Посмотрела шестую серию "Ганнибала" и страшно зажалела Алану. Причем зажалела в стиле самой Аланы - обнять и трахать плакать. Но в этой серии она была очень красивая, трогательная и беззащитная. И синий цвет ей удивительно к лицу. Но боже мой, какое чудовищное прозрение ее ждет, куда там Уиллу, куда там вообще всем окружающим. После этого она, я думаю, вообще будет от мужчин шарахаться, потому что хватит уже с нее Уиллов, Ганнибалов и прочих нестабильных и маньяков.
Конечно, она поступила неразумно. Вообще все эти "метания женской души" в ее исполнении выглядели удивительно беспомощно: она, видите ли, разучилась бояться и полюбила атомную бомбу перестала подавлять и анализировать свои чувства и отдалась своим порывам. Лучше бы не отдавалась, целее бы была. Но теперь она, такая маленькая, будет для Ганнибала крепчайшим щитом. Только я бы на его месте не расслаблялась: придет время, Алана - если останется в живых - поймет, что и он оказался плохим любовником, разочаруется в нем и уйдет... даже и не знаю, к кому уйдет. Написала бы "к Фредди Лаундс" - но Фредди в моем фаноне уже занята, Алана ей ни к чему. Ну, пусть Беделию найдет и с ней обретет спокойствие. Беделия - дама трезвая и невозмутимая, она и Алану может вразумить.
А что касается Фредди Лаундс и моего фанона... ох, в странствиях по Tumblr я наткнулась на нечто ОТПшное, страшно обрадовалась, и вот, теперь кропаю маленький фичок про Фредди и Абигайль. Не знаю, когда его закончу, надеюсь, что все-таки успею до следующей серии. И как всегда, никому этот фемслэш нафиг не сдался, кроме меня самой. Но что поделать - я давно уже перешла на самообеспечение: сам пью, сам гуляю, сам себе голову ломаю - сама пишу, сама читаю, только что отзывы сама себе не пишу. Красота.
А вот то самое "нечто ОТПшное", что так меня вдохновило:

@темы: "Hannibal"

---

Вдруг вспомнила на ночь глядя, что уже давно хотела перепечатать и вывесить здесь письмо Вальтера Нувеля, отправленное Стравинскому в конце августа или в начале сентября 1929 года. Точную дату указать не могу, да и не в дате дело, август 1929 года говорит сам за себя. Схейен верно пишет: "...возможно, этот текст наиболее точно из всех, когда-либо написанных, характеризует Дягилева". Я бы еще добавила, что этот текст замечательно характеризует и самого Нувеля - очень тонкого, проницательного и умного человека.

Нувель - Стравинскому

"Душевно тронут твоим прочувственным письмом. Вижу, что мы испытываем одинаковую скорбь. Я лишился человека, с которым меня связывала 40-летняя дружба, и я счастлив, что этой дружбе я никогда не изменял.
Многое нас соединяло, многое разъединяло. Часто я страдал от него, часто возмущался. Но теперь, когда он в могиле, - все забыто, все прощено, и я понял, что к этому исключительному человеку не была приложима обыкновенная мерка житейских отношений.
Он жил и умер "любимцем богов". Ибо он был язычник, и язычник - дионисианец - не аполлонец. Он любил все земное - земную любовь, земные страсти, земную красоту. Небо для него было лишь прекрасным куполом над прекрасной землей. Это не значит, что в нем не было никакой мистики. Но мистика эта была языческою, не христианского порядка.
Вместо веры - суеверие, вместо страха божьего - ужас перед стихией и ее тайной, вместо христианского смирения - чувственное, почти детское умиление.
И, - как у язычника, - смерть его была прекрасна. Он умер в любви и красоте, под ласковой улыбкой тех богов, которым он всю жизнь и со всей страстью служил и поклонялся.
И я думаю, таких не может не любить Христос.
Крепко тебя обнимаю.

Твой В. Нувель".

Интересно, написал ли он что-нибудь - сохранились ли вообще его отклики? - о смерти Кузмина? Как странно (и прекрасно) перекликаются две смерти - Дягилева и Кузмина. Оба умерли сравнительно легко и быстро; Дягилев незадолго до смерти напевал отрывки из "Тристана и Изольды" (и я сразу вспоминаю мое любимое у Кузмина: "...виночерпий Гюлистана, что же медлишь? Кличь Тристана. Нам пора. Склонись на грудь" - и еще "Элегию Тристана", и "Оленя Изольды"), а Кузмин перед смертью - разговаривал о балете.

@темы: Михаил Кузмин, Дягилев и все-все-все

---

Моя старшая сестра в детстве отказывалась идти гулять и объясняла взрослым: "Там люди, там ходят". Вот и я не могу себя заставить выйти на прогулку, потому что - там люди, там ходят. Да еще и потеплело. Вот и сижу дома, "листаю" старые журналы в "Журнальном зале". Наткнулась в "Знамени" 1996 года на рецензию на дневник Нижинского, изданный в моей любимой серии "Ballets Russes". Я раньше не обращала на него внимания (ну, прочитала в сети и только), а теперь думаю: надо, надо раздобыть. И еще надо, пожалуй, купить воспоминания Нинетт де Валуа "Come Dance With Me". Но тут уж я подожду, пока мне не придут заказанные раньше книги. А Нинетт с Амазона никуда не денется.
Все жду, когда моим ПЧ осточертеют дягилевские посты, и поражаюсь, что пока от меня никто особенно не убегает.
Нашла еще две занятных фотографии с Дягилевым, Нижинским и компанией.

Фотографии без превью

Тася Боткина, генерал Безобразов, Дягилев, Шура Боткина, Нижинский. Монте-Карло, 1911 год.


Шура и Тася Боткины, Дягилев, Нижинский. Монте-Карло, 1911 год.

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Нытье из-за спойлеров к "Ганнибалу"

Чувствую себя мизогинистичной свиньей, а удержаться не могу: к черту гет с Аланой, к чертовой матери! Если то, что нам показали в промке к 6й серии (целующиеся в постели Ганнибал и Алана), случится на самом деле, а не в каких-нибудь извращенных мечтах Уилла, то я разочаруюсь в Фуллере. Очень он этой угрозы испугался. Но это настолько банальный ход - и настолько банальная сцена - что я даже не ожидала от него чего-то подобного. Правда, сцену секса он обещал только в десятой серии (и я тихо надеюсь, что это будет фем), но поцелуй должен был состояться в шестой серии - и вот, пожалуйста. Ну черт побери, что это, подарок "нормальным" зрителям? Они-то, может, и порадуются, а фаннибалы и обидеться могут.
А у меня атавистичное раздражение из-за того, что женщина разбивает любимый слэшный пейринг, смешивается с раздражением другого сорта - из-за того, что Алану превращают в приложение к мужским персонажам, в исключительный объект мужского интереса (поэтому мне нравится ее взаимодействие с Кроуфордом - там она автономна и независима; поэтому мне давно уже не нравится ее взаимодействие с Уиллом и Ганнибалом - там она низведена до любовно-эротической функции). Она будто несет нагрузку: нужен гет? аудитория ждет гета? ладно, Алана, давай, ты красивая, и больше с тобой все равно делать нечего. Мне это кажется тоже очень унизительным. Не менее унизительным, чем "выпиливание" Беверли Кац - самостоятельного и очень сильного женского персонажа без всяких любовных интенций. Ну да, у Беверли не было шансов выжить, а Алана для постельных сцен сгодится, ну, глядишь, и протянет подольше. Тьфу.
Но с другой стороны - и чего я раскудахталась? Это всего лишь секс, а не вечная любовь. И неизвестно пока, как я уже говорила, будет ли этот секс на самом деле или только в мечтах. Да даже если и не в мечтах - ну, что с того? Ну, переспят они. Так ведь даже секс не гарантирует Алане безопасность. Наоборот, она станет еще уязвимей.
Ладно, у меня пятая серия скачалась тем временем, пойду ее смотреть.

Ну и немного о пятой серии

Ах, хорошо. Хотя, конечно, безумно жаль и Беверли, и Джека, и Зеллера, и Прайса. Веселое патологоанатомическое трио осиротело. Бедный Зеллер, произнесший всего несколько реплик, говорил хрипло от сдерживаемых слез; Джимми Прайс был растерян, а уж плачущий Джек и вовсе меня добил. Черт возьми, это было жестоко, жутко и удивительно правдоподобно, без настойчивого выжимания слез из зрителя. Вот все-таки в "Ганнибале" очень правильный эмоциональный нажим. И действие быстро идет дальше, персонажи опять вступают в игру. В этой серии, по-моему, главные герои - Ганнибал и Уилл - чуть потускнели на фоне блестящих второстепенных Чилтона, Абеля Гидеона (ура! его все-таки не убили!) и моей обожаемой Фредди Лаундс. Фредди была неподражаема, вот уж кто совершенно самостоятелен и независим, с пистолетом в одной руке, и с фотоаппаратом - в другой. Хочу в десятой серии фемслэшную постельную сцену с ней. Знаю, что это невозможно, а все равно хочу. Фредди меня радует своим хладнокровием и позитивным цинизмом. И Чилтон меня тоже радует с каждой серией все больше, только страшно за него, ведь съедят же.
Доктор Гидеон между тем очень верно подметил, что Уилл становится все ближе и ближе к маньяку - а значит, и к Лектеру. Его попытка избавиться от Лектера чужими руками о многом говорит; думаю, и Лектер прекрасно понял, что его милый Уилл постепенно становится - если уже не стал - таким же хищником, как он сам. Но выходит, судью убил все-таки не санитар, а сам Лектер? Занятно.

@темы: "Hannibal"

---

Читаю "Русский балет Дягилева" Линн Гарафолы и понимаю, что это дягилевское предприятие - Русские балеты - двадцать лет выживало буквально чудом. Гарафола проделала огромную работу, восстановив финансовую историю Русских балетов. По-моему, никто больше этим не занимался; и я сама до книги Гарафолы довольно смутно представляла себе, как глубока была финансовая яма (или калоша), в которой Русские балеты сидели почти безвылазно. Вернее, труппа периодически из этой ямы выскакивала - но увы, ненадолго, и, как правило, влетала туда снова, как в "Призраке розы" Нижинский влетал в окно.
Кстати, о Нижинском: рассказывая об оплате труда танцовщиков в дягилевской труппе, Гарафола резонно замечает, что Дягилев "платил своим звездам не скупясь (в случае с Нижинским оплата за работу приобрела форму роскошного образа жизни)". Звездами в 1910 году были Карсавина, Павлова, Фокин и Нижинский, они стоят особняком в списках труппы на этот год, их сезонное жалованье достигало от 10000 до 25000 франков. У остальных участников труппы жалование было гораздо скромнее - от 2000 до 3000 франков, редко когда оно доходило до 5500. Тем не менее, и это было весьма много - выше, чем годовое жалование в Императорских театрах. И это были тучные довоенные времена.
Бронислава Нижинская в своих "Ранних воспоминаниях" тоже писала, что Вацлав работал у Дягилева практически без жалованья: "Дягилев всегда предоставлял Нижинскому номер в тех же гостиницах, где останавливался сам. Что касается ресторанных счетов, то Вацлав их оплачивал сам: эта сумма вычиталась из его жалованья, как и стоимость костюмов, включая балетные туфли - для каждого выступления он обычно использовал новую пару. <...> Приобретение балетной обуви требовало значительных средств, и Вацлав часто был вынужден просить меня купить ему носки или носовые платки, а иногда занимал сотню франков на карманные расходы".
Нижинский все-таки застал и самые страшные времена для труппы - которые начались с несчастных гастролей в Америке в 1916-17 гг. Тогда Русские балеты были фактически разделены на две части: "костяк" с Дягилевым и Мясиным остался в Риме, а большой ансамбль под руководством Григорьева (и с участием Нижинского) отправился в Америку. Гастроли провалились вдребезги, труппа фактически умирала от голода. Гарафола привела письмо одной из танцовщиц кордебалета, писавшей о том, что на деньги, которые она и ее подруги зарабатывают в Русских балетах (33-34 доллара в неделю), жить попросту невозможно. "В любом случае, - замечает Гарафола, - эта картина - понижение заработка на фоне постоянно растущих цен - предвосхищала положение, в котором танцовщики Дягилева пугающе часто оказывались после войны".
Американские гастроли все-таки удалось довести до конца, хотя они принесли одни убытки. Труппа воссоединилась, чтобы встретить новые испытания: в начале 1918 года Русские балеты застряли в Лиссабоне без всяких перспектив. Тем не менее, Дягилеву удалось организовать гастроли по Испании - и труппа ненадолго вытащила "увязший хвост". Но весной 1918 года деньги опять закончились, и как раз к этому времени относится знаменитая и трогательная история, рассказанная Лидией Соколовой: ее дочь заболела в Мадриде, и Соколова в отчаянии бросилась к Дягилеву. Тот достал из шкафа маленький кожаный мешочек, высыпал из него медные и серебряные монеты разных стран - последние деньги, что у него оставались, - и отдал серебро Соколовой. Та отыскала доктора, ребенок выжил, а вскоре после этого труппе пришло разрешение на въезд в Великобританию - для выступлений в лондонском театре Колизеум.
Да и заключение мира не принесло Русским балетам большого облегчения. Усилилась конкуренция, возросла инфляция, европейский танцевальный бум двадцатых годов привел к созданию огромного количества новых балетных ансамблей. Нужно было изо всех сил толкаться локтями - еще активнее, чем прежде, для того, чтобы выжить. А ведь Дягилеву еще пришлось перенести катастрофический провал очень дорогой постановки "Спящей красавицы" (или, вернее, "Спящей принцессы") в Лондоне в 1921 году. Тогда труппа вновь оказалась на грани распада: не было ни денег, ни постоянного "места дислокации". И спасло Дягилева и Русские балеты очередное чудо - вообще кажется, что на долю этой компании выпадало пугающе огромное количество чудес (как водится, в самый последний момент перед гибелью) - на этот раз принцесса Эдмон де Полиньяк спасла их деньгами, но главное - помогла Русским балетам получить статус постоянной танцевальной труппы театра Монте-Карло в Монако. Теперь у Русских балетов появилась относительно устойчивая база. Но все равно Дягилев то и дело терпел убытки и влезал в долги. Складывается впечатление, что Русские балеты - по крайней мере, в двадцатые годы, - вообще не приносили никакой прибыли. И тем не менее, не тонули (как корабль перестройки: плавать еще не умеет, а тонуть не хочет).
Но танцовщикам Русских балетов, особенно в те же двадцатые годы, трудно было позавидовать. Представьте себе их жизнь: низкое жалованье, постоянные переработки, вечное напряжение, полное отсутствие каких бы то ни было социальных гарантий, угроза увольнения. Это с одной стороны, с другой стороны - конечно, весь блеск Русских балетов, определенные перспективы (если доживешь), возможность сделать себе имя. И танцовщики (а еще композиторы, художники, хореографы) делали себе эти имена. Кстати, Гарафола приводит вполне резонное объяснение той любви, которую Дягилев питал к воспитанию весьма юных созданий. Конечно, он сам признавался, что любит "цветок в бутоне", и все такое, но дело было, конечно, не только в романтике. Просто дешевле было нанять талантливого мальчика буквально от балетного станка (как это было с Долиным, как это было с Лифарем) и воспитать его, как бабу-Ягу, в своем коллективе. И точно так же дешевле было заказать музыку у юного Дукельского или юного Николая Набокова, чем связываться со Стравинским или Прокофьевым, которые просили дорого и имели обыкновение добиваться-таки выплат за работу.

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Четырнадцатый год для меня пока очень тяжел психологически. Смешивается и внешнее, и внутреннее, и хоть я понимаю, что на самом деле все далеко не так плохо (пока все "мои" живы-здоровы, чего еще желать), но это понимание ничуть меня не утешает. Раньше у меня еще было какое-то утешение, моя перекрученная любовь, "воздушная подушка" между мной и внешним-внутренним негативом. Сейчас даже любви нет, прятаться некуда, кроме книг и кладбищ. Я чувствую, что мне опять хочется заползти в мир своих собственных текстов - в общем-то, отражение нашего мира, но чуть лучше устроенное для меня. Больше этот мир никому не нужен. Как никому не нужны - ладно, полно прибедняться, не совсем никому, может быть, двум-трем-четырем читателям ("соседка из жалости - два квартала") - мои тексты.
Пару дней назад на кладбище в Коломенском, на горе, куда обычно никто и не ходит, кроме меня (а я туда потому и спускаюсь, что там никого нет), встретила двух девушек. Показалось на секунду, что это мои персонажи ко мне явились - то ли травестированные Флавиев и Люсьен из "Донского кладбища", то ли Соня и Лиля из "Чтецов". Даже захотелось с ними познакомиться, но с парой знакомиться неудобно.
Вру, конечно, будто меня никто не читает. Почему-то "Донское" на АО3 читают довольно много (по крайней мере, часто заходят на страницу с этим текстом). У "Чтецов" читателей меньше, но тоже постепенно набираются просмотры. Только все равно это слабое утешение. Я разговариваю сама с собой, и мои персонажи счастливее меня: им чаще, чем мне, есть с кем поговорить.
А еще в последнее время опять у меня в голове звучит стихотворение Окуджавы, которое я очень давно не вспоминала (да вот с самого "Донского" и не вспоминала). В "Донском" его, конечно, тоже читают, в предпоследней главе:

Автоцитата

А вечером, когда уже пора уходить, Слава гасит последнюю сигарету (пачка кончилась, слава богу, он стал много курить) и читает последнее стихотворение, которого я не знаю:
- Я живу в ожидании краха,
Унижений и новых утрат.
Вот и все, смежили очи гении. К рою строк прибавляются еще восемь ритмичных и равновеликих, чтобы мучить меня и утешать меня в моем одиночестве. Все кончается на полуслове, и если б сейчас пришлось сжечь эти стихи, записанные на салфетке или на обороте счета, я все равно не смог бы их позабыть. Я как сумасшедший, с неразборчивой и голодной памятью, ничего не забываю и ничего не предаю. Я не люблю ни мужчин, ни женщин (не в этом ли грехе я признавался Юле Юрьевне?), я люблю только мертвых, тексты и книги. Истертые карты Америки, белых павлинов.

@темы: антисоветский роман, "Донское кладбище", "Чтецы"

---

Я все-таки сочинила довольно длинный пост, посвященный мемуарам Мясина. Это не то чтобы рецензия, а взгляд и нечто, четкой структуры нет, я писала все, что приходило в голову. Но может быть, кому-нибудь будет интересно.  gr_gorinich, ну тебе-то уж точно.
Там много цитат не только из Мясина, но еще и из других мемуаристов. И каюсь, я все же не могу относиться к Мясину совсем беспристрастно. Хотя и стараюсь не придираться по пустякам.
И конечно, начну с картинок, чтобы все знали, на кого похож наш герой.

- Мясин в "Легенде о Прекрасном Иосифе", это его первая крупная роль у Дягилева.

- а эта фотография мне просто очень нравится: Мясин в роли Китайского фокусника в балете "Парад", 1917 год.

А теперь - очень много букв

"Моя жизнь в балете" Леонида Мясина - по-своему очень странная книга. Впервые она была издана (на английском) в 1968 году (а написана - в 1960), русский перевод вышел, как водится, гораздо позже - в 1997 году. Сейчас это издание стало библиографической редкостью, я уже писала, как мне неожиданно повезло его поймать. И не жалею, что купила, книга пусть и странная, но любопытная. Причем любопытны не столько изложенные в ней факты, сколько складывающийся из текста автопортрет Мясина. Создается впечатление, что человек он был закрытый, сухой, очень неприятный - и не то чтобы лживый, но изо всех сил пытающийся показать себя с наилучшей стороны.
Конечно, последнее качество - это небольшой грех для мемуариста (и для всего человечества). Если брать только мемуары участников околодягилевской тусовки, то, допустим, Бенуа или Лифарь дадут Мясину сто очков вперед - вот уж кто приукрашивал себя, не стесняясь. Но у них это выходит легко и даже мило (особенно у Лифаря), они оправдываются, красуются, сводят счеты, многословно доказывают свою правоту, иногда даже признают собственные ошибки - пусть и не такие серьезные, как ошибки окружающих. Мясин не оправдывается и ничего не доказывает, просто сухо пишет, что было так, а не иначе. И все бы ничего, если б не существовало свидетельств, указывающих на то, что все было совсем наоборот. А свидетельства эти подробны и многочисленны, и вряд ли Мясин просто забыл, что, например, его отношения с Дягилевым - особенно после первого разрыва в 1921 году - были далеко не такими идиллическими и благостными, как кажется из его мемуаров.
Тут надо оговориться: может быть, у меня все-таки есть легкое предубеждение против Мясина. Печально, но это так. И к сожалению, после его мемуаров это предубеждение усиливается: уж слишком нахально он сочиняет в некоторых местах. И слишком старается застолбить теплое место возле Дягилева и показать, как они прекрасно ладили и чудесно понимали друг друга. Да, возможно, так оно и было в первый период их отношений - до увольнения Мясина в 1921 году. Но потом Дягилев его либо терпеть не мог, либо едва терпел ради "общего дела" - и об этом пишут многие. Например, Дукельский в своих воспоминаниях "Passport to Paris" писал, что "хотя в труппе правили бал прозвища и уменьшительные имена, Мясин всегда обращался к Дягилеву по имени и отчеству: "Сергей Павлович", а Дягилев называл "Леонидом Федоровичем" своего Прекрасного Иосифа минувших лет (Мясин дебютировал в балете Рихарда Штрауса "Прекрасный Иосиф")". Мелочь, но действительно довольно показательная мелочь, особенно если вспомнить, что, например, (как писала Мари Рамбер) когда Дягилев страшно ссорился с Бакстом (впрочем, задолго до их последней ссоры, которая развела их навсегда), то "даже в гневе, обращаясь друг к другу, они использовали ласкательные имена". С Мясиным уже не было, конечно, ничего подобного, а вполне ощутимая взаимная неприязнь. Тот же Дукельский передает слова Дягилева о Мясине (это тоже 1925 год, постановка балета "Зефир и Флора" в хореографии Мясина): "У Леонида нет ни души, ни сердца, ни вкуса, его интересуют только деньги!".
Надо отметить, что сам Дукельский сдружился с Мясиным во время постановки "Зефира и Флоры", и Мясин несколько раз приглашал его подработать тайком от Дягилева: Дукельский сочинял музыку к танцам, которые Мясин ставил для "Ревю Кокнара" в одном кабаре на площади Трокадеро. Однажды получилось нехорошо: Дягилев, Кохно и Дукельский отправились втроем в то самое кабаре, и один из сотрудников от большого ума подошел к Дукельскому и поздравил его с успехом музыкальных номеров. Дягилев побелел от ярости и попросил счет, а уже на улице схватил трость Дукельского, сбил этой тростью шляпу с его же головы, растоптал бедную шляпу ногами и умчался в темноту, прорычав: "Шлюха!". Вот какие страсти.
Но вернемся к Мясину, а то я что-то отвлеклась. Итак, в своих мемуарах он очень старается задним числом сгладить и "причесать" свои неровные и нервные отношения с Дягилевым. При этом сдержанная, тайная недоброжелательность - этакая пиковая дама - все равно проглядывает между строк. Не спасают ни посвящение "Памяти Сергея Дягилева", ни заключительные фразы, в которых Мясин называет Дягилева "великим человеком, который принес в мир столько прекрасного", ни рассыпанные тут и там похвалы вкусу и уму Дягилева. Все это страшно рассудочно и холодно - может быть, именно потому, что Мясин старается представить свои отношения с Дягилевым практически бесконфликтными. Даже тягостный разрыв 1921 года описан ну почти идиллически: разумеется, нет ни слова о страшных сценах ревности, которые устраивал Дягилев (Мясин вообще едва-едва намекает на то, что его связь с Дягилевым была не только профессиональной, например, замечает, упоминая о своем романе с Верой Савиной-Кларк: "Было нелегко спрятать свои чувства, особенно от Дягилева, который был по-настоящему чутким человеком"). В общем, Мясин старается выставить себя пострадавшей стороной и говорит, что "чувствовал себя брошенным и одиноким", когда узнал от Сергея Григорьева о своем увольнении из труппы, хотя и замечает, что "продолжать наш союз было бы вредно для обоих".
А вот как вспоминал Григорьев об этом разрыве отношений: "В один из дней нашего пребывания в Риме Дягилев послал за мной, и я нашел его в крайне возбужденном состоянии. "Я определенно расстаюсь с Мясиным, - заявил он, - поскольку мы не можем больше работать вместе. Его контракт кончился, и я хочу, чтобы перед сегодняшней репетицией вы, как режиссер, сообщили ему, что я более не нуждаюсь в его услугах и он может считать себя свободным". Когда он мне это говорил, его лицо горело и, будучи не в состоянии усидеть на месте, он все время ходил по комнате. Я знал, как и раньше в истории с Фокиным, что спорить с Дягилевым или пытаться его переубедить бесполезно. Поэтому я молчал, отчего он, чувствуя, что я не согласен, продолжал еще более резко. Разве он не все сделал для Мясина? - кричал он. Разве не он его сделал? А каков вклад Мясина? Никакого, только смазливая физиономия и слабые ноги! А теперь, когда благодаря Дягилеву, он стал танцовщиком и хореографом, когда в результате их совместной работы он сумел создать замечательные вещи - все рухнуло и им нужно непременно разделить труппу! Его голос был полон горечи. Он все более и более возбуждался и продолжал мерить шагами комнату. Затем он налил себе рюмку вина, быстро ее выпил и неожиданно, взяв себя в руки, завершил: "Итак, мой дорогой Сергей Леонидович, пожалуйста, пойдите и исполните мою просьбу. Позже поговорим на эту тему". <...> Мясин казался озабоченным, когда пришел на репетицию. Я сразу же отвел его в сторону и передал слова Дягилева. Он явно был к этому не готов и выглядел ошеломленным".
В мемуарах Мясин не стал описывать свою попытку снова присоединиться к "Русским балетам" в 1922 году. Впрочем, его можно понять - это как раз то воспоминание, которое хочется забыть и закопать навсегда. Но все тот же Григорьев вполне подробно описал этот случай: после того, как в Лондоне провалилась "Спящая красавица", труппа Дягилева несколько месяцев буквально сидела на мели. Как раз в это время Мясин вернулся из южноамериканского турне и стал собирать свою труппу, в частности, переманил к себе Лопухову, Соколову, Войциховского и Славинского. Можно себе представить, как это порадовало Дягилева. Но он, конечно, не опустил руки, а устроил своей труппе (или, скажем так, ее остаткам) гастроли в Париже и в Монте-Карло. И перед началом парижского сезона прислал Григорьеву вот такое письмо:

"Дорогой Сергей Леонидович,
хочу Вам сообщить, что со мною только что произошло в Опера. Г-н Руше вызвал меня в театр и, когда я пришел, сказал, что возле кабинета в коридоре ждет Мясин. Он намерен спросить, не возьму ли я обратно в труппу его самого и всех его танцовщиков. Он не будет возражать против того жалования, которое ему положат. В то же время он знает, что без них мои гастроли в Париже вряд ли будут возможны!
Я сказал Руше, что дам ответ через несколько дней. Он будет отрицательным. Вот так.

Ваш Сергей Дягилев"

Григорьев добавляет, что "к письму была приложена копия обещанного Руше ответа. Он сводился к тому, что Дягилев не видит причин принимать предложение Мясина. Вот так Дягилев отомстил".
Сам Мясин в своих мемуарах ни словом не упоминает об этом унижении, хотя и пишет о том, что действительно гастролировал одно время по Англии и Шотландии со своей труппой - в состав которой входили Лопухова и проч. Парижский сезон 1922 года у Дягилева удался, несмотря на отсутствие этих танцовщиков, ну, а у Мясина дела с труппой не заладились (по-видимому, он довольно быстро ее распустил). Уже в 1923 году Соколова, Войциховский и Славинский вернулись в "Русские балеты". А в следующем году к труппе вновь присоединился Мясин - правда, не на постоянной основе, а для того, чтобы заменить ушедшую из труппы Брониславу Нижинскую и поставить к сезону 1925 года два новых балета (это были "Зефир и Флора" Дукельского и "Матросы" Жоржа Орика).
Сложно удержаться и не процитировать соответствующие выдержки из воспоминаний Мясина. Он описывает встречу с Дягилевым (в Париже, летом 1924 года) в радужных тонах: "Когда я вновь увидел Дягилева, это было похоже на воссоединение с членом моей собственной семьи. Я понял, что моя привязанность к нему сильна, как и прежде, и он, похоже, испытывал то же. Наши взаимоотношения быстро восстановились на их старой основе..." Майский день и именины сердца, и хотелось бы верить Мясину (и не хихикать, выясняя, что же он подразумевает под восстановлением отношений "на их старой основе"), но не получается. Потому что - см. выше цитаты из Дукельского, см. дневники Прокофьева (а он пишет, что и в 27 году отношения между Дягилевым и Мясиным были "все еще сдержанные"), см. все того же Григорьева, который писал, что Мясина позвали в труппу по инициативе Бориса Кохно (а не по приглашению Дягилева - как утверждал сам Мясин) и "на протяжении всего ангажемента Мясина" Кохно выступал "в качестве посредника между ним и Дягилевым". Так что Мясин, судя по всему, очень сильно приукрашивает действительность, рассказывая о новой теплой встрече с Дягилевым и даже о совместных обедах "вместе с Дягилевым, Соколовой, Кохно и другими членами труппы Русских балетах". Что тут скажешь? "Поздравляю вас, гражданин, соврамши!" - это как-то невежливо, но хоть бы Мясин сочинял потоньше, а не так откровенно, выглядело бы и то приличнее.
Пока искала нужную цитату в дневниках Прокофьева, наткнулась на очаровательную апрельскую запись 1921 года. К тому времени Дягилев уже избавился от Мясина и ставил "Шута" Прокофьева, и встречался с самим Прокофьевым для обсуждения этой постановки (увы, не очень удачной: после увольнения Мясина в труппе не было хореографа, ставили "Шута" - совместными усилиями - Ларионов и Славинский, и, по воспоминаниям Григорьева, Дягилев так охарактеризовал результат их работы: "Лучше всего музыка. Затем оформление. Хореография - на последнем месте. Но, по крайней мере, балет готов, и мы можем выступать. Хотя это нас никуда не выводит."). Так вот, Прокофьев тогда впервые увидел Бориса Кохно и описал его в следующих выражениях: "Появился его секретарь, Кохно, хорошенький и очень лощёный мальчик, замещающий Мясина". По-моему, прелесть. Очень люблю Прокофьева за чеканную четкость формулировок: не убавить, не прибавить. Только нужно еще знать, что Кохно не был ни танцовщиком, ни хореографом, чтобы понять, как именно он замещал Мясина.
В последний раз Мясин присоединился к "Русским балетам" перед началом сезона 1927 года. По его словам, Дягилев "попросил" его поработать в труппе в этом сезоне; Григорьев же пишет, что сам Мясин попросился обратно в "Русские балеты", согласившись на "очень скромную сумму" жалованья. Я снова склонна скорее верить Григорьеву, чем Мясину: Григорьев более объективен и беспристрастен, Мясин же до последнего старается подчеркнуть свою независимость - вот, мол, не он сам предложил свои услуги, а к нему пришли и попросили. В этот раз он и танцевал, и ставил балеты: сделал новую версию "Докучных" (к сожалению, без Долина и его вариации на пальцах - ведь Долин вернулся только в конце 1928 года), поставил "Стальной скок" Прокофьева и "Оду" Николая Набокова. Но все эти балеты не имели серьезного успеха, а "Ода", по мнению Григорьева, была и вовсе "безоговорочным провалом". В конце сезона 1928 года Мясин покинул "Русские балеты" навсегда.
Я уже цитировала в другом посте его слова о том, как он воспринял смерть Дягилева. Опять мне кажется, что он либо сильно преувеличивает, либо выдает желаемое за действительное. "Безупречный вкус и знание дела часто заставляли его прибегать к резкой критике, но она была на пользу артистам. Я всегда принимал ее без возражений. Тесно связанный с ним в течение многих лет я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой".
Очень красиво, только верится с трудом. Тем более, что Мясин сам себе противоречит: на самом-то деле он принимал критику Дягилева не покорно и беспрекословно, а в некоторых случаях - в штыки. И сам же вспоминает об ожесточенных спорах с Дягилевым в 1920 году из-за оперы "Женские хитрости" (Мясин придумал для финальной сцены серию коротких дивертисментов, из которых позднее сделал балет "Чимарозиана", а Дягилев считал, что дивертисменты в данном случае не нужны); эти споры, по его мнению (и по мнению Григорьева), как раз и дали первую трещину в их отношениях.
Как бы ни забавно это звучало, но эту фразу Мясина: "Тесно связанный с ним в течение многих лет я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой", - мог бы повторить сам Дягилев после расставания с Мясиным в 1921 году. Мой любимый Долин (я люблю его цитировать, ага) писал: "Я всегда буду верить в то, что Мясин был самой большой любовью Дягилева. Дягилев утверждал, что Мясин был единственным танцовщиком, равным ему в интеллектуальном отношении". Об этом говорит не только Долин, но и другие, и Схейен в своей книге придерживается той же точки зрения. Нет оснований им не верить. Но, судя по всему, эта сильнейшая привязанность преобразилась в столь же сильную антипатию после разрыва (вплоть до того, что Дягилев винил Мясина в том, что заболел диабетом). И вряд ли сам Мясин мог этого не замечать и не ощущать, когда вновь встретился с Дягилевым.
О Долине еще хотелось сказать пару слов (куда же я без Долина?). Мясин о нем упоминает от силы пару раз, они ведь почти и не работали вместе при Дягилеве, только в "Зефире и Флоре". По словам Мясина, "Зефир - Долин обладал поразительной сценичностью и необыкновенной элевацией". А Долин писал, что они с Мясиным не ладили тогда (в общем-то, и потом тоже, когда работали вместе уже в сороковых годах): Долин возмущался из-за "вторжения" Мясина в труппу и считал, что именно Мясин виноват в увольнении Нижинской (а сам Долин был, если можно так выразиться, "партии Нижинской" - ну, еще бы, она ведь была его учителем).
Вот тут-то можно остановиться и сделать окончательный вывод: Мясин в своих воспоминаниях очень осторожен в личных оценках - осторожнее, чем деликатный Григорьев, осторожнее, чем Долин, осторожнее, чем Фокин (которого, надо сказать, Мясин описывает как этакого "человека в футляре" - застегнутого на все пуговицы и чрезвычайно скрытного и сдержанного). Он так старается избежать острых углов и сгладить все прошлые недоразумения, что, как я уже говорила, время от времени начинает, мягко скажем, сочинять. И еще - мне показалось, что ему вообще не хотелось писать о личном. О детстве, о своей семье, о родителях, о своих детях, о своих женах он рассказывает сквозь зубы, максимально холодно и отстраненно. Производит это очень странное впечатление. Уже не Фокин, а сам Мясин кажется здесь "человеком в футляре". Зато когда он описывает балеты, которые ставил и в которых участвовал, то заметно оживляется - и читать эти профессиональные страницы намного интереснее, чем страницы "личные".
Надо сказать, что тот же Григорьев в своей книге "Балет Дягилева", которую я тут цитировала направо и налево, тоже предпочитает больше писать о профессиональном, чем о личном. Но у него какие-то мелкие бытовые и человеческие подробности проскальзывают тут и там и "согревают" книгу, если можно так выразиться. У Мясина же кусочки быта блестят, как стеклянная крошка, и кажутся инородными телами: без них было бы, наверно, лучше, они тут ни к чему, они совсем не оживляют повествование. Может быть, беда (для меня) еще и в том, что Мясину в мемуарах не хватает ироничного отношения к самому себе и чувства юмора. Он зверски серьезен, он рассказывает о важных вещах, он не допускает никаких шуточек и хиханек. И кажется удивительным, что этот человек поставил множество веселых, комических, смешных балетов, да и сам все-таки не был лишен чувства юмора - если верить тому же Дукельскому (у него в воспоминаниях Мясин вполне себе весел и легок; правда, нужно сделать скидку на то, что Дукельский вспоминал молодого Мясина, а "Моя жизнь в балете" была написана, когда Мясину уже было за шестьдесят). Но его книга очень суха и - даже не знаю, как это описать, - в ней не чувствуется любви ни к людям, ни к балету. Но это только мое личное восприятие, конечно.
И я забыла упомянуть об одной очень интересной подробности - об отношении Мясина к Нижинскому. Они встречались, Мясин видел Нижинского на сцене, репетировал с ним и чрезвычайно высоко ценил не только способности Нижинского как танцора, но и его талант хореографа. Вот это большая редкость, потому что в "околодягилевских" мемуарах обычно встречаются довольно кислые суждения о хореографии Нижинского: одни (например, Лифарь) считают, что Нижинский был беспомощен как хореограф и ничего не сумел бы достичь без помощи Дягилева, другие (тот же Григорьев) оценивают хореографию Нижинского более благосклонно, но полагают, что это была тупиковая ветвь развития, третьи (Бенуа) безапеляционно называют балеты Нижинского "мертворожденными произведениями". Даже Долин, признавая, что постановки Нижинского вошли в историю балета, в целом как будто ценит их не очень высоко. И только Мясин (в придачу к Брониславе Нижинской) пишет о Нижинском как о хореографе в мажорных тонах: "Наблюдая, как он репетировал "Послеполуденный отдых фавна" и дотошно объяснял танцовщицам малейшую деталь своей постановки, я был изумлен его врожденными способностями и природным ощущением хореографии. Могу сказать с уверенностью, что, если бы позволили обстоятельства его жизни, он бы стал не только великим танцовщиком, но и блестящим хореографом". Вот так.
Искала у Долина что-нибудь о балетах Нижинского и наткнулась на прелестную историю о том, как буквально за несколько дней до начала Второй мировой войны он принимал участие в благотворительном представлении в Каннах. Представление должно было состояться под открытым небом, но разразился жуткий ливень, поднялся страшный ветер, и пришлось срочно перенести выступления внутрь, в помещение, совсем не предназначенное для балета. Долин должен был танцевать па-де-де с Ириной Бароновой, но это оказалось почти невозможно (я так и не поняла, танцевали ли они в конце концов). А вот Серж Лифарь замечательно исполнил "Послеполуденный отдых фавна" на столе. Воображаю, как это выглядело! И я уже писала о том, что как раз после этого представления Долин и Лифарь возвращались в Париж в переполненном поезде и спали вместе на нижней полке.
Ну что ж, наверно, на этой истории - пусть она и не имеет к Мясину никакого отношения - я и закончу этот бесконечный пост. Признаю, что он получился бесформенным и безыдейным, но мне было интересно его писать. И хочется верить, что кому-нибудь будет так же интересно его читать. Уф.

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Брайан Хоуард (Brian Howard), прототип Антони Бланша в "Возвращении в Брайдсхед", дружил с Антоном Долиным. Вроде бы это была очень близкая и крепкая дружба (хотя Долин ничего не пишет о Хоуарде в своих воспоминаниях).
Я пишу большой и бесформенный пост про Мясина, Григорьева и, конечно, Дягилева. Может быть, завтра его все-таки закончу.
Всем Бродского и спокойной ночи.

Венецианские строфы

I

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая
машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая
вразнобой тишину.
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
и рука, дотянуться до горлышка коротка,
прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
каменного платка.

II

Площадь пустынна, набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
дева в шальварах наигрывает на лютне
такому же Мустафе.
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что - от любви.

III

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.
Одинокий каблук выстукивает диабаз.
Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,
отшатывается от вас
и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем
с собственным эхом; оно обдает теплом
мраморный, гулкий, пустой аквариум
с запотевшим стеклом.

IV

За золотой чешуей всплывших в канале окон -
масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.
Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!
жаброй хлопая, лещ!
От нечаянной встречи под потолком с богиней,
сбросившей все с себя, кружится голова,
и подъезды, чье небо воспалено ангиной
лампочки, произносят "а".

V

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились!
Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал
зеркала! В епанче белый глубокий вырез
как волновал!
Как сирокко - лагуну. Как посреди панели
здесь превращались юбки и панталоны в щи!
Где они все теперь - эти маски, полишинели,
перевертни, плащи?

VI

Так меркнут люстры в опере; так на убыль
к ночи идут в объеме медузами купола.
Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
и площадь - как камбала.
Так подбирает гребни, выпавшие из женских
взбитых причесок, для дочерей Нерей,
оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг
уличных фонарей.

VII

Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
воздуха удержать ноту от тишины,
и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
плохо освещены.
Только фальцет звезды меж телеграфных линий -
там, где глубоким сном спит гражданин Перми.
Но вода аплодирует, и набережная - как иней,
осевший на до-ре-ми.

VIII

И питомец Лоррена, согнув колено,
спихивая, как за борт, буквы в конец строки,
тщится рассудок предохранить от крена
выпитому вопреки.
Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
нежность не соскрести.

@темы: Дягилев и все-все-все, Антон Долин

---

Ах, как свезло мне, потрясающе свезло! Долго я думала - покупать ли русский перевод "Русского балета Дягилева" Линн Гарафолы (издание 2009 года, Пермь, тираж 500 экземпляров, редкость несусветная) или все-таки не выпендриваться и заказать оригинал на Амазоне. Но сегодня прочесывала сетевых букинистов, увидела подходящее предложение и решила - черт с ним, с оригиналом, возьму пермское издание, тем более - редкость же. Все честь по чести, заказала, созвонилась с продавцом, а он со мной разговорился, начал мне предлагать другие книги по теме, и среди всего прочего оговорился, что у него еще есть "Моя жизнь в балете" Мясина.
Что я сделала? Оттопырила губу и сказала, что не люблю Ленечку? Ха-ха, как бы не так! Я подпрыгнула и заорала: "Да! Да! Дайте мне и Мясина, заверните мне Мясина, плачу любые деньги!". Ну, мне его и завернули.
Теперь у меня есть Линн Гарафола и мятый, редкий, милый Мясин. Я его уже бегло перелистала и поняла, что, кажется, там ничего нет о его совсем уже личных отношениях с Дягилевым. То есть, он не пишет ничего такого про то, что Дягилев-де был в постели похож на "милую толстую старую леди". Или же я еще не наткнулась на это место, но сдается мне, что и не наткнусь. Откуда же цитата? Апокриф? Устное свидетельство? Или в русском издании погуляла цензура? Но вряд ли, потому что весь тон "Моей жизни в балете" весьма сдержан и скромен. В общем, буду еще читать подряд, пока только листала.
Но уже выхватила прелестный анекдот, не столько о Мясине, сколько о Нижинском:

"Однажды, когда Дягилев и я с другими участниками труппы завтракали в нашем любимом ресторане Gennaro's на Гауэр-стрит, мы увидели сидевшего за соседним столиком Шаляпина. Окончив трапезу, он надел пальто и поправил широкополую черную фетровую шляпу, придав ей щегольский вид. Подойдя к нам, он обратился к Дягилеву и, сияя, произнес: "А как Вацлав [имея в виду Нижинского]? По-прежнему кушает фужеры?". Дягилев позже объяснил, что Нижинский, испытывавший отвращение к официальным приемам, однажды так нервничал на одном из них, что стал грызть свой фужер".

А еще Мясин рассказывает, что Дягилев был для него как член семьи: "Тесно связанный с ним в течение многих лет, я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой".
Ну, думаю, Серж Лифарь бы с Мясиным поспорил... и Долин тоже... и, чего уж там, Вальтер Нувель и Павел Корибут-Кобутович (да и Бенуа тоже вставил бы слово), и Мися Серт, и еще бог знает сколько людей. Странное это вообще дело - меряться, кто сильнее ощущал потерю после смерти Дягилева.
Да, кстати о Лифаре. Еще мне продавец пообещал книгу о Лифаре, изданную все в том же пермском издательстве: "Серж Лифарь. Красота от дьявола", автор - Жан-Пьер Пастори. Не то чтобы я уж так любила Лифаря, но все равно любопытно почитать книгу о нем. И к тому же, это тоже редкое малотиражное издание, надо его хватать, пока предлагают.
Я маньяк.

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Быстро и решительно выкладываю оставшиеся фики с ЗФБ. Они маленькие - два драббла и один мини, так что, думаю, в один пост влезут.

81. Низкорейтинговый дженогетный драббл - скорее дженовый, чем гетный. Написан был аж в конце 2012 года, еще до выхода четвертого тома "Титании". С тех пор вылежался, успел превратиться в АУ, но все-таки пригодился. Я опять порезвилась, издеваясь над Идрисом. Что поделать, Теодору пирожными не корми, дай только показать Идрису, кто главный в их пейринге. Драббл называется "Перевертыш".

"Титания", G, Теодора Титания|/Идрис Титания

— Лорд Идрис, не стоит оставлять охрану за дверями, когда навещаешь заключенных, — сказала Теодора.
Идрис мог бы многое ответить, если б Теодора не засунула чулок ему в рот. Это было утонченное издевательство: в ее хозяйстве, несомненно, водились и кляпы, но она обошлась тем, что попало под руку, задрала юбку, пока Идрис валялся без памяти. Ей нравилось ходить босиком по мягким коврам в своей камере, чем меньше посторонних звуков, тем лучше. Не хотите целовать мне ноги — пожуйте мои чулочки, лорд Идрис. Ну как, вкусно?
— Да, лорд Идрис, вы сами виноваты, что пришли сюда без оружия. Если расскажете кому-нибудь, вас засмеют.
Она ударила его по затылку шкатулкой с драгоценностями. Будь прокляты все женские побрякушки и вместилища побрякушек, так можно честному человеку череп проломить. Но Идрис сам был виноват — зачем поверил в ее раскаяние и сел к столу, чтоб прочитать исповедь на розовой бумаге? "Я, нижеподписавшаяся, признаюсь в том, что спала с одним круглым идиотом, как дура..." Она оказалась права — он действительно повел себя, как круглый идиот.
— Да-да, можете не волноваться, я не стану вас убивать. Вы слишком забавный мальчик, и кроме того, здесь негде спрятать ваш труп.
Она распяла его на своей постели, привязала шелковыми поясами: у нее в шкафу висели четыре пеньюара — бирюзовый, лиловый, алый, пепельный, — и все пояски от них она пустила в дело. Идрис узнал эти цвета, вспомнил, как прикасается шелк к голой коже. Он был раздет донага, обезоружен, унижен, и Теодора, не скрываясь, наслаждалась его унижением. На свете было много выдумок похуже смерти, она могла изнасиловать или кастрировать его, ослепить, избить, оскорбить так ужасно, как не оскорбил бы ни один мужчина. Но она придумала лучше, она надела его белье, без брезгливости присвоила самую интимную собственность. И он, не в силах пошевелиться, смотрел, как она расхаживает, голоногая, в белых трусах, чуть свободных в паху.
— Я давно мечтала, чтоб мы поменялись местами, лорд Идрис. Это же так интересно, не правда ли?
Только сейчас он понял, как сильно Теодора походила на него. Они были почти одного роста — белокурые, хрупкие, бледнокожие; кровь Титания текла в их жилах, гарантируя сродство: они казались не кузенами, а разлученными родными братом и сестрой. Почему Идрис ничего не замечал раньше, почему считал Теодору чужой и совсем другой? Или она сама скрывалась, а теперь перерождалась у него на глазах, сбрасывая старую кожу? Они менялись местами, а значит, и лицами, и совершенное преображение требовало усилий. Теодора села перед зеркалом и срезала волосы, спокойно и ловко, как опытный цирюльник, растрепала косые пряди. Затем взяла гримировальный карандаш, поднесла к щеке и нарисовала шрам — такой же, как у Идриса, сплела розовые линии под левым глазом. Она стала плоской, как маленькая девочка, бинты туго стягивали ее грудь. А бедра... кто говорил когда-то Идрису: "У вас бедра, как у женщины, мой мальчик, у вас девичий зад"? Он был прав, этот ценитель изящных ягодиц, он точно разглядел позорное сходство: ниже талии, сзади, Идрис был неотличим от Теодоры — и Теодора была неотличима от Идриса, облачившись в его штаны.
Она оделась сосредоточенно и ловко, нагнувшись, натянула сапоги и притопнула — да, впору, точно по ноге сшиты. Мундир не топорщился, не висел, ладно облегал тело, белый платок закрывал горло — согласно придворному этикету. Без румян и туши ее лицо похолодело, ярче обозначились юношеские черты — признак породы. Она уже не была собой, но Идрис все равно хотел бы закричать: "Ты дура, тебя сейчас же узнают! Ты никого, никого не сможешь обмануть!".
— Кому надо, тот не узнает меня, лорд Идрис, — произнесла Теодора. — Это не обман, а спектакль. Вы сами виноваты, с вами невозможно договориться, и все устали от ваших капризов.
Значит, все выступили против него, все сговорились, чтоб избавиться от него. Это было немногим лучше убийства из-за угла или заключения в психиатрическую лечебницу; ему объясняли внятно и просто: вы не нужны, лорд Идрис, даже женщина может заменить вас и взять ваше имя. Проще говоря, лежите и не рыпайтесь. Он чуть не плакал от отчаяния и жевал ее чулок, корчился в шелковых оковах; у него отняли и одежду, и силу, и княжеский титул. А Теодора наклонилась к нему и нежно поцеловала в лоб, как покойника, потрепала по шее жесткими пальчиками в перчатках.
— Не переживайте, вас найдут часа через четыре и развяжут. Потерпите до тех пор... и, пожалуйста, не плачьте, милая графиня.
"Я тебя убью, сука, — подумал Идрис и дернул головой, уклоняясь от ее руки, — я найду тебя и убью".
Теодора поняла его, она всегда была умницей. И не прощала обид, заставляя Идриса расплачиваться сполна за то, что когда-то он думал, будто смог ее купить. Слишком дорого она стоила, не по карману напыщенным юнцам. Он, бедненький, сам не знал, какую сделал глупость, затащив ее к себе в постель. Колесико повернулось, теперь он лежал в постели Теодоры, а она решала, что с ним будет. И, присев на минутку рядом, поставила тушью точку под его ртом, передала ему свою мушку.
— Вы не понимаете, — сказала она спокойно, — ведь я спасаю вашу шкуру. Я устрою перемирие, чтобы вас не убили, а потом, если вы будете хорошим мальчиком, вам позволят вернуться, вот и все. Считайте, что я делаю это от большой любви к вам.
"А ты сама, что ты с этого получишь?"
— А что я получу за это, не ваше дело. По крайней мере, хоть немного побуду князем Титания.
Авантюристка, самозванка, актерка улыбалась Идрису ненакрашенными губами. Он отражался в ней, он вспоминал все предания и приметы: встреча с двойником предвещала несчастье, может быть, даже смерть. Неужели он двигался с такой же страусиной грацией, неужели так же охорашивался перед выходом на улицу, смахивал пылинки с голенищ? Теодора беспощадно имитировала его жесты, Теодора говорила с ним его голосом, вставляла линзы под цвет его глаз. Под кремом и пудрой исчезала родинка, срезанные волосы увядали в корзине, как травинки; она превращалась в него, а он — становился Теодорой.

82. Еще один драббл - но на этот раз высокорейтинговый. Когда не знаешь, с кем писать рейтинг, зови Хильду Мариендорф и пиши рейтинг с ней, не прогадаешь. Мне хотелось написать циничный фемслэш, не знаю только, удалось ли. К тому же, у меня в коллекции уже есть один фик с пейрингом Теодора/Хильда, а где один - там и место для второго найдется. Итак, это кроссовер и постканон ЛоГГ. "Фаворитка".

"Титания"|"Легенда о героях Галактики", R, Теодора Титания/Хильда Мариендорф

Эта женщина появляется неизвестно откуда – то ли из старой империи, то ли из новых земель, никто так и не может выяснить точно. Ее документы в порядке, ее досье безупречно – безупречно бело, нет за нею ни преступлений, ни подвигов. Она сама себя называет графиней Титания, и в пыльных дворянских книгах даже находят герб и родословное древо этой захудалой, провинциальной семьи. Лет сто о ней ничего не было слышно, а сейчас, похоже, пришло ее время. Если б империей правил мужчина, то графиня быстро сумела бы его очаровать – ведь она очень хороша, хоть глаза у нее зеленые, как у змеи. Но с императрицей труднее сладить: та приближает к себе не за красоту, а за ум, и много умников и умниц уже столпились возле ее трона. Графиня должна поработать локтями, чтобы обратить на себя высочайшее внимание.
Графиня предпочитает работать ртом. Строгий этикет сдан в музей, теперь при дворе все держатся демократично и просто. Это почти маскарад, но нет масок: лица обнажены, а нравы свободны. «Да здравствует равенство!» – твердят восхищенные подданные, а про себя прикидывают, далеко ли от равенства до гильотины: шажок по лестнице, еще шажок, и вот, пожалуйста – нож, корзина, доска. Обычно первыми казнят миньонов, любимиц, подруг, а потом наступает очередь императрицы, и она тоже проходит по ступенькам, по зимнему пути. До чего милы эти фантазии в просвещенный век, когда уже никто не помнит, что такое гильотина, когда излечены дурные болезни и отменены дурные законы. И все же стоит завести фаворитку на всякий случай: если мир вновь перевернется, ее отрубленную голову подадут императрице для поцелуя и намекнут, что пора бежать. Прекрасное предостережение, не хуже сигнала mayday.
По вечерам умники и умницы кланяются и уезжают домой: рабочий день окончен, они не обязаны сторожить императрицу сутки напролет. А охрана не помешает, у охраны есть строгие инструкции: не болтать и не вмешиваться, не подсматривать в замочную скважину. Как-нибудь сами разберутся, ведь взрослые же люди. В пустом дворце можно устроить не только бал, но и охоту, можно загнать и схватить дорогую добычу. Графиня не ждет, когда ее позовут в спальню, о нет, графиня сама затаскивает императрицу в постель. Это оказывается гораздо легче, чем она думала.
– Мне кажется, меня никогда в жизни так не хотели, – чуть презрительно замечает императрица. – Что ж, на здоровье.
– Если б вы не были императрицей, я бы вас не захотела, – отвечает графиня. – Видите ли, ваше величество, у меня встает только на власть.
– Какое совпадение, у меня тоже.
– Значит, вы мастурбируете, глядя на себя в зеркало?
– Нет, я мастурбировала на кое-кого другого. Впрочем, это было давно.
– Впрочем, сейчас я смогу приласкать вас получше вашей власти.
– Да, попробуйте, Теодора. И пожалуйста, зовите меня Хильдой.
– Хотите, чтобы мы были равны? Ну уж нет, так неинтересно.
Интереснее выстраивать новую иерархию под одеялом, приказывать и подчинять себе ту, что днем держит в пальцах вселенную, как нитку бус. Графиня неспешно исследует распростертое голое тело, продвигается сверху вниз, как на экзамене в анатомическом театре, узнавая кость за костью, жилку за жилкой. У императрицы маленькие груди и острые соски, хрупкие ребра, мальчишеские бедра, родинка на животе; императрица уже родила сына и похоронила мужа – и все-таки очень молода, ей скучно спать одной. Что ж, графиня ее развлечет и сама развлечется, приучит к удовольствию, как приучают к наркотику: от небольшой дозы не будет вреда.
– Ваше величество, – говорит она, – раздвиньте же ноги.
Императрица усмехается и разводит колени, показывает себя, не стыдясь – было бы на что смотреть. Она возбужденная, горячая, влажная, она вежливо приглашает войти – и графиня принимает приглашение, проводит языком по бритому лобку. Забавно слышать, как императрица стонет; наверно, никто и никогда ее так не трогал, не ласкал, спрятав лицо между ее бедер. Впору прерваться и сказать сочувственно: «Что поделать, ваше величество, мужчины свирепы и ленивы, и вы это, без сомнения, знаете. Научитесь же их ненавидеть», – но графиня явилась сюда не для того, чтобы сочувствовать. Закрыв глаза, она трахает императрицу, доводит до крика и заставляет кончить; это тоже вовсе не трудно, надо только уметь взяться.
– Ну как?
– Очень хорошо, благодарю вас.
– Первый оргазм в вашей жизни.
– С чего вы взяли?
– Первый оргазм, который вы получили с кем-то другим.
– Теодора, как вы наглы.
Еще как нагла, иначе ей не выжить. За спиной у графини – интриги, арест, приговор и побег, за спиной у графини – крупная игра и высокие ставки, совсем другой мир и другие законы. Ей бы теперь утихнуть и забиться в нору, а она не унимается и снова лезет вверх, отталкивается не от паркета, а от постели, и воздух, как матрац, пружинит под ее ногами. Не все ли равно, кто лежит рядом с нею и кого она обнимает? Власть очаровательна в любых обличьях, власть безмятежна, прохладна, беспола, и графиня, откровенно говоря, не хочет иметь ее, а хочет быть ею, абсолютной властью – и пускай тогда свергнутая императрица мастурбирует на нее, задыхаясь от вожделения. Впрочем, всему свое время, сейчас некуда торопиться. Графиня нежно наматывает русые волосы на руку и запрокидывает назад красивую голову императрицы, ограничивая свободу, но не причиняя боли. Жаль, нет ножа в другой руке, чтобы перерезать горло. Но графиня никого не убивает сама: это не ее дело, да и крови она боится.
– Что же вы смотрите? Лучше поцелуйте меня, Теодора.
– Где вы научились так отдавать приказы, ваше величество?
– В армии.
– Кто целовал вас в армии?
– Мое отражение.
– И теперь вы хотите, чтобы я стала вашим отражением?
– Вы уже стали им. Или мной, как вам больше понравится.
Графиня целует императрицу в жесткие юношеские губы и слышит, как разбивается зеркало.

83. И напоследок - еще один фемслэш, побольше и без ЛоГГ вообще. И без Теодоры, хотя это удивительно - как же можно писать фемслэш по "Титании" и без Теодоры? Но это аниме-канон, а в нем Теодоры, к сожалению, не было. Зато в одной серии там была выдуманная аниматорами эпизодическая героиня Соня - лихой лидер повстанцев на планете Эменталь. И из нее получился прекрасная партнерша для такой же лихой Миранды. Ну, а я написала о них маленький, вполне ПВПшный фемслэш и обозвала его "Ночь в Эфесе", потому что мне так захотелось.

"Титания", R, Соня/Миранда

К двадцати годам Миранда вымахала под метр девяносто, навсегда отказалась от каблуков и с наслаждением смотрела на мужчин сверху вниз в буквальном смысле. Впрочем, и на женщин тоже, но женщины не переживали из-за разницы в росте: им-то было не привыкать. В шайках контрабандистов и в отрядах повстанцев действовал естественный отбор: дольше всех там жили щуплые, гибкие, верткие, умевшие уклоняться и от пуль, и от подачек. И в подвальном баре «для своих» Миранда возвышалась, как каланча, почти под потолок, – так что предпочитала не стоять, а сидеть у стойки, выпивая и закусывая, пока не начнется ночь. Там ее и подцепила блондиночка, едва достававшая Миранде до плеча, – обстриженная под мальчика, в потрепанной полевой форме, с родинкой под правым глазом и с пивной пеной на губах.
– Черное?
– Лучше ржаное.
– Здесь подают только один сорт – «пиво».
– Да я знаю, спасибо.
– Ты откуда?
– С Касабианки. А ты?
– Эменталь. Будем знакомы?
– В болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.
Белокурая Соня уже получила два заочных пожизненных срока, знала, как приготовить из ничего бомбу, яд и мятеж, дралась врукопашную, как десантник, и затащила Миранду в постель сразу после знакомства. Обе были вполне трезвы и милы, словно гимназистки: воспитанная Миранда считала, что ебаться вдрызг пьяной – дурной тон, а Соня вообще ничего крепкого не пила – зачем? ведь и так весело. В половину первого ночи она распахнула дверь в номер, в час уже трахнула Миранду разок и нацеливалась на второй заход, облизываясь от удовольствия. Все у Сони было легко, она признавала только язык и пальцы, а вибраторы, дилдо и страпоны терпеть не могла: если хочешь член, дорогуша, иди и отымей мужчину, честнее будет, не пудри себе и другим мозги, не трать драгоценное время.
– Некогда раздумывать, киса, – объяснила она, восседая верхом на Миранде, – послезавтра я отсюда сматываюсь, и мы с тобой черт знает когда увидимся в следующий раз. Ты не против, я не против, вот и славно.
– Еще раз назовешь меня кисой, и я тебя вышвырну, – убедительно сказала Миранда.
– Вы, натуралки, такие злющие.
– За натуралку сейчас получишь.
Соня визжала, как драная кошка на крыше, пока Миранда отсасывала ей и сжимала раздвинутые бедра – чтоб не брыкалась. С ней и вправду было очень весело и просто: не надо ни краснеть наутро, ни дарить цветов, ни звать замуж. Миранда искала таких друзей и среди мужчин, да все время нарывалась на слишком влюбленных и скорее сматывала удочки, улепетывала, как от полиции. Она хорошо себя знала: глупое сердце могло лопнуть от жалости. А ей хотелось любить на всю катушку и без скидок, не за то, что он, бедненький, без нее пропадет, а за то, что ей самой без него скучно. Соня любви не требовала, ревновать не собиралась, и лежала под Мирандой, растянувшись во весь рост – крепкая, потная, как после тренировок. Под правой грудью у нее розовел широкий шрам – от ножа, не от лучевого пистолета.
– Это кто же тебя так цапнул?
– Это я сама.
– Да ну?
– Ну честное слово, – и Соня чиркнула пальцем по стянутой коже, показывая, как когда-то полоснула ножом – сама, по живому. – И знаешь, почему?
– Захотелось острых ощущений, – предположила Миранда.
– Мимо. Потому что я амазонка, а амазонки отрезали себе правую грудь, чтоб не мешала натягивать лук. Вот я тоже попыталась, да ничего не вышло.
Конечно, она врала, но Миранда не лезла с расспросами: хочет интересничать – пускай, хуже не станет. Мало кому из бунтовщиков удавалось сохранить целую шкуру; на войне от них только клочья летели, и когда они сходились – раненые-перераненные, в бинтах, с выбитыми глазами и зубами, – то казалось: крышка Титании, таких победить нельзя. Им бы еще немножечко удачи – и мир переменится, но удачи всегда не хватало на всех, а после поражения не было смысла оставаться в живых: ну, попадешь в плен, ну, получишь свои три года, а в лагере накинут срок, а потом привяжут бирку к ноге – и привет тебе, милый, отвоевался. Проиграв, они притворялись мертвыми, рассыпались по окраинным звездным системам, а потом возвращались – злее, чем прежде, с наточенными ножами, с новыми лазерными прицелами. И Миранда понимала, как легко заразиться этой веселой злостью, даже сейчас, от Сони, в постели, – словно самой лучшей на свете венерической болезнью.
Касабианка лишилась независимости давным-давно, когда Миранды еще не было на свете. Теперь ей не хотелось воевать и отнимать свое государство: что бы она стала с ним делать, выбив обратно - с процентами за моральный ущерб? Ее и править-то не научили, зато научили заглядывать вперед и взвешивать возможности. Как сказочные принцессы получали в наследство кроткий нрав, нежную кожу, жемчуга и заморского принца, так Миранда, современная принцесса-недотрога, выросла с дарами в обеих руках: благоразумие – в левой, свобода – в правой. Летай, да не попадайся, птичка, – говорили ей наставники, и она кивала и не попадалась. Да, она не умела царствовать, зато умела прятать оружие за фальшивыми стенами в жилых отсеках, умела выжимать последнее из любого космического корабля, умела давить на болевые точки так, что здоровенные мужики плакали, как младенцы, умела надираться и посылать к чертям весь мир. Жизнь была не так уж сложна и в меру опасна, и Миранда носилась по вселенной, от планеты к планете, от груза к грузу – все лучше, чем торчать на острове и ждать, когда какой-нибудь Фердинанд сам приплывет и признается в любви. Приплывали обычно господа из Титании и не смотрели на девичьи стати, их больше интересовали полезные ископаемые, предметы искусства и расторопные управленцы. А Миранда не была ни тем, ни другим, ни третьим, а всего лишь неудобной особой в изгнании, и с ней никто не желал дружить.
И с амазонкой Соней ей было не по пути, разве что взрывчатки ей подбросить по доброте душевной за полцены, в подполье ценили такие товары. Что рассказывали о Соне, когда кто-нибудь называл ее имя? Да ничего особенного: ну, стерва безжалостная, расстреливает и не морщится; ну, лиса хитрая, спланировала в том году нападение на военную базу и сама командовала, да так, что потом концов не нашли – нет мятежников, прилетели, посидели, всех съели и опять улетели; ну, девка с драмами – убили у нее кого-то, не то сестру, не то подругу, так она теперь мстит. Старики и болтуны тасовали эти легенды, в каждой более-менее крупной группе была такая красотка-атаманша, Черная Мэри, хладнокровная убийца и умница, только клички и разнились, а детали кочевали из истории в историю. Как странно, что Соня жила на самом деле – а значит, жили и другие, жестокие и мудрые сестры, которым Миранда подвозила гранатометы, отважные сестры, принимавшие первый удар на себя.
– Спорим, когда мы с тобой встретимся, ты уже будешь замужем.
– На что спорим-то?
– Не знаю, – Соня уже устала и бормотала лениво, поглаживая Миранду по рыжим волосам, – на пару ящиков пива? Ржаного, твоего любимого. Но тогда ты из вредности не выйдешь замуж, чтоб пиво не проиграть...
– Ладно уж, поживем-увидим, может, ты первая кого-нибудь окрутишь.
– Я не окручу, то есть, окручу, конечно, да не тех, кто женится. Говорю же тебе, я амазонка, я люблю только девочек... длинных девочек вроде тебя.
– Спи, Соня, спи.
Она лежала, повернувшись ничком, зарывшись в подушку, и толкала Миранду маленькими ступнями, лягалась небольно – легконогое, лесное существо. Во сне она отдалялась и молодела, во сне она бесстрашно подставляла затылок всем бластерам на свете – приложи дуло, и с Соней покончено. Миранда набросила одеяло ей на плечи, накрыла бы и с головой, дразня и заклиная смерть, но вовремя остановилась. Врала милая, милая Соня, Миранда была слишком длинна для нее: переспать разок можно, а любить – очень уж утомительно. Лучше бы она спасла или похитила настоящую принцессу, миниатюрную нежную куколку, сладкую Эльзу, – и опекала ее, целовала, насиловала, водила на цепи. Миранда все равно не подходила для таких игр.
– А еще, – пробормотала Соня, не открывая глаз, – а еще мы с тобой обязательно выживем. Через двадцать лет встретимся и будем вспоминать, как нам было хорошо сегодня, и может, даже повторим, когда твой муж отвернется...
– Нет у меня никакого мужа. И я повторю прямо сейчас, если ты не утихнешь. Спи же.
– Сплю. Но позови меня еще раз.
– Спи, Соня, – сказала Миранда и поцеловала ее.
Теперь Соня уснула намертво. Миранда держала в руках неподвижное, горячее, мягкое тело, и думала лениво: чего проще трахнуть ее сейчас, она ничего и не почувствует. Пожалуй, что-то было чарующее и в сексе со спящим партнером. Закрытое лицо могло принадлежать кому угодно, и худая спина без шрамов и родинок, и узкие ягодицы, и длинные ноги с несбритыми светлыми волосками – тоже были «чьи–то», неизвестно чьи. При крохотном усилии, конвульсивном напряжении фантазии, легко было вообразить, что это вообще мальчик, – и Миранда длила иллюзию, не прикасаясь к паху в ягнячьих завитках. Ей не хватало в сутках этих минут, она так редко лежала в бессоннице и убаюкивала кого-то, укрывая собою, охраняя от бед и напастей. Наверно, ей нужен был ребенок, а не муж или любовница; но она еще не обезумела настолько, чтоб вводить детей в свой мир. Здесь лишь взрослые выживали весело, перелетая с базы на базу, с одной конспиративной квартиры на другую, из республики в королевство; а ребенку вредно было все время играть в догонялки, ему бы кашу, и азбуку, и деревянную лошадь в яблоках, взморье, деревья, чтобы лазать, траву, чтоб валяться, лохматую собаку в подарок. А Миранда вместо игрушек дала бы ему патронташи и гаечные ключи, вместо супа-пюре – тушенку из банки, и он бы проклял свою дурную мать.
Противники режима не заводили семьи и не оставляли заложников, рвали с родителями, братьями, сестрами, исчезали бесследно, не присылая даже открыток на праздник. Сколько угодно могли стеречь их в детских и устраивать засады, все равно в конце концов убирались ни с чем. На кого ловить вот такую Соню, которая ни в грош не ставила привязанности, не подводила других своей любовью, – на кого ее ловить, черт побери, на партнершу по одноразовому пересыпу? Нет уж, легче было охотиться на Миранду и ей подобных, с человеческими слабостями, с уязвимыми местами: рано или поздно пробьешь защиту, ранишь до крови. А от Сони отскакивали все стрелы, потому что она была одна во вселенной, и даже самое страшное с ней случилось давным-давно. Больше она ничего не боялась.
А утром у Миранды сжималось сердце от умиления и тоски, пока Соня, проснувшись, одевалась и шлепала по комнате босиком, в одних штанах, зевала и закрывала ладонью рот. Теплая постель пахла ее потом и смазкой, на подушке отпечаталась, как в гипсе, ее голова, в ногах Миранды лежала ее куртка. Всем хорош был веселый ночной секс, когда бы за него обязательно полагалось платить, а к бесплатным интимным отношениям так и тянуло подмешать немножко любви. Глупо, глупо, еще чего не хватало, или, вернее, этого-то и не хватало, иначе о чем грустить? В ванной лилась вода, Соня умывалась, склонившись над раковиной, по-мужски плескала водой на грудь, растиралась полотенцем докрасна. Сейчас она казалась своей, ужасно близкой и дорогой, и Миранда подумала вдруг: а почему бы не остаться здесь, плюнув на принципы и опасения, почему бы не пожить с ней, пока живется? Никого лучше уже не найти, да и надоело искать, легче выпить вдвоем проигранное пиво и заключить союз – дружеский, а значит, прочнее, чем брачный. И, отшвырнув одеяло, она встала, вошла в ванную и обняла Соню сзади, прижала к себе и поцеловала в макушку, не зная, как совладать с дурацкой нежностью, затопившей душу.
– Ты что, киса? – спросила Соня, не уклоняясь от поцелуя. – Хочешь еще раз? Давай тогда примем душ вместе, заодно и вымоемся.
– Заодно и вымоемся, – хмыкнула Миранда. – Не смей называть меня кисой, говорят тебе.
– Я всех называю кисами.
– Чтобы не спутать имена?
– Ну да. Не бойся, твое имя я пока помню.
– Вот спасибо. Интересно, сколько нужно прожить с тобой, чтоб ты называла только по имени?
Соня нахмурилась, и в зеркале отразилось ее изменившееся, вмиг подурневшее лицо. C такой связываться – себе дороже; она дернула плечами, высвобождаясь из объятий Миранды, обернулась, жестко глядя снизу вверх. Все закончилось, и слава богу, а ей, похоже, предлагали продлить, повторить, переиграть эту ночь, все закончилось, черт возьми, а ее, кажется, почти замуж звали. Что за шутки, еще чего, ты что, Миранда, с ума сошла? Да нет, еще не сошла, но слишком ясный намек сам сорвался с губ: «Сколько нужно прожить с тобой, милая Соня, сколько можно прожить с тобой – день, неделю, всю жизнь, пока нас вдвоем не поведут к оврагу убивать?» Она бы согласилась отрезать правую грудь, подражая Соне, и тоже стать амазонкой, сменить прятки в космосе на позиционную войну, она бы научилась бить насмерть и никого не жалеть. Чего ни сделаешь сгоряча, испугавшись одиночества!.. И Соня была не хуже прочих, даже лучше – по крайней мере, она ловко стреляла, копала могилы и заметала следы. С ней не пропадешь – или, вернее, пропадешь вместе с нею, и это «вместе» кое-что значило. Она сбросила штаны (и зачем надевала? не затем ли, чтоб сказать: «Я надела платье свое, не снять ли мне его снова?») и выпрямилась – голая, мускулистая, не любовница, а убийца.
– Миранда, – произнесла она, – лучше не увлекайся. Нам было хорошо, это правда, но я не хочу влюбляться в тебя только из-за того, что мы с тобой приятно переспали.
– Но это повод не хуже любых других.
– Это вообще не повод. Мы просто не сможем жить вдвоем. Тебе нужен кто-то другой, а не я.
– Я так и знала, что ты начнешь предлагать мне мужчину...
– Тебе нужен другой человек. Может быть, женщина, но не я. Понимаешь, кто-то, с кем ты могла бы молчать, сколько угодно.
– А с тобой я не могу? – спросила Миранда тихо.
– Со мной не можешь.
Она была права, умница Соня, молчание не сближало их, а разделяло сильнее. Что-то не сработало, не сладилось: они понравились друг другу, они приятно переспали, они могли бы влюбиться – ничто им не мешало влюбиться – и могли бы остаться вдвоем. Но не получилось, и Миранда, всего минуту назад мечтавшая о будущем, подумала трезво и грустно: будущее придет, да только не с Соней. А потом поцеловала Соню в губы и ощутила, как посткоитальное очарование рассеивается и исчезает, без следа, без следа.
– Ну что, – сказала Соня, – больше не будешь звать меня замуж?
– Больше не буду. Не сегодня точно.
– Тогда пойдем в душ?
– Пойдем, – согласилась Миранда. – Ну конечно, пойдем. Я тебя заодно и вымою, киса.

@темы: LOGH, фики, Титания

---

"Балет Дягилева" Сергея Григорьева - ужасно интересная книга. Григорьев очень мало пишет о своих личных отношениях с Дягилевым и очень много - о поставленных балетах, с кучей занятных подробностей: как репетировали, как кто танцевал, как прошла премьера, как принимала балет публика в разных городах и странах. Правда, тут же начинаешь рвать на себе волосы из-за того, что невозможно увидеть описанные постановки на видео - а так хочется. Вот, например, "Докучные" - балет по мотивам комедии Мольера, либретто Бориса Кохно, музыка Жоржа Орика, хореография Брониславы Нижинской. Григорьев пишет, что Дягилев и Кохно активно вмешивались в репетиции и донимали Брониславу непрошеными советами: "вмешательство Дягилева и Кохно отнюдь не всегда оказывалось разумным. Например, они предлагали, чтобы Долин танцевал вариацию на пальцах, как балерина, считая, что это произведет впечатление. Но когда дело дошло до спектакля, публика восприняла его танец лишь как трюкачество".
Хочу, черт возьми, увидеть Долина на пальцах! А нет даже фотографий его в "Докучных", я и в книгу Кохно заглянула, и книги самого Долина перерыла (там же есть его снимки в разных ролях) - и нигде ничего. Вот черт побери. Причем надо отметить, что сам Долин не считал мужской танец на пальцах - трюкачеством, и с удовольствием вспоминал, как уже в сороковых годах в Нью-Йорке танцевал на пальцах партию Черта в "Сорочинской ярмарке" (балет Давида Лишина на основе "Ночи на Лысой горе" Мусоргского). Более того - сейчас залезла в его "Автобиографию" 1960 года, чтобы освежить впечатления: так он пишет, что при постановке "Докучных" именно он подал Дягилеву эту идею - создать для его персонажа вариацию на пальцах. Ну, а Дягилев идею оценил и добился ее исполнения.
Но Григорьев, похоже, все эти новаторские находки не очень любил. Тем не менее, в целом он к Долину благосклонен. Выберу несколько характеристик, просто так, чтобы самой порадоваться. Вот что Григорьев говорил о Долине в роли Дафниса ("Дафнис и Хлоя", музыка Равеля): "За два месяца пребывания в труппе Долин сделал большие успехи, и, хотя мы считали, что он вряд ли готов исполнить столь ответственную роль, Дягилев стремился как можно скорее показать свои последние находки. В результате Долин отлично выступил. У него была привлекательная внешность, а движения изящны и отточенны. Его недостатком оставалась склонность к манерности, что Дягилев видел и, как мог, старался исправить".
О Долине в "Голубом экспрессе" (музыка Дариуса Мийо, либретто Жана Кокто, хореография Брониславы Нижинской): "Главную роль Красавчика прекрасно танцевал Долин, которому британское происхождение помогло наделить своего героя повышенным уважением к самому себе. Его исполнение отличалось большим совершенством и удостоилось заслуженных аплодисментов. Дягилев осуществил свой замысел по превращению Долина в первоклассного танцовщика".
Об отношении Дягилева к Долину в 1925 году: "От надежд, которые он возлагал на Долина как на хореографа, Дягилев вскоре отказался. Он часто говорил мне, что эстетические принципы Долина совершенно расходятся с нашими, русскими, его сознание и темперамент были отчетливо британскими".
О Долине в "Призраке розы" в 1929 году: "Теперь он танцевал этот балет с Чернышевой и, хотя немного манерничал, был все же в нем хорош".
Интересно, что сам Долин ни разу ни словом не упоминал о том, что Дягилев надеялся воспитать из него еще и хореографа. Впрочем, вполне может быть, что Дягилев просто не посвящал его в эти замыслы.
А еще интересно вот такое замечание об отношении Дягилева уже не к Долину, но к Лифарю в 1928 году: "Лифарь как танцовщик к этому времени достиг высокого совершенства. Но Дягилев разочаровался в нем как в личности. Теперь от общения с Лифарем он часто терял самообладание, считал, что он лицемер, интриган, крайне амбициозен и склонен к саморекламе. Не то, чтобы Дягилев презирал честолюбие как таковое, но полагал, что оно должно быть иного качества".
Что тут скажешь? Бедненький Лифарь. Не знаю, не преувеличил ли Григорьев, но, возможно, Дягилев и вправду начинал разочаровываться в Лифаре - даже не потому, что Лифарь был прям уж вот такой плохой, а потому, что Дягилев уже не был в него так влюблен, как раньше. Очарование улетучивалось. Но едва ли сам Лифарь был так уж в этом виноват.
Вот такие интересные факты-интриги-расследования. Надо еще сказать, что, к сожалению, переведена книга не очень гладко (ну, это видно даже в приведенных отрывках). Хуже всего, что переведена она дважды: изначально существовавшая рукопись Григорьева на русском языке была сокращена, переведена на английский и издана в 1953 году, а сорок лет спустя, в 1993 году, книга вышла в обратном русском переводе. Куда делась первоначальная рукопись - поди узнай! Впрочем, насколько я поняла, в национальном музее Монако хранится архив Григорьева. Так что, возможно, рукопись преспокойно лежит там - в ожидании лучших времен. Точно так же, как в ожидании тех же лучших времен лежит в архивах рукопись Вальтера Нувеля.

@темы: Дягилев и все-все-все, Антон Долин

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ну, начну все-таки потихоньку выкладывать свои тексты с ЗФБ. Хоть официального деанона у нас еще не было, но какая разница, я уже давно сама во всем призналась, как тот фараон, которого допрашивал искусствовед в штатском. А текстов, слава богу, немного, и первым я выложу не низкорейтинговый драббл, а высокорейтинговый миди, собравший больше всего фидбэка.
80. Я уже не раз говорила об этом - и повторю снова: писала этот текст исключительно для того, чтобы погладить свои собственные кинки - к кинкам относятся, в первую очередь, принуждение к сексу и спанкинг. А Идрис с его виктимной внешностью был прямо-таки создан для роли жертвы. Тем не менее, он оказался весьма упрямым и героически перенес все кинки и авторский кураж. Посмотрим, что с ним еще в пятом томе сделает Танака. Вполне возможно, что по сравнению с его выдумками мои легкие измывательства покажутся Идрису милыми и приятными. Не дай бог, конечно, а то Идриса жалко.
Итак, еще раз: в тексте есть спойлеры к четвертому тому "Титании", спанкинг, секс и NC-17. Открывайте осторожно. Текст называется "Танатофобия".

"Титания", NC-17, Аджиман/Идрис

Идрис входит в покои Безземельного лорда без доклада, минуя слуг и секретаря. Помилуйте, к чему такие церемонии, когда он точно знает, что его ждут и примут в любое время? Врачи велят Аджиману укладываться рано, оттого он и вызывает Идриса не в кабинет, а прямо в спальню; вечер только начинается, а он уже сменил мундир на халат, расслабился и выпил какао — оно полезно для желудка и не раздражает нервы. Теперь можно и побеседовать с Идрисом запросто, почти как с равным, о погоде, о политике, о славе, о последних событиях в мире. На столике горит лампа под зеленым абажуром, Аджиман покойно сидит в кресле с книгой на коленях: ему по вкусу бумажные и пергаментные томики в тяжелых переплетах, с застежками из металла. Если спросить его: почему вам нравятся старинные книги? — он объяснит, как приятно делать маленькое усилие для того, чтобы перевернуть страницу. Но Идрис не спрашивает ни о чем, ему все равно, пусть Аджиман читает, что хочет, лишь бы не зачитывался до слепоты. Он кланяется, прикладывая руку к сердцу, и произносит почтительно:
— Здравствуйте, лорд Аджиман.
— Здравствуйте, лорд Идрис, — откликается Аджиман и захлопывает книгу.
«Я вызвал вас к себе, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие», — прекрасная фраза, сама так и просится на язык. Но ее не помнят ни Идрис, ни читатель Аджиман, слишком много столетий минуло с ее рождения. Придется обойтись своими словами: «я вас пригласил не ради ваших прекрасных глаз, и не для того, чтоб угостить вас остатками какао, и даже не от скуки, потому что мне никогда не бывает скучно». Впрочем, и это вступление можно опустить, оно ничего не разъяснит, а лишь утяжелит беседу. Идрис по-прежнему стоит у дверей, и Аджиман не предлагает ему сесть и чувствовать себя, как дома, только манит поближе: не кричать же через всю комнату, так и охрипнуть недолго. Голос еще пригодится, голос очарователен, а свои очарования Аджиман бережет.
— Видите ли, лорд Идрис, к сожалению, переговоры на Балгашью сорвались.
— Сорвались? — переспрашивает Идрис.
Он еще не волнуется, не предвидит дурных (пренеприятнейших) известий: мало ли из-за чего срываются переговоры, из-за ерунды, из-за того, что в кузнице не было гвоздя. Кто-то с кем-то не так поздоровался, кто-то взбрыкнул в последнюю минуту, кто-то крикнул: руки ему не подам! ноги моей тут не будет! — и готово, все обижены еще сильнее, чем прежде. Успокаивай их теперь, упрашивай и любезничай, словно старый дипломат — да ведь Идрис никогда не служил по дипломатической части, и ничем делу не поможет. Нужен политик поопытнее и потоньше, чтоб умел улыбаться и улаживать недоразумения, когда справа и слева твердят одно и то же: «Ах, оставьте, вы такой подлиза, даже скучно, зачем они к нам пристают?». Идрису и самому скучно, он бы лучше объявил новую войну, но раз нельзя, то что ж поделать!.. Теперь хоть не будет дурного, унизительного мира, и на том спасибо, теперь его точно не отправят на отдаленную планету, как требовали мятежники Жуслан и Ариабарт. Ну что, съели, решили уже, что схватили клан Титания за бороду? То-то же, так вам и надо, рано вы отпраздновали победу. Он очень рад, он хочет пожать плечами и заявить: «А мне что? Ведь я вам говорил!..» — но все-таки удерживается, потому что ничего тогда не говорил от злости.
— Увы, — кивает Аджиман. — Впрочем, я так и знал, и это прекрасно. Давайте я вам кое-что покажу.
— Я тоже так и знал, эти мятежники просто тянули время, я предупреждал вас, что они сделают... Ведь это они виноваты, правда?
— Нет, лорд Идрис, это мы виноваты.
Он включает немую запись: вот вам хроника вашей беды, смотрите внимательно и запоминайте, дружок. Только Идрис еще не знает, когда нужно бояться, и зевает, не разжимая губ; ему не то чтобы неинтересно, но вовсе не страшно — подумаешь, «мы виноваты», все равно нам ничего за это не будет. Делегации на экране приветствуют друг друга и пропускают вперед своих представителей: идите, господа, идите, а то нас пошлют. Похоже, формальности уже улажены, осталась ерунда: подписать тут, подписать там, и отпраздновать всем вместе до упаду. Хороший мальчик в черной бархатной курточке — маленький брат Идриса, любимый брат — старательно выводит свое имя на мирном договоре (не поставит ли кляксу от усердия?), рядом расписывается Ариабарт и улыбается застенчиво, поглядывая в сторону — на Жуслана, что ли? Ни минуты не может прожить без своего дорогого братца, ах, как трогательно, пример родственной любви. Вот и все, дело сладилось, а срыва, наверно, не будет, Аджиман пошутил. Спасибо, очень смешно. А мгновение спустя мальчик в курточке, брат Идриса, протягивает Ариабарту руку, что-то вспыхивает очень ярко, словно молния или бенгальский огонь, и Ариабарт падает навзничь. Его мундир прожжен на груди, а изо рта льется кровь.
— Лорд Аджиман... — задохнувшись, произносит Идрис. — Что это... что это такое?
На что он рассчитывает, задавая бессмысленный вопрос, — неужели думает, что Аджиман сжалится над ним и скажет: пустяки, лорд Идрис, инсценировка, розыгрыш, это вовсе не кровь, а клюквенный сок, знаете, что такое клюква? Ладно, откуда вам знать, ведь вы не читаете старых книг. Красная пена стекает с губ умирающего, умирающего, нет, уже мертвого Ариабарта, камера выхватывает крупным планом лицо какой-то женщины — но Идрис ее не узнает, да и Жуслана не узнает тоже, хоть его и показывают следом. Они изменяются в несколько секунд, будто уходят вслед за Ариабартом, чтоб не оставлять его одного. Звука нет, не разберешь, кричит ли кто-нибудь или все молчат торжественно: умер победитель, воздайте ему почести. Вскрикивает сам Идрис, когда его брату заламывают руки за спину, а Жуслан приказывает что-то — но что? по губам не прочесть: арестовать, пытать или пристрелить сейчас же, без приговора, без суда? Впрочем, можно и повесить, чтоб не мараться, веревка всегда найдется: вздернуть щенка, и дело с концом.
— Вы что-то сказали, лорд Идрис?
— Лорд Аджиман...
— Обратите внимание на работу оператора. Сразу видно прирожденного документалиста: он снимает начисто, без монтажа, и смотрится прекрасно, не правда ли?
Да, то-то радости оператору: его отправили снимать мирные переговоры — подпишите слева, подпишите справа, щелк-щелк, улыбнитесь, пожмите друг другу руки, — а он очутился посреди больших событий, почти на поле боя. Как знать, может, ему повышение выйдет за отличную работу, за то, что не растерялся и не выключил камеру с перепугу. И пусть его материал не станут крутить по центральным телеканалам, а положат на полочку и покажут только избранным, подготовленным людям — вот, например, Идрису, — все равно, ему обеспечен теплый уголок в истории. Когда лет через сто начнут поминать Ариабарта, Жуслана, Аджимана, Идриса — то помянут заодно и оператора, достанут с полочки его пленку и дозволят цензурою.
Экран гаснет — о, как всегда, на самом интересном месте, поди-ка узнай, следует ли продолжение. Идрис сейчас, наверно, очень бледен, и пульс у него частит; но ничего, прямой опасности нет, такое крепкое сердце не разорвется от беспокойства, от маленькой неприятности. Ему ли бояться мертвых? Он сам отправил на тот свет немало народу, он должен был привыкнуть к восхитительной хрупкости чужих тел. Да, вот так все и заканчивается: ослепительная фотографическая вспышка, черная прореха в мундире и в груди, коротенькая агония, а потом — умытое лицо в гробу, яма, цветы, пение скрипок или плач труб. Очень мило и гигиенично, в этой семье умеют хоронить. И если понадобится вслед за убитым зарыть и убийцу — зароют, будьте спокойны, не пожалеют сил. Идрис сглатывает и спрашивает тихо:
— Лорд Аджиман, что это? Лорд Ариабарт убит?
— Как приятно, что вы снова называете его лордом. И вы совершенно правы, о погибших нельзя говорить дурно.
— Что все это значит? Ради бога...
— Ради какого бога? — улыбается Аджиман. — Успокойтесь, вам нервничать вредно. Все в порядке, лорд Ариабарт действительно убит. Или, точнее, это ваш брат его убил.
— Мой брат не мог...
— О, сами видите, смог, и еще как. Все складывается как нельзя лучше для вас: лорд Жуслан не соперник вам, он политик, а не солдат, вы легко его победите — и тогда я с удовольствием передам вам титул Безземельного лорда. Кажется, вы этого всегда и хотели, не так ли?
— Да, но...
— О, вы справитесь, я уверен. По крайней мере, вы постараетесь.
— Но как же мой брат?
— Лорд Идрис, не надо, не разочаровывайте меня. Ваш брат сделал все, что мог, и я ему весьма признателен. Сделайте и вы теперь все, что можете, чтобы я был признателен вам. Идите-ка сюда.
Аджиман щелкает пальцами, подзывая Идриса, как собаку, — и Идрис идет к нему с собачьей покорностью, за кусочком сахара и за ударом плеткой. Некуда деваться, Безземельному лорду не отказывают; то-то удивится Идрис, если вдруг сам станет Безземельным лордом, а ему тут же и откажут. Ах, простите, мне что-то не хочется, у меня голова болит, у меня месячные кровотечения, у меня ноготь сломался. Нет уж, сударь или сударыня, когда вас приглашает к себе не кто-нибудь, а сам лорд (подставьте нужное имя), никакие отговорки не принимаются: отрубите себе голову, остановите кровь, приклейте ноготь — и пожалуйте на кровать. Вам это будет стоить так мало труда, а лорду доставит так много удовольствия. И в конце концов, вас вовсе не спрашивают, это клан Титания, а не парламент — место для дискуссий.
Ему кажется, что сейчас он поскользнется на паркете и упадет, ударится виском, потеряет сознание. Что угодно, лишь бы прекратить это легкое и жуткое движение: он спит, он должен проснуться. Аджиман смотрит на него: ну, оступится или нет? попросит пощады или пройдет до конца? Идрис впервые в жизни понимает, как некрасиво, как страшно это истощенное лицо с запавшими глазами и складками у губ. Отчего он раньше ничего не замечал, оттого ли, что сама власть, обернувшаяся Аджиманом, не могла, не удостаивала быть некрасивой? Или оттого, что Идрис зажмуривался от честолюбия и обожал Аджимана вслепую, пленяясь голосом, прикосновениями, стуком каблуков? Теперь не то, он прозревает с каждым шагом и сдерживает тоску и тошноту: как не вовремя Аджиман требует от него доказательство послушания, одно-единственное неоспоримое доказательство; как отвратительно желание, вспыхивающее рядом со смертью. «Да что же это такое? — думает Идрис. — Да ведь этого не может быть».
— А знаете, я и не ожидал, что все сойдет так легко, — весело признается Аджиман. — В последнюю минуту всегда ждешь накладок: исполнитель испугается, оружие даст осечку, жертва окажется умнее, чем о ней думали, и увернется. Хотя я понимаю и жертву: когда в тебя стреляют даже понарошку, очень трудно сохранять спокойствие, а уж когда стреляют по-настоящему... можно совсем с ума сойти.
— Значит, вы не знаете, как это — когда стреляют по-настоящему?
— Ну что вы, конечно, знаю. Но, как видите, я пока еще не сошел с ума.
— И покушение на вас было подстроено?
— Почти, лорд Идрис. Надеюсь, вы не обидитесь, если я не стану открывать вам все свои секреты?
— Наверно, это было нелегко — сыграть так, чтоб все поверили, будто вы и вправду вот-вот умрете.
— Еще бы! Сами видите, насколько проще с честными покушениями — не нужно притворяться, нужно всего лишь умереть. А это легко и даже приятно, приятнее, чем неделями валяться в постели, уверяю вас.
— И когда мне говорили, что ваши раны почти неизлечимы...
— ...вас вводили в заблуждение, совершенно верно. Вы рады, что я на самом деле не умер?
— О да, — тихо говорит Идрис, — я очень рад.
Он снимает сапоги и брюки, распускает шейный платок и встает на четвереньки, нагнув голову, приподняв зад. Он давно выучил, как нравится Аджиману: поменьше поцелуев, поменьше нежностей, и вообще, лорд Идрис, лицом к лицу вам будет больно, давайте-ка, мой милый, как всегда, на колени и на локти. А зачем вы снимаете мундир? Нет, право, оставьте, потом быстрее оденетесь, я не стану вас задерживать, у вас, я думаю, еще миллион дел. Идрис все знает наперед и не рыпается: лучше уж так приблизиться к власти, чем смотреть издалека и глотать слюну, лучше потерпеть и подмахнуть, чем потом лежать в гробу с развороченной грудью и ждать торжественных похорон. В комнате тепло, но по коже бегут мурашки; Идрис запрещает себе думать о брате, о Жуслане, о мертвом Ариабарте, об отце, о своих ошибках, об игре Аджимана; в конце концов, легче вовсе ни о чем не думать, успеется еще, когда он выйдет отсюда. Прежде он жалел, что Аджиман никогда не приглашает его на ночь, теперь он радуется: всего час выдержать, нет, какой там час — полчаса, не дольше, а потом он опомнится и что-нибудь придумает, и как-нибудь вывернется, ведь он-то не так глуп, чтобы умирать ни за что, он не Ариабарт, он ни к кому не будет подходить близко — чтоб ему не выстрелили в сердце.
— Надеюсь, лорд Идрис, вы не жалеете лорда Ариабарта?
— Нет, — отвечает Идрис и закрывает глаза.
— Очень благоразумно.
Аджиман бьет его по заду размеренно и звонко, всей ладонью. Это не наказание, а ритуал: Идрис уже знает, что получит порку и за послушание, и за непослушание, а значит – не все ли равно? Он не сопротивляется, ему и в голову не приходит возражать: раз Аджиман возбуждается — так, то Идрис должен повиноваться молча, а после — благодарить. Ягодицы горят от ударов; должно быть, Аджиману нравится видеть, как кожа краснеет все сильнее и сильнее, как Идрис невольно сжимает бедра в ожидании нового шлепка, как его член твердеет и встает (и разве Идрис посмеет сказать, что не получает удовольствия?). Он никогда не сечет Идриса ни хлыстом, ни прутом, ни поясом, только голой рукой — по голому телу, как раба или ребенка, как свою собственность. Идрис и за это должен быть благодарен: по крайней мере, на следующий день после бесед с Аджиманом он может садиться, почти не чувствуя боли. Чего же еще ему надо — чтоб Аджиман укладывал его к себе на колени, выговаривал за проступки, а отшлепав, целовал и прощал? О нет, лорд Идрис, вы опять позабыли, что вас не наказывают, а всего лишь разогревают, и значит, вас не за что целовать и прощать. И если вы провинитесь, вас либо пожурят, либо сошлют, либо — скорее всего — казнят, так что сами понимаете, как важно быть серьезным и не ошибаться по пустякам.
Он берет Идриса за затылок и пригибает ниже, тычет носом в покрывало: если ни на что не рассчитывать, то это прикосновение вполне сойдет за ласку. Его руки кажутся жесткими и очень холодными; наверно, он так хорошо играл умирающего, что теперь никак не может выйти из роли. Но ничего, он еще всех переживет, сама смерть не посмеет к нему сунуться без доклада. Идрис зарывается лицом в скользкую ткань и вдруг понимает, что Аджиман тоже его убьет, может быть, через минуту, не дожидаясь другого удобного случая. Куда как проще — сжать пальцы, и готово, без усилий и даже без крови: ну, сердечный приступ, нынче это и с молодыми случается. Переволновался, запустил болезнь, сгорел на службе, значит, объявим траур, приспустим флаги, и всех утешим по-своему: семье предложим пенсию, сестрам — приданое из казны, а ему — почетные похороны и место на тихом кладбище, рядом с отцом и расстрелянным младшим братом.
— Лорд Идрис, что вы так дрожите, неужели вы думаете, что я хочу вас убить? — смеется Аджиман. — За кого вы меня принимаете, за маньяка?
— Что вы, лорд Аджиман, я ничего подобного...
— И слава богу. Какому-то богу, все равно какому. Если я вас убью сейчас — то что же мне, заниматься любовью с трупом? На мой вкус, это уж слишком.
— Слишком извращенно? — шепчет Идрис, надеясь, что его не услышат.
— Слишком нерационально, — объясняет Аджиман. — Поэтому, пожалуйста, не лежите, как мертвый, и кричите на здоровье, здесь очень толстые стены.
Как будто Идрис сам не знает: кричи не кричи — никто не придет на помощь. Даже если стены тонки, как бумага, а двери распахнуты настежь, что толку — бежать-то все равно некуда, лучше потерпеть и постонать тихонько, пока не притупится острие. Хорош он, очень хорош: без штанов, с оттопыренным красным задом, с торчащим членом наперевес, вот бы показать его такого Жуслану — чтобы тот улыбнулся сквозь слезы и ненадолго отвлекся от своего горя. А что, если здесь камеры тоже работают на прием и передачу, транслируют на Балгашью все, что происходит сейчас в этой комнате? Что, если Жуслан действительно видит его и удивляется: скажите пожалуйста, а я и не знал, что у них такие отношения! Ну да, не знал он, как же, и не подозревал, и ни сном, ни духом, и это возмутительно, безнравственно, выключите немедленно, пока он не разбил экран. Идрис зажмуривается снова и бормочет про себя: не воображайте, что я так прост, не надейтесь, что я за гроши торгую собой и больше ничего не умею, я еще посчитаюсь с вами, я ничего не забуду, я доберусь до вас, я, я, я...
— А вы все мечтаете, — ласково говорит Аджиман. — Ну ничего, в вашем возрасте это простительно. Только не увлекайтесь, а то, чего доброго, закончите, как лорд Ариабарт, и мне будет вас жалко.
Мог бы добавить любезно: «И мне не с кем будет трахаться», — но каждой любезности есть предел: утешать утешайте, а лгать не надо. Конечно, Идрису будет приятно, если ему скажут, что он незаменим в постели Безземельного лорда, да вот беда — он, к счастью или к несчастью своему, не так глуп, чтобы в это поверить. Желающие всегда найдутся, и зад подставят, и ноги раздвинут, все сделают в лучшем виде, а взамен попросят пустяки: денег или титул, или протекцию, или маленькую планету, чтоб отдыхать на ней, как на даче. А Идрис — ну, что Идрис, если он доиграется, Аджиман о нем вздохнет и забудет через пять минут: мало ли милых мальчиков на свете, над всеми не наплачешься, а его, между прочим, предупреждали, вольно же ему было не слушать и лезть на глубину. Увлекся, сорвался — сам виноват, пусть расплачивается сполна, по известному прейскуранту.
Аджиман тискает отшлепанные горячие ягодицы, а к члену Идриса и не прикасается: ладно уж, не в первый раз, приласкайте себя сами, как хотите, а не хотите — дело ваше, у нас с вами в постели полная свобода. Если не кончите — ничего страшного, с кем не бывает. Идрис чувствует, как его аккуратно смазывают сзади, и расслабляет мышцы: да, ладно уж, не в первый раз. У Аджимана жесты врача, не любовника, так готовят не к сексу, а к «маленькой противной процедуре вроде клизмы»; отточенная формула выскакивает из памяти, лучшего описания не найти. Мундир сжимает грудь, дыхание перехватывает; ну скорее же, сколько можно тянуть, и без проверки ясно, что Идрис в меру узок, в меру натренирован, в обморок не упадет и не заразит дурной болезнью. И не залетит, сколько в него ни изливай сперму: не обессудьте, иногда и Аджиману лень надевать презерватив.
— Ну как, готовы? — спрашивает он.
Вежливость вполне издевательская: а если Идрис скажет, что не готов и не хочет, то Аджиман оставит его в покое? Как бы не так, наплевать ему на чужие мнения, все равно он сделает по-своему. Воля ваша, лорд Идрис, а я хочу, придется вам потерпеть еще немного, но зато вы имеете право хранить молчание. Вот и сейчас он не дожидается ответа, а крепко берет Идриса за бедра и насаживает на свой член. Все, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, не расстанусь я с тобой... пока не отымею во все дырки. Прекрасная мысль — лежать между девичьих ног, но не худо и трахать юношу в зад, особенно если он податлив, послушен и приятен во всех отношениях. Даже не кричит, пока Аджиман долбится в него и сильнее сжимает пальцы, оставляя синяки на боках: лучше на боках, чем на шее, не так заметны и заживают быстрей. Все это мелочи, мелочи, Идрису грех жаловаться: зато он жив, он нужен, он почти любим, а бедный Ариабарт, например, растянут на столе в морге, и гримеры подкрашивают его белые щеки; а бедный Залиш уже зарыт в хорошую жирную землю, и его щеки гниют под румянами; а бедный Жуслан еще дышит, но скоро гримеры и до него доберутся, оденут, напудрят и проводят к милому братцу.
Ритм учащается, у Идриса рубашка намокает подмышками, надо будет сменить ее потом, когда все кончится, а заодно и душ принять. Теперь немного осталось, Аджиману тоже не с руки долго заниматься сексом: дела не ждут, кончил, застегнулся и, как всегда, — спасибо, вы свободны. Хоть бы его удар хватил, что ли, тогда во всех газетах напишут: «Лорд Аджиман пал при исполнении обязанностей», — и напечатают парадные портреты в черной рамке. А современникам предложат самостоятельно дорисовать нужные детали: такая посмертная слава не хуже любой другой, гораздо приятнее полного забвения. Будьте любезны, умрите, — но нет, не будет он так любезен, ишь чего захотели. Он вас всех переживет и похоронит, он же не виноват, что вы так хрупки, а он — так крепок.
Идрис все-таки обхватывает ладонью член и быстро дрочит, не оттого, что надеется получить удовольствие, а оттого, что просто хочет скорее отвлечься и подумать о чем-нибудь другом. Забрызганное покрывало отправят в стирку, кого-нибудь отправят (не отправят) в ссылку, завтра этот эпизод станет историей — а историю клан Титания лепит по своему вкусу, все ненужное отсекает и сбрасывает с космического корабля. В любом случае, сейчас не стоит выяснять, кто с кем спал, кто кому дал, а кто чем отплатил; лет через двести ученые сами разберутся. Аджиман отстраняется, поправляя халат, и напоследок шлепает Идриса с оттяжкой: в благодарность, чтоб сиделось мягче. Вы были великолепны, я вами доволен и больше вас не задерживаю. Ну что ж, очень приятно, Идрис сносит ласку без звука и вытирает бедра носовым платком. Жаль, не догадался захватить бумажных салфеток: они впитывают сперму лучше, чем батист, и нет на них кружев, царапающих кожу. Но ничего страшного, сойдет и так, а скоро он вернется домой, включит горячую воду и отмоется дочиста. Ему не привыкать, он не переживает, что его не целуют — ведь это женская привилегия: Аджиман галантен с любовницами, а Идрис не желает быть любовницей и получает сполна за свое нежелание. Он совершенно спокоен, у него тоже нет времени на то, чтоб валяться в постели после соития; его не задерживают — вот и прекрасно, он встает и принимается одеваться.
— Что же теперь будет с моим братом, лорд Аджиман?
— Ах, вы все об этом? Я же просил вас: не разочаровывайте меня. Родственные узы, конечно, очень важны, но интересы клана Титания превыше всего, и даже ваш юный брат понимает, что...
— Он ребенок, — перебивает Идрис, — он еще ничего не понимает. Что с ним будет теперь? Его казнят?
— Я бы казнил.
Око за око, брата за брата, кровь Титания за кровь Титания; Идрису кажется, что он впервые видит смерть в лицо — и это так странно, будто при нем никогда раньше не умирали. В воздухе пахнет сексом, а значит — жизнью, абсолютно здоровый Аджиман чистит ногти и только что не зевает со скуки, а сам Идрис слишком молод, ему еще рано быть мертвым. Скелет со скрипочкой не проскользнет мимо охраны, не постучится в дверь костяным кулаком; бояться нечего, да Идрис и не боится, нынче страх — непозволительная роскошь. Он поправляет манжеты и приглаживает волосы, прихорашивается, как прихорашиваются до свидания, а не после — но нельзя же выйти из комнат Аджимана растрепанным и помятым, люди бог знает что могут подумать. «Ах, — сказал бы Аджиман, — люди вечно что-нибудь думают, не обращайте внимания, будьте выше этого... этого... об-щест-ва». Мудрый совет, Идрис согласен быть выше, но ему не хватает роста. Десяти лет как не бывало, ему снова четырнадцать, и в мире взрослых он слаб и беспомощен, он никого не сумеет защитить. Впору сойти с ума, сдаться и махнуть на все рукой: разбирайтесь сами, а я помешанный, что с меня взять, я ни за что не отвечаю. И что будет со мною, и что будет с моей семьей — мне на это наплевать.
Ну уж нет, думает Идрис, как тогда, в четырнадцать лет, ни за что, пусть другие сдаются, а он не уступит. И пусть ему попробуют свернуть шею, пусть сам Аджиман еще раз возьмет его за загривок, нащупывая спереди сонную артерию, — посмотрим, кто кого одолеет, кто выживет в конце концов. Они ведут беседу с беззвучным подтекстом, с двойным дном; к ним тоже применимо правило старых любовников, понимающих друг друга без слов. Значит, не зря эта связь длилась так долго, Идрис кое-чему научился и в постели, и на ковре. Теперь он легко считывает и расшифровывает то, что не произносится вслух, а лишь подразумевается, то, что спрятано в намеке, в интонации, в улыбке. «В нашей игре братья — разменные монеты, — говорит Аджиман, — вспомните лорда Нури: он не побоялся расправиться со своими родственниками ради того, чтобы усилить могущество Титании. А вам жалко списать со счета одного маленького мальчика, который все равно не жилец. Немасштабно вы мыслите, лорд Идрис, негосударственно». «Имел я в виду такое государственное мышление, — отвечает Идрис. — Убивайте своих братьев, а моих не трогайте, они мне самому пригодятся». Смотрите-ка, он осмелел и наточил зубы, он смеет возражать Аджиману — хотя бы про себя. Как быстро портится молодежь в наши дни, а ведь Идрис был прежде паинькой, умницей, первым учеником. Куда все делось, скажите на милость, кто его сбил с пути? И он повторяет вслух:
— Значит, вы считаете, что его все-таки казнят? — с восхитительным равнодушием, будто ему вовсе нет дела до этой казни.
— Понятия не имею. Если вам так интересно, свяжитесь с лордом Жусланом и спросите у него сами.
— Вы понимаете, что я могу принять его условия, если он сохранит жизнь моему брату?
— О, лорд Идрис, — улыбается Аджиман, — еще бы я этого не понимал. Но вы уверены, что вам подойдут его условия? Боюсь, лорд Жуслан не смягчится, даже если вы предложите ему союз против меня. И потом он не отпустит вас с миром, он вас просто расстреляет. — Я надеюсь, лорд Жуслан сделает мне одолжение и в любом случае не станет расстреливать меня в спину.
— В затылок, вы хотите сказать — в затылок. Нет, не думаю, будь я на его месте, я бы с вами не церемонился. Вы враг, вы не сдаетесь, и вас уничтожают. Между прочим, это очень старая мудрость, а действует до сих пор.
— Вы и на своем месте не будете церемониться со мной, лорд Аджиман, — сухо говорит Идрис. — Разве не так?
— К чему это будущее время, лорд Идрис? Я с вами уже не церемонюсь, прямо сейчас. Ступайте, вам пора, вы наверняка хотите поскорее связаться с лордом Жусланом. Но, право, я сомневаюсь, что он вам ответит.
Идрис кланяется и выходит за дверь. Последняя фраза звенит у него в ушах: «Но, право, я сомневаюсь, что он вам ответит», — повторяется снова и снова, словно поврежденная аудиозапись. Даже затычки тут не помогут: это, знаете ли, нервное, лучше напиться валерьянки и уснуть. Но спать нельзя, да и не хочется; пожалуй, Идрис обречен теперь на долгую бессонницу. Когда он спускается по лестнице, надменно задрав голову, и садится в автомобиль, ему чудится, что из всех окон, из-за всех углов, со всех крыш следят за ним наемные убийцы. Он — мишень в полный рост, как в учебном тире, в него и новичок попадет, если прицелится хорошенько. Можно лечь на сиденье ничком, прикрыть голову руками — и будь что будет, можно поменяться местами с шофером: его возьмут на мушку, а Идрис выиграет время; наконец, можно, пока не поздно, вернуться к Аджиману и попросить прощения: я был с вами дерзок, лорд Аджиман, мне очень жаль, я больше не буду. А больше и не надо, лорд Идрис, вы уже все сделали.
— Прикажете теперь в министерство, лорд Идрис? — спрашивает шофер.
— Домой, — отвечает Идрис и задергивает шторки на окнах. — Домой, и поскорее.
К счастью, дома его никто не ждет, кроме слуг. Милые сестры ничего не знают и не тревожатся попусту: что им до политики, это мужские дела. Тем проще, Идрису не нужно их успокаивать и обещать, что все кончится хорошо. Его бы самого кто-нибудь успокоил: мол, вы отдохните, лорд Идрис, а я за вас все улажу. Нет, спасибо, он сам справится, а отдохнет потом, в могиле отдохнет, рядом с Ариабартом. Как странно, как страшно все изменилось, отмотать бы пленку назад и вернуться в тот час, когда он ехал к Аджиману и ни о чем не подозревал, и ничего не боялся. Ему бы еще одну минуточку незнания, всего одну минуточку, да что толку, легче не станет. Впрочем, он не испытывает ни страха, ни отчаяния, ему кажется, он стареет за один вечер, а в старости все чувства притупляются. Вот-вот разольется желчь, и морщины, в придачу к шраму, изуродуют его лицо. Вымывшись и переодевшись, он входит в кабинет и закрывает двери: теперь его не потревожат и, если повезет, даже не подслушают. Связь с Балгашью налажена давно, и обе стороны не пытаются заглушить ее или заблокировать канал. Если есть о чем поговорить, отчего бы и не поговорить? По крайней мере, все будут живы.
Идрис набирает код прямого вызова: пять цифр, семь букв, три значка, снова пять цифр. Проще некуда, пальцы сами отыскивают и нажимают кнопки, посылают в пространство тихий сигнал. Услышат ли его там, на Балгашью, ответят ли? Нет, наверное, прав Аджиман: он враг, пора его молча уничтожить, а не тратить на него слова, слова, слова. Уже поздно, и брата, конечно, казнили, а он стоит следующим в этой очереди, и скоро ему выстрелят в затылок. Успеет ли он ощутить боль или поторопится упасть в яму, на ковер, на бетонный пол? Огонек впустую мигает на пульте, стрелка старомодных часов описывает полный круг: попросить, что ли, опять еще «одну минуточку», для верности? Ах, все бессмысленно, ему не спастись и других не спасти, он проиграл не одно сражение, а целую войну и свою жизнь. Отсрочки ничего не исправят, раньше надо было думать. Идрис, отчаявшись все-таки, тянется отменить вызов: ему хочется плакать, ему себя очень жалко. Но в этот миг экран вспыхивает и проясняется, тихо звучат ответные позывные, и Жуслан говорит издалека:
— А, это вы. Я так и знал.
— Здравствуйте, лорд Жуслан, — произносит Идрис.
Жуслан улыбается и закрывает глаза. Его лицо удивительно спокойно и совсем не тронуто горем, он будто и не потерял брата, которого так любил. Неужели Идрису суждено сравняться с ним, узнать то, что он уже знает? И что это будет — одиночество, безразличие или усталость? и как это будет — больно или вполне выносимо? Смерть играет на скрипочке, и никуда не деться от ее печальных, пронзительных трелей. «Со мной станцуйте, я прошу, — зовет она Идриса. — Я пришла, а ты готов?». Нет, он еще не готов, он вообще не любит и не умеет танцевать, он перепутает все фигуры. Ему становится холодно, и он вдруг понимает, вглядевшись в экран, что Жуслана бьет мелкая, едва заметная дрожь. Они схвачены одинаковым ознобом, они оба слышат скрипичную музыку смерти. И Идрис протягивает руку и прикасается к плечу Жуслана, преодолевая собственный страх, вражду и зависть, и вдобавок — десятки световых лет. А Жуслан, почувствовав ли это прикосновение, кивает не Идрису, а кому-то другому, кого нельзя увидать, и отвечает мягко и почти приветливо:
— Здравствуйте, лорд Идрис.

@темы: фики, Титания

---

О внешнем и о политическом сейчас уже и писать не хочется. От запаха империи тошнит, "как от рыбы гнилой". Ну, можно еще вспомнить один из моих любимых анекдотов - про зверей в лесу, решивших разоружаться: "Я - за мир и за полное разоружение! - воскликнул медведь. - Придите в мои братские объятия!".
Энциклопедическое определение эскапизма (если верить интернету): "стремление личности в ситуациях кризиса, бессилия, отчуждения уйти от действительности в мир иллюзий или фантазии". Вот от неприглядной действительности я сейчас и уйду ненадолго - в приятный мир старой-старой манги "Mari to Shingo". Когда-то я о ней писала подробнее (можно поискать по тэгу), а сегодня ничего писать не буду, а просто выложу один небольшой эпизод оттуда. Вообще-то это практически изнасилование, ну, или по крайней мере - принуждение к сексу. Но все равно я люблю эту сцену и эту пару.

Осторожно: слэш и секс, пусть и не NC-17, но R точно

@темы: старая манга, антисоветский роман, Mari to Shingo

---

Пост бессмысленного библиофильского хвастовства. Сейчас оглянулась на комод, который у меня давно уже служит книжным шкафом, и поняла, что мне хочется составить список своих "русскобалетных" и "околодягилевских" книг. Как у меня началось в прошлом году это увлечение, так я и бросилась скорее-скорее собирать свою библиотеку. И мне кажется, у меня получается недурно. Хотя сколько всего еще хочется раздобыть, а пуще того - прочитать! В общем, спасаюсь от неприглядной реальности, как могу, пока еще не перекрыли границы и не запретили покупать книги за рубежом. Когда запретят, тогда туго мне придется, но что об этом думать? Надо не думать, надо купить что-нибудь еще и успокоиться.
Но прежде напишу список того, что уже у меня есть - так сказать, в "реально-материальном" виде (электронные книги - это отдельная статья Уголовного кодекса). Не в алфавитном и даже не в хронологическом порядке, а как получится.

Перечень книг с комментариями

1. Бронислава Нижинская "Ранние воспоминания", 1999 год. Двухтомник издательства "Арт" (серия Ballets Russes), куплен несколько лет назад (а может, и не несколько, а все десять лет назад, не помню) совершенно случайно. Я тогда не интересовалась ни Нижинским, ни Дягилевым, купила эту книгу задешево, а теперь думаю - это было счастливое наитие, не иначе. Сейчас Броню Нижинскую даже у букинистов не достанешь - редкость!
2. "Мир искусства", №7 за 1904 год - последний год существования этого журнала. А то как-то глупо увлекаться Дягилевым и не раздобыть ни одного номера "Мира искусства".
3. "Сергей Дягилев и русское искусство", замечательный двухтомник 1982 года (составители - Зильберштейн и Самков). Несмотря на то, что составители были ограничены и в листаже, и в выборе материала, несмотря на все купюры, несмотря на само время, не располагавшее к открытому разговору на некоторые темы (например, о гомосексуальности Дягилева), это одна из лучших книг о Дягилеве, которую я видела. Тут столько материалов - и в основном корпусе, и в комментариях и примечаниях, - что можно копаться в них бесконечно. Уйма всего интересного.
4. Шенг Схейен "Дягилев. "Русские сезоны" навсегда", 2013 год. Еще одна прекрасная книга о Дягилеве, мой верный справочник, откуда я выуживаю кучу интересной биографической и библиографической информации.
5. Александр Бенуа, дневник 1908-1916 гг., "Воспоминания о русском балете", 2011 год. Если бы эти дневники издали как следует, с хорошими комментариями, цены бы им не было. Но все равно, спасибо, что издали их хоть как-то, потому что Бенуа пусть и занудничает, и ноет много и не по делу, но пишет и много любопытного.
6. Александр Бенуа, Сергей Дягилев, переписка (1893-1928), 2003 год. Небезынтересная, но несколько небрежно составленная книга. Кое-что просто перепечатано из двухтомника 1982 года - и надо признать, что сравнение между комментариями 1982 года и комментариями к впервые изданным письмам оказывается не в пользу последних.
7. Сергей Лифарь "Дягилев и с Дягилевым", 1994 год. Ну, что сказать о душке Серже? Он душка. И хоть его читаешь сквозь постоянный фэйспалм, но получаешь удовольствие, как от любовного романа.
8. Сергей Лифарь "Мемуары Икара", 1994 год. О Дягилеве там не так уж много, но кое-что есть - и рука опять умиленно прирастает к лицу.
9. Сергей Лифарь "История русского балета", 1945 год. Симпатичное парижское издание. О Дягилеве там тоже совсем немного и только на последних страницах, но Лифарь все равно успевает легонько пнуть Нижинского и уверить читателя в том, что хореограф из Нижинского был никакой, это все Дягилев за него придумал.
10. Лев Бакст "Моя душа открыта", 2012 год. Разношерстный, но элегантный двухтомник: статьи, интервью, неоконченный роман (кстати, очень милый), произвольно выбранные письма (зато изданные без купюр). В одном из интервью - 1915 года - попалось кое-что интересное: "Свою идею Нижинский впервые четко сформулировал в балете "Un Jaune Septembre" ("Желтый сентябрь"), который был поставлен в Париже четыре года назад (т.е., в 1911 году, еще до "Фавна") и встречен шквалом насмешек". Комментаторы только руками развели и сказали, что сведения о "Желтом сентябре", якобы поставленном в Париже в 1911 в хореографии Нижинского, "весьма скудны". А я вообще нигде и ни у кого прежде не встречала ни одного упоминания об этом балете. Загадка.
11. Николай Набоков "Багаж", 2003 год. Любопытные мемуары - и лучше всего в них, конечно, глава, в которой автор рассказывает о своей встрече с Дягилевым и о постановке балета "Ода". А еще заслуживает внимания рассказ Набокова о его знакомстве с Гарри Кесслером. Ведь Кесслер - это тоже интереснейший человек.
12. Harry Graf Kessler "Das Tagebuch 1906-1914", 2005 год. Огромный том, которым можно кого-нибудь убить. Я пока что не пытаюсь читать все подряд, а выбираю оттуда крохи - записи о встречах Кесслера с Дягилевым (и конечно, с Нижинским). Но, к сожалению, все время отвлекаюсь на что-нибудь еще. Но рано или поздно я к Кесслеру вернусь и возьмусь за него всерьез.
13. Игорь Стравинский "Переписка с русскими корреспондентами. Материалы к биографии. Том I. 1882-1912", 1998 год. Составитель - Виктор Варунц. Одно из моих последних приобретений - большая редкость, между прочим, я теперь ищу остальные два тома и нигде не могу найти. А очень хочется, там много всего интересного. И очаровательны примечания самого Варунца, радеющего за нравственность: он недрогнувшей рукой изымал из писем Стравинского и его корреспондентов все, что считал неудобным для печати. Так, например, в сноске к одной купюре в письме Бакста Варунц пишет: "Малоприличные слова, коими изобилуют письма Бакста" - и, конечно, вырезает эти слова к черту. Но я согласна: да, Левушка в переписке не сдерживался - и даже однажды в письме Нувелю старательно зачеркнул несколько строчек и написал: "Что интересно, что зачеркнул? Не могу, милый, слишком похабно!". А ведь с Нувелем у него были более близкие отношения, чем со Стравинским... Ну да ладно, что-то я отклоняюсь от темы.
14. Альбом "Вацлав Нижинский", 2008 год. Дивное издание с дивными фотографиями... и до колик смешной биографической статьей. Составители почему-то поленились не то что написать статью самостоятельно, но даже найти что-нибудь более-менее приличное и написанное относительно недавно, - и вместо этого перепечатали статью из "Материалов по истории русского балета", ленинградского сборника 1939 года. Спокойно читать невозможно, можно умереть от хохота. Чего стоит только душераздирающий рассказ о том, как Нижинский попал в психиатрическую лечебницу с нервным припадком из-за того, что узнал о неприличных сплетнях вокруг его отношений с Дягилевым. Но фотографии очень хорошие - и их много.
15. Boris Kochno "Diaghilev and the Ballets Russes", 1970 год. Отличное издание - в нем перечислены все дягилевские балеты (и среди них нет "Желтого сентября") и опубликованы очень хорошие фотографии. Ну и всякие занятные анекдоты попадаются - в том числе мой любимый: о Нижинском, который мечтал станцевать Жар-птицу в одноименном балете Стравинского.
16. Anton Dolin "Autobiography", 1960 год. Милый бэби - и этим все сказано. Он оставил удивительно трогательные воспоминания о Дягилеве - и в этой автобиографии их еще не так много, как в следующей.
17. Anton Dolin "Last Words. A Final Autobiography", 1985 год. В отличие от всех остальных книг, эта автобиография была издана посмертно. Я уже о ней много писала, но сложно удержаться и не повторить с признательностью: до чего же он был мил! И в воспоминаниях он снова и снова возвращался к Дягилеву, и писал о нем так тепло и почти влюбленно, как, наверно, никто и не писал, даже Лифарь.
18. Anton Dolin "Friends and Memories", 1982 год. Еще один прекрасный альбом - с замечательными фотографиями и замечательными подписями к фотографиям. Есть там, конечно, и фотографии Дягилева, куда же без них.
19. Vernon Duke "Passport to Paris", 1955. Вернон Дюк - он же Владимир Дукельский, автор балета "Зефир и Флора", поставленного в 1925 году (с Долиным, Лифарем и Алисой Никитиной). Схейен писал, что "среди богатой мемуарной литературы, созданной людьми из окружения Дягилева, этой книге практически нет равных". Я сейчас читаю ее потихоньку, она и вправду очень интересная, но написанная невероятно тяжелым языком. Наверно, это оттого, что все-таки английский был для Дукельского неродным языком, и это сказывалось на выборе слов и построении фраз. Но она стоит того, чтобы продираться сквозь все нагромождения и словесные баррикады. Надеюсь, еще напишу подробнее о Дягилеве глазами Дукельского.

Ну, вот и все. Со дня на день я еще рассчитываю получить "Балет Дягилева" Сергея Григорьева, бессменного режиссера "Русских балетов", и "A Queer History of the Ballet", где, разумеется, тоже не обойдется без Дягилева. Так что живу, как в перестроечные времена, с девизом - "мы не живем, мы читаем". В общем-то, это не самый дурной вид эскапизма.

@темы: Дягилев и все-все-все

---

Прежде чем отправиться на митинг, посмотри новую серию "Ганнибала". Безмозглый и бессердечный судья - в буквальном смысле, с извлеченным из черепа мозгом и с вытащенным из грудной клетки сердцем - напоминает о нашем басманном правосудии. Правда, у нас таких судей столько, что замучаешься из каждого делать натюрморты.
Ганнибал и Уилл настолько завязаны друг на друге, что встревающая третьей Алана, по-моему, вызывает недоумение у всех вокруг: мол, и чего ей надо? Впрочем, я честно признаю: я просто не шиппер пейринга Уилл/Алана, и все милые намеки, щедро рассыпанные в этой серии, не вызывают у меня никакого отклика. Вот то ли дело Фредди Лаундс в шляпе и в образе, которая почти со слезами в голосе рассказывает суду о том, что была очень близка с Абигайль Хоббс. Так держать, Фредди, еще немного, и я точно поверю, что Абигайль - пусть и без уха, зато живая, - скрывается у тебя под одеялом под крылышком.
Сон Уилла в конце серии - когда олень выводит его из камеры, а потом появляется Ганнибал и зовет его обратно, - в общем, вполне двусмысленный: Ганнибал не просто хочет держать его в тюрьме (как раз заключение Уилла его чем дальше, тем сильнее раздражает: и поболтать-то вечером не с кем!), Ганнибал хочет запереть его для себя, у себя, охранять его и не дать ему уйти. Ах, собственник вы, доктор Лектер.
Ну все, пора мне идти. А когда вернусь - надеюсь, уже появятся английские сабы, и я пересмотрю серию с субтитрами. А то на слух я поняла все-таки далеко не все, к сожалению.

@темы: "Hannibal"

---

Ну что ж, а ЗФБ все-таки закончилась. Для меня это был первый опыт участия в таком мероприятии, и я думаю теперь, что он запросто может оказаться последним. Командные игры - это не мое. Я не могу заставить себя делать много, а делая мало, ощущаю себя рыбой-дебилом. Получается замкнутый порочный круг.
Но что греха таить, я в самом деле безобразно рыбодебилила. Весь мой вклад в копилку - четыре текста, причем один из них был написан аж в позапрошлом году и дожидался с тех пор своего часа. Как в одном древнем КВН пела команда ДГУ: "Могло бы, надо сказать, и лучше, но вышло - вот так". Еще я поняла, что всё же ФБ и все ее производные - заточены прежде всего под визуал, а не под тексты. У визуальщиков, участвующих в фандомных битвах, работы гораздо больше, чем у текстовиков, - а я настолько тупой в визуальном отношении человек, что могу максимум сказать, кажется ли мне то-то и то-то красивым или некрасивым, а что нужно сделать для того, чтобы "некрасивость" поправить - тут я уже пасую, замолкаю и мычу что-то непонятное. Никакой от меня помощи. Поэтому в командной работе я, в общем, совершенно бесполезна.
Но зато наша команда - я ее не назвала до сих пор, а это команда WTF Tytania - была прекрасна. У нас были чудесный кэп  alena1405 и столь же чудесный замкэпа  Ариабарт пушистый и в фуражке, потрясающий верстальщик  Kregy, люди, написавшие замечательные тексты, -  Алэй Лан и  Wirraell, и люди, сотворившие замечательные арты, клипы и всевозможные визуальные работы -  Алексиель,  gr_gorinich и  Viviena. Вы все были великолепны. Спасибо вам.
И пока оставлю только ссылки на свои работы на этой ЗФБ. Скоро, я думаю, перетащу все к себе в дневник, но сейчас лень и некогда.

Работа с нерейтингового левела: "Перевертыш".
Работы с рейтингового левела: "Фаворитка", "Ночь в Эфесе" и "Танатофобия".

@темы: фики, Титания

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Начиталась Долина до одурения, в голове смешались "Автобиография" 1960 года, "Последняя автобиография" и "Друзья и воспоминания" - фотоальбом, который я вчера получила и просмотрела-прочитала перед сном. В результате, снилось мне сплошь какая-то балетно-долинско-дягилевская чепуха, свихнуться можно. Но фотографии в "Друзьях и воспоминаниях" великолепные, чего стоит только одна - где как раз самого Долина и нет - зато есть сцена из его постановки Pas de Quatre в исполнении Петера Бройера, Сирила Атанасова, Владимира Васильева и Джеймса Урбена (Токио, 1979 год). Из них получились восхитительные Мария Тальони, Карлотта Гризи, Фанни Черрито и Люсиль Гран - очень нежные, романтические, в веночках и в белых пачках. Хотела бы я увидать эту версию не на фотографии, а в видеозаписи!
Что касается самого Долина - то его интересных фотографий тоже предостаточно, например, есть превосходный снимок 1942 года: три красавца в одних плавках (сам Долин, Джонни Криза и Дэвид Нилло) принимают скульптурные позы в саду близ Мехико. Pure sex, что и говорить. Чрезвычайно эротичный - гомоэротичный - снимок. Надо будет отсканировать.
Подписи к фотографиям, между прочим, тоже весьма интересны. Кое-где Долин рассказывает уже знакомые мне - по его мемуарам - истории немного по-другому. Я в одном из постов уже приводила выдержку из его "Последней автобиографии", отрывок из его разговора с Дягилевым:

"- Патрик, я был вместе с Бакстом на одной из последних репетиций в костюмах в театре "Альгамбра" (где в 1921 году ставили "Спящую красавицу"). Я знаю, что Леон Бакст был почти влюблен в мою Ольгу Спессиву (Спесивцеву) - о, я уверен, ты тоже. Ты был на сцене, ты казался весьма элегантным в розовом атласном костюме с золотом. Я спросил Бакста: кто, по его мнению, красивее всех на сцене. Знаешь, что он ответил? "Мой дорогой Серж, - сказал он, - ну конечно, Ольга Спессива и вон тот юноша с большими карими глазами". Знаешь, кто был этот юноша? Ты, mon cher Патрик. Ты был тем юношей с большими карими глазами.
Как будто я мог этого не знать!"

В "Друзьях и воспоминаниях" Долин рассказывает ту же историю вот так:

Однажды на репетиции "Спящей красавицы" Дягилев внезапно сказал сидевшему рядом Баксту:
- Назови мне трех самых красивых людей сегодня в театре.
- Ольга Спессива, мальчик с большими карими глазами и я.
Долин и был "мальчиком с большими карими глазами". И в "Друзьях и воспоминаниях" он пишет, что именно Спесивцева рассказала ему об этом разговоре.

Впрочем, мне кажется, что вариант этого разговора из "Последней автобиографии" все-таки ближе к истине - не в том смысле, что реплики переданы точнее, а в том смысле, что скорее сам Дягилев мог потом рассказать о нем Долину. Но в варианте из "Друзей и воспоминаний" меня покорил Бакст, назвавший себя одним из "самых красивых". Он очарователен, и я верю безусловно, что он все так и сказал.
В следующем посте, надеюсь, отвлекусь немного от Долина и устрою небольшой пикспам с Дягилевым. У меня как раз набралось несколько симпатичных фотографий.

@темы: Дягилев и все-все-все, Антон Долин

---

Я сумасшедший псих и маньяк, я разорюсь и пойду по миру, но я увидела вот это и теперь безумно хочу заполучить. У меня нет никакого опыта участия в серьезных аукционах, но когда-то в конце концов надо начинать. Правда, у меня еще есть время хорошенько подумать до 27 марта - так ли уж мне это нужно? А пока только руки трясутся от алчности, и хочется немедленно вытряхнуть все из кошелька, купить и утащить в берлогу.
На том же аукционе есть еще один занятный лот - "Serge Diaghilev. His life, his work, his legend. An intimate biography by Serge Lifar, maitre de ballet, premier danseur etoile du theatre nationale, Paris", 1940 год, Нью-Йорк, с автографом Лифаря. Впрочем, сомневаюсь, что там есть что-то новое - помимо того, что я уже прочитала у Лифаря. А покупать книгу ради автографа... если уж на то пошло, я бы скорее предпочла автограф Долина. Так что лот интересный, но и вполовину не такой желанный, как программа последнего парижского сезона "Русских балетов".
Надо себя обуздывать, конечно.

@темы: Дягилев и все-все-все