Вспомнила, что меня страшно бесит смешит в последних сериях ЛоГГ. Вот, изволите ли видеть, умирает император Райнхард. Вокруг собрались: жена, сестра, полдюжины врачей, Эва Миттермайер с Феликсом на руках, сам Миттермайер, строй адмиралов навытяжку, министры, Эмиль, в конце концов. Целая толпа. И что же мы видим? А то, что ее величество императрица, придерживая его высочество императренка одной рукой, вытирает умирающему императору лоб и смачивает ему пересохшие губы. И хоть бы один тип (Эву в расчет не берем, у нее уже руки заняты) из всех собравшихся в комнате догадался взять у Хильды младенца! Нет, все так скорбят, так скорбят, а императрица - она двужильная, и ребенка покачает, и последний вздох умирающего примет. Ну что за народ, я не знаю...

@темы: LOGH, Хильда М.

---

В сообществе  Миры Танаки продолжается второй тур однострочников, и у меня опять накопились драбблы. Правда, в этот раз я отдала почти неприличное предпочтение собственным заявкам - по-видимому, меня в первую очередь эгоистически вдохновляют собственные убогие идеи. Но, слава богу, все-таки не только они.

42. По заявке  Жуслан колючий и без фуражки: Оберштайн/Рейнхард. 25й эпизод. !ООС, !NH но со скидкой на специфический юмор Оберштайна. "Вы сами говорили, что Номера 2 быть не должно!". Увы, название так и не придумалось.

Оберштайн/Райнхард, G

Маркиз Лоэнграмм не любит спорить со своим советником. Глубоко в душе у него живет неведомо откуда взявшееся, инстинктивное убеждение - Оберштайна не переспоришь, на каждый аргумент он найдет контраргумент, каждый довод против убьет безжалостно. Но споры с ним - это недурное упражнение для ума, жесткая интеллектуальная тренировка. Небесполезное занятие, стоит это признать.
Разумеется, не сегодня. Редкое зрелище (если б кто-то третий незаметно наблюдал за ними): оба взвинчены так, как нормальные люди бывают взвинчены перед решающим сражением. Сравнение не так уж далеко от истины: между ними идет последний бой. Позиционное противостояние затянулось, пора перейти из окопов на открытое пространство.
Второй раз в жизни маркиз Лоэнграмм видит Оберштайна - взволнованным? неверное слово, нет, пожалуй, не взволнованным, но утратившим врожденное хладнокровие. В конце концов, он не гадюка: даже в его жилах течет довольно теплая кровь. Его эмоции не должны удивлять - они не противоречат мировому порядку и не опровергают законов природы. Маркиз Лоэнграмм совершенно уверен в том, что эта вспышка заранее внесена в план атаки. Оберштайн не способен на спонтанные и непродуманные выходки, он слишком высоко себя ценит. Но еще он хочет ценить своего командира столь же высоко - и с этим требованием труднее смириться.
- Я не предлагаю вам выгнать адмирала Кирхиайса или отправить в отставку. Но обращайтесь с ним так же, как с Роенталем и Миттермайером.
- Хватит. Я слышу это уже не в первый раз.
- Ваше превосходительство, вы должны понять, что эта проблема не исчезнет сама собой. Вы обязаны решить ее, пока она не стала опасной.
- Вы считаете преданность Кирхиайса - опасной?
- Опасна иерархия преданности. Если вы выделяете одного из ваших подданных и приближаете его к себе, остальные могут почувствовать себя оскорбленными. Это основы, ваше превосходительство, а вы забываете о них и действуете безрассудно. Вы посеете раздор среди ваших адмиралов. В конце концов непременно найдется кто-нибудь, кто задастся вопросом - почему вы благосклонны к адмиралу Кирхиайсу, а не к нему? И уже не вы будете использовать приближенных в своих целях, а они будут использовать вас. Вы хотите этого? Надеюсь, что нет.
- Сколько раз повторять вам? Кирхиайс - это то же, что и я сам. Что удивительного в том, что я не могу равнять его со всеми остальными? Хотя я, разумеется, ценю их не меньше... но и они понимают, что значит для меня Кирхиайс. Никто не посмеет посягнуть на его место.
- Вы влюблены в него?
- Что за вздор вы говорите.
- Я лишь просчитываю вероятности, ваше превосходительство. Ваше отношение к нему допускает и такое истолкование.
- Вы заходите чересчур далеко. Я этого не потерплю.
- Прошу прощения. Но, осмелюсь заметить, не только мне может придти в голову подобная мысль. И в ваших интересах пресечь распространение сплетен такого рода, они могут вам повредить. Ваши адмиралы, как бы они ни были преданы вам, как правило - люди достаточно консервативных взглядов, особенно в сфере сексуальных отношений.
- А вы не разделяете эти взгляды, не так ли?
- Меня не интересует, в кого влюблен мой командующий и с кем он спит.
- Я вовсе не... и вообще, вас это не касается.
- Ваше превосходительство, всегда договаривайте, если хотите что-то сказать, или не говорите этого вовсе. Не останавливайтесь на полдороге. Вы не спите с адмиралом Кирхиайсом, и это благоразумно.
- Я не совсем понимаю, Оберштайн. Вы завели этот разговор лишь затем, чтобы выяснить, с кем я сплю?
- Вы знаете, зачем я завел этот разговор. Вы не должны оказывать адмиралу Кирхиайсу предпочтения на людях. Точно так же вы не должны оказывать публичного предпочтения любому из своих подчиненных, вне зависимости, спите вы с ним или не спите. Вы должны научиться разграничивать личное и общественное.
- Я знаю.
- Это сложно, но необходимо. Я бы хотел еще раз напомнить вам: если вы не сделаете сейчас этот шаг, в будущем вы пожалеете о своей нерешительности. В вашем положении ошибки недопустимы. Вы не можете поворачивать назад, ваше превосходительство, вам придется идти до конца.
- Знаете, Оберштайн, вы так настойчиво требуете, чтобы я избавился от Кирхиайса и при этом рассуждаете о моей частной жизни... Можно подумать, вы освобождаете место для себя.
- У меня нет предубеждений против однополых связей. Но это не имеет отношения к нашему разговору.
- И не вы ли сами говорили, что номера второго быть не должно?
- Я готов повторять это снова и снова. Ваши личные пристрастия не должны переходить в политику. Вы не имеете права на подобную опрометчивость.
- Довольно, я понял вас. Идите.
Оберштайн уходит: он знает, когда нужно остановиться. Да и стоит ли продолжать разговор, если он все равно добился желаемого? Будущему императору нельзя повторять ошибок уходящей в небытие династии. Фавориты, наушники и советчики ослабляют и самую сильную власть. И как бы Райнхард фон Лоэнграмм ни был верен трогательной детской дружбе, и как бы Зигфрид Кирхиайс ни был далек от честолюбивых замыслов, - им не под силу переступить через упрямый принцип, выработанный сотнями и тысячами королей.
Оберштайн ничем не отличается от остальных людей (разве что врожденным увечьем, но и оно незаметно - спасибо имперской медицине). Он не способен увидеть будущее, здесь не помогут электронные глаза. Он не знает, что совсем скоро проблема разрешится сама собой. Когда маркизу Лоэнграмму ампутируют часть души, он в конце концов придет к Оберштайну за утешением. Ему, понимаете ли, совершенно не к кому будет больше пойти.
Но преподанные сегодня уроки останутся навсегда: слишком настойчив был учитель. Маркиз Лоэнграмм не злопамятен, он памятлив, он никогда не станет оказывать Оберштайну особого внимания. Ведь рядом с ним нет и никогда уже не появится места для номера второго.

43. А дальше пошли уж мои собственные заявки. Во-первых: Оберштайн/Райнхард. Прикосновения слепого. Драбблик под названием "Передышка".

Оберштайн/Райнхард, PG

Как причудливо путается пряжа: когда никто уже не ждет удара и несчастья, триумфальное возвращение превращается в траурное. На щите несут домой последнего убитого в Липпштадском восстании, белый флагман становится похоронными дрогами, и шепотом переговариваются офицеры, радисты, врачи, примерившие одеяния могильщиков. В коридорах тихо, как в больнице, на капитанском мостике пустеет кресло командующего Лоэнграмма: сражения выиграны, и он может отдохнуть.
А он сидит у себя в кабинете, перебирая и перечитывая выученные наизусть рапорты, археологические документы месячной давности, осколки другой жизни. Механическая работа забивает сознание и занимает руки, отвлекает, как алкоголь. Выключены электронные часы, и не все ли равно, сколько сейчас времени? Райнхард прилежно читает старые донесения и не понимает ни слова, взгляд скользит по буквам, как по неразгаданному шифру. Нет в них больше смысла. Дверь открывается тихо, впуская Оберштайна. Ему позволено входить без стука: этот человек всегда является только с докладом.
- Ваше превосходительство, мы установили связь с Одином.
- Да.
- Путь займет примерно восемнадцать дней.
- Да. Я знаю.
- Отряд под командованием адмирала Миттермайера уже вылетел навстречу, в соответствии с вашим приказом.
- Да.
- Вы плохо себя чувствуете, ваше превосходительство?
- Я ослеп, - сухо произносит Райнхард и захлопывает папку. Он не может подобрать иного слова: ближе к истине оказывается только истерическое и откровенное "У меня вырвали сердце". А слепота - это медицинский факт, с ним надо смириться. И кому еще признаться в своем внезапном увечье, как не такому же слепому?
Оберштайн опускает веки - это замена почтительного кивка. Сейчас можно ненадолго оставить церемонии; к сожалению, это не тот случай, когда железный этикет помогает держать себя в руках. Шнуровку следует ослабить, иначе она превратится в удавку. Удушье не пойдет Райнхарду на пользу: у него и так голубые губы от недостатка кислорода. Покойный Ансбах отнял у него источник воздуха.
- Вам надо лечь спать, - говорит Оберштайн. - Когда мы прибудем на Один, у вас не будет возможности выспаться.
- Вы думаете, я смогу уснуть?
- Вы долго не спали, поэтому я думаю, что сможете.
Они идут по проторенной и знакомой дороге: Райнхард задает вопросы и получает вежливые ответы, одинаково полезные и в мирное время, и в разгар битвы. В них таится иллюзия устойчивости, остановленного времени. Слушая ровный голос Оберштайна, легко поверить в то, что Троя не пала, и жив Эабани, легко забыть о свежем сломе собственного существования. Измученная память просит отдыха громче, чем тело: физическая усталость отступает перед душевной.
Юношеская голубизна ушла из глаз Райнхарда, выцвела, не дождавшись, пока он постареет. Его взгляд сер и холоден; и если не знать, кто настоящий калека в этой комнате, то можно легко ошибиться и назвать Райнхарда - истинным обладателем искусственных глаз со стеклянною радужкой, неисправных, потускневших, потухших. Он не нуждается в услугах поводыря, утратив зрение, он хочет в одиночестве бродить во тьме и тумане. Он горд, и тем хуже для него.
- Вы правы. Я пойду спать.
Райнхард встает из-за стола и протягивает руку вперед - жест слепца, не привыкшего к своей слепоте, жест человека, внезапно очутившегося в комнате с отключенным светом. Возможно, у него на секунду темнеет в глазах. Оберштайн наблюдает за ним и не двигается, ни шага навстречу не делает. Пока Райнхард держится на ногах, незачем его поддерживать. А если он все-таки упадет, Оберштайн извинит ему эту слабость и поможет встать.
"Я не могу вам помочь", - читает Райнхард в матовых мертвых глазах.
"Я не прошу у вас помощи", - видит Оберштайн в замкнутом хмуром лице.
Они, как всегда, отлично понимают друг друга. Если б у них было больше свободного времени, они могли бы коротать часы, склонившись над шахматной доскою, партию за партией разыгрывать: им никогда бы не наскучило это развлечение. Но раньше они были заняты, а теперь уже не до игр. Они и так заперты в одной клетке - не разойтись; впору ждать небесного гласа: "Шах королю!".
Напряженные пальцы прикасаются к груди Оберштайна, утыкаются в ребра, как в решетку. "У вас сердце бьется", - не говорит Райнхард, потому что нет ничего удивительного в том, что сердце Оберштайна бьется, сокращается, качает кровь. Теплая ткань мундира проминается под рукою, ему кажется, он чувствует переплетенные волокна и пылинки, черные атомы сукна. Он вновь обретает точку опоры, но сейчас у него нет сил, чтобы перевернуть мир.
Пожалуй, он подошел непозволительно близко. Оберштайн спокойно ожидает, что будет дальше: и точно так же он ждал бы, если б Райнхард ударил его. Завидное спокойствие создает его обманчивую ледяную ауру. А на ощупь он теплый, как любой живой человек. Тоже ничего особенного - как с сердцем. И можно бы поднять голову и взглянуть ему в лицо, но пелена снова застилает глаза. И Райнхард, боясь отнять руку, боясь очутиться в пустом черном пространстве, как в древних стихах fuehlt mit sehender Hand* - и ведет линию вверх, пересекая выпуклый серебряный кант.
В его руках нет чуткости: нужна привычка, нужно несколько лет прожить во мраке, чтобы научиться легким и четким касаниям. Райнхард не умеет дотрагиваться и не заходить за черту; слишком сильно он прижимает руку, слишком требовательно ощупывает застежку и ворот, по плечу проводит, задевая волосы. Если пошевелиться, он не выдержит и захватит жесткие пряди в горсть, дернет изо всех сил.
Оберштайн молчит: внезапное сближение не смущает и не тяготит его. Подобный исход предпочтительнее нервного срыва, по крайней мере, об этой слабости не узнают третьи лица. Напряжение надо снять так или иначе: кто-то кричит и плачет, кто-то об пол швыряет посуду, а кто-то в отчаянии бросается к человеку, оказавшемуся поблизости, и утешается прикосновениями. Это нормально и объяснимо. Это необходимое противопоставление телесного контакта - телесной разлуке и смерти.
Раскрытая ладонь ложится на шею, под большим пальцем размеренно пульсирует жила. Райнхард вспоминает вяло: если сдавить сонную артерию, человек потеряет сознание. Если вскрыть ее, человек умрет. Где же сонная артерия? Он чувствует ток крови, он чувствует, как Оберштайн сглатывает - не от страха, а оттого, что пересохло в горле. Теплая кожа неожиданно кажется мягкой, тонкой и нежной; но стоит сильнее сжать пальцы - и на ней останутся красные отпечатки. Райнхарда не пугает эта мысль: видно, сегодня такой день, когда он не боится причинять другим боль.
Но прежде он должен увидеть лицо Оберштайна - не искаженное внезапным страданием. И желание сорвать на нем собственную боль тут же исчезает - не от жалости и не от стыда; просто остатки благоразумия даже сейчас берут верх над импульсами и приступами бессмысленной ярости. Легче не станет, он совершит опрометчивый поступок, он настроит своего соратника против себя. Не от таких ли поспешных шагов некогда предостерегал его Кирхиайс?
Произнесенное имя приносит тупую муку - с ней отныне придется жить дальше. Нет ни избавления, ни облегчения, лекарства бессильны против тоски: она страшнее зубной боли в сердце. Не дожидаясь, пока Оберштайн скажет что-нибудь (и хочет ли он сказать хоть слово, или ослепленный Райнхард зря предупреждает атаку?), он мотает головой и прижимает руку к его рту, пальцами закрывает губы. Он даже не может крикнуть: "Молчите, молчите!" - голоса нет.
Но Оберштайн и теперь не двигается, даже не вздрагивает, только плотнее смыкает губы, словно подтверждает обет молчания. Он позволяет и к лицу прикоснуться, как позволял прикасаться к мундиру: похоже, ему все равно. Что скрывается за этим душевным холодом - пониженная чувствительность, повышенное самообладание; Райнхард не ищет истинной причины, а Оберштайн не откроет правды, потому что эта правда никого не касается.
Худенькая ладонь лежит у него на губах, сквозь веселый цитрусовый запах мыла пробивается сладковатый и тяжкий, металлический запах крови. Райнхард не помнит, как долго тер и мыл руки, такая мелочь выпала из сознания. В космосе время непрерывно, один день не сменяет другой, краткие провалы - то ли обморок, то ли сон - не прерывают течения. Он по-прежнему существует в точке, когда часы остановились. Поэтому не исчезает и запах: крошечные алые пятна, неподвластные взгляду, вечно живут на отмытой дочиста коже.
Даже Оберштайн не спасет от угрюмой бессонницы: бесполезно просить у него снотворных таблеток, он ответит, что организму не поможет искусственный сон. Голова кружится от слабости, виски сдавлены. Усталая рука соскальзывает вниз, проходит обратный путь - по губам, по шее, по груди; и отталкивается от последней опоры, покорно падает вдоль тела.
- Вам надо лечь спать, - слышит Райнхард. Жаль, что он только ослеп, а не оглох. Мир рухнет, а Оберштайн все равно никогда не повысит голоса, и перед смертью останется так же спокоен и сух, и безжалостен.
- Я не усну.
- Надо уснуть.
Он поднимает голову и очень ясно видит худое и усталое лицо Оберштайна. Наверно, освещение виновато: выдуманная, нервная слепота исчезает без следа. У него все в порядке с глазами, и всегда так было, он очень здоров, отвратительно здоров. Он жив и спасен, и все у него впереди. И незачем тратить время на сон.
- Надо уснуть, - повторяет Оберштайн, никогда не повторяющий дважды. И тихо, скупо обнимает его за плечи, будто не утешает, а оказывает первую помощь: просто перетягивает раны жгутом. - Надо, ваше превосходительство.

*"Ощущает зрячей рукой" - из пятой Римской элегии Гете: "Sehe mit fuehlendem Aug, fuehle mit sehender Hand"

44. И во вторых: Аннерозе/Хильда, "Но вы помните мое имя". Совсем свежий драббл, называется "Две королевы".

Аннерозе фон Грюневальд/Хильда фон Мариендорф, PG

Поздним вечером, после официального прощания и ужина, графиня Грюневальд приходит в покои к императрице Хильде. Служанки не помешают беседе, Хильда так и не отвыкла раздеваться и ложиться спать в одиночестве, краткое замужество не изменило ее привычек. У зеркала она сидит в халатике, расчесывает отросшие волосы и переплетает их в косу неумелыми, негибкими пальцами. И, задумавшись, не слышит скрипа половиц, но видит в отражении открывающуюся дверь, тихую, как тень, графиню в домашнем платье.
- Как я рада, что вы пришли, я ждала вас, - произносит Хильда приветливо, оглядываясь через плечо. И ей чудится, что графиня сейчас склонится в реверансе, словно фрейлина, иные привычки въедаются, как ржавчина, их не изжить. Она сама уже привыкла к утомительной почтительности, научилась терпеливо сносить припадки верноподданных чувств. Но слава богам, графиня лишь отвечает негромко:
- Я не хотела уехать, не попрощавшись с вами. Надеюсь, вы простите, что я пришла так поздно.
Графиня уезжает завтра утром, улетает на Один, утрачивающий столичный блеск: из былого блестящего центра придворной жизни он стремительно превращается в провинциальную дачную планету, музейный комплекс. Там тихо доживают свой век старые дворяне и обломки прошлого, такие же, как графиня; никто не тревожит их и не смущает сиянием и славой, вдали от пышного Феззана они собирают фарфор и миниатюрные портреты, прогуливаются по зарастающим аллеям, выращивают фрукты в оранжереях или пишут истории своих семей, возвысившихся когда-то и сброшенных в прах.
За шесть месяцев, что миновали со дня смерти первого императора новой династии, Хильда сильнее сблизилась с графиней. Порою она жалеет, что не сделала этого раньше; порою она жалеет, что допустила это сближение - теперь, когда графиня уезжает, ей будет недоставать молчаливой поддержки. Впрочем, Хильда уверена, что справится и в одиночку; полгода правления укрепили ее и ожесточили. С отъездом графини она полностью отдастся делам. Что бы ни говорили педагоги и воспитатели, но Хильда - в первую очередь императрица, а не мать; ребенка она видит не дольше двадцати-тридцати минут в день, и приучается постепенно считать его будущим императором, а не просто своим сыном. Материнский инстинкт не застит ей глаза. И пусть шокированные приближенные шепчутся между собою и называют Хильду - шепотом, шепотом, - "дурной матерью", она-то знает, что выбирать не приходится: двух детей она не потянет, нужно решать, кто больше нуждается в ее внимании - страна или ребенок.
Графиня ни словом, ни намеком не осуждает ее, графиня беседует с няньками, когда у измученной Хильды не хватает на это сил. "Что бы я без нее делала?" - эгоистично думает Хильда, вновь оглядываясь на графиню - та сидит очень прямо в левом углу козетки, всегда предпочитая почему-то левую сторону - правой. Золото волос немного потускнело, скоро в нем засеребрятся - ах, так рано, от силы в тридцать лет! - первые седые нити. Слишком много горя видела графиня.
- Надолго ли вы уезжаете? - спрашивает Хильда.
- Я прилечу на Феззан, когда исполнится год с его смерти, - отвечает графиня, выговаривая спокойно и четко слово "смерть". - Но если вам понадобится моя поддержка, я вернусь, когда вам будет угодно, и сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.
Она опускает почтительное "ваше величество" - в спальне это обращение звучит неуместно, она избегает называть Хильду по имени, будто хочет себя отучить. Былые уговоры не выдерживают испытания временем, родственные узы отступают перед блеском короны. Графиня очень вежлива, и разве может Хильда печалиться из-за этой вежливости? Но все-таки так жаль расставаться с нею - с последним человеком (нет, предпоследним - есть еще отец, в конце концов), помнившим Хильду еще в ее прошлой жизни, девушкой юной и коротко стриженной. Беременность и брак переменили ее не внешне, но изнутри, закалили, как закаляют несчастья.
- Могу ли я признаться вам? - Хильда давно вынашивает это признание, предназначенное только для графини: больше никому не доведется его услышать. Нельзя делать такие откровенности всеобщим достоянием, нельзя отпускать их в будущее. Но Хильда не хочет всю жизнь тащить за собою груз лжи: пришла пора сбрасывать балласт.
Еще она знает, что после услышанного графиня может и не вернуться в годовщину смерти брата. Но ради чистой совести приходится жертвовать и дружбою, на грязи много не построишь, такой фундамент ненадежен. Графиня кивает, соглашаясь выслушать все, что угодно, услуга так мала. И Хильда говорит, откладывая гребень (стук дерева о столик окаймляет ее речь):
- Мне очень жаль, но я никогда не любила вашего брата. Я очень уважала его и восхищалась им, но это чувство никогда не было любовью. Простите меня, графиня. Мне бы не хотелось и дальше вводить вас в заблуждение.
Она ждет презрения и холодного молчания - графиня имеет право назвать ее интриганкой и змеей, добравшейся до власти, графиня имеет право молча удалиться и хлопнуть дверью, навсегда порвав все отношения со своею коварной невесткой. Сейчас сила на ее стороне, а Хильда может лишь смириться с любым ответным ударом. Но графиня не изламывает тонкие брови и не сжимает руки, пораженная ужасным известием. Графиня улыбается.
- Бедный Райнхард, - говорит она, - я так и знала, что даже вы не сможете его полюбить. Как это грустно. Но не расстраивайтесь, вы не виноваты. Я уверена, что вы сделали все, что могли.
И внезапно Хильде становится страшно: в прелестной и уже увядающей женщине, замкнутой и холодной, она видит себя, как в зеркале на туалетном столике, идеальный образ идеальной императрицы per speculum et in aenigmate. Все горести и радости упрятаны за ледяной улыбкой, лилейно-белая оболочка скрывает упругий и гибкий стержень. Ее ничем не сломаешь, эту одинокую графиню Грюневальд, и есть ли еще на свете что-нибудь, что может ее напугать? Чувствительные придворные скажут: "А здоровье ее любимого маленького племянника, плоти от плоти ее царственного брата?" - и скрестят пальцы суеверно, чтоб не сглазить. Но Хильда знает - если что-нибудь случится, если оборвется тоненький побег в родословном древе этой великой и несчастной семьи, последняя из рода Мюзелей в черном платье и черной вуали придет на похороны и не уронит ни одной слезинки. Она и о своем брате не плакала, когда даже военные вытирали глаза и не стыдились своей скорби. Она так горда и сильна, что Хильда хочет перенять ее гордость, принять ее, как меч, и стать рыцарем. На страже империи легче томиться в доспехах, чем в юбке. Все-таки отважная Хильда добилась своего: до совершеннолетия сына она будет более мужчиной, чем женщиной. И может быть, снова обрежет волосы: едва ли у нее будет много времени по вечерам, чтобы расчесывать их.
Графиня поднимает глаза, почувствовав взгляд Хильды, и молчит, улыбаясь выжидательно, кротко, приглашающе, нежно - сколько оттенков в ее улыбке, и как бело ее лицо, лишенное красок. Маленькие изящные руки покорно лежат на коленях - как странно, что они могут быть очень сильны. Страх уходит, сменяясь нежностью. Хильда вздыхает: к черту разницу в возрасте, теперь в этой семье и в этой стране она осталась за старшую. И ей хочется, чтобы ее, наконец, погладили по голове и повторили ласково, что она все сделала правильно, и не о чем сожалеть.
Теплые пальцы скользят по затылку, платье графини пахнет сухими вербеновыми духами, и немного гелиотропом - вдовий запах, печальный запах. Надо бы и Хильде узнать, как называются эти духи, она уже полгода безутешная вдова, и флакончик невинной девичьей "Жимолости" на исходе.
- Вы простудитесь, Хильда, - тихо говорит графиня, - пол очень холодный.
- Ничего, - отвечает Хильда и снова прячет лицо в складках ее платья, жмется к коленям, - я сейчас встану.
Они лукавят: на полу лежит ковер, защищая от холода; а Хильда не торопится встать. Графиня подаст ей знак, убрав руку; но пока она медлит, поглаживая склоненную голову, словно младшую сестру успокаивает, а не императрицу. И ласка так приятна, что Хильда улыбается и упускает мгновенье, когда в волосы ее зарываются вместо пальцев - губы.
Поцелуй короток, Хильда ощущает его, но не осознает: ей и не с чем сравнивать, покойный муж так ее не целовал. Хочет ли графиня хотя бы такой ценою поднять ее с пола? Тонкий маневр удается, впрочем, Хильда и прежде считала, что графиня умеет добиваться своего. Теперь между ними нет ледяной преграды, нет теней, и можно сесть не в правый угол козетки - но в середину, нарушая последние границы.
- Поцелуйте меня, - говорит графиня удивительно спокойно, даже сейчас не изменяя своему бесстрастию. Еще один урок она мимоходом преподает Хильде: так и надо приказывать, мягко, но непреклонно, чтобы отказ казался не нарушением воли, а нарушением приличий, смешным и вызывающим поступком. В империи все еще слишком большую цену придают этикету, и надо бы попользоваться этим, пока выдуманные правила не отошли в прошлое вместе с династией Голденбаумов.
- Хорошо, - невозмутимо отвечает Хильда и обнимает ее за плечи.
Графиня может отстраниться в последний момент, никто ее не удерживает, у Хильды слабые объятия. Белое фарфоровое лицо не розовеет в предвкушении поцелуя, синие глаза внимательны и холодны - точно она и не попросила сама, точно ей неприятны прикосновения. Ее истинные чувства ничем не выгонишь наружу, но Хильда чует, помнит, угадывает тепло, сострадание и любовь под слоем пепла. Графине нечего бояться, Хильда не станет ворошить былое и воскрешать мертвецов, Хильда тоже хочет жить - и целует графиню в губы, теплые и вовсе не восковые.
- Возвращайтесь, Аннерозе. Мне будет недоставать вас, возвращайтесь скорее, пожалуйста.
- Как давно никто не называл меня так, - шепчет графиня, будто удивляясь. - Но вы помните мое имя, я не могу к этому привыкнуть.
- У вас будет много времени, чтобы привыкнуть, - успокаивает Хильда и сжимает в руках ее пальцы, - нет, я уверена, что вы привыкнете. Мне кажется, мы с вами будем очень долго жить.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Я все сильнее ощущаю верность наблюдения: когда нужно работать, хочется сочинять что-нибудь, любую дурь, но когда работать не нужно, мысли разбегаются, и наваливается жуткая творческая лень. Сейчас мне надо переводить, надо двигать большой текст (к сожалению, это для меня давно уже работа, а не развлечение), а в голове у меня толкаются совершенно графоманские и идиотские замыслы, неоформленные и зыбкие, как медузы: мне хочется написать драббл про Аннерозе с Хильдой (пост-канон и не без фемслэшных мотивов), мне хочется поразмыслить над чем-нибудь про Оберштайна с Райнхардом (нехватка пейринга в организме!), мне - уж совершенно необъяснимое желание - хочется вдруг войти второй раз в ту же воду и вспомнить моих любимых Мацумото с Хинамори, я почему-то о них соскучилась. Но все это - надеюсь - до лучших времен останется в голове, а может быть, и вовсе никогда не появится на свет. Потому что - и я говорю об этом без кокетства - мне не хочется писать слишком много и неразборчиво: я боюсь, что начну повторяться и растрачиваться по пустякам.
А какой чудный роман я перевожу для курсовика! Правда, переводчик я отвратительный, у меня совершенно нет опыта перевода художественной литературы, все публицистическая халтура да ооновские документы. Но все равно роман прелестный: "Eine Frau zu sehen" Аннемари Шварценбах, швейцарской писательницы тридцатых годов; юный, искренний, не очень умелый, но очаровательный автобиографический текст о лесбийской любви, порывистый и целомудренный. Еще у Аннемари был замечательный роман "Freunde um Bernhard", по которому я в свое время умудрилась написать фанфик от большого восторга - хоть в этом и не было особой нужды, потому что "спейренные" герои и без того явно были любовниками. Но я до сих пор помню свою реакцию: ехала в метро, читая этих "Друзей", и вдруг на десятой, что ли, странице, молоденький художник Герт "медленно поцеловал в губы" своего юного приятеля Бернгарда. Я себя чувствовала почти как сам Бернгард - "это было та-ак неожиданно".

@темы: антисоветский роман, LOGH, фики, Аннемари Шварценбах, Bleach

---

Ого! Как тесен мир! Я прямо-таки заинтригована. В сообществе  bleach-one-string-fest проводят сбор заявок на очередной тур. Захожу я туда посмотреть, что народ заказывает, и вижу вот такую заявку: Бьякуя/Улькиорра."И"И вот тогда вы, маркиза, в восхитительном платье, повернулись ко мне и сказали...". И думаю: и что-то мне эта фраза в ключе знакома. А потом меня осенило - да ведь это ж из моего поста в ЖЖ, где я рассказывала о романе Лили Браун "Письма маркизы" и привела эту фразочку как пример оригинального эпистолярного стиля: зацитировала не текст, но манеру, в которой были написаны письма, адресованные любезной маркизе. Прелесть какая.:)

UPD. А жаль, не прошла заявочка в тур. Мне было бы очень интересно узнать заказчика - ну, или хотя бы посмотреть, как бы ее исполнили. Но до того забавно все равно получилось, я не нарадуюсь.

запись создана: 21.02.2011 в 23:10

@темы: антисоветский роман, Bleach

---

Ладно, ладно, я уже бросила бороться со своею порочной природой: я по натуре графоманский кадавр, и это гораздо хуже, чем Белинский. Я еще один маленький фичок написала. Все о тех же, все о том же, пейринги - любимые авторские. Причем я сразу заявляю, что сочинялось все с минимальной оглядкой на канон, никакой четкой привязки к хронологии нету, но ясно одно - действие происходит в царствование императора Райнхарда, но в мирное время. И, вероятно, еще на Одине. Так что круг сужается опять до начала третьего сезона. Ну и ладно.

41. А вообще-то это пвп худшего пошиба - потому что все там построено на сексе, но подробности нагло опущены. Но все-таки должна предупредить: авторский фанон там днюет и ночует, фемслэш правит бал, а сочинялось все чисто для собственного развлечения. Потому что я эту пару люблю и чувствую, что моему организму категорически не хватает фиков с ней. И вообще - ЛОГГовского слэша с фемслэшем. Вот и спасаюсь, как дисциплинированный утопающий - своими средствами. Но при этом подло паразитирую на идее, которую один раз уже опробовала совсем в другом фике. И это, конечно, нехорошо, и приличные фикописатели так не поступают, ну ладно, буду неприличным. Цитаты из мировой литературы (и не только оттуда) присутствуют. Само название - цитата двойная: "Век суетных маркиз".

"Легенда о героях Галактики", R, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф

Когда уезжает молодой император, бал оживляется еще более - и все говорят, что это хороший знак. Если первый костюмированный бал новой эры сойдет весело, в империю придут счастливые времена. Аристократы, присягнувшие Лоэнграмму, соскучились по праздникам в своих поместьях, военные - в походах, а выходцы из третьего сословия, вознесенные на восхитительную высоту, прежде и мечтать не могли о том, чтобы хоть краем глаза, хоть с галереи по билетам - но все-таки взглянуть на дворцовые маскарады. Теперь они, наверно, устали с непривычки, они не приучены танцевать и веселиться ночь напролет - ну что ж, вольно им последовать за императором и разъехаться по домам. Никто не станет их удерживать. Ах, с кем уехал император? - этот вопрос недолго занимает придворных сплетников. Ужели кто-то из дам удостоился наконец-то его внимания? Но нет, напрасные надежды разлетаются в прах, император и на балу не хочет искать императрицу; император - шепчут со смешком, прикрываясь веерами, - император уехал с господином в сером плаще, неотложные дела призвали его с праздника в рабочий кабинет. Так твердят слухи и слуги, им можно верить, а можно и не верить, но ясно одно: никто не помешает гостям забавляться до утра, ускользнув от докучного надзора. Император слишком строг и не умеет танцевать, и к лучшему, что он вернулся к государственным заботам, угрюмую тень увел с собою. А все остальные, укрывшись под масками, в фантастических костюмах, нарядны, свободны и веселы; им кажется к полуночи, что они - словно в Новый год - за синий фазаний хвост ловят счастье.
В эту ночь маленькую Хильду, графскую дочку, не только со спины принимают за мальчика. Гусарский мундир преображает ее вернее остальных мужских костюмов: угловатая, легкая, она прощается со своим полом так просто, что даже пугается этой простоты и в первый час бала ждет подвоха и разоблачения. Никто - и сам император - не знает, в кого она перерядилась; у маскарада свои законы, раз в году можно позволить себе поблажку. Час проходит, а за ним бегут второй и третий, император уезжает, и Хильда пьет шампанское и танцует за кавалера в кадрилях и галопах. Черная маска-моретта, немая и неприступная, пожимает ей нежно руку, бесчисленные веера распахиваются, подавая ей знаки, ей улыбаются простодушно молодые девушки, ей улыбаются загадочно дамы постарше, о ней уже шепчутся: "Что за милый мальчик, интересно, кто он такой, студент или военный?" - и никто, никто не догадывается (даже взглянув на ее тонкие пальцы, даже услышав в беседе ее голос), кто этот милый мальчик на самом деле. Ни в старой, ни в новой империи не принято заигрывать с травестийными образами, границы мужского и женского не нарушают даже в шутку; и Хильда забывает о страхах, уверившись в своей неуязвимости.
- Я бы хотела попросить вас со мной танцевать, - говорит ей кто-то, и Хильда оборачивается, улыбаясь. Она давно не вальсировала, она боится спутать фигуры, но жажда движения слишком сильна, и она рада согласиться, еще не зная, кто приглашает ее. И не все ли равно? Сегодня она никому не отказывает, такой уж выдался день.
- Это честь для меня, сударыня.
Высокая черноволосая дама улыбается и протягивает руку - белую, прелестную руку, без колец и перстней. Это старый обычай: женщины не надевают украшений на маскарады, боясь, что колье и броши выдадут их; чужие глаза приметливы к таким мелочам. Верно, дама танцевала на балах еще при старой династии, и оттуда вынесла похвальную привычку - осторожность и предусмотрительность всегда и во всем. Но наряды былых времен она оставила в прошлом, не пожелала тащить с собою лишний груз: ее платье скроено по моде Феззана, нет ни корсета, ни фижм, делавших женщину - куклой. И Хильда, мало смыслящая в платьях, думает, что дама очаровательна, очаровательнее всех, с кем она сегодня танцевала; и легко обнимает ее за талию, увлекая в круг, бездумно радуясь вальсу, скользящей, влекущей музыке, сверканию зеркал и пестроте бантов, кружев, пелерин.
Они делают два тура вальса, отдыхают и вновь идут танцевать, не разлучаясь: дама исподволь привязывает Хильду, назначает эгоистично своим постоянным кавалером и болтает с нею, чтобы она не заскучала и не упорхнула к кому-нибудь повеселее. Расчеты верны, беседа не смолкает ("В каком полку вы служите?" - смеется дама), а ледяное шампанское разрушает последнюю преграду: после танцев сильнее хочется пить. И Хильда готова кружиться всю ночь: она совершенно счастлива, не влюблена, а больше, чем влюблена - легка, как в детстве.
- Здесь так душно, - говорит дама, когда часы бьют половину второго. В нагретой зале ярче сияют лампы, выделанные под канделябры, хрусталь звенит, и музыканты рьяно взмахивают смычками и дуют в трубы, не зная устали, словно истосковались по праздникам и балам сильнее гостей. Воздух сперт и жарок, немногие сдаются и уезжают домой; но сильные и молодые - а им теперь раздолье в империи! - твердо хотят на ногах встретить рассвет, доплясаться до утра.
- Не хотите ли полюбоваться луной? - галантно предлагает Хильда, прекрасно читая подтексты: даме хочется отдохнуть от шума и подышать, и может быть, пооткровенничать при свете звезд. Ведь Хильда и не помнит, в какой фазе сейчас луна, и призывает ее наобум, как пустой и прелестный символ.
- Вы очень любезны, - соглашается дама и опирается на ее руку. - Мне, право, немного дурно, у меня кружится голова.
Они выходят из залы вдвоем, и черная моретта подносит скрещенные ладони к немому рту, изображая отчаяние. А может быть, она их проклинает - потому что они немедленно теряют путь и принимаются блуждать по смутно освещенным коридорам. Хильде чудится, что надо налево свернуть и спуститься по лестнице - там выход в сад; но дама возражает настойчиво и мягко, и тянет Хильду направо. Дурнота ее исчезает бесследно - так уверенно и громко цокают каблуки, так властно увлекает она Хильду в лабиринт под крышей, отражение садового лабиринта под открытым небом. Музыка еще слышна, но к ней не вернуться, на все вопросы дама отвечает одно: "Не бойтесь, я знаю, куда идти".
- Но куда же, куда? - улыбается Хильда и добавляет шутя: - Я готов идти с вами хоть на край света.
- Ловлю вас на слове. Но мы уже пришли.
В угловой высокой комнате два окна выходят в сад, свежо пахнет ночными цветами, чей-то шепот доносится и чей-то смех приглушенный. В саду не найти уединения, там воркуют влюбленные; а в комнате легко дышится, мягко горит светильник в углу, и можно отдохнуть от света и шума. Хильда заслужила маленькую передышку. Ей хочется подойти к окну и выглянуть наружу, поискать луну в новолунье; и она шагает вперед и чувствует внезапно, как узенькая рука удерживает ее.
- О нет, не стойте на сквозняке. Вы разгорячились и можете простыть. Вы весь горите, разве вы не чувствуете?
- А...
Дама стряхивает с запястья бисерную сумочку и ловит Хильду в объятия, молча и пристально вглядывается, будто хочет ресничку сдуть с ее щеки и загадать желание. Они стоят неблизко, раскрытую ладонь можно сунуть, как меч, между их телами. Но целомудрие не спасти полумерами; "вы весь горите" - шепчет дама, раздувая огонь. Исполняется проклятие ревнивой моретты: она насылает на неверного кавалера самую страшную напасть - любовную.
- Сударыня, - бормочет Хильда, - сударыня, вы...
Она не успевает сказать: "Вы ошиблись", она не успевает открыть смешную правду - дама целует ее. У захмелевшей Хильды слабеют колени: фигуральное выражение оказывается до ужаса точным, как симптом болезни, как выдержка из медицинской энциклопедии. Все закручивается поразительно быстро, как в романах и снах. Танцы и блуждания были всего лишь прелюдией. В прорезях белой полумаски блестят темно и влажно синие глаза, губы мягки и теплы под слоем помады, и сладки на вкус, искусны не только в улыбках. Дама не дает ей ни слова сказать, завораживает беспощадно, глоток воздуха разрешает - и не больше, душит поцелуями, как душила бы шелковою петлей. Приключение страшно и забавно, не будь Хильда пьяна - она оттолкнула бы соблазнительницу и сбежала без объяснений: пусть думает что хочет и сыпет проклятьями вслед. Но дама еще один шажок делает и вжимает добычу в стену, накалывает бабочку на острие трости. Видно, ей не привыкать совращать юнцов по углам.
- Не надо, - шепчет Хильда, не о себе волнуясь: что с ней могут сделать слабые женские руки?
- Не надо? - певуче удивляется дама. - Вы смелый мальчик, неужели вы боитесь - меня?
Холодный русалочий смех звенит: если захочется ей, она защекочет и заиграет, заколдует, засмеет до смерти. В любовной неразберихе из шепотков и прикосновений растерявшаяся Хильда не знает, что надо защищать сначала - и потому не защищает ничего, позволяет целовать все лицо, от лба до подбородка: даже к бабочке-маске прижимаются губы. О, дама сполна насладится покорностью своего избранника, ей повезло, ведь вежливость, уступчивость и кротость так редки в наши дни.
Самой нежной награды достойно подобное послушание. Дама оригиналка - она снизу вверх пускается обследовать новое тело, как только что открытый континент, как неизведанную планету: по бедрам ведет, но не задевает пах, самое сладкое оставляет на потом. Узкие лосины обтягивают ноги, словно вторая кожа, жалкая преграда для любознательных пальцев. А Хильда под хмельком из девы разумной превращается в неразумную и перестает - хоть на пять минут - загадывать и рассчитывать ходы, жадно постигая науку поцелуев. Встречала ли дама прежде столь прилежных учеников? И обмолвится ли похвалою, прервавшись посередине урока? Нет, на поощрения она не истратит ни слова. Она расстегивает мундир, пуговку за пуговкой, не торопясь - куда ей спешить? - и сквозь белопенную сорочку ее ладони прикасаются к острым соскам, к округленной и мягкой, юной - не юношеской - груди.
- Ого! - говорит она и не отдергивает руки (а ведь должна была шарахнуться, как от змеи). - Корнет, вы женщина?
И не ждет ответа - а что, что тут можно ответить? У Хильды щеки горят, жаль, что она не умеет падать в обморок. Авантюра кончена, не успев начаться, дальше - только взрыв возмущения, праведный гнев обманутой дамы, упреки, ужас и неизбежное узнавание. Кто еще из благородных девиц осмелился нынче появиться на маскараде в мужском обличье? Круг слишком узок, и если смышленая дама разгадает ее - маска, я тебя знаю! - скандала не избежать. О, только бы она оказалась недогадливой, только бы алкоголь ударил ей в голову - чтобы завтра она постеснялась вспомнить о своей выходке!
- Тем лучше, - дама врывается в лихорадочные размышления Хильды, как ребенок к гостям - с разбега. И ловко спускает мундир с ее плеч, связывая, сковывая руки. Теперь Хильда не сумеет сопротивляться: можно лишь на помощь звать. Но в зале вполсилы играет утомленный оркестр, а влюбленные парочки заняты своими делами: что им за дело до стонов перепуганных невест-на-час? Пусть отбиваются, пусть зовут маменьку, пусть разбираются сами, в конце концов.
- Тем лучше, Хильда, - шепчут ей на ухо, и она цепенеет - поздно, ее тайна раскрыта. А дыхание обжигает шею, вздох щекочет кожу - и от горла до паха по телу проходит озноб. Узел скручивается, гадючий, гордиев, морской нераспутанный узел, и дама, как королева, разрубит его сплеча. Маску она срывает, оголяя лицо Хильды, проверяет - верно ли угадала? - и улыбается торжествующе, поздравляя себя с победою. В висках звенит далекая глухая музыка, вальсы следуют своим чередом, пусть они и ушли из круга - но на их место явились другие танцоры и танцорки. Хильда запрокидывает голову - и ловит пристальный взгляд лепного Амура, нацелившего стрелу ей прямо в лоб.
Она пропускает иную атаку. Дама впивается ей в горло, точно хочет кожу прокусить, и Хильда ахает от боли, затылком ударяется о стену. Ехидная Фортуна раскидывает по потолку цветы и виноградные грозди; не Фортуна она, а вакханка - но кто же в Империи станет разбираться в древней мифологии? Локти спутаны мундиром, как веревкой, от поцелуя расплывается кровоподтек (что за тонкая кожа - чуть-чуть прикусишь, и уже синяк, какая незадача!). Разум отключен, и чувства обостряются, словно у животного, - нет, это темная чувственность дождалась своего часа и пробудилась сама, рискуя иначе проспать всю жизнь. Настойчивая ладонь остужает разгоряченное тело, ныряет в разрез на груди и гладит легко и нагло, ловит бьющееся сердце, как мячик. Хильда дышит часто, напрягая мышцы, неподвижность изматывает ее сильнее долгого бега. "Хильда", - шепот вьется по горлу, словно дымок, скатывается меж ключиц и меж маленьких грудей, капельки слюны высыхают на коже, и поцелуи раскалены докрасна. Некогда думать и нельзя думать о том, кто эта дама, не морок ли она, не бред опьяненного сознания? Хильда чует запах ее духов, алые струи ее платья заливают колени, словно прибой. Она придвигается вплотную и в стену упирает руки, окружая Хильду не объятием, а телесною клеткой. Каблуки вечерних туфель выше каблуков сапог, дама смотрит сверху вниз - но взгляд ее неуловим, в бархатной оправе маски глаза лишены выражения, глаза сверкают, как драгоценные камни, месмеризируют и манят. "Хильда", - повторяет она, подменяя приказ - мольбою. И Хильда думает, что дотла пьяна и оттого безумна, и еще думает, что все равно никто ни о чем не узнает - а если и узнает, то такою связью тяжело скомпрометировать; император постесняется разбираться в деталях. Оправдания проносятся в голове, она успевает выстроить защиту - на будущее; если понадобится, она будет вооружена. Она пережидает, переживает и тянет поцелуй, разбитый, как зеркальце, на маленькие прикосновения. И бормочет затем, дергая подбородком:
- Да снимите же это... чего вы боитесь?
Дама стягивает с Хильды мундир, торопится от жажды - ее движения нервны, резки, неотточены, будто прежде ей не приходилось раздевать девушек. О, разумеется, это не так, но Хильда топает каблучком, заражаясь чужим нетерпением. Решившись, она боится теперь, что им помешают, и спешит не меньше, разуваясь, стаскивая лосины и белье. Лишь сорочка защищает ее честь: никто не принуждал ее, она сама захотела. Плотские желания быстры и прихотливы, Хильда слишком долго держала их в узде. Пути назад нет, путь отрезан: если кто-нибудь спросит ее, она ответит высокомерно, что не было насилия, она разделась и легла добровольно. И здесь даже есть куда лечь: на кушетку мадам Рекамье для ленивых красавиц и пылких влюбленных, округлую кушетку, на которой не выспишься сладко - она едва ли рассчитана на двоих. Холодок бежит снизу вверх, по голым ступням и тонким щиколоткам, обвивает кольцом колени и бедра. А дама стаптывает платье, по сброшенным кружевам проходит, как по дорожке, надменная и грациозная, в чулках и в маске - и с ехидною улыбкой. Ее охота удалась, она запишет себе на счет еще одну совращенную невинность. А впрочем, самоуверенно думает Хильда, а впрочем, еще неизвестно, кто тут кого совратил и кто стал настоящей добычей. Дама все-таки слишком нежна, ей недостает равнодушной настойчивости, она о чужих желаниях вспоминает - хотя стоит ли о них вспоминать? А Хильду не прельщает роль жертвы.
- Идите ко мне, - громко говорит она (голос оказывается таким сильным и звучным) - и протягивает руку, оттеняя жестом стертое словесное приглашение. Она берет последнее решение на себя, она хочет одна отвечать за безумный поступок. Надо же доказать, что в новой империи женщины наконец-то имеют право распоряжаться собственным телом.
Дама улыбается шире и кивает, приветствуя ее храбрость. "Вы отважны, как настоящий гусар", - падает ли эта похвала с ее благожелательных губ, или Хильда после выдумывает ее, когда вспоминает ночь? Слова не так важны, как немое сближение, дама мягко берет Хильду за плечи и толкает назад, на спину опрокидывает. Кушетка жестка и обтянута атласом, валики набиты конским волосом, в платье эпохи Директории надо ложиться на нее, в шелковом платье, подхваченном лентой под грудью. Но тогда уж будет не до любви. Сорочка не стесняет движений, Хильда раскрывает руки, и обнимает даму, и ощущает жар ее нагого, безликого тела. А с потолка, словно в римском театре, падают россыпью розы, тюльпаны и лилии - огромные, темные, нежные, как увеличенные тени цветов.
И потом, пока Хильда лежит, раздвинув ноги, вспотевшая, оглушенная, обессиленная, - любовница ее спокойно поднимает руку и снимает полумаску. Побледневшее и утомленное лицо прелестно перед рассветом, время, минувшее с последней встречи, не изменило ее - ведь Хильда, не удивляясь, а словно и не ожидая ничего другого, узнает в ней баронессу фон Вестфален. Все верно. Кто бы еще это мог быть, как не она? Кто мог не отступиться, обнаружив в мужском обличье - девочку? Пусть Хильде и не приносили ласточки ни одной скандальной истории, ни одного намека, ни отголоска дальнего - о предосудительных связях баронессы с кем-то другим, а не с юными художниками и музыкантами с пушком на щеках; пусть она и не поверила бы сплетням, даже если б узнала, - но чутье не обманешь: ни у одной женщины нет этого двусмысленного и томного очарования, митиленской прелести. Магдалена, Магдалена, не издаривайся так! - о, что за дело сумасбродке баронессе до чужих предупреждений?
- Узнаете меня, Хильда? Как мило, а ведь мы с вами давно не виделись, несколько лет, если я не ошибаюсь. Право, до чего приятная и нежданная встреча.
- Но как вы узнали меня в маске? Когда?
- О, еще в зале, когда вы танцевали со мною. Впрочем, ваш маскарад удался: вас было мудрено узнать. Вы очаровательный гусарский мальчик, ручаюсь, вы покорили много сердец.
- Так вы знали с самого начала? - бессмысленно переспрашивает Хильда.
- Конечно, я знала, иначе я не увела бы вас.
Она тоже пьяна, ее голос чуть-чуть дребезжит - но и этот неправильный звук, эта легкая фальшь - очаровательны. Не спросишь у нее наигранно и возмущенно: "О, что же вы сделали со мною, о, как вы могли?". Она не ответит, только засмеется - и Хильда знает, что засмеется вместе с нею. Растерзанная сорочка раскрыта на груди, обнажая любовные отметины, как боевые раны, мундир, и лосины, и сапоги разбросаны на полу, алое платье смято и скомкано. Баронесса обнимает ее и ладонью проводит по бедру - и нежное, усталое движение опасно: в нем все еще таится страсть, сдержанная дрожь, вибрация плоти. Хильда боится пошевелиться - иначе баронесса снова овладеет ею, влажными, непросохшими пальцами скользнув между ног. О, лучше притаиться, пока горячка не передастся ей самой, по воздуху, будто чума. Утром, выспавшись, она поймет, что сотворила непростительную глупость, она не посмеет поднять глаз на императора (о, ведь он так чист и так непорочен! и с кем же он все-таки уехал с маскарада, ведь он уехал с кем-то, разве нет?), она будет сторониться отца и прятать от него засосы на шее. Предвкушение покаяния живет где-то, горечью окрашивает голубиные поцелуи; но Хильда гонит его, Хильда с любопытством смотрит на себя и думает: как же с нею случилось такое? Неужели и в ней, равнодушной и холодной - у нее никогда нет времени на фантазии и на мысли о сексе, по вечерам она засыпает, как убитая, и спит без снов, пока не прозвонит будильник, она всегда слишком занята, она не успевает влюбиться, - неужели и в ней скрывается потаенная извращенная тоска, влечение, о котором нельзя говорить? Ей бы хоть сейчас испугаться, а она удивляется: ну надо же, никогда так о себе не думала! Ей бы накинуться на баронессу всерьез - "это вы меня совратили!" - а она подставляет ей губы и грудь. Пожалейте бедную безумицу. Не стоило ей пить шампанское так безоглядно.
- Вы... - начинает Хильда и смеется - так щекотны поцелуи, и ночь нелепа, и Фортуна босиком прыгает по потолку, размахивая рогом изобилия, - вы... вы просто опасная женщина. Если бы я знала раньше, я никогда бы не соглашалась кататься с вами вдвоем, вы могли со мной сделать самое ужасное...
Локоны баронессы развились и упали на плечи: она лохматая, будто ведьма - со средневековой гравюры, волосы дыбом; помада размазалась, рот - открытая рана, и алыми потеками, как мазками крови, расцвечено тело Хильды - от плеч до колен. Пот, слизь и краска возбуждают сильнее чистоты, несовершенство, худоба и невинность кружат голову даже той, что давно искушена в любовных прихотях. Гибко и легко она скользит вдоль распростертой Хильды, спускается к бедрам - и вновь поднимается, не торопясь, выступающие кости считает языком, очаровательная анатомистка, напряженными сосками прикасается, как стрелами, и отвечает прерывисто:
- Поздно же вы спохватились... и совершенно напрасно: я не растлеваю малолетних, и вы были со мною в безопасности.
- А теперь?
- А теперь, как видите, нет.
Объяснения излишни: умница Хильда чувствует все на своей шелковой шкурке. Но ловкости ей не занимать: выждав секунду, когда баронесса чересчур увлечена ласками, она выворачивается из ее рук и на спину опрокидывает, прижимает за плечи к кушетке - точно так же, как баронесса прижимала саму Хильду к стене (только вертикальная плоскость сменяется горизонтальной). И, вильнув белыми сильными ногами, оседлывает, как лошадку, садится верхом, воскрешая позабытые навыки - ведь когда-то она была недурною наездницей. Раздвинутые бедра прижаты к бедрам, Хильда торжествует, одерживая первую победу, и склоняется, губами ищет хохочущий рот баронессы. Ведь та не смущается, а забавляется внезапной сменой ролей.
- И здесь хотите власти, а, Хильда?
- Плох тот гусар, который не желает стать хотя бы ротмистром, - бойко отвечает Хильда: теперь у нее развязывается язычок. - А лучше - командиром лейб-гвардии гусарского полка. Чтоб вы бросали мне цветы, когда я въезжаю в ваш город, баронесса.
- Вот вы и открыли мне вашу мечту: вы хотите кружить головы застенчивым девушкам, жадным и юным, - ловит ее баронесса и ладонями сжимает ее стриженную голову, в короткие локоны зарывает пальцы. - Ох, что за буйные у вас желания, ох, как плакали бы бедные девушки, провожая вас.
- Но вы же не будете плакать.
- Надеюсь, и вы не будете плакать - утром.
Как липнет "ох" - точно репейник, не отвязаться: ох, баронесса видит слишком много, ох, если б можно было задержать полночь и отодвинуть рассвет. Хильда не станет плакать, но ей не хочется и думать о том, что маскарад окончится, ветер сметет конфетти, и, как на старой Земле, наступит пепельная покаянная среда. Она целует баронессу не в губы, а в улыбку, и трется, отгоняя ненужные, жалкие мысли; она хочет сорвать невинное, маленькое, безвредное удовольствие, она, в конце концов, заслужила своим хорошим поведением немножечко любви.
- Хильда, - задохнувшись, шепчет баронесса - о, молчание недолго продлилось! - и проводит рукою по ее содрогающейся спине. Дыханье выравнивается медленнее, сердце расстучалось с непривычки: Хильда лежит плашмя, лицом ткнувшись в горячее баронессино плечо, вытянув ноги поверх ее голых ног. Ласковая ладонь разглаживает и оправляет белую ткань, задевает ягодицы - но не возбуждает и не торопит. Все любовные безумства хороши в меру: с непривычки не следует ими злоупотреблять.
- Да? - глухо откликается Хильда. Сейчас она имеет право промолчать, прикрывшись усталостью и непременною послелюбовной печалью; но лукавство противно ей - оно замарает ее, а не баронессу. И она повторяет, приподнимая голову: - Да, баронесса? Вы что-то хотели сказать?
- Нет, не бойтесь, ничего особенного. Вам не холодно так лежать? Ночи сейчас свежие, а я даже не могу предложить вам одеяла. Разве что мое платье?
- Не нужно покрывал, укройся мною, - цитата звучит к месту, наконец-то ей находится применение; и баронесса узнает ее и усмехается, пальцем игриво грозит.
- Ах, вы! Беда мне с этими учеными девицами. О, мой трофей, награда из наград...
- Империя моя, бесценный клад, - подхватывает Хильда. - Или вы не верите, что я знаю все стихотворение, а не одну строку? Хотите меня проэкзаменовать?
- Нет, я могу с уверенностью заявить, что вы восхитительно умны для простого гусара. Вашу природу под мундиром не спрячешь.
- Мою природу?
- О нет, я не имею в виду вот это, - с милым бесстыдством поясняет баронесса и прикасается к груди Хильды, жестом подкрепляя слова, - вовсе нет. Но ваше личико умно и под маской, как бы вы ни пытались разыгрывать беспутного юнца. Потому-то я вас и узнала - из вас хорошее воспитание не выгонишь и бутылкой шампанского.
- Итак, вы узнали меня по дурной игре?
- Ну, и еще по вашим губам.
- О! - восхищается Хильда. - Так вот какие детали вы запоминаете лучше всего, - и освежает воспоминание, целуя баронессу, и слизывает остатки сладкой ее помады. Она всюду ищет истину и непременно хочет получить голые губы; она любит скрытую, строгую суть пуще всех блестящих украшений. Она думает, что баронессе незачем тратить время на прихорашивания: сторонние средства ничего не прибавят к ее красоте.
Но баронесса считает иначе - и смеется, уклоняясь от поцелуев:
- Вы меня раздели донага, даже помады не пожалели, разбойница. Довольно, довольно, вы процелуете кожу до костей... до зубов. Запомните на будущее: одни чувствуют себя голыми без серег и колец, а другие - без румян и пудры, существуют и исключения вроде вас, но о них мы поговорим как-нибудь после. А вы похитили у меня помаду, коварный корнет, и как же вам не стыдно? Теперь все узнают, чем мы с вами занимались на самом деле.
- Ах, так? Хорошо же, я сейчас заглажу свою вину.
- Вы попросите у меня прощения?
- На коленях, баронесса, на коленях.
Хильда в распахнутой донизу сорочке пробегает на цыпочках по холодному полу, поджимая ноги, как кошка на раскаленной крыше, раскрывает бисерную сумочку и узкий серебряный карандашик достает. Ее потряхивает от тающего хмеля, рассветная зыбь качается за окнами, дворец плывет в тумане - и фонари мигают на аллеях, отдалившись, словно огни маяков. Млечный путь, большая дорога военной удачи, медленно гаснет - до следующей ночи. Хильда снимает колпачок и вывинчивает алую палочку, срезанную наискосок. В игре надо идти до конца, последнею пьяной отвагой полнится грудь (гусарский мундир сорван, гусарское легкомыслие - нет); она возвращается, вооруженная губною помадой, и на колени встает возле баронессы.
- Ага, вы хотите заклеймить меня, Хильда?
- Нарисовать лилию на вашем лилейном плече? Ах, баронесса, я отвратительная художница, и мне не хочется портить ваши плечи дурными рисунками.
- Ну что ж, тогда...
Баронесса не договаривает и приподнимается на локте, усталая и точно охладевшая, на полуслове закончившая свое приключение. Ее глаза запали от бессонной ночи, на шелковых чулках спустились петли. Она еще притрагивается ласково к щеке Хильды, но кончики пальцев отяжелели, словно свинцом налились. И ее утомление передается Хильде, вспышка радости гаснет; она уже готова отбросить помаду и замереть так, на коленях стоя, уронив голову на край кушетки. Но мягкий голос зовет ее: "Хильда", - как звал в начале веселой ночи, - и Хильда не может, не смеет отмахнуться от этого зова. С улыбкою она отвечает:
- Смотрите на меня, баронесса, я не умею красить губы, - и, придерживая баронессу за подбородок, покрывает краскою ее прелестный рот. - Ну вот, теперь никто ничего не заметит.
- О нет, - возражает баронесса, - вы недооцениваете людей, Хильда. Все заметят, все, кто хотят замечать, разумеется. Но никто не догадается и никто не скажет, что я целовала вас слишком крепко. А от таких поцелуев и зависят репутации... да, никто не скажет, что я была внимательна к вам, и, поверьте, тем лучше для вас. Но вставайте, вы простудитесь, вставайте и ложитесь ко мне. Если я вас обниму, мы прекрасно уместимся на кушетке и не замерзнем насмерть. Скоро рассветет, и вы уедете домой спать, и я тоже... А пока идите, идите ко мне.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Где-то в ЖЖ наткнулась на записи человека, в первый раз смотрящего ЛОГГ. Так вот, он, а вернее - она, пишет, что Ян Вэньли все-таки персонаж не в ее вкусе, потому что в нем нет ничего героического, сражаться он не любит, а любит валяться на диване и читать книжки. В общем, рохля. Зато Райнхард ей нравится, и вообще имперские (вернее, приРайнхардовые) нравятся тоже, и даже очень, вплоть до именования их "наши".
А я читала и думала - не оттого ли еще и мил мне Ян Вэньли, что любит он лежать на диване и читать книжки, а убивать и воевать - не любит? В общем, я, упаси господи, не осуждаю никого, кто думает иначе и кому то, что нравится мне, кажется недостатком - может быть, не человека, но именно персонажа книги или аниме. Но все-таки... хм, может быть, дело еще и в том, что я не вижу ничего романтичного в войне. Даже когда сражаются под красивую музыку в красивом космосе, под командованием кого-нибудь красивого в золотых кудрях, плаще и эполетах.

@темы: LOGH

---

Вокруг спорят "за канон" и место Аннерозе в каноне, а у меня нет ни времени, ни сил спорить (да и о чем спорить-то мне?), я ночью ради отдыха от дел дневных тыкаю в какую-нибудь серию и получаю удовольствие. Вот вчера ткнула как раз в сто шестую и бесстыдно тащилась именно от Аннерозе (хотя Кесслер и Марика - это, разумеется, неизменно приятное приложение). Интересно, окажись на ее месте сам Райнхард - сумел бы он сработать так же эффективно и быстро? Впрочем, у него, в конце концов, контактный боевой опыт имеется, сосульками в гайдене он орудовал очень лихо, уж наверное, навыки сохранились. Но Аннерозе, милая, тихая Аннерозе, где же она научилась так здорово кидать статуэтки? На ком тренировалась, а?
Но хороша. И очень здорово она взаимодействует с Хильдой: да-да, понятное дело, то-се, защищает уважаемую кайзерин и еще не родившегося кайзеренка, все понятно. Но она так бросается к Хильде, так обнимает ее, закрывая от падающих осколков плафона, что - чего греха таить? - лично я чувствую глубокое удовлетворение. И по имени Хильду зовет, и это тоже приятно слышать.

@темы: LOGH

---

Графоманская страдальческая

А теперь уберите от меня перья, ручки, карандаши, клавиатуру и тяжелые предметы, потому что у меня в голове опять бродит очередной замысел очередного бредового фанонного драббла про Хильду и баронессу, и я не знаю, как себя удержать и задушить этот замысел в зародыше, потому что он мне мешает писать нормальный собственный текст, не говоря уж о том, что мешает работать. Я себе твержу, что это будет очередной бессмысленный, беспощадный, безыдейный огрызок, шипперская собачья радость, фемслэш-ради-фемслэша, паразитирование на собственном фаноне и на собственных обыгранных мотивах, позор на мои седины. А шиппер внутри, жуткий альтер эго, плюрализм в голове - он же шизофрения, - так вот, этот мерзкий голос ухмыляется и шепчет: "Да-с, моя прелесть, но ты ведь хочешь, хочешь именно этого, хочешь просто в очередной раз спейрить этих героинь, потому что они тебе безумно нравятся вместе, не отрицай, моя радость, не отнекивайся, тобою управляют низменные инссстинкты, и ничего больше..." И прав ведь, сволочь такая - низменные инстинкты, они самые, низшая ступень развития. И все мне мало. Но может, вот сейчас выговорюсь и успокоюсь. Это ж надо было так двинуться - сама удивляюсь. И с чего - с одной крохотной сцены в гайдене! Но зацепило, как самосвалом, и тащит, тащит, тащит...

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Чем больше надо работать, тем сильнее тянет - не работать; хочется дурью маяться и сочинять дурь, а нельзя, нельзя, нельзя. В голове всплывают давние разухабистые идеи, ну например, сюжетик для бессюжетного (оксюморон налицо) драббла: о том, что три-четыре дня в месяц кроткая, как агнец, фройляйн Мариендорф страшно преображалась, зверела на глазах и держала в страхе всех вокруг, не исключая его императорского величества. Императорское величество сначало не понимало, что, собственно, происходит, терялось в догадках, беспокоилось, но быстро просекло, что в такие дни лучше не подкатывать к фройляйн с вопросами типа "а как вы считаете, фройляйн, а не завоевать ли нам по-быстрому крепость Изерлон с Яном Вэньли, а то она нам глаза мозолит?". Потому что в ответ бедный самодержец получал взгляд, полный ненависти ко всему живому, затем об секретарский стол грохала тяжеленная папка с бумагами, и фройляйн Мариендорф зло заявляла, что на текущий год никаких расходов на войну в бюджете не предусмотрено, и вообще государственный долг растет, и если его величество не знает, какие дыры разверзлись в экономике, то она, фройляйн, ничего с этим поделать не может и умывает руки. Император пугался и отступал: он, конечно, был великий флотоводец, стратег и тактик, отважный воин и полное совершенство во всех отношениях, но уж больно страшно смотрела на него фройляйн. И еще он был в определенных вопросах очень невинен, и поэтому никак не мог понять, с чем же было связано столь страшное и регулярное преображение тихонькой и милой секретарши. А спрашивать напрямую боялся.
И примечание: идея была сгенерирована в беседах с  gr_gorinich и, увы, полностью моим детищем не является. Да у меня вообще с идеями худо, чего уж там.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Работать не хочется, хоть ты тресни, хочется флудить, говорить чушь и рассказывать всем желающим, что есть в ЛОГГ такой замечательный (вполне возможный!) пейринг - адмирал Меклингер/барон фон Кюнмель. Бедный барон почему такой грустный и больной был? Потому что одинокий. Сидел целый день дома, света белого не видел, даже кузина-коза - и та наезжала редко, и радости от нее не было никакой. Конечно, от такой жизни начнешь на стенку лезть и мечтать все повзрывать нафиг. И тут явился из другой прекрасной жизни великолепный адмирал Меклингер с роскошными усами, очаровал, картинку подарил, стишок в альбом написал... ахх, и пропал барон. Даже помирать раздумал.
В общем, это из той же АУшной реальности, что все мои фантазии про Хильду с баронессой, Райнхарда с Оберштайном и Яна Вэньли живее всех живых. Бред, конечно, а я веселюсь.

@темы: LOGH

---

Вот черт побери мои калоши с сапогами (с), я совершенно разучилась писать слэш. Вернее, я разучилась описывать сексуальное напряжение между существами мужского пола, не говоря уж о его реализации. В логговских фиках это особенно видно. Мне ничего не стоит уложить в постель баронессу и Хильду - это получается очень легко; но когда я пытаюсь подвести друг к другу Оберштайна с Райнхардом, у меня наступает странный ступор. Я верю в существование этого пейринга, но я не могу описать ни поцелуя, ни прикосновения. Как будто они на меня наводят ужас и смущение, и я тороплюсь выйти из комнаты. Вот уже второй раз пыталась написать драбблик именно с этим пейрингом, а в результате все свелось к торопливому косвенному упоминанию - ну да, они спали, вот и все. Я безнадежна.

@темы: LOGH, фики

---

Англоязычные поклонники "Брайдсхеда" пишут очаровательные фики: сегодня я прочитала просто прелестный маленький текстик про Чарлза и Себастьяна вот здесь. То, что надо: легкий, нежный, романтичный кусочек счастливой жизни - когда оба были еще юны и беззаботны. И Себастьян, по-моему, удался на славу - здесь он "юноша с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов" из начала романа, до упадка и разрушения. Как все-таки жаль, что у нас нет ничего по этому фэндому, вернее, я еще не встречала ничего достойного.
Правда, если говорить о пейрингах, то я все-таки не могу себе представить фик, где отношения Чарлза и Себастьяна стали бы сексуальными (хотя опять же - читала и такое). Чарлз слишком... благовоспитан, а Себастьян не охотник, он не станет настаивать и соблазнять. Антони Бланш и Себастьян - дело другое, там плотская связь прямо-таки напрашивается. Ну, на мой взгляд и вкус, разумеется.

@темы: Brideshead Revisited, фики

---

Придумывала я заявки на тур однострочников и допридумывалась - опять оскоромилась: хотела подать заявку, а в результате написала сама очередной драббл. Он, правда, вышел ерундовенький, зато маленький, и автор-кокетка все равно радуется.

40. Драббл был рожден из давних-давних разговоров с  gr_gorinich - о том, как здорово было бы создать в Империи женский батальон космофлота. Мы тогда весело нафантазировали и забыли, а идея, как выясняется, никуда не делась и засела у меня в голове до лучших времен. Итак, заявляю: лучшие времена наступили, идею пустили в дело. Вышла, разумеется, АУшка, беглая и без глубокой проработки деталей. Но я и не претендую сейчас на лавры и котлеты. Я просто маленький шиппер. А драббл называется - "Ведьма".

"Легенда о героях Галактики", PG-13, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф, АУ

Когда император Райнхард дарует женщинам-подданным Империи право поступать в Военную Академию и на службу в армию, отставной гросс-адмирал Мюкенбергер суеверно сплевывает и говорит: "Ну, раз бабы полезли в космос, мне там точно больше делать нечего".
Когда Хильдегарда фон Мариендорф оставляет штатскую службу (теплое секретарское местечко!) ради шаткой и ненадежной военной карьеры, бывшие сослуживцы крутят пальцами у висков, а близкое окружение выражает соболезнования графу Мариендорфу. С такой дочкой лучше не рассчитывать на уютную старость и ораву внучат. Только и жди беды.
Когда баронесса фон Вестфален превращается из патронессы изящных искусств в спонсора первого женского отряда космофлота, никто даже не удивляется. Хотя и поговаривают шепотом, что не стоило называть флагман, выстроенный на ее деньги, - "Кримхильдой". Слишком вызывающе, и император может обидеться.
В Империи становится весело.
Три раза в неделю в городском доме баронессы Вестфален появляется привидение: с улицы можно увидать, как по темным комнатам проплывает сгусток света. После полуночи, когда слуги ложатся спать, к боковому крыльцу тихо подъезжает машина, и штабной офицер Хильда Мариендорф прошмыгивает из двери в дверь, кутаясь в короткий плащ. Тонкий осенний лед хрустит у нее под ногами. Как в романах, встречает ее на лестнице баронесса с маленьким фонариком в руке и проводит по анфиладе, крадучись, чтоб ни одна половица не скрипнула под каблучком. Электрический луч скользит по стенам и росписям на потолке, выхватывая из мрака лилии, единорогов, ангелов и граций. По ночам комнаты разрастаются, обращаясь в залы: в них можно танцевать вслепую, скользить по паркету, не боясь наткнуться на мебель. Баронесса любит простор и свежий воздух. В ее спальне окна приоткрыты в сад, и оголенные ветки сирени чернеют в раме, как паутина.
В постели они болтают обо всем на свете, выговариваясь за два дня разлуки. Беседы уличают их: пусть они сами и не признаются никогда, что влюблены, но с кем еще можно щебетать до утренней зари, сблизив головы на подушке? Порою кажется - им не избежать огласки и скандала. Только реформы спасают от молвы: кому из придворных сплетников захочется копаться в интересной женской дружбе, когда мир катится кувырком? Пусть боги благословят императора Райнхарда, вызывающего огонь на себя. Его свет затмевает глаза, и приближенные могут спокойно заниматься своими делами в тени.
- Будь я помоложе, - мечтательно произносит баронесса, - я бы, пожалуй, пошла по вашим стопам. Вдвоем с вами мы бы навели порядок в этой армии.
- Вы отбиваете полномочия у военного министра, молитесь, чтобы он не услышал, - фыркает Хильда. Где те дни, когда она трепетала перед военным министром, перед каждым адмиралом и даже адмиральскими адъютантами? Теперь она ничего не боится. Да и можно ли бояться, развалившись на баронессиной кровати, в ее потаенном тепле?
- Придется вам поработать за меня. Ну как, по силам вам добраться до министерского поста, а, Хильда?
- Я не хочу быть министром, я хочу быть начальником генерального штаба, это гораздо интереснее. А вы-то сами! Вы не стали министром, но у вас больше власти, чем у министра.
- Берите выше - чем у всего кабинета министров.
- Если б не ваша поддержка, не видать нам "Кримхильды" и академических стипендий.
- Государство не любит тратить деньги на булавки, - говорит баронесса и ерошит Хильде волосы. - Вы совсем мальчишка.
- А вы фрондерка, - счастливо отвечает Хильда.
- В здоровом государстве оппозиция необходима, иначе мы вернемся туда же, откуда начали. Вы должны радоваться, что я существую.
- А я радуюсь, разве незаметно?
Граф Мариендорф говорит, что в последний год видит свою дочь веселой чаще, чем за все двадцать лет, что прошли с ее рождения. Она несется, как комета, опаляя ресницы, будто очнувшись от летаргического сна. И вдруг выясняется, что она не одна такая: в новой Империи немало девушек, отчаянно желающих вырваться из привычного круга, прочь из раз и навсегда распланированной жизни. По крайней мере, их достаточно для того, чтобы набрать курс в Академии. А учебный отряд курсанток вскоре может влиться в действующую армию, и время бежит так быстро, как будто его подгоняют хлыстом. Болезнью императора заражены мальчики и девочки: они спешат за почестями и славой, пока еще совсем молоды; им чудится, что к двадцати пяти годам жизнь уже окончена.
- Когда сформируют боевой отряд, надо будет придумать ему хорошее имя. Я знаю, чтó вы сейчас скажете, но я уверена, что его сформируют, и не разубеждайте меня.
- Даже и не думала, - уверяет баронесса. В комнате жарко, и она сбивает одеяло на край кровати, упирается белыми локтями в подушку, растрепанная, разрумяненная, прелестная, земная. Хильда ведет пальцем по ее голой горячей спине, нажимает на темные родинки и называет вслух:
- Это звездочка, это мушка, это полумесяц, это тюльпан...
- Хильда, не отвлекайтесь, я все равно не боюсь щекотки. Мы говорили об имени для вашего отряда. Или вы не можете придумать ничего лучше "Черных уланов"? То есть "Уланесс"?
Хильда хохочет, как школьница, заливается, раскрывая рот - галка, а не офицер. Как ни мала, как ни дурна шутка - ей сейчас все едино. По ночам она сбрасывает обязанности, правила, крохотные, но накрепко впившиеся в кожу приличия вместе с мундиром. Когда она слышит слово "свобода" - она вспоминает в первую секунду наготу и полумрак, цветочный запах волос и подушки (духов и шампуня). Ей даже стыдно: кто теперь, кроме мятежников, посмеет назвать подданных Империи несвободными людьми? - а она до сих пор чувствует себя совершенно свободной только в спальне баронессы. И еще - в небе.
- "Черные уланы" вызовут меня на дуэль за плагиат, если я последую вашему совету. Ну уж нет! Я не хочу прослыть кровожадной убийцей.
- О да, вы же стреляете метко. Но у вас есть другие идеи? Неужели?
- Не будьте таким скептиком, баронесса, у меня есть даже три идеи.
- Да ну? Выкладывайте.
- Как насчет "Валькирий"?
- "Валькирии" заняты, вас будут путать.
- Вы тоже так думаете? А впрочем, вы правы, нас обогнали на повороте, ничего не поделаешь. Тогда - "Воительницы"?
- Фу, Хильда, где же ваш вкус?
- "Амазонки"?
- Не стоит, вас тогда назовут мужеподобными, но откажут в мужественности. Сейчас еще рано принимать такое имя. Жаль, но придется подождать, лет через десять придет время "Амазонок". А пока...
- "Орлеанские девы"? Это сверхидея.
- Чтобы вас сожгли в Изерлоне?
- Нет, на вас не угодишь.
Они смеются, будто нет между ними преграды в несколько лет, преграды, сложенной из жизненного опыта, из утрат, несчастий, влюбленностей. Если бы они были сентиментальнее и откровеннее, они дошли бы до сердечных излияний, нежных признаний и слез. Но деловитый дух силен в них, они страшатся чувств и чувствительности - и бросаются в смех, в детскую возню; они ведут почти серьезные разговоры (тема серьезна, только тон легок), спасаясь от опасных слабостей. Мир раскачивается на "pas-de-géant", им весело жить в сумасшедшее время, они ждут перемен. Пусть будет, что будет, а назад они не хотят.
- Нет, нет, нет, все не то. Вы не воительница и не валькирия, вы даже не Жанна д'Арк и не Антиопа, вы не амазонка, вы лучше. Вы похожи на ведьму на метле.
- На метле?
- На помеле, на швабре, на венике. Вы слишком счастливая, вас не удержать на земле.
- Значит, в небе - "Ночные ведьмы", - заключает Хильда и целует баронессу.
Она не знает своего будущего, она не знает, скрывается ли в грядущей мгле день, когда ее убьют на войне. В сером окне падают метеоры на сиреневые ветки, тянется осенняя ночь, которая не ведает рассвета. Но Хильда верит, лежа в постели со своею любовницей, что непременно вернется с неба на эту землю. Когда закончится шабаш.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Ура,  Миры Танаки открыли прием заявок на второй тур однострочников! Предвкушаю новую порцию веселья, а заодно придумываю заявки, гнусно хихикая. Очень хочется слэша, фемслэша и тому подобных радостей жизни. Что бы такое выдумать опять с Оберштайном и Райнхардом? И фемслэшное с Хильдой (ах, так и тянет опять подсунуть ее к баронессе, но я понимаю, что это нагло, второй раз подряд; слава богу, есть еще Аннерозе)? Пока точно не знаю, но что-нибудь придумаю непременно. Хе-хе.

@темы: LOGH

---

Вот уже год валялся у меня начатый (и даже законченный), позабытый-позаброшенный бличефик типа драббл. Долго я его крутила так и этак, понимая, что к ушагавшей далеко и надолго манге он почти не имеет отношения, да и мой интерес к Бличу сильно поугас. Но сейчас я его перечитала и решила - да ладно, чего уж там, нам стесняться нечего... Правда, с ужасом признаю, что графический секс я описывать не умею, и в тексте это очень хорошо видно.

39. Итак, на арене фик, который имеет шанс стать моим последним текстом по Бличу. Ну правда, ну честное слово. В нем я пустилась во все тяжкие и отдала должное своему беззаветно любимому пейрингу. Авторский фанон присутствует, пенится, переливается через край. Драмы-слезы-выяснения-отношений - россыпью в кульке, как драже. Называется: "Жаворонок".

"Bleach", R-NC-17 (нечто среднее, но ближе к R, я полагаю), Мацумото/Хинамори

Изо дня в день повторяется одно и то же - и ему не дано примелькаться. Вычесть дежурства, вычесть недомогания, вычесть недоразумения, и пятнадцать-двадцать вечеров в месяц остаются свободны: их надо проводить вдвоем, наедине. Мацумото давно научилась приходить без спросу и пользуется этой наукой сполна. Не все ли равно, что там на небе - луна, звезды или непроглядная тьма? - она и с закрытыми глазами отыщет путь. Любовный запах ведет ее, как кошку: разве не сладко жить в вечной весне? Светильник горит на столике, огромная тень, согнувшись, чернеет на стене - а та, что эту тень отбрасывает, сидит, склонив аккуратно причесанную голову, и глаз не поднимает от книги. Благословенна неизменяемость: всякий раз Мацумото застает ее у стола, то с книгой, то с кистью над листом бумаги, - и вступает в покой, как в пену морскую. И удивляется (удивление тоже свежо) про себя: как можно жить с этим непрерывным беспокойством, как с язвой, не замечая ничего - до тех пор, пока не пропадут зуд и боль. Как можно это выносить?
- Что ты читаешь, Хинамори?
Она отвечает, называя что-то - но чаще всего Мацумото не успевает поспеть за смыслом слов, ей сладок сам голос. Журавли, росинки, павлонии проносятся скороговоркою и скрываются под обложкой. Хинамори смотрит темно и нежно, захлопывая книгу, и руку вкладывает в руку Мацумото, длинным движением, снизу вверх. Надо помочь ей встать. Иногда она на коленях подползает к постели, но не сегодня; сегодня она поднимается легко и обнимает Мацумото, доверчиво прижимается головой к ее груди. "Как я соскучилась". Эта жалоба всегда безмолвна и ясна, и Мацумото тихо дергает голубую ленточку в волосах, и спрашивает негромко:
- Можно, я сегодня останусь у тебя?
- Можно, - беззвучно говорит Хинамори.
И когда формальное, совершенно ненужное согласие дано, они начинают торопиться, будто не ночь им отпущена, а один час быстрой, походной любви. Мацумото развязывает на ней пояс нетерпеливей самого страстного жениха: могла бы и порвать, но жаль, жаль, ведь наутро придется опять одеваться. Молча и яростно Хинамори сбрасывает одежду, не смущаясь (а перед мужчиной не смела бы - так, руками бы закрывала маленькие груди), волосы распускает и откидывается на спину. Груди встают торчком - бледные, заостренные. Темные волоски растут у сосков, Мацумото пальцем трогает их и ощущает тянущую щекотку между ног. Мгновенно вспыхивает телесная и мозговая жажда: маленькими прикосновениями не отделаешься. Ей хочется сжать Хинамори больно и грубо, укусить в шею, засосами плечи покрыть, перевернуть на живот и стиснуть ягодицы, ладонью толкнуться меж горячих бедер, к вьющимся волосам на лобке. Нежданный страх - потерять ее, отпустить ее - трансформируется в коллекционерское, абсурдное желание удержать любой ценою, хоть на цепь посадить. И эти мысли - нет, не мысли, образы отрывистые - проносятся в голове Мацумото мгновенно, пока она наклоняется, чтобы поцеловать Хинамори. Маленький холодный рот прижимается к ее губам, язык трется о ее язык. Хинамори уже полюбила целоваться, и теперь ей недостает поцелуев, острыми зубками она прихватывает кожу, тоже пытаясь отметить Мацумото, присвоить себе. И в поцелуе раздвигает ноги, приглашая Мацумото - лечь и приникнуть, бедрами к бедрам (лоно к лону), ноги сплести. Быстрое трение, быстрая разрядка - это только начало ночи, привыкание и узнавание, первое перемешивание слюны и влаги. Им нескольких минут хватает, чтобы застонать и вытянуться сыто (но не успокоенно - упрямая щекотка остается, притупившись, и вот-вот усилится снова, заноет сладко и настырно), не разжимая объятий, из губ в губы переливая бессмысленно:
- Хинамори...
- Рангику-сан...
По ночам в постели они потихоньку привыкают говорить откровеннее, чем прежде. Мацумото рукою ведет по ее худенькому голому боку, по жалобному изгибу талии, по ягодицам - таким узким, как у ребенка, как у мальчика пятнадцати лет. Хинамори хихикает - у нее нежный, смущенный смех, нет, не смех - смешок, коротенький, задохнувшийся. Подушечками пальцев она осязает лицо Мацумото - скульптурную лепку головы, скулы высокие и белые, круглоту закрытых век, выпуклость губ.
- Я люблю тебя, - бормочет Мацумото, поддаваясь этой ворожбе, пунктирным ласкам, - я тебя хочу, как кошка, я каждый день думаю, как приду к тебе ночью и буду тебя раздевать. Я тебя когда-нибудь трахну прямо в кабинете, ты слышишь?
- Рангику-сан, - возражает Хинамори, - у нас времени не будет, вы же знаете.
- А если в обеденный перерыв?
- Рангику-сан, у нас же обед в разное время.
- Я все равно хочу тебя даже днем, когда ты приходишь, я на стенку лезу, я хочу тебя зажать в углу и искусать...
- Рангику-сан, вы все придумываете, днем вам на самом деле хочется спать, я же знаю. Вы все время зеваете, когда я вижу вас.
- Ты врешь!
- Тогда и вы врете.
Чем дольше они смеются, тем сильнее горит вожделение - бессловесное, жадное, вдвойне бесстыдное в своей немоте. "Хочу тебя" - оказывается, слишком детское и простое выражение, в нем не воскресает этот голод, это пересыхание души, как горла. Воды, воды. Хинамори дышит тяжко и отрывисто, дергая бедрами, и рука ее скользит вниз, оглаживая груди, по мягкому белому животу, по рыжим ржавым завиткам в паху, в горячую и мокрую впадину. Не только с мечом и кистью искусно управляются ее пальчики. Губы дрожат, и Мацумото целует ее грубо, ладонью звонко хлопает сзади (и на тонкой коже отпечатывается след), и тоже пальцами зарывается снизу, теребя и трахая. Собственное отражение (искаженное чуть-чуть, но сладостно женское) соблазняет Мацумото, в раскрасневшейся, дрожащей Хинамори она узнает себя - юную, нелюбимую, девственную. Ах, теперь все равно, теперь она не променяет девичье тело рядом, содрогания, солоноватую слизь на пальцах - на всех мужчин мира. Болезненно катится жар по жилам, губы жестко впиваются в губы, кроткое лицо Хинамори неузнаваемо, желаньем омыто. Им все мало, им хочется еще, сильнее, резче, в горячке они до крови кусают друг друга - и вскрикивают вдвоем, высоко и чисто. Безнадежное упоительное блаженство на минуту, на две даровано им, и они его принимают, обессиленно обнявшись, лежат, грустя после соития. Переплетенность, предельная близость успокаивают их.
- Я люблю тебя, - лениво говорит Мацумото.
Сомнений нет: они любят и любимы, лишние подтверждения просто приятны, они так долго не смели заговорить о любви, что теперь словами никак не насытятся. Хинамори шепчет неразборчиво - то ли соглашается, то ли отвечает, что любит - тоже. Даже смутные бормотания ее жемчужны, Мацумото не может судить о них здраво и не стремится. Ей достаточно слышать Хинамори, достаточно прижимать ее к себе, голую и горячую, вспотевшую от любви. Хинамори никогда не уйдет, это точно. Хинамори никогда не покинет ее, очаровательно улыбнувшись на прощанье. Хинамори. Хинамори.
- Я люблю вас, Рангику-сан, - произносит Хинамори, ей в шею уткнувшись. Губы движутся мягко и приятно, выталкивая слова. - Я без вас, наверно, просто умру.
- Куда же я от тебя денусь?
- Не знаю. Я так счастлива с вами. Просто рядом с вами.
- Как забавно, - отвечает Мацумото тихонько, - я хотела сказать тебе то же самое.
Они обе пытаются забыть незабываемое: как теряют друг друга в снах, повторенных мириады раз. Страшнее нет сновидения для Мацумото, оно наплывает без спросу в самые глухие ночные часы, и ничем его не прогонишь: навзничь лежит Хинамори, и взгляд ее стеклянен и мертв, а по губам, не останавливаясь, не засыхая, течет кровавая пена, и руки, к груди прижатые, мокры и красны. Ночь за ночью она умирает - и Мацумото просыпается в ознобе, скуля тихонечко от ужаса. Ресницы слипаются от слез, сумасшедше частит сердце и только тогда угоманивается, когда она обнимает Хинамори, как куклу, - только что не трещат тоненькие ребра.
А Хинамори, плача, просыпается позже нее, лишь под утро, в розовом свете, под розовым небом: в ее сне Мацумото падает стремительно в туман, в бездну, выскальзывая из рук - и пальцы сжимают только воздух, только обрывок черного рукава. И несколько минут она шепчет безутешно: "Я же не сумею вас спасти, я же не сумею вас спасти, я не спасу вас, Рангику-сан, не спасу..." - и жмется к тихо вздыхающей Мацумото, пока от усталости не засыпает снова.
- У меня нет никого, кроме вас, Рангику-сан.
Странно серьезен ее голос. Мацумото хочет спросить - а Хицугая? а Кира? а... - и не смеет, смутно догадываясь о ее снах и потаенных мыслях. Нечем утешить в ответ: если скажешь "Я умру, если ты умрешь" - она, конечно, догадается, что это ложь. Неестественно чуткой становится иногда Хинамори - в объятиях, когда нечего скрывать, кроме собственной души. Видно, ей суждено любить несчастливо, сильнее, чем любят ее, ничего с этим не поделаешь. Мацумото, наверно, и хотела бы любить ее по-детски - до смерти, да только не может. И все-таки это невыносимо.
- Почему ты все время ведешь себя так, будто мы вот-вот расстанемся? Зачем ты так говоришь каждый раз, как будто умрешь утром... или как будто я умру? Неужели ты всерьез веришь, что я тебя брошу? Послушай меня, Хинамори...
- Нет, - отвечает она, - нет, вы не бросите. Я все это знаю, Рангику-сан, только...
Только спать так страшно. Мацумото боится обнять ее сильнее - ведь она совсем худенькая, ведь она же не выдержит... Абсурдная нежность захлестывает: ну что такого в этой маленькой Хинамори, в воробышке, в соломинке - что в ней такого, что дыхание перехватывает от нее?
- Дурочка ты моя, - бормочет Мацумото и глотает воздух, чтоб не разреветься, - вечно ты все выдумываешь, вечно воображаешь черт знает что, и ничего, ничего не понимаешь. Я никуда от тебя не денусь, запомни раз и навсегда, я никуда от тебя не денусь, и ничего со мной не случится, ясно тебе? Ясно? И с тобой ничего не случится, и что бы тебе ни снилось - все будет хорошо, слышишь?
- Рангику-сан... значит, вам тоже снится?
- Да, - говорит она, - да, снится, и это ничего не значит, ясно тебе? Я еще с ума не сошла, чтобы верить снам, и ты тоже не смей. Мало ли что привидится!
Но Хинамори отводит глаза и не верит Мацумото, а вовсе не снам. Что-то гнетет ее, что-то грызет ее; и прозрачная, ясная, хрустальная душа затянута мутью и илом, серым ветром овеяна. Сколько ж можно метаться в этой клетке, в узком костлявом теле? Не уйти от мыслей о скорой смерти: обреченностью, как гнилью, тронуто лицо Хинамори, милое лицо. Она поднимает руку и гладит Мацумото по волосам, в мягких рыжих прядях запутывает пальцы и вспоминает о том, что такие путы - из женских волос - невозможно порвать.
- А знаете, - задумчива ее речь, - а знаете, ведь я видела еще кое-что во сне.
- Что же?
- Я видела, как вы все-таки выбирали его, а не меня. Что мне делать теперь с этим, Рангику-сан?
Мацумото молчит.
- Да, - повторяет Хинамори, - когда-нибудь вы все-таки меня оставите, я точно знаю. Не отрицайте, вы сами еще не чувствуете этого. Но вам дорог он, поэтому мы с вами похожи. Вы всегда, всегда будете думать о нем, и когда вам покажется, что он вернется к вам, вы побежите за ним, побежите.
- Замолчи.
- Но он к вам не вернется. Это пустое, Рангику-сан, я знаю давно. Ни к вам, ни ко мне никто не вернется. И тем лучше. Давайте забудем остальное.
Маленькая ладонь подхватывает голову Мацумото под затылок, серьезные губы приближаются к губам. Хинамори целует с неженскою сухостью и отстраняется, расправляя худые плечи, а Мацумото лежит, как оглушенная, и не может ни слова ответить. Это она привязывает, - мелькают мысли, - это она специально, это она нарочно, злая девчонка. Как глупо попалась умница Мацумото в ее беленькие руки.
Или все-таки обе - и жертва, и добыча, две птицы на одной ниточке ловца? Мы все бьемся, бьемся, - думает Мацумото, - а вырваться не можем, и друг друга боимся, и мучаемся. Что может быть глупее такого залечивания ран? Ни бинтов, ни щадящего режима, ни мазей-примочек, а только открытый воздух, только рубцевание рассеченных тканей: если организм справится, то выкарабкаешься и ты.
Господи, - думает еще Мацумото, - да ведь она же по-настоящему в меня влюблена.
- Когда-нибудь вы поймете, что я была права. Я раньше была дурой, но это прошло. Я теперь знаю, что все кончено, для нас с вами ничего никогда не было. Может быть, мы с вами с самого начала были предназначены друг другу и не хотели этого понять.
- Ну все, - обрывает Мацумото, - ну хватит, довольно. Не хочу ничего слушать.
Невольно она повышает голос, и Хинамори, как ни храбрится - все равно вздрагивает нервно и опускает голову. Как боится она до сих пор любых окриков и укоров, как страшны для нее - безупречной девочки - чужое недовольство и раздраженный тон... но не всех, а только тех, кого она любит. Я - вторая, - чувствует Мацумото. Или третья, после Хицугаи? Нет, вторая, он, маленький, не может внушить ей страха. А прежде был только один. Айзен.
- Ты сама себя доводишь, придумываешь, придумываешь и пугаешься, как не стыдно. Иди сюда. Иди сюда, я сказала, и ложись рядом.
Они обнимаются снова. Они пытаются достичь идеального слияния, но не знают, что делать с идеалом: стоило оступиться и припасть к самой себе, как все пошло кувырком. Восхитительно их одинаковое бездушие: в поисках утешения они не разбирают дорог, бестолково делают больно, а потом прикасаются тоненькими пальчиками и спрашивают - ну что с тобой, что с тобой, дорогая? Проживая десятилетие за десятилетием, едва различая бег времени, сквозь сирень пронося чистые лица, они не учатся любить, они не знают, что это такое. Но наконец-то приходится платить.
- Ну что же я делаю не так, Хинамори? - тихо спрашивает Мацумото. Никакой надежды не остается, одна тоска, сосущая и стылая, гложет и гложет и гложет. - Скажи, тебе в самом деле так плохо со мною? Я тебе никак не могу помочь, и от меня не легче, правда? Прости меня. Наверно, я в самом деле где-то ошиблась.
- Рангику-сан, нет...
Она не может говорить дальше от рыданий: губы искажаются, расширяются сухие глаза. Слезы нейдут, и потому страшнее всего: ей, наверно, очень больно плакать вот так, горло сокращается судорожно - и ни вздоха, ни всхлипа не пропускает. Вздуваются жилы на шее. Хинамори мотает головой, губами двигает; и беззвучно читает Мацумото одно и то же: "Нет, нет, нет...". И вдруг прорывается голос, и она шепчет:
- За что вы меня так мучаете?..
- А за что ты так мучаешь - меня? - потрясенно отвечает Мацумото.
Нет, им никогда не договориться. Захлебнувшись, они плачут навзрыд и цепляются друг за друга, будто разлука уже смотрит на них, и последние минуты летят. Они сами пугают себя, как дети, и сами плачут теперь оттого, что так одиноки, нелюбимы и несчастны, оттого, что их непременно бросят... сколько угодно можно выдумать причин для плача. Это почти истерика, разрядка натянутых нервов. Им слаще всего рыдать в объятиях, после секса и после бурного отчаяния, им проще всего в слезах обрести подобие истины. И крепко спать, наплакавшись на легоньком плече.
- Если вы уйдете к нему, то пусть так будет, я не стану удерживать вас. Вы не сможете быть счастливы со мною, я слишком дурная и слабая.
- Да зачем же ты так говоришь, Хинамори?..
- Зачем я так говорю? - гневно отвечает она и зажмуривается, замыкая лицо - чтоб даже Мацумото не смогла ничего прочесть в губах и мокрых глазах. - А вы не догадываетесь до сих пор? Чтобы вам стало стыдно, чтобы вы не бросали меня именно потому, что я такая слабая. Поймите же, я дурная, я злая, я скверная. Я теперь готова что угодно сделать, только бы вас не потерять. Вы понимаете? Я обманываю вас, я притворяюсь, что меня надо утешать. А не надо этого, не надо совсем! Перестаньте жалеть меня. Ведь я вас совсем не жалею.
- Неужели ты так сильно любишь меня?
- Если бы я сама знала.

@темы: фики, Bleach

---

Продолжаю терроризировать своими текстами всякие конкурсы: сунулась с "Оленьим лесом" на РуФемслэш-2010. Разумеется, под предлогом "Понесем ЛОГГ в народ". Тщеславие - страшная штука. Можно было бы, конечно, отправить уже проверенное "Имперское яблоко", но это было бы скучно. Ну, "Лес" тоже не очень дурен. Пусть уж поучаствует, корову я не проиграю в любом случае. Хочется в глубине души написать еще что-нибудь про моих любимых дам, но я себе строго говорю, что все наболевшее уже обыграла, а перепевать одно и то же на разные лады - некрасиво. Хотя... хм. А не написать ли разухабистую АУ по следам гайдена - о поездках юной Хильды с баронессой куда глаза глядят? Но беседы в автомобиле (и не только беседы) уже были в "Лесе" (в "Лесу"?). Эх, эх. В общем, пора душить собственные прекрасные порывы, иначе я в своем фаноне просто погрязну, завязну и потону.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

На сообществе  Миры Танаки завершился первый тур однострочников. Всем ура, все замечательные. Как человек запасливый и хозяйственный, выложу у себя собственноручно исполненные заявки.

36. По заявке  gr_gorinich: Кирхиайс и Аннерозе. "А если все-таки будет ребенок?". Единственный драбблик с названием.

"Солнечный сад"

- Графиня Грюневальд не ждала вас так рано, - сказала служанка и сделала книксен, не желая просить прощения за свою госпожу. - Я полагаю, графиня сейчас в саду. Если вы соизволите подождать, господа, я сообщу ей о вашем приезде.
- Не нужно, - нетерпеливо ответил Райнхард. Служанка, конечно, не знала, как изводило его бесцельное ожидание, раз предлагала провести хоть пять, хоть десять минут, пока она ходит где-то, не слишком спеша разыскивать его сестру. Что ей было до его беспокойства, что она могла знать о нем? - Мы сами ее найдем. Кирхиайс, я пойду налево, а ты направо, кто первый ее отыщет, получит дополнительный кусок пирога.
Секунды не прошло - а его как ветром сдуло, и только служанка фыркнула вслед. А Кирхиайс улыбнулся, подумав - ах, если б он не хотел так сильно притворяться взрослым перед чужими людьми (не очень-то и выходило), он не постеснялся бы кричать, как в лесу: "Ау, сестра, ау!". И тем быстрее, наверно, нашел бы ее в огромном дворцовом саду.
- Вы не знаете, куда бы могла пойти графиня Грюневальд? - спросил Кирхиайс. Кому, как не служанке, было знать о привычках графини? - Сад так велик...
- Обычно графиня в это время уходит в оранжерею. Попробуйте поискать там. Вы знаете, как найти оранжерею?
- Знаю. Благодарю вас.
В безлюдном саду было совсем тихо, солнце уже задевало за макушки подстриженных деревьев. Кирхиайс свернул направо и пошел по мощеной дорожке - туда, где прятался за высокими боскетами круглый стеклянный купол.
- Аннерозе-сама, - позвал он, открывая дверь оранжереи. Изнутри пахнуло жарким воздухом, нежным, стократ усиленным ароматом роз. От духоты и благоухания слегка кружилась голова. Как же могла Аннерозе проводить там столько времени, ухаживая за цветами, и не падать в обморок? Она ведь была так хрупка... или, по крайней мере, умела казаться хрупкой. - Аннерозе-сама, вы здесь?
- Это ты, Зиг? - в ее надтреснутом, утомленном голосе еще звучали те же юные нотки, что и восемь (или девять?) лет назад. Между розовыми кустами мелькнуло ее платье, золотые волосы просияли, точно пронизанные солнцем. И она вышла навстречу Кирхиайсу с тонкою лейкою в руке, и улыбнулась устало, так что он подумал - она не рада, они с Райнхардом приехали не ко времени.
- Как быстро вы приехали, - произнесла она, не опуская лейку. - Я не ждала вас так рано, я поливала розы.
- Простите, Аннерозе-сама, - сказал он. - Боюсь, нам придется уехать раньше.
- И Райнхард торопился сюда, чтобы побольше времени провести со мною. Как это неразумно...
- Мы оба торопились к вам, - улыбнувшись, ответил Кирхиайс. В его бесхитростной улыбке, открытой и юной, таилась странная и спокойная мудрость, о которой он и не ведал; и нельзя было не поддаться его очарованию, и нельзя было не сожалеть, отпуская его. - Мы надеялись отведать вашего шоколадного пирога и ради этого готовы были загнать автомобиль, как лошадей.
- Я дам пирог вам с собой. Иначе он испортится... никто не съест его.
- Аннерозе-сама...
Улыбка исчезла с его губ; на лицо легла печальная тень, и Аннерозе покачала головой, точно раскаивалась в своих словах. Она никогда не жаловалась, Кирхиайс до сих пор не слышал от нее ни одного упрека, но несчастье слишком сильно сроднилось с нею (или она сроднилась со своим несчастьем). И теперь она представлялась жертвою, когда, быть может, сама того не желала.
- Зиг, - сказала она, заглаживая неловкость, заполняя повисшую паузу, - я сейчас приду, я только закончу поливать розы. Мне осталось совсем немного. Но, если хочешь, подожди меня. Как ты думаешь, Райнхард найдет нас здесь?
- Нет, едва ли, ведь он пошел в другую сторону. Хотите, я схожу за ним и...
- Не надо, мы найдем его вместе. Подожди еще минуту.
Она склонилась над кустом белых роз, и длинные волосы упали ниже, закрывая ее лицо. О чем она думала, улыбалась ли она, спрятавшись за тонкою золотою завесой? Странный холодок окружал ее, и Кирхиайс понимал, отчего не могли коснуться ее насмешки и булавочные уколы, отчего на званых вечерах она стояла в одиночестве, замкнувшись в горделивом и беспомощном молчании. Невидимое "не тронь меня" бронею обволакивало ее с ног для головы.
- Я так давно не видела тебя, Зиг, - негромко произнесла Аннерозе, не поднимая головы, и он вздрогнул, осознав, о чем она говорит. Промедлив, он уж не мог притвориться непонимающим и ответить, что они же приезжали недавно, как же так...
- Я была бы рада, если б могла беседовать с тобою чаще.
- Аннерозе-сама, - начал Кирхиайс, не представляя, что сказать - кроме имени; в голове было пусто, сердце стучало от спертой духоты. - Аннерозе-сама, я...
И тут она вскрикнула и выронила лейку, и в раскате меди ему почудился - как в обернувшемся явью сне - выстрел. Сердце перестало биться.
- Аннерозе-сама!..
- Палец уколола, - пробормотала Аннерозе, улыбаясь, и Кирхиайс, поддерживая ее за плечи, увидел совсем близко порозовевшее лицо, растрепавшиеся от влаги волосы, алую бусинку крови на пальце. - Что ты испугался, Зиг? Это же розы, о них легко уколоться.
Из оранжереи они вышли молча, не глядя друг на друга, точно поссорившись. Опрокинутая лейка лежала на плитах, Аннерозе забыла поднять ее, и забыла стереть с пальца засохшую кровь. На щеках у нее горели пятна румянца, глаза блестели, как от белладонновых капель, и губы были красны. Так жарко было под стеклом, среди цветов, так душно. И надо было торопиться, потому что Райнхард, наверное, был вне себя от волнения, разыскивая ее и Кирхиайса уже целых десять минут.
"Так нельзя, - на ходу говорил себе Кирхиайс и старался дышать размеренно, в такт шагам, и чувствовал, как бешено скачет пульс, и молился, чтобы Райнхард не наткнулся на них сейчас. Еще бы несколько минут, еще немного, только бы успокоиться и придти в себя. - Так нельзя. Я не должен, я не могу позволить себе такого. Это безумие, это опасно для нее. Я не могу подвергать ее такой опасности. Я никогда больше не притронусь к ней".
"Еще год или два, не больше, еще год или два, и я буду свободна. Я уговорю его, я скажу, что не надо на мне жениться, это вовсе ни к чему. А если все-таки будет ребенок, - думала Аннерозе, грациозно придерживая подол платья, чтобы не запачкать его о влажную траву, - а если все-таки когда-нибудь будет ребенок, я, наверно, сумею воспитать его сама". И мелкие капельки пота проступали у нее на лбу.

37. По заявке  Алэй Лан: Поплан. "А на Одине девушки..."

безымянная кроха

Ну, салага, слушай сюда и запоминай: жизнь у боевого летчика сложная, но интересная. Либо тебя подбивают прежде, чем ты успеваешь получить удовольствие, либо ты привыкаешь и тогда сам начинаешь подбивать других и мешать им получать удовольствие. Ладно, не бледней, тебе повезло: ты нашел меня. А у меня - запомни это, заруби на носу - все возвращаются с вылета крепкими и зелеными, как огурцы, и получают удовольствие, пока враг превращается в космический мусор. Усек? Едем дальше. Песню про девушек и самолеты тебе уже спели, и даже три раза? Хорошо. Значит так, ты, служащий армии Альянса, тебе повезло дважды: ты попал ко мне в отряд - во-первых, и ты попал в армию, где служат девушки, - это во-вторых. Понял? Хихиканье отставить. Каждый день мы должны благодарить судьбу за то, что родились в Альянсе, а не в Империи. И не кивай мне тут с умным видом, не заливай про кровавый голденбаумовский режим, я это уже слышал на политинформации для командиров, ты мне ничего нового не расскажешь. Что? То-то же, у командиров жизнь не сахар, привыкай, сам еще командиром станешь когда-нибудь. Так вот, Империя заслуживает полного и безоговорочного уничтожения за одно только отношение к женщинам. Нет, я не феминист, я джентльмен. Но вот скажи мне, цыпленок жареный, ты в Хайнессенполисе бывал? Нет? Провинциал, значит. О Феззане и не спрашиваю. А где бывал? Э? Ладно, потом повторишь по слогам или на бумажке напишешь. Вот ведь... развелось планет, язык сломаешь, пока выговоришь. В общем, девушки в Альянсе - это девушки так девушки! Вот посмотри на механиков у нас в отряде - огонь! Все красотки, все умницы, если надо будет - так сами в бой пойдут, не побоятся. А на Одине девушки... наденет красавица юбку до пола, ног не видно, наденет шляпу - лица не разглядишь, с одной стороны компаньонка идет или мамаша, с другой стороны - брат, муж, отец, или все вместе... И чуть что не так, схватят тебя под белы руки и повлекут заключать законный брак, и все, был летчик Поплан - и нет его, весь вышел, сгорел в неравном бою. Так что сам видишь, парень, если мы не принесем в Империю свет просвещения, то никто не принесет, и так они там все и погибнут в темноте... на кухне и в корсетах. У них там, говорят, даже заповедь есть для женщин - три К называется: Kinder, Kueche, Kleider. Сам понял, или перевести? Вот, и ни туда им, беднягам, и ни сюда, как заперли на кухне, так и сиди до самой смерти. Поэтому ты теперь не просто солдат - ты солдат ос-во-бо-дительной армии Альянса. А первыми, как известно, освобождают женщин и детей.

38. Наконец, драббл по моей собственной заявке: Оберштайн/Райнхард. "Я всегда терпеть не мог этого человека".

тоже безымянный

Хильда ходит очень тихо и не стучит каблуками. Кошачий шаг помогает притворяться кошечкой. Тем меньше внимания на нее будут обращать, тем легче ей будет удержаться на воздушной лестнице. Не каждый способен забраться так высоко. Она идеальный секретарь - вымуштрованная, деликатная, прямодушная, деловитая. У нее ясный ум и сострадательное доброе сердце. Император ценит ее советы, она ценит императора: чудесные взаимоотношения начальника и подчиненного.
Что бы ни говорили злые языки, он вовсе не метит на теплое местечко императрицы. Гораздо удобнее промежуточная позиция: доверенного приближенного, разумного соратника, доброго ангела, в конце концов. Одни советуют ей - обиняками, намеками - сблизиться с императором; другие рекомендуют укрощать свои аппетиты. Хильда умница, она принимает к сведению последний совет. Она не намерена бросать вызов военному министру.
- У меня срочное донесение его величеству, - говорит она вежливо и жестко.
- У его величества сейчас военный министр, - отвечает адъютант. - Но вы можете войти.
Как полезен опрометчивый приказ императора: допускать к нему секретаря в любое время. Он лишний раз подтверждает ее незаменимость. Хильда держится по-военному прямо: стойкий оловянный солдатик в штатском. На нее тоже действует атмосфера империи - с властителем-полководцем на троне. Жаль, что женщинам нельзя служить в этой армии.
Автоматические двери гораздо лучше старомодных: они открываются совершенно тихо. Ни скрипа, ни шороха. Хильда входит в комнату и с порога видит то, что ей не подобает видеть. Взгляд фиксирует все: она чувствует себя камерой, человеком с электронными глазами. Император слишком поглощен разговором. Не следует его отвлекать.
Она отступает назад и кланяется закрывающейся двери. Зеркала не успевают поймать ее отражение. Она говорит адъютанту, не дожидаясь вопроса:
- Вы были правы, его величество в самом деле чрезвычайно занят. Я зайду попозже.
Теперь Хильда вооружена. Раз ей нельзя носить военную форму и бластер, она заменит лазерный луч - знанием. Им наносят достаточно глубокие раны, даже развитая имперская медицина не способна их излечить. Когда играешь по-крупному, хорошо бы иметь лишнюю карту в рукаве. Необязательно пускать ее в дело: Хильда не хочет тратить время на шантаж или интриги, Хильда не хочет ослабить позиции военного министра. Она благоразумна. Она не собирается прослыть шулером в честной игре.
Развитая медицина в Империи не научилась исцелять еще и души. Раненым и калекам, дырявым душам, прожженным душам, полумертвым душам приходится прибегать к домашним средствам. Кто же бросит камень в императора за то, что он ищет утешения у самого неподходящего человека? Ведь никто вовремя не предостерег его и не объяснил, как опасно спать с собственным министром.
Хильда не из болтливых. Она никому не станет рассказывать о том, что увидела. Она подбирает стеклышки в мозаику по цвету: вот еще один отшлифованный кусочек ложится в гнездо, и еще один. Картинка почти готова, скоро можно будет вставить ее в рамку. Это похоже на детскую игру для хороших девочек.
Все совершается без ее помощи. Связь рвется: ниточка за ниточкой лопается, и треск слышат все, его не скроешь. Император очень резок с военным министром. Император при всех обрывает его. Император недоволен его предложениями. Император не может взыскать с него - он безупречен; но император может отдалиться.
Хильда наблюдает, как расширяется черная трещина, и забывает о технике безопасности на льду. Она не знает, что ее саму скоро затянет в водоворот и закружит, как куклу. Военный министр прекращает связь с императором из чувства долга: продолжение неразумно, препятствия преодолены, неисцелимая утрата осталась в прошлом. Теперь императору нужен наследник.
Кто просчитывает и записывает ходы в этой партии? Однажды вечером, после красного злого заката, Хильда остается в императорской спальне, повинуясь неведомому немому приказу (а он категоричнее пьяной мольбы его величества). Она думает, что делает это из жалости. Утром тает и это заблуждение: "жалость" в данном случае - изящная замена "долга". Она не дура, она разбирается в терминах и нюансах, она трет тело губкой, но не может вытравить из него семя. Военный министр переигрывает ее и добивается своего. Раз попав в путы долга, уже не выбраться - и Хильда покоряется. Ей некуда деваться. Знание не спасает от замужества: даже знание о добрачной связи жениха.
Досадно. Ее победа схожа с победой императора при Вермиллионе: она принимает триумф, как подаяние. Она не влюблена и не горда, ее тошнит по утрам, воротник свадебного платья впивается в горло. Она идет к власти окольным путем, отвратительно громко стуча каблуками. В белых туфлях отекают ноги. Военный министр выходит навстречу, пересекает дорогу - и это дурной знак. Хильда слушает его и думает, что теперь они втроем связаны высшим долгом, как преступлением.
Проходит медовый месяц. В огромной постели новобрачные лежат, не прикасаясь друг к другу: он справа, она слева. Она тяжело переносит беременность, ее сильно знобит. Шерстяная шаль стекает у нее по плечам, теплая ночная рубашка до пят окутывает тело. Императрица - драгоценный сосуд, повреждения или трещины недопустимы; ее заворачивают в мягкие ткани, чтобы она не разбилась. Это похоже на бинтование ног: теперь ей точно не уйти. По старой привычке к политическим беседам она заговаривает о военном министре. Ни откровения, ни признания ей не нужны. Она не хуже императора знает ему цену.
- Я всегда терпеть не мог этого человека, - легко говорит император.
"Лжешь, - думает Хильда, но молчит. Она знает, что хорошая жена не должна перечить мужу. У хорошей жены прав еще меньше, чем у хорошего секретаря. Только в мыслях может она сказать императору короткое, свободное, пренебрежительное "ты". - Лжешь. Ты терпел его и будешь терпеть. До самой смерти".
Она чувствует, что военный министр успеет умереть первым.

@темы: LOGH, фики

---

И наконец-то руки дошли до ЛОГГовской манги ( alena1405, спасибо огромное-преогромное за ссылки на скачку!). Только начала первый том, а уже рухнула в разливанное море позитива. Раечка! В цивильном пальтишке! С яблочком! Все, не могу, унесите пудинг. Какая душка. И как ему идет супердеформ. Кажется, такими темпами я возлюблю мангу нежно.
А еще он "в гражданском" похож на Джессику Эдвардс из аниме. Только волосы подлиннее. А шарфик завязан, как у Поплана. А Аннерозе с косою - это невозможное очарование. Я еще больше понимаю Кирхиайса.
Юная Фредерика в юбочке - это все-таки не то, у нее слишком цивильно-девичий вид. Такая средняя мангашная школьница. Ну, посмотрим, какою она станет, когда вырастет. А вообще, боюсь, что ничего лучше анимешной Фредерики в мире не придумано - ах, эта стриженая девчонка в бриджах! Как же все-таки головокружительно повезло Яну Вэньли.
Итак, общие впечатления по первому тому: неприличный свун с визгом и подпрыгиванием в кресле. Нет, конечно, аниме ничто не затмит, но "ето - ето, а ето - ето". Восторг от встречи с героями огромен, я даже не ожидала. И пожалуй, пока имперские выглядят поярче союзных, вернее - союзные все-таки лучше в аниме. В манге и Ян чуточку бисенен, и Дасти не такой выразительный и характерный (в аниме у него великолепная подвижная физиономия, и как они с Попланом отжигают на пару, это же просто праздник какой-то!). Юлиан, на мой вкус, появляется впервые в чересчур уж коротких штанишках - и не холодно ему? Розенриттеры хороши (люди с топорами!). Интересно, я правильно идентифицировала Блюмхарда как очень юного кудрявого брюнета, не поймавшего фляжку с горячительным? Ай, лапа. Нет, кажется, это Поплан. А где Блюмхард?!
Об имперских лучше молчать, потому что выходит все равно один нечленораздельный умиленный писк. Миттермайера, конечно, сильно приукрасили - но не чересчур, и он обаятельный. Ройенталь отчаянно косит под графа Дракулу в плаще, когда является к Райнхарду за подмогой. Вот барону Флегелю, пожалуй, сильно не повезло: в аниме он был тоже скользкая сволочь, но поначалу в лице его было больше от хитрюги-интригана, чем от обычного злого злеца. А в манге с первого взгляда видать - скотина и свинья, гав, гав, гав.

UPD. Том второй.

тык

На втором томе я поняла, что мангашного Шенкопфа я не узнаю совсем. Это же не Шенкопф, это Лунебург какой-то. Блондин, глаза голубые, подбородок волевой. А где бакенбарды, где орлиный нос вааще? Пожалуй, у анимешного Шенкопфа физиономия хоть и не соответствовала классическим канонам арийской красоты, но была куда интереснее. Выделялся он, а тут пока не выделяется. Линц узнаваем зато, это хорошо. Моя любимая троица Мюрай-Фишер-Патричев - тоже налицо, и я им радуюсь, как родным. Джессика - нет, та же беда, что и с Фредерикой: слишком стандартизованная внешность, такая вполне себе мангашная героиня. Ну не то это, не то.
И главный хит тома - Оберштайн. Ах, какой Оберштайн! Ух, какой Оберштайн! Какой профиль, какая улыбочка! Хочу еще. А раз хочу еще, то надо открывать том третий.

Том третий.

тык

Ого, какой наваяли мятеж Касторпа! Теперь про него, по крайней мере, никто не скажет - "храбрый, но некрасивый". Правда, замашками он напоминает Кассандру из "Графа Каина" (пусть тот был по мальчикам, а Касторп по девочкам, но оба почему-то любили держать своих пассий в колодках и в кандалах), а пожалуй, даже и попротивнее будет. Несмотря на развевающиеся восточные халаты, длинные волосы и царственные позы. А что там была за девица в мундире (если я не ошибаюсь, тоже из команды Касторпа)? Так нечестно: в кои-то веки пустили относительно имперскую даму на командный пункт, и тут же сделали ее истеричкой и разбили в бою.
Биттенфельд уморителен и умилителен: он моложе, чем в манге, да еще с суетливым ординарцем под боком. Разумеется, ординарец пытается командира опекать, как умеет. А бедному Райнхарду не везет: только он выйдет в штатском прогуляться с Кирхиайсом, так непременно кто-нибудь начинает до них докапываться. Тенденция, однако!
Баронессу фон Вестфален сделали старше и строже. В аниме, на мой вкус, лучше. Аннерозе интересная: очень редко надевает маску жертвы. Чувствуется в ней стерженек и крепкий характер.
Оберштайн... ах, и все тут. До чего хорош. А Райнхард - он и в аниме был кокетка (особенно в гайденах, но и в основных ова тоже), а в манге и вовсе пускается во все тяжкие и кокетничает, как черт (смотри все моменты с Кирхиайсом). Так вот, интересно, что он при первом же разговоре с Оберштайном уже начинает этак улыбаться и постреливать глазами (в аниме этого все-таки не было, хотя потом, после "знакомства", он тоже начал с Оберштайном кокетничать). Ну, по крайней мере, махровый шиппер это так видит.

Том четвертый.

тык-тык

В Розенриттерах я запуталась окончательно: их так много, и почти все - незнакомые. И Шенкопфа по-прежнему не узнаю, хоть ты тресни. А Фредерике все-таки больше идет военная форма, чем платье.
У Райнхарда дурная привычка - крутить прядку (ну хорошо еще, что ногти не грызет). А в общем, процент длинноволосых в его окружении растет и растет: тут тебе и Биттенфельд с львиной гривой, и Оберштайн с волосами подлиннее, чем в аниме, и, конечно, патлатый Меклингер. Тем не менее, Райнхард предпочитает накручивать на пальчик либо собственные волосы, либо мучить коротковолосого Кирхиайса, который все сносит с истинно ангельским терпением.

Том пятый и том шестой.

тык

Новогодняя вечеринка на Изерлоне решительно удалась. Жаль, нам не показали, как отмечали Новый год в Империи. Впрочем, сильно подозреваю, что имперские так отжигать не умеют. Их максимум хватает на лихое разбивание бокалов об пол. Бац! - и в бой. Но даже и они бы не отказались посмотреть на переодетую красотку Раечку. Да что они - я бы сама не отказалась на это посмотреть.
А в шестом томе радует до умопомрачения явление Фернера (кстати, в каком подполье он сидел и что за девица с голыми ножками таскала ему туда еду? у Фернера есть боевая подруга?). Он-то и сам хорош, но Раечка в звездочках - еще лучше. И конвой в капле. Один Оберштайн невозмутим, как скала. Ужасный человек.
А вот Хильда мне как-то не очень... старая я привиреда, все мне не так. Впрочем, мне вообще кажется, что женщины мангаке удаются хуже, чем мужчины, мне пока безоговорочно нравится только мангашная Аннерозе (а, и еще Леви из Союза - пусть и второстепенная, но классная). А Хильда пока не тянет на "серьезную боевую единицу", особенно когда начинает прижимать руки к сердцу и делать на Райнхарда большие глазки. В аниме она этим не грешила.
В конце шестого тома - чудные портреты персонажей. Имперские опять лучше союзных. Особенно черно-белый Оберштайн, аммм... И Кирхиайс тоже хорош.

Том седьмой.

тук

Ройенталь и Миттермайер звездят, жгут и пепелят. Маленький Вольфганг - чудный мальчугашка, но маленькая Эва с косичками - та уж просто прелесть. Они просто чудесно друг другу подходят (ну, это всегда было ясно): удивительно светлая и жизнерадостная пара. И, как и в аниме, сватовство майора Миттермайера - один из самых веселых эпизодов этой истории-легенды: все хороши - и жених с букетом, и невеста с газонокосилкой, и папа, из кустов подглядывающий.
Но в манге Миттермайер все-таки совсем мальчишка - особенно рядом с важным Ройенталем (кстати, хорошо он этому важному Ройенталю руку перебинтовывает, вот вам и яой наметился, да, да), особенно когда они пьют (и Ройенталь готовится исполнить фирменную песню имени графа де Ла Фер о том, что все женщины стервы и верить им нельзя, и даже матушка его - не исключение), и будущий наш маршал щеголяет красным носом.
О собаке Оберштайна все давно переговорено: если даже Оберштайн на нее купился, то что говорить о читателях и солдатиках-охранниках? Я думаю, что если б мангашный Райнхард увидел этого пса, то тоже бы полез гладить и по ушам трепать. Такая обаятельная псина.
Ну, Меркатца со Шнайдером не узнать, в аниме они лучше, липпштадтские заговорщики - противные типы по сценарию... а у Мюллера - ой, хи-итрая физиономия. А Овлессер - пещерный медведь, но стильный пещерный медведь.

Том восьмой и том девятый.

тут

Ну, Миттермайер и Ройенталь исполнили еще одну песню, на этот раз дуэтом: "На медведя я, друзья, выйду без испуга, если с другом буду я, а медведь без друга"; Овлессер схвачен, скручен и подавлен. Мангака, на мой вкус, все-таки действительно рисует имперских интереснее, чем союзных. Но вот что мне приходит в голову: среди имперских как-то больше людей с классическими чертами лица (исключение - из главных героев - Миттермайер, но и он в манге облагорожен и "обисенен"), их легче рисовать ближе к анимешным "прототипам", они узнаваемы, и мангака еще добавляет им какие-то забавные "человеческие" черточки, все эти супердеформы, улыбки, и проч. Получается интересно. А вот с союзными эта фишка не проходит, потому что они уже сами по себе занятные, интересные и живые - в аниме; но при этом там меньше, чем в Империи, классических красавчиков, и больше людей с запоминающимися, очень индивидуальными чертами. К сожалению, мангака, мне кажется, упрощает их, делает их красивыми, но... немножко одинаковыми. Они милые, но я ими не могу проникнуться. А имперские в манге меня очень веселят.
Да, почему Багдаш без усов? Багдашу не нарисовали усы!
Оберштайн в манге сдержаннее, чем в аниме (наверно, такой же роботоподобный, как в романе). Лицо каменное, мимики - минимум, и даже не чувствуется такого контакта с Райнхардом, как, опять же, в аниме. В профиль его рисуют лучше, чем анфас. А на обложке девятого тома он вообще откровенно страшненький - цвет ему на пользу не идет (то ли дело черно-белый портрет в шестом томе!).

Том десятый.

дальше

Вестерланд и все, что ему сопутствует. Оберштайн от тома к тому все страшнее становится - вернее, мангака рисует его все небрежнее. Жаль. Но Райнхард, когда Кирхиайс начинает с него спрашивать за Вестерланд, выглядит уж совсем ребенком, вызванным к директору. Так и хочется озвучить голосом пятиклассника: "А чё я сделал?". Хотя он сам прекрасно знает - чё, потому и краснеет, и руки между коленками зажимает. Эх, если б не знать, что будет после, можно было бы и улыбнуться. А так... впереди еще одиннадцатый том, и ничего хорошего, конечно.

Том одиннадцатый.

и все

Как интересно - в манге Оберштайн не закрывает Райнхарда собой, как в аниме. Не успевает, что ли? Только делает движение к нему и одной рукой прикрывает, но уже после того, как Ансбах стреляет. Да, в аниме у Оберштайна, выходит, реакция лучше. Но страница с силуэтами, окружающими Райнхарда и Кирхиайса, сделана просто здорово (и силуэт Оберштайна, между прочим, поддерживает Райнхарда, стоящего на коленях, шиппер такие мелочи очень ценит, да, да). И еще пронзительная деталь - эполеты-крылья на плечах у Кирхиайса.
Но зачем же Райнхард, сидевший рядом с мертвым Кирхиайсом (кстати, в удобном креслице), так испугался Оберштайна? На мой взгляд, это отдает гротеском. Ну да ладно, преувеличенная эмоциональность, то-се... все от нервов. Но рисовка... эх. Мангака хорошо придумала мизансцену, но... но дурная прорисовка Оберштайна все испортила.
И еще... вот в аниме этого нет, и, мне кажется, к лучшему - слишком много слез. Райнхард плачет, Аннерозе плачет. Но и понятно, с другой стороны, как еще передать эмоции? В аниме это можно сделать голосом, мимикой, а в манге только слезы и остаются.

запись создана: 19.01.2011 в 13:23

@темы: LOGH

---

На фестивале однострочников в сообществе  Миры Танаки выполнены уже десять заявок, причем некоторые - несколько раз. Я никогда еще не участвовала в таком мероприятии (не считая нескольких исполнений на Хот-фесте, да и то все больше писала по собственным заявкам) и не ожидала, что это будет так весело. Как здорово, интересно, с выдумкой (и - last not least - на высоком уровне) выполняют заявки и сколько еще невыполненного, но заманчивого - впереди. Я очень благодарна авторам и организаторам -  alena1405,  Алэй Лан,  Ариабарт пушистый и в фуражке,  gr_gorinich,  Tara Aviniony, а также Гостям-исполнителям, - за огромное удовольствие, которое я получаю от чтения, обсуждения и выполнения заявок. Спасибо вам, люди! Вы чудесные.

@темы: LOGH, фики

---

Я горе луковое, а не фанфикер. Я хочу честно написать драббл про Оберштайна с Райнхардом, а вместо них опять влезает Хильда. Ну что ты будешь делать?
И вообще, я ведь занимаюсь дурацким делом: пытаюсь выполнить свою же заявку на однострочник. И все равно ничего толкового не получается!
Дурак я сегодня.

@темы: LOGH, фики