестиона. Веки его были опущены, тело застыло. Проходил час за часом. Врачи удалились, за ними один за другим уходили македонцы. Страшна была каменная неподвижность Александра. Последний из вышедших спустил приподнятый занавес палатки. Александр остался наедине с трупом.
Было ли прошлое действительностью? Не обман ли настоящее? Отчего же недвижно лежало это тело, отчего же не открывались глаза Гефестиона? Разве раздумье могло так изменять черты лица? В этом молчании скрывалась тайна, а эти синеватые губы запечатывали ее. Не дрожали ли волосы? Они были холодны, как степная трава ночью. На шее тянулись синие, мраморно-неподвижные жилы.
Уж Александру ли не знаком был лик смерти! Но у тех бездыханных тел, которые покрывали поле битвы, не хватало, казалось, только случайного выражения радости или горя. Кровь стекала по бледным щекам, или тело было разрублено, или члены искалечены. Губы перекашивались в последнем мимолетном страхе; и старики, и юноши цеплялись пальцами в землю, которую еще не хотели покидать. Но все-таки они ничего не брали с собою, они продолжали жить в живых, и в каждой новой битве все воины были опять налицо.
Но теперь Александр впервые почувствовал невозвратную потерю. Воля его впервые покинула свой замкнутый храм и перенеслась в жилище чужой души; она нашла его пустым и содрогалась от холода. Александр посмотрел на Гефестиона и теперь только понял, что его уже не стало. И в первый раз почувствовал он, еще смутно и неуверенно, что такое смерть и любовь человека к человеку. Ему показалось, что под ним рухнула какая-то опора, понятия предстали во всей своей наготе: ночь была уже не ночью, а роком, раздором, концом, ужасом; сон - не сном, а слабостью, изнеможением, бессилием.

@темы: антисоветский роман, Александр в Вавилоне

Comments

[gr_gorinich]

Ну и как не вспоминать при таких отрывках Лоэнграмма с Кирхиайсом? Не только сюжетно-идейно, но и стиль, этакая поздняя империя, пафос смешанный с чувствительностью, и оттого почти уже и не пафос местами.

[М-ль Люсиль]

Хо-хо, мы с тобой одинаково мыслим. Мне тоже при чтении приходили на ум ассоциации с Раечкой и Кирочкой. Только знаешь - у меня такое чувство, будто у этих галактических героев пафосу было даже побольше. А слэшу - поменьше.

[gr_gorinich]

Э, я как-то пока не могу это ощущение в слова облечь. Пафос ведь разный бывает, вот в позднем СССР он был уже весь такой окостеневший, безжизненный, что только и было в нем хорошего, что повод потихоньку позубоскалить. А у Раечки пафос был юношеский, задорный и максималистский, и он в него верил, так что пафос был все-таки по-живому прочувствован. Вот в этом, мне кажется, они с вавилонским Александром и сходятся. А побольше-поменьше... ну, это жанровое, наверное?

[М-ль Люсиль]

Я бы сказала так: пафос Раечки первого-второго сезонов существенно отличается от пафоса Раечки третьего-четвертого сезонов. У кого как, а у меня от пафоса династии Лоэнграммов скулы слегка сводит.
А от пафоса адмирала Лоэнграмма - не сводит.
Ну, а вавилонский Александр вообще будет помрачнее Раечки - и безысходнее.

[gr_gorinich]

А, ну, третий-четвертый сезоны! Там и сам Райнхард уже практически покойник, и пафос стал мертвящим. Вот уж точно - Александр в Вавилоне.

[М-ль Люсиль]

По-моему, у императора Раечки пафос не мертвящий, а нежизнеспособный. В третьем сезоне он еще совсем не покойник, просто у него почему-то императорское величие непременно связано со статуарностью и мумийностью. И он старается соответствовать собственным представлениям.
А Александра я тебе обязательно дам почитать, когда приедешь. Роман-то небольшой, я думаю, ты его успеешь освоить.

[gr_gorinich]

Все тайное становится явным: в детстве Райнхард обожал читать книжки про гробницу Тутанхамона. Насмотрелся картинок и убедился: настоящий шикарный правитель должен быть в золоте, в брюликах, с невозмутимым выражением лица. Да, и еще - в бинтах

[М-ль Люсиль]

Слава богу, что он еще не догадался наклеить себе золотую фараоновскую бороду! Иначе даже имперские подданные, увидев вот этакое диво во время очередного обращения императора к своему народу, начали бы неприлично ржать и валиться на пол, дрыгая ногами. И весь эффект пошел бы насмарку!