"Aoi Honoo" - неизвестная сёдзе-айная манга 70х годов?

Речь у нас сегодня пойдет о трехтомной манге "Aoi Honoo", нарисованной во второй половине 70х годов (первый том вышел в 1975 году). На вид это добротное, красивое, классическое сёдзе, но есть в нем одна интригующая особенность - судя по всему, мангу эту можно отнести к жанру не просто сёдзе, но сёдзе-ай. А мангой о девичьей любви, да еще нарисованной в эпоху расцвета 24-нен-гуми, сами понимаете, не разбрасываются.
Дальше всех любопытствующих прошу под кат, потому что будет много картинок.

не очень много букв, зато оч-чень много вырезок из манги

Для начала скажу пару слов о мангаке. Замечательна она прежде всего тем, что о ней совершенно ничего не известно. Попробуйте задать "Ikesumi Chieko" в гугловый поиск - и сами убедитесь в моей правоте. На все запросы Гугл выдает максимум ссылки на убогую библиографию, пару-тройку картинок и джпквин, где некогда появлялся ее артбук. Не бог весть что, а вернее - совсем ничего. Не могу понять, принадлежала ли она к 24-нен-гуми, ни в одном перечне мангак из этой группы я ее имени не встретила. С другой стороны, она просто могла быть не на первых ролях, а перечисляют-то обычно как-то так: "Хагио Мото, Такемия Кейко, Ямагиси Рёко, Икеда Риоко и др.". Может статься, что в числе этих "др." оказалась и Икесуми Тиеко (ох, не уверена, что правильно пишу сейчас по-русски ее имя). Увы, ни обращение к любимому моему сайту www.shoujo-manga.net (пусть он и на итальянском языке, но там уйма информации, в том числе и по старому сёдзе), ни попытки выискать что-нибудь у Мэтта Торна - результатов не дали. Остается лишь признать собственное поражение.
Ну, а раз ничего не известно о мангаке, то о манге - тем более. Ни перевода, ни пересказа, ни даже имен главных героев нет и не будет - пока, может быть, не объявится любопытствующий японоговорящий. А я могу рассказать только о том, что увидела и разобрала сама, ориентируясь исключительно на "визуальный ряд". Если что-то поняла превратно - ну, что ж поделать, нет мне прощения.
Сама я купилась на обложку первого тома:


О, подумала, старое сёдзе, розы, глазки, губки, девочка в брюках - надо посмотреть, что это такое. Потешить сердце человека, взращенного на сериале "Кэнди-Кэнди" по утрам перед школой. И скачала мангу, ничего не ожидая, кроме классической добротной гетеросексуальной любовной истории, может быть, с приключениями (на них намекал кинжал в руке героини), может быть, с какой-нибудь мистикой-шмистикой, но не более того.
Поначалу все к тому и шло. Жила-была милая девочка, вот такая:


Все у нее было хорошо - и семья, и друзья, и дом - полная чаша, и, конечно, молодой человек, обещавший быть больше чем просто другом:



Все было у нее чудесно, пока через несколько страниц не пришли какие-то разбойники и не перестреляли всех, в том числе и главную героиню (молодого человека больше-чем-друга - дома не оказалось, слава богу):



Но девочка выжила, только на лбу у нее остался шрам. Излечившись физически, но, конечно, не душевно, она пометалась туда-сюда, а затем отыскала таинственную пожилую леди и под ее руководством принялась мстить. И, встав на путь мести, одевалась она с той поры преимущественно в мужское платье.
Вот тут-то на меня и обрушился сёдзе-ай, которого я совершенно не ждала. Молодой человек остался практически за бортом: правда, мне кажется, он был каким-то образом связан то ли с полицией, то ли с чем-то в этом роде, потому что с тех пор он занимался в основном ловлей главной героини, пусть и мстящей не без оснований - но и без оглядки на законы. И даже когда девица грозная и прекрасная попадала ему в руки, сердце ее, казалось, было далеко.
Перевода нет, а потому совершенно неясно, принимали ли окружающие главную героиню за юношу - или все-таки за девушку. Надо сказать, что она и в брюках казалась мне вполне женственной: вернее - именно женщиной в мужском наряде, а не женщиной, переодетой в мужчину. Поэтому предпочту думать, что всем вокруг не стоило большого труда разглядеть в этом Цезарио - Виолу.
Но к ней, не особенно скрывающей своего тела и не перебинтовывающей маленькую грудь, так и слетались девушки, и героиня отвечала им взаимностью. Предупреждаю сразу - манга целомудренная, ничего, кроме нескольких поцелуев и объятий, там не показано, есть разве что один скользкий эпизод, скорее всего закончившийся сексом. Но о нем я расскажу ниже, а пока - о первой связи героини с девушкой.
Девушка эта оказывается дочерью то ли врага, то ли просто гада нехорошего, короче говоря - "объекта", и героине положено его устранить. Но до устранения она заводит дружбу с его дочкой - балериной, что ли.

Героиня в одиночестве - и с девушкой:

Вместе они репетируют (впрочем, разобрать сложновато, сдается мне, фантазии тут сплетаются с реальностью), но репетиции выглядят вот так:



А вот на представлении героиня, уже убившая отца девушки, появляется снова, танцует с ней и - убивает ее:



Если говорить уж о литературных ассоциациях, то мне эта смерть на сцене напомнила рассказ Эрика Стептона "Жирандола". Правда, то было самоубийство: молоденькая танцовщица, исполнявшая роль Клеопатры, убивала себя на глазах у неверной любовницы. Если и есть что-то общее, то в мельчайших деталях: любовь между женщинами, танец, сцена, смерть. Почему в этой манге главная героиня убила девушку - без перевода не понять, не понять.
Расправившись с нею, несчастная мстительница следует дальше и вступает в связь с какой-то дамой, судя по всему - той еще штучкой. Именно с этой дамой, возможно, у героини и была близость, по крайней мере, сцена заканчивается поцелуем, обещающим очень много.

- та самая дама. - та самая сцена.

Даме тоже не поздоровится, а героиня будет мотаться по свету, встречаться с тем-самым-молодым-человеком и ускользать от него, снова мстить и убивать, а в конце концов встретит девушку, в которую, кажется, влюбится всерьез. Вот только добра и из этой любви не выйдет.



Девушка сойдет с ума и будет грезить свадьбой с главною героиней:



А героиню в конце концов арестует тот самый ее друг детства, все еще влюбленный в нее, и на миг покажется, что такой исход - лучший, и она останется с ним, взглянет на него вот так нежно:



...и сбежит снова. И, наверно, умрет, то ли вместе с безумною своею возлюбленной, то ли почуяв ее смерть, не разберешь. Но на предпоследней странице манги появляется вот эта картинка:



А что уж она означает - кто разберет? Но сдается мне, сёдзе-ай все-таки восторжествовал над гетом. И если это вправду так, то это просто удивительно.

@темы: старая манга

---

О Slash & Yaoi Awards

Мадемуазель захотелось веселья и славы, она отправила два фика на Slash&Yaoi Awards. Черт меня дернул, в общем. Там нынче все автоматизировано до предела: сам текст отправляешь, сам пейринг-рейтинг указываешь, сам, кажется, остаешься в дураках, если что-то напортачил. Я и осталась в дурах. Несмотря на то, что вроде бы номинации в конкурсе предусматривают помимо яоя - еще и юри, женщины в перечне бличевых персонажей отсутствуют напрочь. Хм. Ну, пришлось мне моих бедных Мацумото и Хинамори вписывать в специальную строчку - пейринг из персонажей, не вошедших в список. Хорошо еще, можно было Гина с Бьякуей выбрать "автоматически". Ну, я рассудила: "Персонаж 1" - он сэмэ, значит - Гин, "Персонаж 2" - соответственно, уке, понятно - кто. Все заполнила, все отослала. Сейчас смотрю - батюшки-светы, выложили уже на сайте оба текста. "Девичий" пейринг не указан вовсе, а Гин с Бьякуей - поменялись местами, и оказался Гин - уке. Ну хорошо, допустим, в "Удаче" эти мелочи не принципиальны, а девушки там больше на втором плане действуют. Но в "От пожаров и морозов" главный герой - именно Хинамори, ее любови - "в центре повествования". Хм... В общем, прослыву отныне дезинформатором. Только ума не приложу, где ж я умудрилась напутать, когда заполняла форму?..

@темы: антисоветский роман, фики

---

О том, как аффтар покаянно бьет себя в грудь

битие происходит под катом

Идиотка я, идиотка. Или же - где были мои глаза? В собственном последнем бличефике я умудрилась посадить как минимум две плюшки: побольше и поменьше. Поменьше - когда написала, что на лейтенантской повязке Хинамори было пять ландышей. Позор, считать не умею, ведь на самом деле их всего четыре. Но вторая плюшка оказалась не в пример больше и пышнее - я заявила, что родинка у Мацумото была над губами. Видать, твердо ассоциировала ее с маркизой и напрочь забыла, что в оригинале-то родинка - ниже губ, на подбородке. Ну, теперь уж поздно что-то менять. Заработаю репутацию автора, который простых вещей не помнит и проверять ленится.

@темы: фики, Bleach

---

А не написать ли нам, господа, слэш по "Мушкетерам"?

Перед отъездом и отрывом от более-менее регулярной Сети развлекалась я перечитыванием мушкетерской трилогии Дюма. Читала ее в лучших своих традициях - задом наперед, от "Виконта" к "Трем мушкетерам", так что на последних даже времени не хватило, не успела дочитать. Зато с наслаждением освежила в памяти "Двадцать лет спустя" - на мой взгляд, самую веселую и лихую книгу трилогии. Да еще и с Мордаунтом. Признаться, с детства питала к этому герою необъяснимую симпатию... впрочем, по-своему вполне объяснимую - ведь он такая зловещая, несчастная и по-своему романтическая фигура, да и облик его не просто отрицательно отвратителен, и баста. Что еще надо барышням с врожденною тягою к аппетитным антагонистам?

Перечитывание же привело к кое-чему жуткому. Мадемуазель впала в восторженно-лирическое состояние и накатала крохотный драббл. На самом деле, слэша в нем как бы и нет. Но его можно увидеть, и сам ужасный автор его видит. Но можно и не видеть.

27. Название придумывать было жутко лень, поэтому вышло оно каким-то аббревиатурным: "А+М". Стиль Дюма практически не выдержан, альтернативно развита глава 31 второй части - "Перст судьбы": мол, Мордаунта таки втянули в шлюпку, а топить графа де Ла Фер он не стал. И не надо.

"Двадцать лет спустя" Дюма; Атос, Мордаунт и все остальные в лодке, которые и здесь молчать не станут; рейтинг - G

Шлюпка скользит по волнам, легко, как ласточка. Д'Артаньян взмахивает веслами, не ощущая усталости, и в глазах Арамиса, сидящего напротив, видит возмущение и ярость. Эти чувства приятно схожи с его собственными, и он может поклясться, что почти все в крохотной, утлой лодчонке испытывают то же самое - не исключая, разумеется, слуг. И только граф де Ла Фер, благородный Атос, упрямо притворяется спокойным. Он хранит молчание, не опуская взгляда, не пряча от стыда лица - и рукою по-прежнему обнимает за плечи дрожащего Мордаунта.
Час минул с его спасения, но как узнаешь, что у змееныша на уме? Сейчас он кажется изможденным и безобидным, а стоит расслабиться - и он, конечно, вытолкнет доверчивого графа за борт, или пырнет кинжалом в бок. Посоветовать, что ли, обыскать его? - про себя размышляет д'Артаньян. Трясущийся Мордаунт жалок донельзя, просто удивительно, как они могли прежде всерьез считать его исчадием ада!.. А впрочем, кто бы с первого взгляда разгадал исчадие ада и в его матери? Но она-то брала красотой, а он теперь, как видно, намеревается притаиться под шкуркой несчастной овечки.
- Врешь, не проведешь меня, - под нос бормочет д'Артаньян и ожесточенно месит веслами воду. Что-то долго берега не видно...
- Потерпите, - о, эта кротость в голосе, и на кого только Атос тратит ее! - Я думаю, мы скоро прибудем в Булонь, там вы сможете отдохнуть и согреться.
Арамис приподнимает тонкие брови. Его молчание выразительнее любых слов: margaritas ante porcas, и это еще мягко сказано, любезный Атос! Пожалуй, размышляет д'Артаньян, если не отвлечь Арамиса, он, чего доброго, сам выбросит Мордаунта в воду, и второй раз они его вылавливать не станут, и графу не позволят... а им и без того хватает неурядиц.
- Там... есть ром, - вдруг хрипло говорит Мордаунт. - Под скамейкой должны были спрятать сухари и ром, я приказал Грослоу.
Д'Артаньян с трудом удерживается, чтоб не помянуть безвременно почившего Грослоу - конечно, изрядную сволочь, но все же не такую, как некоторые. Портос победно хватает добычу за стеклянное горлышко. Слуги ликуют над сухарями. Бутылка идет по рукам - каждый отхлебывает по глотку, ну, по два, только чтобы согреться, - и, наконец, добирается до спасителя со спасенным. Бескорыстному д'Артаньяну безумно жаль рома на эту тварь, и он ощущает совсем нехристианскую радость, когда выясняется, что у Мордаунта зуб на зуб не попадает, и бутылку ему не удержать. Так тебе и надо, померзни, гадина. А после рома кровь бежит веселее по жилам, озноб пропадает. И вдруг - по лицу Арамиса, например, ясно: глазам своим не верит! - вдруг граф, будто мало ему добрых дел на сегодня, придерживает бутылку у губ Мордаунта и поит его, как ребенка.
- Меня тошнит, - мрачно заявляет Портос, даже и не пытаясь, приличия ради, свалить все на морскую болезнь.
Ром на Мордаунта оказывает не бодрящее, а снотворное действие: не проходит и десяти минут, как он склоняет отяжелевшую голову прямо графу на плечо. Во сне он, пожалуй, немного хорошеет, но все равно - тварь есть тварь. И лучше с ним держать ухо востро.
- Боже мой, Атос, - вполголоса говорит Арамис, - это просто смешно. Можно подумать, вы полюбили его за все преступления.
- Вы думаете? - тихо отвечает граф. - Но он похож на свою мать, а я...
"А я любил ее", - мысленно заканчивает д'Артаньян.
- А я предал ее смерти. Моя вина перед ним слишком велика.
- О, Атос, если говорить о вине...
- Довольно, друг мой, довольно. Вы говорите чересчур громко. Не стоит будить его.
- Что нам делать с ним? - не сдается Арамис, вовсе не заботясь о покойном сне господина Мордаунта. - Уверяю вас, Атос, как только он ступит на твердую землю, то мигом забудет о вашем благородстве. Было бы лучше убить его сейчас, вода скроет тело.
- Арамис, Арамис, от вас ли я это слышу? Как вы можете быть так жестоки?
- А я согласен с Арамисом, - вставляет, наконец, свое слово д'Артаньян, замучавшись грести без толку. Все равно в такой темноте ни зги не разглядеть: может быть, они уж давно развернулись и плывут назад, прямо в объятия пуритан и тумана. - Я говорил вам, он раскаялся слишком быстро и бесповоротно, чуть ему прищемили хвост. Как хотите, Атос, но я в такое раскаяние не верю.
- Придушить его, и дело с концом, - заявляет Портос и руки потирает, разминая замерзшие пальцы.
Но граф, упрямый, как мул, по-прежнему прикрывает дремлющего Мордаунта своей рукой. Можно подумать, он защищает родного сына!.. "Какие нежности!" - бормочет Арамис, раздувая ноздри, и добавляет еще, повысив голос:
- Атос, он не отступится, пока не погубит всех нас. Вспомните о Рауле, если вам не дорога ваша жизнь.
- Если Рауль потеряет меня, мой друг, - негромко говорит Атос, - возможно, это будет справедливо.
- Уж не раскаиваетесь ли вы теперь и в смерти миледи? Право, Атос...
- Нет, Арамис, нет. Но не забывайте, что сколько бы злодеяний она ни совершила, она еще и была его матерью.
- Полно, - спору не видно конца, а д'Артаньян понимает вдруг, что силы его на исходе. Такая малость рому и подкрепить-то не может как следует!.. - вам следовало бы стать адвокатом, Атос, еще чуть-чуть - и вы убедите нас, что он и лорда Винтера убил, имея на это право. Достаточно, обещаю вам, что не стану топить его, хоть мне очень этого хочется. Арамис, а вы что же? Портос?
- Если что, я могу удушить его и на суше, - обещание сделало бы честь любому людоеду, но Портос зевает, смазывая эффект. - Давайте спать.
Арамис презрительно пожимает плечами: вольно же вам меряться милосердием! И на ясный, спокойный взгляд Атоса отвечает взглядом, полным упрямства и злости. Вот кого надо Мордаунту бояться больше всего - мсье аббат, нервный и порывистый, и меньших обид не прощает, прирежет хладнокровнее, чем цыпленка. Пока лишь молчаливое "я так хочу" Атоса удерживает его от разрешения проблемы раз и навсегда.
- Раз вы так привязались к нему, Атос, я не смею вам возражать. Вы правы, Портос, нам нужно отдохнуть.
- Вот только хорошо бы, чтоб кто-нибудь остался на вахте, - говорит д'Артаньян, в общем-то, предвидя исход. - Нужно следить за курсом, а главное - за этим юным господином. Я понимаю, Атос, что вы уже простили ему грехи, но как знать, не придет ли ему в голову фантазия напасть на нас, пока мы спим? Поэтому...
- Я не буду спать, - с улыбкой прерывает Атос. - Отдохните, друзья.
Под умиротворяющий храп Портоса шлюпка несется сквозь редеющую тьму. Граф де Ла Фер готовится встретить рассвет в открытом море, в блаженном затишье тела и души. Покою этому нисколько не мешают ни мокрая одежда, ни усталость, ни воспоминания о свершившейся казни (о нет, двух казнях, и нельзя выбрать, какая из них была ужаснее), ни припавший к его плечу Мордаунт. Как этот юноша похож во сне на свою мать, - без страха и отвращения думает он, и из давно закончившейся, позабытой жизни приходит к нему светлая картина: сонное лицо молоденькой Анны де Бейль в первое утро после свадьбы, солнечные зайчики на ее рассыпавшихся белокурых волосах... Граф поворачивает голову и нечаянно касается губами волос Мордаунта, высыхающих на соленом ветру. Оказывается, они так же мягки, как волосы его матери.

@темы: Дюма, фики

---

Последний бличефик

Ну вот, года не прошло, а всего каких-то три с лишним месяца - и я его дописала. Этот фик запросто может стать моим последним творением по Бличу. Конечно, зарекаться не стоит, но сейчас я очень остро ощущаю, что написала и сказала все, что хотела.
Фик получился относительно большим - довольно-таки неожиданно для меня самой. Начала я его с маленькой зарисовки, и рассчитывала все свести к мелкокалиберному драбблу, однако в текст вдруг принялись влезать совершенно незваные герои (и первым - конечно же - Ичимару), романтические отношения сдвинулись на второй план, и дальше пошла такая кутерьма, что я почти отчаялась. А отчаявшись, писала его ужасно медленно (впрочем, это у меня обычное дело, напишу в день три предложения - и радуюсь).
Отчаяние не помешало мне впихнуть в фик все свое самое любимое: юри, гинобяку, мощный культурный микс, и, конечно, цитаты. С ними я развернулась от души, имею все шансы прослыть либо постмодернистом, либо плагиатором. Если так, навскидку, припомнить все аллюзии, параллели, отсылки, цитаты скрытые и явные, то получится хороший такой списочек: от Библии и "Принца Гэндзи" до Мандельштама, Ахматовой, Корнея и Лидии Чуковских, захватывая по дороге Пушкина, Толстого, Томаса Манна, Гете-Шиллера-Гейне, Уайльда, Лидию Гинзбург и даже Козьму Пруткова. И над всем этим балаганом реет незримо Умберто Эко. Кто после этого посмеет сказать, что чукча-автор - не читатель?

Ну и хватит, довольно.

26. "От пожаров и морозов". Окончание в комментариях.

"Bleach", Мацумото/Хинамори, Гин/Бьякуя, в некотором роде - Айзен/Хинамори, PG-13

Когда все исчезло, остались только книги. Очнувшись в темноте, она не сразу поняла, что лежит высоко, вознесенная на длинной деревянной кровати. Синие тени дрожали на потолке, одеяло сдавливало колени. Только тяжко двигалась рука, как скованная, как неживая, едва потянувшись вбок, где всегда оставались с вечера светильник и чашка с водой. Она испугалась бы, что опять проспала, если б не эта ночь, тихая и густая, если б не этот туман. Воздух был мутен, и она шарила в нем, лежа в чужой, несомненно чужой постели, на жестких скрипучих простынях. Тело еле слушалось. Она спала так долго, а все равно была слаба, словно мышь. Горло драло от жажды. Стоило приподняться сильнее, упираясь ладонями (она уж видела, как садится, спускает вниз ноги, она чувствовала даже холод пола под ступнями) - и боль ударила под ребра, остро и ярко. И, наверно, на этот испуганный свет явилась из сумерек девушка в белой юкате, склонившая заспанное бледное личико.
- Вы... очнулись, Хинамори-фукутайчо...
- Пить, - хриплым, сухим, неузнаваемым голосом проговорила Хинамори.
Часы шли, не останавливаясь. Сморщенная тонкая кожа затягивала рану под грудью, слева. Несколько дней назад в ее сне пришло настоящее лето. Заглушая запах лекарств, цвела жимолость и сладко вяла, к вечеру роняя лепестки. А ей улыбались робко, избегая вопросов. "Все хорошо, - бормотание лилось вместе с водой, - вы теперь скоро выздоровеете, сами удивитесь, как быстро". Мокрый край стакана прикасался к губам, и Хинамори ничего не пыталась спрашивать. К несчастию, она не потеряла память.
Первым утром, лежа навзничь, она смотрела на свои жалкие, синие руки и думала, что совсем подурнела, и Айзену-тайчо теперь и не захочется с ней встречаться. Она и так его подвела, провалялась так долго. Наверно, он даже рассердился. И от одного слова "рассердился" дохнуло вдруг липовым настоем, на секунду возникло видение, отчетливое, осязаемое - его рука под ее ладонью, тусклое лезвие, залитое вязким и ржавым. Замкнутое, закрытое лицо надвинулось сверху, заслоняя все. Страдание исказило черты, потускневшие, мертвые глаза мигнули раз, другой, и тут же дрогнул рот и пополз змеино, растягиваясь шире, шире...
- Что с вами, Хинамори-фукутайчо? - тревожно спросила ночная девушка. Днем ее щеки розовели ровно, и ярким, заразным здоровьем веяло от этого румянца. - Вам больно? Где?
- Нет. Извините. Я, кажется, задремала.
Раньше всех ее навестила Исэ - и лишь она одна. Хинамори очнулась невовремя, некому больше было приходить к ней. Или после того, что случилось, после того, что она натворила, никто и не хотел с ней возиться. Ей позволяли одиноко каяться в своем легковерии и слепоте. Но сухая Исэ не стыдила ее, оттого ли только, что не хватало духу ругать - так жалка она была, так жалка. Настало безветрие. Круглые облака висели недвижно за окном. Опираясь спиной на подушку, опустив глаза, Хинамори переплетала, перебирала слабо свитую косу. Пальцы двигались растерянно, путаясь в прядках, им непривычна была эта волнистая вязь. А голос был так строг от смущения, что казался принужденным и лживым.
- Все ли в порядке у Хицугаи-тайчо?
- Все хорошо. Он сейчас в мире живых, - кратко ответила Исэ. Может быть, она и скрывала что-то, намеренно успокаивая Хинамори. Но после всех волнений ей достаточно было знать, что хоть с кем-нибудь все по-прежнему хорошо, хоть кому-то она не повредила. На предсмертное милосердие не скупились даже в Сейретее.
- А Мацумото-сан... Мацумото Рангику-сан, как она поживает?
- Полагаю, что хорошо. Она тоже в мире живых, вместе с Хицугаей-тайчо.
- Ах, как странно, - тем же деланным тоном произнесла она, не поднимая ресниц, - обычно кто-то остается в отряде. Третьему офицеру не справиться одному...
Невольное торжество послышалось Исэ в ее словах. Неужели Хинамори в самом деле радовалась, что не только она бросила свой отряд? Тогда нелепость эта обретала страшные очертания, угрожала близким безумием. Но заострившееся лицо было спокойно, почти надменно, и едкая, невесть откуда выскочившая насмешка не кривила губ. Узенькие ладони покойно легли на колени. Два имени были названы, оставалось третье. Выжидательно молчала Исэ, заранее зная, какой услышит вопрос. Сквозь раздвинутый широко ворот просвечивала повязка, гладкие бинты стягивали маленькую грудь. Частое дыхание причиняло боль, и, верно, пульс был совсем ровен.
- А... Айзен-тайчо? - покорно спросила Хинамори.
- Он ушел. Вместе с Ичимару и Тоусеном.
- Вот как.
Вот и все, что она сказала. Привычнее было ожидать слез, а она не заплакала, и проронила свое "вот как" застыло и безучастно. Но руки шевельнулись испуганно, переминая пододеяльник. Будь это что-то потоньше, носовой платок - Хинамори рвала бы его и комкала, упрямо сжав губы. Скорбь она скрывала еще ревнивее, чем влюбленность, кто не знал о ее обожании? Тем удивительнее было, что она осталась там, на полу, скорчившись в забытье. И даже нелюбопытной Исэ хотелось узнать, о чем они говорили, кому она предалась перед смертью. Не только ее подвела бездумная готовность следовать за своим капитаном куда угодно, лишь бы не в еще одну необратимую разлуку. Любовь с гнильцой пахла приятно, глупа ли была Хинамори, чтобы поверить ему снова, нет ли... А впрочем, какая привязанность могла выжить после удара под сердце? Ее вынесло из тела вместе с кровью.
- Простите меня.
- За что?
- За все, что я сделала.
Исэ только плечами пожала. Ей ни к чему были мольбы и сожаления: что ворошить прошлое и растравлять раны? Сдержанность чувств служила лучшим лекарством. "Чего ж вы хотите от нее? - думала она о Хинамори, словно спорила с кем-то. - Чтобы она била себя в грудь и лицо царапала ногтями? Мы живем не в покаянную эпоху, не вонзать же ей заколку себе в горло. Чего ж вы хотите от нее?"
- Мне ты ничего не сделала, мне нечего тебе прощать. Не переживай.
- Я не переживаю, Исэ-сан.
- Я принесла тебе кое-что.
- Исэ-сан?
- Возьми.
Затем она и пришла сюда, в квадратную комнату, к белой приподнятой постели. Удивленно взглянула Хинамори, впервые до конца очнувшись, в растворенную дверь порхнул шепоток: "Исэ-фукутайчо, время истекает". И под этот шум, под перестук минут Исэ вложила ей в руку маленькую хрупкую книгу. Страницы ломались от старости, словно засушенные листья, как будто опалены были на огне. Жженой травой пахло от них, давним тяжелым дымом. Хинамори погладила переплет, не читая названия, похолодевшими пальцами обвела выцветающие завитки. Она ослепнуть могла от горя, а видела все так ясно, и Исэ не уходила, прямая и нежная Исэ, вовсе не злая.
- Ее передали для тебя из дома Кучики. Это твоя книга, да?
- Нет, не моя.
- Странно. Может быть, ошибка?
- Нет, нет. Все правильно. Я знаю, почему Кучики-тайчо отдал ее мне. Я знаю, Исэ-сан.
Больше Исэ не расспрашивала ни о чем, сидела строго, расправив стройные плечи. Волосы гладко обвивали ее голову. Она делала то, что должно, не осуждая и не обсуждая приказы. Для нее не было мелочей. И странно было узнавать, что она все-таки смела сомневаться, когда через несколько дней, снова сидя у постели Хинамори, проговорилась вскользь: "Я ничего страшнее в жизни не видела. Даже если бы она была виновна, это слишком... жестоко". Чужая рассчитанная гибель ужаснула ее, и не исчезла, не изгладилась. Преображение коснулось и Исэ, внешнего не задев, оставив нездешний этот облик - сколотый шпильками узел на затылке и вразлет удлиненные очки. А внутри все было перекручено, не так сильно, как у Хинамори, но непоправимо, несмягчаемо.
- Мне пора, - сказала Исэ. - Поправляйся. - И, помедлив, будто спрашивая - можно ли это? - нагнулась к Хинамори и поцеловала ее в лоб.
- До свидания, Исэ-сан, - шепнула Хинамори, закрывая глаза. - Спасибо.
И книга была совсем не для нее, ей лучше б было догореть, распасться, исчезнуть. Но в доме Кучики не жгли книг и не выбрасывали, а только дарили, чтоб избавиться от них навсегда. Она была слишком хороша для Хинамори, для нее все теперь было слишком хорошо. Еще не поздно было позвать Исэ и возвратить подарок, в благодарность, с любовью, с чем угодно, но Хинамори не могла выпустить ее из рук. Кучики-тайчо рассчитал все так верно. Он сам хотел забыть, а она забывать не хотела и вот теперь держала для него украденную повесть не о любви. Все началось с насмешки, и в насмешку придумано было название, чарующее и бессмысленное - "Снежные журавли".

В тот день она бежала по рассветному холоду, торопясь и радуясь - небо было высоко, и голубые плиты дороги сами ложились под ноги. Слаще всего было приходить самой первой, обеими руками тянуть за тяжелое дверное кольцо. Три ступени скрипели привычно: первая - низко, вторая повыше, третья - совсем тоненько, соловьино. Нелепое здание вздымалось торжественно, гулкое и стрельчатое, словно из мира живых перенесенное. На смех или на спор построили его? Черные лилии отмечали каждый каталожный ящик, и Хинамори знала уже, что давным-давно их нарисовал хранитель с нежным и сладкозвучным, "италианским" именем. Плотные карточки она перебирала, надписанные разными почерками, и - это тоже давно привычкой стало - пыталась узнать его руку, такой же изгиб линий, как у лилейных лепестков. И не узнав ничего, как всегда, подошла к деревянной стойке, протягивая дремлющей библиотекарше бланки.
- Доброе утро, Хинамори-фукутайчо. Вы не замерзли? Сегодня так прохладно...
- Доброе утро. Мне кажется, днем будет теплее.
- Опять бежали всю дорогу?
- Я боялась, что книгу возьмут до меня, - улыбнулась Хинамори.
- Никто не успеет раньше вас, что вы. Знаете, если вы когда-нибудь не придете с утра, мы все решим, что случилось что-то ужасное.
- А вдруг я просто просплю?
- Нет-нет, это невозможно.
Библиотекарша хихикнула, стряхивая сон. Приветливость ее искренней была, здесь любили Хинамори. Раз в неделю она прибегала, всегда первая, смахивая ли снег с плеч, складывая ли мокрый круглый зонт. Ей нравилось читать в причудливом, высоком этом зале, за ободранными столами в разноцветных пятнах, на длинноногих скамейках. Страницы шуршали, как летучие мыши, им и жить бы под темными сводами, черными столбиками свешиваться вниз с балок. А шкафчик в углу набит был принадлежностями для письма - и лежали рядом с кистями и тушечницами смешные, очиненные остро перья (обстриженные так, что один стержень оставался), чернильные синие ручки и карандаши. Его открывали редко, сквозь стекла смотрели все, как в музее, на стилосы, на грифели и резинки, на стопки бумаги, разлинованной или гладкой. И библиотечной поговоркой, заклятием, оберегом встречали Хинамори каждое утро - "если вы не придете однажды, значит, рухнуло небо".
Ей пришлось ждать долго, дольше, чем обычно. Чаще поскрипывали ступеньки, кто-то входил в зал и останавливался рядом с Хинамори, подавая свои бланки свободным библиотечным барышням. А она стояла спокойно, и чужие разговоры вполголоса струились мимо, не задевая ее. Слишком велико было ощущение счастья от знакомого гула, от скользящего тихого шага библиотекарш между стеллажей, от солнечных полос в темном воздухе. Уже облетали листья.
- Простите, что так долго. Почему-то ее переставили на другую полку, еле нашла, - проговорила библиотекарша, толкая карточку к Хинамори. - Распишитесь.
- И часто у вас такое бывает?
- Ну, вы же сами знаете, у нас фонды разобраны не до конца. То что-то пропадет, то найдется... да и каталоги не выверены как следует, приходится уточнять. Кстати, не хотите опять помочь нам? У вас это хорошо получается.
- Если буду свободна.
- Ну, разумеется.
- Спасибо.
- Пожалуйста. Мы будем вам очень рады.
Улыбаясь неслышно, обнимая бережно книгу, Хинамори шла по читальному залу. Как хорошо, думала она. Будто окунаешься! Тонкая пленка подрагивала под ее рукою, готовясь вот-вот прорваться - сейчас, как только она сядет и отвернет страницу. Она медлила, как медлят на берегу. В длящийся час, в два получаса текст смыкался над нею, проходил хлябями или водою. Как багряные эти клены, как протянутая над рекою свирельная ниточка, как стершиеся почти из памяти голоса за холмами, он с ней оставался, постепенно становился ею. Высокая скамейка горбилась и блестела гладко. И маленькая Хинамори не доставала ногами до пола.
- Хинамори-тян, доброе утро, - прошептали у нее за спиной.
Даже Ичимару не смел говорить громко в библиотеке. Она обернулась с сожалением, не поднимая глаз - пусть думает, что она его боится. Все-таки еще было слишком рано, только в дальнем углу сидели девушки в красных хакама, верно, с последнего курса. Наискось, как снег, летели пылинки. Она видела серый, а не форменный черный, рукав кимоно, тонкие пальцы на кромке страницы, и без обложки узнала "Повесть о тростнике и ласточке". Как причудливы были вкусы в чтении, могла ли она подумать прежде, что кто-то еще откроет эту трепаную, странную книгу о влюбленной ласточке, умирающей от холода на пути из Египта (и где же этот Египет?). Она сама нашла ее случайно, на дальней полке, и номер перепутан был сто лет назад.
- Доброе утро, Ичимару-тайчо.
- Что ж ты читаешь? Опять о любви?
- "Записки о капле воды", - сдержанно ответила Хинамори, насмешек ожидая. Но не было ни смешка, Ичимару кивнул.
- А, знаю. Хороший выбор, Хинамори-тян, жаль только, кончится все очень плохо.
- В вашей книге тоже, - не сумела смолчать она.
- Тоже знаю. Видишь ли, я ведь уже читал эту "Повесть".
- Читали?
- Давно, лет этак сто с лишним назад... но, думаю, с тех пор в ней ничего не изменилось. Забавно... ты никогда не думала о том, как книги попадают в Сейретей? Нет, пишут их здесь, вернее, записывают, а вот как они приходят сюда до того, как их запишут? Знаешь об этом?
- Нет, Ичимару-тайчо.
- Они уже созданы в мире живых. Но те, кто умирают и попадают сюда, иногда записывают их, как помнят... кто лучше, кто хуже. В конце концов самые лучшие записи передают в Сейретей... пишут-то в основном в Руконгае. Мы не слишком-то оригинальны, сама видишь. У нас больше книг о том, что было там, а не о нашем мире. Любопытно... как назывались по-настоящему твои "Записки"... или эта "Повесть"? А? Как ты думаешь?
Лжет ли он, думала Хинамори, и зачем он рассказывает об этом? Что за дело, где были написаны книги, что скверного в том, что они заново были созданы, нет, воскрешены? Но она знала, что - скверного. Значит, существовали начальные формы, подлинники, первоисточники, а вся библиотека переполнена была слепками и искаженными копиями. Список сменял список, множились заблуждения и ошибки. Если он сказал правду, то где же были истинные тексты? И как она могла теперь читать, поминутно ожидая обмана, выискивая погрешности, угадывая - где было передано верно, а где забывчивость настигла переписчика... Оказывается, и слова, вместе с выдохшимся вином и с увядшими акациевыми ветвями, едва преодолевали смерть.
- Не расстраивайся, Хинамори-тян. Все-таки, лучше читать хотя бы такие книги, чем вовсе никаких, верно?
- Да... вы правы.
- Знаешь, - доверительно сказал он, чувствуя, видно, что она готова отвернуться, - эта библиотека не так уж богата.
- Я знаю, Ичимару-тайчо. Когда-то здесь был пожар, и много книг сгорело.
- Сгорело ли? Хинамори-тян, да много ль можно определить по пеплу, а?
- Я не знаю, Ичимару-тайчо.
Ей опять неуютно и страшно было с ним, и на первой странице вставала каменная башня, ветер нес прочь белый и жирный песок. Кто-то томился и ждал освобождения, а она слушала, как тягуче шепчет Ичимару, едва скрывая улыбку. Следил ли он за нею, чтобы подстеречь теперь и набормотать смятенное и заверченное, опутывающее легче самого сильного заклинания? Но всегда другие, а не она, каменели от его слов. Ей-то повезло, ее одну, напуганную давным-давно, утешал Айзен: "Не бойся его, просто не бойся. Он дурно шутит, но поверь мне, это только шутки".
- В Сейретее есть библиотека гораздо лучше этой, - произнес он и рукою закрыл убористые строки, будто испугался, наконец, что Хинамори увидит их. - Знаешь, какая?
- В благородном доме Кучики.
Как было не знать? Кто вздыхал об этой библиотеке, кто доказывал, что ее и вовсе нет, только маленькое собрание редкостей, раздутое молвой. А Хинамори пока и так хватало книг, и еще хватало недостижимого, чтобы мечтать о нем по ночам. Сквозь помутневшие окна светило солнце, и затхлый воздух пах жарко старою желтою бумагой. Ичимару улыбался.
- Быть может, если покопаться в ней, можно отыскать много всего интересного, а?
- Вы хотите сказать... сгоревшие книги?
- Я этого не говорил, Хинамори-тян. Я этого не говорил. Но знаешь...
Она сидела уже вполоборота, одним глазом выхватывая в тексте луну и круженье воронов. По морю плыли ладьи или лебеди, их непременно ждало горе. Голос Ичимару был едва слышен, оттого ли, что она его и вовсе не желала слушать? Лучи падали на исцарапанный старый стол, и Ичимару все дальше отодвигал руку. Неужели и такое слабое солнце могло сжечь его кожу? Она была все же недостаточно бела. А голубые жилы проступали крупно, как в увеличительном стекле, и короткие ногти были мирно округлены. Ничего хищного, ничего жуткого не было в этих руках. Если б Хинамори случайно - в раздвинутых створках, в распахнутых ставнях - увидела их, то, конечно, никогда б не догадалась, что встретила Ичимару. Ему бы больше пошли когти.
- Но знаешь, когда я попаду в его библиотеку, я непременно расскажу тебе, что я там увидел. Тебе же будет интересно...
- Благодарю вас, Ичимару-тайчо.
- Пока не за что, Хинамори-тян.
Больше нечего было отвечать и спрашивать, и Ичимару замолчал. Свет досаждал ему, или, может быть, Хинамори, не послушавшая его. Наверное, шутка не удалась. Он взял книгу и пересел в тень, ни слова не говоря, забыв о ней, едва разговор был окончен. Ужаленные не занимали Ичимару, ему довольно было игр, и все равно, что станет с ними после. Улыбнувшись, он проходил мимо. Шутил ли он, или все-таки... говорил правду? Ей мнилось, что и голос его был серьезен. Раскрытая книга лежала перед ней. Она попробовала читать, но мысли текли прочь, и слова сливались неразборчиво в мушиное месиво, в крошево, в дребедень. Лишь одно запомнилось, завязло навсегда - как пил кто-то душистый настой на закате в сосновом лесу, и тучи падали на сосны сонно и тяжело. Беспокойство шевелилось в груди, толклось колюче. Будто в болезни, захолодели вдруг руки и ноги. Хинамори встала с трудом, взгляда его не ощутив. В голове билось бессмысленно: туман, смола, сухие иглы, переписанные свитки и книги.
- Как, вы уже уходите? - удивилась библиотекарша. - Вам не понравилась книга?
Другого объяснения она, бедняжка, и не нашла. В первый раз на ее памяти эта девочка уходила, и часа не высидев, нетерпеливо, норовисто постукивая маленькими ногами. Как лошадка, подумалось библиотекарше вдруг, и она больно прикусила язык, так страшно и заманчиво было сравнение. Ее бы провести по аллее... Длинные ресницы хлопнули сердито, игрушечными они казались, неживыми. И Хинамори едва разжала губы, проговорив холодно (она сама не ждала, что так холодна будет):
- К сожалению, я должна уйти. Меня срочно вызвали. Всего доброго.
- Всего доброго, - хором отозвались библиотечные барышни.
И бормотнули ей вслед, рукавами закрываясь:
- Вот странно, как она узнала, что ее вызвали? Я не заметила ни одной бабочки, а ты?
- Может быть, она мысли читает?
- Или у нее мигрень началась.
Тающее, теплое небо звенело по-весеннему - чистым, голубым, тонким звоном. Под легонькими облаками шаг сам становился короче, стихала спешка. Хинамори медленнее пошла, успокаивая мысли. Пока сердце билось мерно, легче было обдумать все, отыскать, что взволновало ее так сильно. Давний пожар в библиотеке связывался причудливо с воссозданными без книг книгами, и приплетен еще был нелепо Кучики-тайчо - уж без него-то можно было обойтись, не он ведь (и не семья его) подносил огонь к бумаге, бумагу бросал в огонь. Неведомый кто-то восстанавливал справедливость, в небытие возвращая калечные книги, увечные книги, окаянные книги. Молчите, заклинал он их, молчите, проклятые, я вас не писал никогда. Могло ли быть, что истинные авторы расправились так с перевранными, передранными огрызками собственных книг? Ведь и те не смогли спасти своих создателей от смерти. Им суждено было протанцевать в назначенный час. А если все построения были ложью, и буква в букву переносились тексты из мира живых в этот мир, то что - тогда? Где, в каком начале было слово, взрезанное несмываемо и вечно? И над каким морем обрывалась бумажная память?
- Дело не в этом, Хинамори-кун. Видишь ли, то, что сказал тебе Ичимару-тайчо, не совсем неправда.
Айзен и не удивился, когда она пришла к нему. Молчаливый, до конца не высказанный договор существовал между ними: в любое время Хинамори могла постучать в его дверь, в любое время он утешал ее. Стыдно было бы тому, кто плохо думал об этом. Он принимал ее, не таясь, голоса не понижая - что скрываться, пусть слушают, если хотят. Расчетливая невинность и не тревожила Хинамори. Но редко-редко, в сумерках, она пробиралась к нему, плотнее запахивая кимоно на груди, и половицы скрипели под босыми ногами тихо и дурно, не так, как днем. От смутного стыда горели щеки.
А в то утро на затылке у него топорщились встрепанные со сна волосы. Едва собранная постель была еще тепла, а первая чашка чаю - выпита до половины. Рисовые крошки, знакомые остатки завтрака, рассыпались на столике. И не поворачивая головы, по шагам догадавшись, что это она, Айзен произнес приветливо:
- Хинамори-кун, как хорошо, что ты пришла. Проходи сюда, расскажи, что случилось.
Волнение улеглось. Послушно и мягко она села подле него, на коленях сомкнув ладони. Теперь можно было пересказать все до конца, смятению не было хода дальше порога. И Айзен слушал ее задумчиво, ни возгласом, ни вздохом не прерывая, наверно, постигая то, чего не могла постичь она. Он всегда знал, как надо, и Хинамори порою со страхом замечала, что слишком сильно полагается на него. Не зависимость пугала ее, но собственная слабость. Даже Айзен едва ли мог вечно принимать на себя все удары. И она клялась снова и снова, что сегодня будет последний раз. Лучше умереть было, чем стать обузою для него.
- Верно, когда-то так и было, кое-какие старые книги, очень старые, переписывали по памяти. Не всегда связь с миром живых была налажена так хорошо, как сейчас, - заговорил он, когда Хинамори умолкла. - С тех пор, конечно, тексты выверяли по оригиналам из мира живых, но...
- Но вы хотите сказать, некоторые оригиналы пропали?
- Именно так, Хинамори-кун, ты совершенно права. Кое-что сохранившееся у нас там было потеряно бесследно. Книги хрупки, их легко уничтожить... Здесь, в Сейретее, пытались бороться с этим, но... не всегда мы были удачливее живых. Понимаешь, что это означает?
- Да... значит, мы не можем проверить, верно ли записаны книги, которых больше нет.
- Как страшно звучит это, ты не находишь? Которых больше нет...
- Айзен-тайчо, скажите, ведь и Сейретейская библиотека когда-то была богаче, правда?..
- Да, Хинамори-кун. Но в том пожаре сгорело почти все правое крыло. К сожалению, множество книг было утрачено навсегда. Их не сумели спасти, что ж, в мире живых это случалось еще чаще, чем у нас. Так что теперь самой богатой библиотекой Сейретея по праву считается та, что принадлежит дому Кучики.
- Туда никого не пускают, верно?
- Боюсь, что никого. Ты бы хотела попасть в нее?
- Нет, - ответила Хинамори.
- А... я понимаю. Неужели Ичимару-тайчо намекнул, что можно проникнуть туда? Это так похоже на него.
- Айзен-тайчо, я...
- Не надо, Хинамори-кун, я знаю. Подожди минутку, пожалуйста.
Хинамори замолчала, и пристыженно, и утешенно. Пускай никто и не винил ее, но глупо было верить Ичимару, и передавать его россказни - еще глупее. В этих губах и невинное слово становилось скверным. Со сладкою виноградною гнилью сравнивали его голос. А Айзен снял очки и замер близоруко, растерянно, будто не знал, что делать с этими странными стеклами. И как их протирать, сверху вниз вести тряпочкой, или справа налево, или, может быть, наоборот - очками вести по неподвижной ткани? Она одна видела его вот таким смешным и несчастным, никто больше. И оттого, что доверие его было так велико, оттого, что он щурился и к носу подносил то очки, то тряпочку, не стесняясь ее, Хинамори счастливее всего была именно в эти минуты.
- Ну вот так, - произнес он, справившись, наконец, с очками, - мне кажется, Ичимару-тайчо просто выдумывал, чтобы подразнить тебя. Я бы тоже хотел попасть в библиотеку Кучики-тайчо, но и мне туда вход закрыт, ничего не поделаешь. А ему... видишь ли, я не хочу говорить о нем плохо, но с Кучики-тайчо его связывают лишь рабочие отношения, не более того. Вот если б Ичимару-тайчо был близок к нему лично...
- Я вовсе и не поверила ему, Айзен-тайчо.
- Вот и правильно. Ты у меня умница, Хинамори-кун.
И Хинамори вспыхнула от незаслуженной, будто в насмешку отпущенной ласки. Даже шея покраснела, и уши, и пальцы, она едва пробормотала что-то и встала, назад отступая, оскальзываясь на циновке. Неуклюжая, неловкая, невоспитанная, хуже сто раз помянутого Ичимару-тайчо, как смела она врываться с утра пораньше с никчемными своими вопросами... Значит, верно ворчали старики, что дети и в лучших районах Руконгая получали дурное воспитание. Но снова Айзен спас ее, зевнув отчаянно, словно школьник на уроке, и рассмеялся не над нею - над собой.
- Кажется, я еще не проснулся. Постой, куда же ты, Хинамори-кун? Не уходи, мы с тобой выпьем чаю.
Мир шатнулся, но устоял, книги никуда не делись с его полок. Маленькое историческое откровение удивляло, потрясало, смущало, а сознания не переворачивало. Библиотека Кучики-тайчо представлялась теперь Хинамори (если было время думать о таких вещах) лазурным садом за толстой стеною, прибежищем для единорогов и лисиц. Книги-то могли жить везде. И несколько дней пропустив - два или три, не больше, пока ничего не забылось - Айзен взглянул на нее из-за стопки бумаг и проговорил, улыбаясь бегло:
- Хинамори-кун, если ты сейчас же не пойдешь отдыхать, все решат, что я тебя специально уморил. И что я буду без тебя делать?
"А что я буду делать без вас?" - хотела, да не посмела ответить Хинамори. Верно, он заметил, что она больше смотрела в окно, чем в ведомости. С рутинною, бумажною работой Хинамори управлялась прохладно и быстро, и ни единой помарочки не было на аккуратных гладких листах. "Что за почерк, Хинамори-кун!" - вполголоса восхищался Айзен, не слишком всерьез, это еще одна вольность была между ними. А знаки из-под ее кисти выходили округлыми, выдавая девичью руку, и Хинамори смущалась даже шутливыми похвалами. Ведь сразу видно было, кто писал, разве это хорошо? Ну конечно, хорошо, отзывался Айзен, мне приятно узнавать, что это писала ты, Хинамори-кун.
- Ступай, ступай, прогуляйся. Ты ведь уже закончила, верно?
- Да, но...
- Умница, - оборвал он, и Хинамори замолчала растерянно. - Закрой рот, ты похожа на рыбку.
Из кабинета она выскочила, смеясь, и смех ее провожал. Айзен и дразнил необидно, куда ему было до Ичимару... Никто не мог быть счастливее нее. "Как прекрасно, - думала Хинамори, - как прекрасно, что я умерла там, в мире живых". Ее шаг был юн и легок, невесомо тело, и ветер бил в лицо. Как мало было отпущено времени тем, кто жил там, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет они могли проводить рядом с любимыми, а потом расставались навсегда. Единицы встречались в Руконгае, все равно, невозможно было вновь увидеть всех, кого любил. "Как прекрасно быть мертвой в том мире..." - повторяла она настойчиво. Но ненужно и неизбежно разматывалась дальше нить, и в блаженной, насильственной слепоте всплывало одно: все будет кончено, когда смерть придет за нею сюда, все будет кончено.
А в десятом отряде скучала на солнце рыжая Рангику, в косой светлый круг, как в таз с водой, опустив узкие ступни. Белая ткань охватывала туго высокие взъемы, прелестные выгибы. Ее ноги были удивительно малы, едва ли больше ног Хинамори. Шутки ради они однажды менялись сандалиями, подошву прикладывали к подошве, меряя - у кого же длиннее стопа? И разница оказывалась едва ли в ноготь. Сладко и смутно стучало, словно оборванный сон, полувидение-полувоспоминание: как она надевала Рангику свою сандалию, на коленях стоя, обнимая ладонью тонкую щиколотку с выступающей костью. Видно, это летом было, сиреневое небо висело тогда высоко над их головами. На кончиках пальцев оставалось - никакими водами не смываемое - покалывающее ощущение, осязание сбритых и отрастающих волосков. И жужжали пчелы.
Разом сбивая дыхание и голос, будто падая на бегу, Хинамори шепнула:
- Здравствуйте, - и замерла перед встрепенувшейся Рангику.
Казалось, она не рассчитала, нечаянно заскочила так далеко за порог. Ослабевшая голубая лента развязалась на ходу, выбившиеся пряди упали низко на плечи. И под дремлющим, тоже голубым взглядом Хинамори приподняла волосы, без зеркала стягивая их гладко. От прикосновения к затылку пугающим холодом продрало тело: он соскользнул от ключиц до бедер, не на секунду даже, а на пол-секунды скручивая жилы. Волною вслед прошла дрожь. Внезапный озноб гадок был, далек от болезней, ночное, раздраженное, сладкое мелькнуло с ним и погасло. В покачнувшейся комнате неподвижно сидела Рангику. Сердце стучало покойно и тихо, нужно было ладонь приложить, чтоб расслышать его.
- О, - сказала она, подбородком уперевшись в скрещенные руки, - вот ты-то мне и нужна.
Кого еще она ловила сегодня этой улыбкой? Счастливцы, они прежде залепили воском уши, чтоб не поддаться ее уговорам. Ведь только глухих она не могла обольстить. "А ты слишком добрая, - укоряла она Хинамори. - Ты для меня все готова сделать, разве так можно?". Не только для вас, про себя возражала Хинамори, снова оказываясь ненужною. И втайне мучалась своей черствостью, необъяснимой сухостью души, потому что неодолимо, независимо от всех привязанностей и любовей, от Айзена, Хицугаи, Исэ, Рангику, жило в ней отвращение к "всему", и не могла она сделать "все" для кого-то.
- Я?..
- Именно, именно ты.
- Но я только искала Хицугаю-тайчо...
- Ну и зря, все равно не найдешь. То есть, я-то знаю, где он...
- Где же?
- В Академии. Сначала инспекция классов, потом встреча с лучшими учениками, потом обед с профессорами... до завтра его не жди. Но как удачно, что ты пришла, ах, как удачно.
- А что? - насторожилась Хинамори, отчего-то сразу ожидая плохого. Хоть Рангику и была последней (нет, предпоследней), кто мог затаить угрозу. Она, как Айзен, насмешничала добродушно, изогнув белую, розовеющую шею. И глупое желание охватывало Хинамори всякий раз при встрече с нею: хотелось руку поднять и согнать, как жучка, черную родинку у ее губ. Нет, никогда, даже в первый раз увидав, Хинамори не принимала пятнышко это за что-то живое, слишком аккуратно, слишком красиво оно было. Маленькая точка, капнувшая краска напоминали о нем, крошка черного пепла. Но оно манило, как манит ранка, и пальцы сами тянулись прикоснуться к мягкому, выпуклому, прелестному изъяну.
- Тайчо решил, что я сижу без дела, и велел разобрать архивы. Не знаю, как у вас в отряде, а у нас туда лет двести никто не заглядывал... ну, не двести, так лет семьдесят точно.
- И? - спросила Хинамори, немея от удовольствия.
- Я подумала, может быть, ты мне поможешь? Правда, пойдем со мною, ты же любишь все эти книжки-бумажки.
- А можно?
- А почему же нельзя? Ты ведь свободна, кажется...
- Да, - сказала Хинамори, - до вечера я совершенно свободна.
- Ты меня просто спасаешь.
Она ленива была, как кошка, чересчур ленива, чтобы Хинамори верила ей. Но дрема одолевала в несколько секунд, от жаркой ли комнаты, от расслабленных ли движений Рангику. Согретое марево колыхалось медленно, одеялом обнимало, убаюкивая, утомляя, и колени слабели. Хинамори хотелось сесть и тоже опустить голову на руки, глаза закрыть. Вздох не скрыл зевка. В тягучем меду и в расплавленной смоле светлее золотились волосы, и черная мушка кружила над ними, не смея прильнуть к своей сласти. Зной гудел, сгущаясь. И она увидела вдруг вихрь белого песка, диких птиц высоко в небе и рухнувшую башню.
- Ты спишь? - громко проговорила Рангику.
- Нет, просто... тут так душно. Так мы идем, Рангику-сан?
- Идем, сейчас.
Между ними видимой дружбы не было. Рангику никого не выделяла, со всеми держась любовно и ровно, и Хинамори довольствовалась этой учтивостью, большего не желая. Улыбки украдкой, молчаливого узнавания хватало им. И еще жила тайная игра, от других скрытая, детский неизменяемый ритуал, соединение нежности и скуки. "Тоска, а?" - без слов спрашивала Рангику, делая страдальческую гримаску. И тогда Хинамори сочувственно закатывала глаза.
- Тоска, а? - и она быстро раздвинула пальцы, вывела на стене разлапую кроличью тень.
Всполошенно качнулись туда-сюда темные уши, и Хинамори отозвалась привычно, ближе к ее руке подводя ладонь. На холодной краске проступил силуэт пса - тоненького, поджарого, дрожащего. Несчастный, он сам трепетал перед каждою тенью, перед крохотными солнечными зайчиками. Над его головою шевелились длинные плоские листья. Тихо простучали пальцы по стеклу, изображая осенний дождь. И кролик вздрогнул, перепугавшись еще сильнее, в лебедя обратился. К бокам прижимая крылья, сламывая длинное горло, он раскачивался взад-вперед, клювом щелкал неслышно. И, право, если б ему дан был голос, он бранился бы по-гусиному.
Спряталось солнце.
- Твоя лучше, - галантно сказала Рангику.
- Нет, ваша.
- Пойдем?
- Да, Рангику-сан.
Две дальние комнаты отданы были под архив. В замочной скважине со стоном повернулся ключ, дверь подалась еле-еле. По стенам стояли шкафы, распухшие от документов, горою громоздились коробки и картонки. Крохотные следы тонко пересекали пол, скрещиваясь и разбегаясь, сплетая грациозную сетку, увеличенное отражение паутин по углам. Но Хинамори чудилось по пути - верно, со слов Рангику - что там будет грязнее. Семьдесят лет почти не открывали шкафы, но раз в месяц дежурные офицеры приходили с тряпками и метлами, стирая пыль и сор. И сносили на руках отжившие свой век описи и акты, сшитые так аккуратно и ровно. В отмытые окна снова бил свет.
- Крыс там, кажется, нет, - заметила Рангику. - А вот мышей пару раз видели. Что ж делать, мышкам тоже кушать хочется...
Работали молча. Ей все попадались старые отчеты, и еще приходилось сдерживаться, чтоб не читать, а раскладывать - каждый год в свою папку. Белые, желтые, серые бумаги, погрубее, потоньше, шелестели в пропыленных руках. Хинамори и рада была не смотреть, а оно само лезло в глаза, то страшное, то смешное. В двести пятидесятый год от создания Готея 13 вскрылось черное озеро, и пятнадцать человек из десятого отряда (имена, звания) умерли от горя. Некогда было узнавать, почему от горя. В год триста семьдесят пятый от создания Готея 13 в Сейретей из-за руконгайских стен налетела саранча, посидела, сожрала все кисточки для письма и улетела. На полях насмешливая рука нарисовала коряво голенастое насекомое с кисточкой во рту. В год четыреста восемьдесят восьмой цвели опьяняющие красные цветы, и третий офицер Асахино сошел с ума...
- Эй, - позвала Рангику, и лишь тогда Хинамори ощутила ее взгляд.
Видно, она смотрела уже долго, притихнув, уронив на колени старые календари. Недвижная, неулыбчивая, она была пленительна, вечно пропитана золотым светом. Грязь не приставала к сильным и узким пальцам. Как жила она с этой красотой, слишком совершенной, чтобы приникнуть к ней и влюбиться? С неба ли сошла она, ступая легко босыми прелестными ногами? И Хинамори думала вновь - как же можно понять и примириться с тем, что отраженное, повторенное в плоти тело Рангику давным-давно истлело там, в мире живых? Собственная смерть - та, первая - не казалась такой странной и недопустимой. Но чувства мешались капризно, путались, стоило Хинамори приблизиться к ней. От внушенного, выдуманного любования сжималось сердце.
Может быть, лишь в благородных домах осталась эта влюбленность, осела на циновки, как песок. Влечение ткалось из аромата рукавов, переливчатого края одежд, шепота за ширмами. В полированном зеркале мелькало чье-то отражение, волосы рассыпались по плечам. Черные волосы, черные, а не рыжие. Листочки лиловых записочек привязывали к глициниям, к ирисам, к сливовым веткам, прочитывали, прятали в шкатулки. И пальцы были так тонки.
Она не зависть чувствовала, а тонкое, болезненное восхищение, и отворачивалась, в пол смотрела, чтоб взором себя не выдать. Легче б ей было, если б она любила одинаково? Но с Айзеном было тепло и покойно, сладко даже молчать. Все страхи покидали Хинамори, когда он сидел рядом с нею, не словами утешая, а одной улыбкой. Размеренно скользила кисть по бумаге, он переворачивал страницы. Вечером перед сном она думала - завтра то же, книги, клетчатая юката на плечах, весенняя прозелень чая. И засыпала крепко, у груди сжав руки от счастья.
- Эй, - повторила Рангику, вмиг смутив ее улыбкой. - Ну-ка, подними голову.
- Что, Рангику-сан?
- Когда ты глядишь вот так, ты похожа на ласточку.
- Вовсе... вовсе нет.
- На маленькую, маленькую, маленькую ласточку.
- Вы просто смеетесь, Рангику-сан.
- Ни капельки не смеюсь.
Она не хуже Айзена умела гнать тревоги. Развитые рыжие пряди дрожали от смеха. И следа не осталось от белого, мраморного очарования, наигранной неприступности. Минутное величие распадалось в прах. Среди древней бумажной шелухи, среди груд докладных записок Хинамори задыхалась в освобождающем, блаженном хохоте, до хрипоты, до боли в горле. С кем еще, как ни с Рангику, легко было смеяться над шуршанием мыши, над лунным затмением, над инструкцией номер двести восемьдесят "О введении единомыслия в Готее 13". "Совет сорока шести нередко таит свои цели из-за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства... Где офицеру уразуметь эти причины, поводы, разные виды и усмотрения? Никогда ему не понять их, ежели сам Совет не даст ему на этот счет... благодетельных... указаний..." - дочитать не удавалось, голос обрывался в сладострастный, изнеможенный взвизг. Так смешно было, все было так смешно. Протоколы, программы, прописи хлопали, как веера, горьмя горел запад. Пока не наступило пресыщение, пока во рту еще таяла смешинка - белою градиной... Облеченная в красное солнце Рангику толкнула коробку и сорвала с нее крышку. "А теперь лезем туда", - велела она, и Хинамори, не чувствуя ничего, просунула руку наугад и под нежными, как лепестки, реестрами нащупала книгу.
И, разворачиваясь бессвязно и неостановимо, вспыхнуло в памяти: "Как я рад, что ты наконец-то улетаешь, маленькая ласточка, ты слишком надолго здесь задержалась. Поцелуй меня лучше в губы, я ведь люблю тебя."
Она пахла гарью. Как странно. Разве в десятом отряде когда-нибудь бывали пожары? Огонь стороною обходил казармы, брезгуя глотать скучные уставы и табуретки. По пальцам пересчитывали историки случайные возгорания за всю историю Готея. Ах, вряд ли книгу жгли прямо здесь, за притворенными дверями. Покоробившаяся обложка запорошена была серою, жирною пылью, и Хинамори запачкала губы, сдувая этот налет. На последней странице стояло пятиугольное клеймо, похожее на звезду, нет, на камелию.
- Рангику-сан, смотрите, похоже, она из Сейретейской библиотеки. Только странная какая-то, и клеймо чудное...
- Я всегда знала, что наш народ обожает таскать книжки. Кто-нибудь стянул и спрятал, только и всего.
- Странная она, - повторила Хинамори.
Находка лежала в ладонях так уютно и ловко. Переплет был цел, мыши его прогрызть не успели. Только названия было не разобрать, и Хинамори склонилась ниже, пытаясь прочесть хоть один иероглиф. Может быть, "снег"... Побледневшие чернила таяли в темноте, быстро спускался вечер. Рангику коснулась ее тепло и бегло, едва ли заметив сама стукнувший в пальцы пульс.
- Поздно, по домам пора. Завтра закончим. А может, у тайчо вообще эта блажь пройдет...
- Рангику-сан, как вы думаете, можно мне... можно мне взять на время эту книгу? Я хочу показать ее Айзену-тайчо.
- Айзену-тайчо, да зачем? Но бери, бери, конечно. Хоть насовсем.
- Спасибо.
- Мне-то за что? - сонно спросила она и потянулась, гибкая, мягкая, заломив за голову белые руки. - Тайчо тебе эту древность сразу подарит, если только попросишь. Глотнешь со мной? В горле пересохло.
Хинамори отговорилась делами, глазом не моргнув. Когда надо было, она лгала, не задумываясь, а ложь неизменно выходила крошечной и невинной, все блага и выгоды к одному сведя - задержаться рядом с Айзеном подольше. До настоящего вранья ей еще было расти и расти. И те, кто были искуснее во лжи, считали, что бедняжка Хинамори и цыпленка не смогла бы обмануть и насадить на вертел. Несчастною искреннею девочкой обзывали ее за глаза. Рангику закивала в ответ - беги, мол, беги, - и не удержалась, добавила хитренько:
- А завтра придешь? Приходи, еще книг раскопаем, может быть, тут под полом библиотека зарыта... Приходи, я одна не справлюсь.
- Обязательно приду, - горячо сказала Хинамори. Ей и одна находка кружила голову.
Из памяти выпал бег - от десятого отряда к пятому, опрометью, зажав книгу, как бог знает какое сокровище. А старшим офицерам неприлично, не к лицу было так рысить, ну что подумают рядовые? Впрочем, она могла бы тоже заявить о срочных делах, о чудовищно важных заданиях, но только никто не останавливал ее и не окликал на бегу. Если уж Хинамори-фукутайчо мчится, голову сломя, значит, так и должно быть. Ветер лихо свистел в ушах. На миг поглупев от радости, она прыгнула на порог и затараторила возбужденно, что нашла такую книгу, ужасно странную книгу, удивительную книгу, Айзен-тайчо!
- Какую книгу, Хинамори-кун? - улыбаясь, спросил он.
И бережно взял книгу из ее рук, пальцами прикоснулся к шероховатой обложке, будто впитывая все, что таилось под нею. Движения были мягки и почтительны, он видел в книгах - драгоценность, и ее научил видеть так же. "Я даже самую дрянную и вздорную книжку не могу ни сжечь, ни выкинуть", - застенчиво признавался он. В его комнатах несколько полок были плотно забиты гладкими, глупыми томами, к которым никто не притрагивался уже много-много лет.
- Как интересно...
- Айзен-тайчо?
- Очень интересно, Хинамори-кун. Видишь ли, переплет совсем новый, ему не больше ста лет. А вот клеймо... клеймо старое. И насколько мне известно...
- Вы думаете, что...
- Насколько мне известно, таким клеймом могли отмечать книги в Сейретейской библиотеке до пожара. Взгляни сюда, видишь, тут вписаны цифры... похоже, их пытались соскрести. Это мог быть номер, шифр книги. Очень интересно, Хинамори-кун.
- Но вы же сами говорите, что переплет совсем новый. Может быть, клеймо просто подделали?
- Ты такая недоверчивая, - он засмеялся, и смех его был теплым, необидным. - Но взгляни сюда, эти страницы гораздо старше своей обложки. Я думаю, книгу просто переплели заново.
- Зачем?
- Ну, я не берусь утверждать, но, может быть, для того, чтобы она не так бросалась в глаза.
- Как странно...
- Очень странно, Хинамори-кун, и в то же время - ничего странного. Я думаю, некоторые книги удалось спасти из пожара, не может быть, чтобы сгорели все. Но редкости липнут к рукам.
- Но тогда ее надо вернуть в библиотеку.
- Я думаю, мы так и сделаем. Но до того... понимаешь, нужно разобраться, не фальшивка ли это. Все-таки, ты права, клеймо легко подделать. Кажется, они еще менялись... точно, первые книги в собрании Сейретея помечены были треугольником, потом на него наложили еще один треугольник - получилась шестиконечная звезда...
- Да, я видела в библиотеке такие свитки, им около тысячи лет. Удивительно, эти клейма совсем не выцвели, все такие же яркие и желтые...
- Существовали особые знаки для запрещенных книг, для опасных книг, для подделанных книг. Камелия, камелия... нет, я не скажу сейчас точно, что за книги отмечали ею.
- Айзен-тайчо, - спросила Хинамори, поддаваясь соблазну - слишком хороши были совпадения, чтобы отвергнуть их молча, - но могло ли быть, что такое клеймо ставили на книги, хранившиеся только в правом крыле?
- Это было бы довольно странно, - задумчиво ответил он. - Впрочем, тогда в библиотеке были другие порядки, и книги могли помечать по-разному в угоду каким-нибудь традициям. Вот что, Хинамори-кун, я постараюсь разузнать поподробнее, точно ли эта книга принадлежит к собранию Сейретейской библиотеки. Возможно, сохранились списки, а в них упоминается ее название... В любом случае, не волнуйся, я сам поговорю с Хицугаей-тайчо. Разумеется, формально книга является его собственностью, вернее, его отряда, но, я думаю, мы сумеем договориться. Он не откажется оставить книгу на время у нас... пока мы не выясним, как поступить с нею.
- Конечно, Айзен-тайчо.
- Ты умница, Хинамори-кун.
Айзен ладонью провел по ее голове, приглаживая взлохмаченные волосы. Улыбка необычна была, к всегдашнему, привычному теплу прибавилось восхищение. Он был доволен ею. А в глазах блестел огонек - жадное, ребяческое любопытство, разожженное странною книгой, внезапно сделавшее его - моложе Хинамори.
Прошло еще два дня. В архивах, увы, не нашлось книжного клада, а в библиотеке - старых перечней всех собраний. Со вздохом сказали Айзену (а он - Хинамори, вздох повторив), что от фондов правого крыла ничего не осталось, даже полного регистра. Клеймо в форме камелии? Почти все книги до пожара помечали двумя треугольниками, все равно, в каком бы крыле они ни хранились. Жаль, предположение Хинамори ошибочным оказалось. Возможно, размышляла библиотекарша, особые знаки ставили на книги, пожертвованные частными дарителями. Например, родовой герб, или эмблему, или что-то еще... Но она не взялась бы утверждать наверняка. Вот если бы Айзен-тайчо согласился подождать две недели, они бы попытались просмотреть кое-какие документы - не найдется ли упоминаний?.. Правда, архивы сейчас в ужасном состоянии, в последнее время никто не интересуется делами библиотеки... Дальше шли одни жалобы, горькие и верные, но ни краешком не задевшие книги.
- Что ж, подождем? - сказал Айзен, разводя руками. - Книга ведь никуда не денется, верно, Хинамори-кун?
И стали ждать. Работу пока никто не отменял, и как-то раз, ближе к вечеру (еще и недели не прошло), Хинамори спросила, приподнявшись из-за стола:
- А как же отчетный доклад за квартал? Я должна сегодня сдать его в первый отряд. Посмотри еще раз в той папке, Марико.
Но полная Марико, пятый офицер, только головой мотнула, и не думая развязывать тесемки. Плеснули светлые, легкие ее волосы - пух, сгущенное солнце - и Хинамори на секунду не сдержалась, окунулась, как в молоко, в ее прелесть. Спокойна и тепла была Марико, и розовые пальцы ее находили любые бумаги, где угодно, когда угодно, если Хинамори вдруг забывала сама, куда они пропали. И после удивлялась, как, в каком мороке ("где были мои глаза?" могла не заметить их? С грациозною непреклонностью говорила Марико: "Этот отчет должен быть там" или "Да ведь эти ведомости уже снесли в архив" - и ни разу не ошибалась.
- Хинамори-фукутайчо, я уверена, что Айзен-тайчо взял его с собой.
- Он давно ушел?
- Минут двадцать назад. Понимаете, ему ведь нужно было подписать заявку вместе с Кучики-тайчо...
- Я знаю, - перебила Хинамори, - на проведение совместных учений.
- Он, наверное, скоро вернется.
- А если его что-то задержит? Вот что, я сбегаю в шестой отряд. Если застану Айзена-тайчо там, то заберу у него доклад и сама отнесу к Сасакибэ-фукутайчо. А если мы разминемся, и он придет раньше, тогда отнесешь ты.
- Да, Хинамори-фукутайчо, - смиренно ответила Марико.
Невольные хитрости Хинамори насквозь были видны. Ах, будь Марико злоязычной, не унималась бы болтовня - мол, эта маленькая персиковая девочка готова бегать за Айзеном с утра до ночи. Но в ней нескрыто таилось почтительное, ровное, преданное даже равнодушие к собственному командиру. Ей все равно было (и Хинамори удивлялась этому и сознавала, как глупо ее удивление), что Айзен любит горячие вафли, и умеет рисовать котов, как живых, и который год уже отказывается менять очки, потому что слишком привык к старым. Очарование на нее не действовало. Ни словом не намекая, не обсуждая и не осмысляя, Хинамори чувствовала чуть надменную инаковость, отстраненность Марико. И жалость ее - тоже молчаливую - к хрупкости ли Хинамори, к нелепой и безвылазной привязанности, ко всему неразумному, что в Хинамори жило. Покровительственный, чуть печальный взгляд казался чем-то сродни взгляду Рангику. Или, может быть, Хинамори с каких-то пор - будто ресничка попала в глаз - в каждой прелестной женщине искала сходства с Рангику, нарочно распыляя ее образ. С Айзеном было иное, он всегда оставался цельным, единственным. Пустая тоска шептала лишь о Рангику, будто Хинамори слишком мало встречалась с нею и не могла насытиться редкими свиданиями. Неутолим был этот голод, внезапно просыпавшийся, и сама Рангику - истинная, не возрожденная на миг в других - не утишала его. Под губами нежно и кругло чернела родинка, деловито или весело рассыпались слова, и вот она уже исчезала снова, взмахнув розовым шарфом, как крыльями. И Хинамори - это и с Айзеном было (значит, не все отличалось) - безнадежно и остро думала о тщетных и бесплодных своих стараниях, о том, что слишком мала, слаба, некрасива, чтобы понравиться ей - или ему.
Но по пути, вспомнив вдруг об этом мучении, она не взволновалась. Сильнее веселила надежда - "завтра то же": мягкий голос Айзена, уют его, теплые пальцы, принимающие от нее чай, списки, связки листьев. Сумерки падали ниже, гуще синели. Опустелый двор шестого отряда был уже по-ночному тих. Из растворенных рам ложился на землю свет: значит, в здании еще оставались люди. Высоко и стройно протянулась галерея, опираясь на тонкие сваи. Потухший фонарь горкой стоял на перилах. Оправляя степенно волосы, Хинамори прошла к приоткрытой двери и руку подняла, чтобы постучать. Заранее заготовленная, по пути придуманная фраза рвалась с губ:
- Прошу прощения за беспокойство, у меня срочное дело к Айзену-тайчо.
А в комнате - нет, в узком ломте ее, влезшем в дверную щель, как в игольное ушко, - плеснули черные тени и слились воедино, спинка стула, в профиль повернутая, обратилась в фонарный столб. Осуществленное наваждение подрагивало, мутнело, дробилось, словно вода под камнем, сквозь стекло проступивший и отраженный цветок. Хинамори мигнула, рассеивая его, и увидела, как Ичимару склонился над Кучики-тайчо.
Пальцы едва коснулись щеки, скользнули в неразличимой ласке. Одно движение выдало их слишком ясно. В романах текло еще желание, тягучее и сладкое, когда довольно было сквозь решетку дотронуться до любимой руки. И блаженно было ждать по ночам, чтобы у возлюбленной стукнуло окно. Она сама жила от взгляда до улыбки. Но здесь все иначе легло, прикосновение не манило, не обещало, а завершало все, что уже случилось. Как роспись, как печать, думала Хинамори, и странное, подобное камелии клеймо привиделось ей, как сумасшедшей. Лучше б было прикинуться, что она вошла на секунду позже и ничего не заметила. Ичимару отступил в глубь комнаты, в тень, пряча руки в рукавах. Что-то воровское было в его всегдашней безмолвной усмешке, намек ли еще и на поцелуй, сорванный украдкой, под шелест близящихся шагов. Но совпадения были не по-книжному случайны, чужая связь не тронула ее. Верно, они рассчитывали на кого-то другого.
- У вас ко мне какое-то дело, Хинамори-фукутайчо? - бесцветно спросил Кучики.
- Нет, - ответила она, - нет, простите меня. Я искала Айзена-тайчо. Он сказал, что зайдет к вам...
- Возможно, вы что-то перепутали. Он сюда не приходил.
- Простите меня.
Он едва кивнул в ответ - все в порядке, не стоит извиняться. И ничтожная снисходительность не шла Кучики-тайчо, сразу обнажая невольную, досадную прелесть.
Хорошея, он оставался холоден, его сияние не грело. Да разве ж можно было привязаться к такому? Хинамори хотелось сжаться перед ним, крест-накрест обхватить локти, чтобы пересилить дрожь. Напрасно, ненужно, когда он говорил, то смотрел перед собой, а вовсе не на нее. Леденела кровь. Как глупо было искать Айзена здесь, в голубой полутьме, может быть, он уже вернулся в отряд.
- Простите меня.
- До свидания, Хинамори-тян, - ответил Ичимару, назло опередив Кучики-тайчо.
Завтра то же, думала она, согреваясь сразу под низким небом. И нечего было бояться. Скрипнул пол, кто-то прошел по галерее. "Я провожу вас", - проговорили любезно, и маленький офицер понес фонарь, через двор, к воротам. Трепещущий огонек расплывался на ветру. Черная бабочка порхнула вниз, и свет насквозь пронизал ее крылья. А Хинамори, ступив шаг с порога, из распахнутого окна услышала то, что сказано было не для нее, тихо, нет, недостаточно тихо:
- Я принес вам книгу, Кучики-тайчо.
Мысль промелькнула механически - "Интересно, какую книгу?". Чем можно было увлечь Кучики-тайчо - папирусом, пергаментом, александрийским свитком? Если только он, конечно, верил в эти выдумки. Наверно, даже Ичимару был не в силах из пепла слепить листки, рукописи горели так просто и ярко. Никто никогда не вытаскивал их из огня, легче легкого было сжечь библиотеку. Легче легкого...
- Моя книга! - вскрикнула Хинамори.
Ватное бессилие навалилось тяжелее жернова, и она пошатнулась под ним. Не страхом было ощущение, а самой потерей. Крик брызнул еле-еле, будто ей пережали горло, но мальчик-офицер обернулся, насторожившись, и прянула в сторону бабочка, прочь от пламени. А Хинамори с побелевшим, строгим лицом сошла на землю. Полно, решил мальчик, это не она кричала, просто показалось. Мало ли где шумели в городе, вечерами звуки разносились далеко. Но когда она поравнялась с ним, он взглянул на нее и удивился - карие глаза лиловели в мрачнеющем свете. Сливовыми цветами пахнуло от ее рукавов, словно несносно, не в свой черед наступил март.
- Благодарю вас, - проговорила она. - Дальше я дойду сама.
- Доброй ночи, Хинамори-фукутайчо.
- Доброй ночи.
Едва ворота шестого отряда захлопнулись за нею, она бросилась прочь. Подошвы неловко стучали по дороге, она бежала, как маленькая девочка, спотыкаясь, захлебываясь. Скоро закололо в боку. В висках колотилось: "книга, книга, книга", будто она последней была во всем мире, и Хинамори ее теряла навеки. На бегу она еще думала - неправда, она могла ослышаться, с чего она взяла, что Ичимару говорил об этой книге, книг так много на свете... Но даже заклиная себя вот так, не в силах была остановиться. Собственный бег казался растянутым, непреодолимо, невыносимо замедленным. Она в проулки сворачивала, сокращала дорогу, натыкаясь на прохожих, и - от неожиданности, от страха - едва не заплакала, когда кто-то кинул ей вслед:
- Очумела, что ли? Бежит, как на пожар.
Созвездие Большой Медведицы бледно горело над комнатами Айзена. Он за столиком сидел, чуть-чуть ссутулившись, приподняв широкие плечи. Домашняя юката - та, в коричневую и желтую клетку - спадала спокойными складками. Он пришел давно, он уже успел переодеться (где она разминулась с ним?). В пальцах зажата была старая кисть, прежняя, привычная, родная. И Хинамори в любой момент, закрыв глаза, могла увидеть отчетливо каждую выщербинку, каждую впадинку на ее черенке. Черная тушь пропитывала волос, нетронутая страница была бела.
- Что случилось, Хинамори-кун? Ты так запыхалась...
А она, не зная, как скинуть свое отчаяние, до последней минуты надеясь на то, что можно добежать, успеть и спасти, спрятать эту книгу, как руку отвести от меча, - она проговорила, задыхаясь:
- Айзен-тайчо, где... где ваша книга?
Наспех сброшенные сандалии лежали у порога, в грязи и в кленовом крошеве испачканы были таби. Ее слова спутали Айзена. Клякса плюхнулась на середину листа, как лягушка, и он бездумно сложил бумагу вдвое, кулаком провел, обращая лягушку в бабочку. Конечно, у него было много книг, как разберешься, что именно Хинамори имела в виду? Очки не скрывали растерянности в его глазах.
- Какая книга, Хинамори-кун? - спросил он мягко.
- Ваша книга... из сгоревшей библиотеки...
И Хинамори осеклась, судорожно глотнула воздуху - не от бега, а оттого, что название исчезло, изгладилось, будто его и не было никогда. Она не могла вспомнить ни слова, ни полслова, ни намека. Книга была безымянной, как дым тающей, с камелиевым клеймом на желтых потеках. Но Айзен улыбнулся сконфуженно, скрадывая извинения, а она именно их боялась больше всего. И захотелось мгновенно - замять, забыть все, пока он еще не попросил прощения. Желчной тоской обдало горло. Бабочка не родилась, расплывшись в черную лужу.
- Хинамори-кун, прости меня, пожалуйста. Ты хотела ее прочитать? Видишь ли, ко мне сегодня зашел Ичимару-тайчо и попросил ее, всего на несколько дней, конечно. Похоже, он что-то разузнал о ней, и хотел бы проверить все точно. Не сердись.
Как наивен он был порою, даже Ичимару веря на слово. А несколько дней равны были вечности, святому и блаженному "никогда". Еще один верный расчет - из-за заигранных книжек, хоть редких, хоть бесценных, скандалов не поднимали, повод был мелковат и для Сейретея. Ведь те, у кого ореховые глаза, не ссорились с теми, кто щелкал орехи, и ссоры не ждали те, кто зашнуровывал старыми тесемками новые башмаки. Чем же хуже были собиратели, заставлявшие полки чужими книгами? Запечатанные камелией журавли (название всплыло снова) нежно повторяли герб рода Кучики. Шутка была в духе Ичимару, не будь книги, он бы сам охотно выдумал ее. И Хинамори, не ведая, облегчила ему подготовку к веселью, оставалось только руку протянуть - и смеяться.
- Прости меня, я должен был тебя предупредить. Не волнуйся, Ичимару-тайчо скоро ее вернет.
"Не вернет" - строптиво щекотнуло губы. Впервые, кажется, его утешения оказались пустыми, и она внутренне отмела, отстранила их, даже не понимая, что отстраняет. Утрата книги застилала все, разрастаясь воздушно и неимоверно. Если б то был - не Айзен, а кто-то другой, если б отчаяние продлилось еще секунду, она закричала бы злобно: "Зачем вы ее отдали ему, зачем - Ичимару?!" - и не узнала своего голоса. Но нельзя было высказать этого детского горя, ошеломить своею ревностью бедного, безвинного, взрослого Айзена. Он и так был взволнован ее молчанием, дрожью - едва ли уловимой, но не для него, близорукого и зоркого, - у сухого рта.

@темы: фики, Bleach

---

очень жалобное о шоппинге в японском магазине Мейкидо

Кажется, я сейчас лишусь последней радости в жизни. Ну ладно, джпквин улетел, но обещал вернуться через месяцок, милый, милый, может быть, даже не соврет и вернется. Но нежданно-негаданно мне нанес коварный удар магазин Мейкидо, в котором я с осени запасаюсь редкими додзями по низким ценам. Он мне нынче радостно написал, что не может снять деньги с моей кредитки. Вот не может, и все тут. Я туда-сюда - деньги там есть, запретов на покупки с заграничными магазинами нет, да боже мой, я этой самой кредиткой уже оплатила два заказа на том самом Мейкидо в июне месяце, без всяких проблем.

Но вот что странно - с тридцатого июня (а заказ был сделан 28-го) висит на карточке блок на сумму, превышающую стоимость заказа примерно раза в два. Взяться ему было абсолютно неоткуда, кроме как с подачи Мейкидо. Так что я грешу на то, что они что-то умудрились напортачить, и теперь - "ни туды и ни сюды". Все это я им подробненько написала, и вот сижу и ничего хорошего не жду. Потому что - уверена почти - по закону мирового свинства сделать ничего не удастся, заказ они отменят, им-то что, а ко мне применят штрафные санкции, хоть я и не виновата. Ибо у Мейкидо политика такая: отменил заказ - все, гудбай-сайонара, мы тебя больше не обслуживаем.
Так что если и вправду они мне укажут на магазинную дверь, придется маскироваться, подключать к делу сочувствующих родственников и заказывать под прикрытием их лиц, имен и адресов. Ох. Как невовремя все это. Впрочем, такое вовремя никогда и не бывает. Но обидно просто: почти наверняка, что сбойнуло что-то у них, а шишки достанутся мне, бедному-несчастному клиенту. И заказ жалко, там были додзи седзе-айные, про Йоруичи с Сойфон. Где ж мне теперь их искать, а?

Upd. Ну, заказ мой эти деятели все-таки удалили. Мол, "снять деньги с карточки не удается, система дает отлуп, поцелуйтесь со своею свиньею". Не знаю, повлечет ли это какие-то неприятности лично для меня, аккаунт они пока не трогали. Но вообще - ох, криворукие...

запись создана: 02.07.2009 в 18:32

@темы: антисоветский роман

---

Есть у Такемии Кейко манга, которую я зверски хочу вот уже несколько лет. Естественно, по закону мирового свинства, она стара, как мир (моя ровесница, между прочим, выпущена в сентябре 86-го года), и ни разу не переиздавалась. Пока был жив джпквин, я рассчитывала выловить ее именно там, теперь же... даже и не знаю, на что мне надеяться. Может быть, конечно, она всплывет на Mandarake, но с этого мне будет мало толку, разве что я наконец-то возьмусь покупать через посредников. До тех пор я могу прогуливаться по аукционам yahoo и любоваться, как этой мангой резво торгуют там.
Итак, называется манга - "Kanon" (カノン, ISBN: 4-403-61110-9, издана - что любопытно - в твердой обложке. Выглядит же вот так:
　

Судя по всему, она является отчасти продолжением любимых моих "Вариаций". Когда-то на джпквине лежал еще и скан пары страничек оттуда, да я, по своему разгильдяйству, не догадалась его сохранить, а позже он почему-то исчез. Но я хорошо помню, что запечатлена там была вполне себе постельная сцена (пожалуй, не яойная, но пост-яойная), и участвовали в ней двое - Хольберт-Альберт Мечек (пожалуй, один из моих любимых героев у Такемии вообще) и юный Нино, сын главного героя "Вариаций" - Эдуарда. Насколько я понимаю, на обложке "Канона" изображен как раз Нино (узнаю его по голубым глазам, главное его отличие от Эдуарда - у того глаза были зеленые) вместе с Аленом Рехтером, сыном Вольфганга (еще одного персонажа из "Вариаций". Дети пришли на смену отцам.

Вот только ровным счетом никакой информации об этой манге мне найти не удалось. Если б она хоть попала ко мне в лапы, уже было бы, наверно, чуть понятнее, что там к чему. Увы.

@темы: старая манга, Такемия Кейко

---

И меня посчитали... то есть - ура, я становлюсь нормальным фанфикером: у меня тоже хапнули фик и утащили на беон. Вот оно, мое "Животное лучше любых других": http://yuriclab.beon.ru/6809-334-zhivotnoe-luchshe-ljubyh-drugih.zhtml Сначала мне хотелось пойти и поднять хай, но что-то так лень стало... И подумалось - да черт с ними, юными девицами, хоть имя автора не стали стирать, и ладно. Пусть читают и получают удовольствие.

Хотя вот за "Титэ Кубо" в дисклеймере стоило бы их убить.

@темы: антисоветский роман, фики

---

Guessing Game - сенен-ай семидесятых годов

С этой мангой мне не повезло - в руках я ее не держала и даже сканов не видела. Все сведения о ней исчерпываются парочкой кратких пересказов да крохотными вырезками соответствующего качества. Пока у меня нет надежды приобрести ее (ибо джпквин закрывается, горе мне, несчастному, а с аукционами я дела не имею по многим веским причинам): первое издание семидесятых годов - понятно, растворилось давным-давно, полови-ка его; второе издание (где манга почему-то изменила название на "Green Carnation", а почему - и не спрашивайте, честное слово, не знаю) восемьдесят седьмого года безнадежно out of print; третье же, от года двухтысячного, было раскуплено такими же умниками и поклонниками ретро. Остается ждать четвертого издания или манны небесной.
Автор этого таинственного и аппетитного безобразия - Ямагиси Рёко, я уже рассказывала о ее манге "Арабески". Судя по всему, она не стала таким монстром сенен-ая, как нежно любимые мною Такемия Кейко и Хагио Мото, но отдала должное этому жанру. Может быть, когда-нибудь я еще напишу о ее сказочно-фэнтезийной манге "Youseiou" (кстати, по ней в конце восьмидесятых был снят аниме-мувик), где сенен-айная линия была неяркой, но явной.
"Guessing Game" - если судить по пересказам - проста и лирична: все в ней есть - и трагедия, и главный герой - юный блондин, страдающий и болезненный, и лучший друг, утешающий главного героя в своих объятиях, и даже французский рок-музыкант, занимающийся ровно тем же - утешением ГГ. А еще есть единоутробный брат главного героя, убежденный натурал, и его невеста. И главный герой, конечно, в своего брата-натурала по уши влюблен. Как здесь не быть трагедии, я вас спрашиваю?
Единоутробный брат (зовут его Рупертом) относится к главному герою (Мишелю) по-свински, гнобит, тюхает и даже наливает горячий кофе ему в руку (потому что чашек только две, а их - с невестой - трое, на всех не хватает). Потом, правда, раскаивается и занимается перевязкой ожога в ночи, позволяя Мишелю всякие вольности. Но свадьба все равно состоится, и горюющий Мишель упорхнет прочь и пойдет по рукам, и будут еще флэшбеки о его тяжелом детстве и сексуальных домогательствах гадкого священника, в общем, все - как надо. Увы, из зала кричат: "Давай все подробности!" - но подробностей нет и не предвидится. По крайней мере, до тех пор, пока на нас не упадет сверху томик или хотя бы сканы. В ожидании этого чудесного дня выложу-ка я все-таки несколько картинок.
Это обложка, а Клеопатра на обложке - Мишель, собственной персоной.


Мишель еще раз:


Мишель и - кажется - помянутый уже рок-музыкант по имени Серж:


И на сладкое - сцена приставания к Руперту, который только хотел забинтовать ожог этой новоявленной Наташе Ростовой:

@темы: старая манга, Ямагиси Рёко

---

Привалило счастье шипперу

О 224й серии

Дожили-дождались: в аниме наконец-то появилась Хинамори, да не просто так - а в тесном взаимодействии с Мацумото. Шиппер предвкушал это еще с появления соответствующих глав манги, и теперь с огромным удовлетворением отмечает, что нарисовали все совсем не так плохо, как могли бы. И даже добавили полсекундный моментик - когда Рангику буквально "выхватывает" Хинамори из-под удара злодейских фрасьонш. Шипперское сознание мгновенно провело параллели с семнадцатой серией "Терры" - полсекундным же эпизодиком, когда Мацка утаскивал Кейта-Киса с взрывающегося Мэгидо. Ах-ах... черт меня побери, я люблю этих девочек.
А вот отрывание рук благополучно зацензурили.

@темы: антисоветский роман, Bleach

---

Вспомнилось вдруг по поводу великого и древнего "Паталлиро"... Забавно, что главный, официальный и вполне себе яойный пейринг Банкоран/Марайхи оставляет меня не то чтобы равнодушной - но для меня он не на первом месте. Оттого, наверно, что постепенно - что в манге, что в аниме - Марайхи из бисенена-киллера (не путать с киллером бисененов!)) обращается в этакую кошечку в рюшечках. Кружева, каблучки, неумеренная ревность и истерики - оно, конечно, хорошо и весело, но увы, тут уже пальцем подать до моего главного сквика - мужской беременности (что и происходит в манге, потому я ее и забросила, удовольствуясь только первыми двадцатью томами). Но я нежно люблю "мужественного" Марайхи - каким он предстает в начале с графом Ларкеном, иногда (и в начале же) с Банкораном - несмотря на прелестное переодевание в дамские наряды, и - мое любимое - в истории с юношей Томасом, когда изображает телохранителя ЕКВ Паталлиро, недвусмысленно косит под Банкорана и соблазняет - ради дела, конечно! - юного Томаса так, что и Банкоран вряд ли смог бы лучше. Эта прелестная история рассказана в 15й серии аниме (или в шестом томе манги) "Prince Maraich", и сама сцена совращения выглядит вот так:

Ну, а это просто картинка из той же главы - Марайхи "в деле":


Что же касается любимых пейрингов непосредственно с Банкораном - то, увы мне, увы, я приискала себе два редчайших пейринга и возвела их в ранг ОТП. Причем если один как бы "имел место" в каноне, то второй был подавлен, не успев развернуться (да Банкоран и не был настроен)... Любопытно, что оба представлены были в манге и в аниме чуть-чуть по-разному, но оба выигрывали больше - в аниме.
Итак, первый мой ОТП - Банкоран/эспер Фуу (39я серия аниме - если считать по сбитой нумерации; на самом же деле 44я; или 14й том манги, глава "Phantom". История проста и коротка: Банкоран выслеживает некоего "Фэнтома", агента КГБ, личность таинственную и отчасти потустороннюю, и, пытаясь его выманить, даже соблазняет младшего "фэнтомовского" младшего братика (на вид - чистую девочку). Разъяренный "Фэнтом" вступается за честь брата, и Банкорану хорошенько достается. Слава богу, вовремя поспевают Марайхи и Паталлиро (а в манге еще на помощь приходит паранорм Захария), спасают доблестного агента MI6 и уносят в безопасное место залечивать раны. А сами решают ловить "Фэнтома" с "другого боку" и нанимают для этого известного эспера - Фуу. Вот каким он предстает в первый раз:

Не буду пересказывать всю историю, кончится она грустно. Остановлюсь на одном любопытном моменте: Фуу - хоть и западает на Банкорана с первого взгляда - действует совершенно иначе, чем обычные бисенены. Как правило, хорошенькие мальчики, завидев Банкорана, краснеют, бледнеют, дрожат, но терпеливо ждут, пока Банкоран сам сделает первый шаг. А Фуу ведет себя совершенно иначе и - "не ждет милости от природы". Надо сказать, что в аниме эта сцена выглядит ничуть не хуже и может запросто поспорить за звание "самой чувственной" в экранизации "Паталлиро".

Но в аниме с Фуу и обошлись милосерднее, чем в манге: ему подарили последние слова и трогательную смерть. И точно так же "интереснее" обставили смерть еще одной "половинки ОТП" - Дэмиана Найта.
На самом деле, что греха таить - тот еще тип: наркоман, гэбист, двойной агент, предатель и все такое прочее... Но при этом - первая любовь Банкорана. История их отношений - в прошлом и настоящем - рассказана в двух последних сериях аниме и в двенадцатом томе манги, в главе "Foggy London Airport". Рассказана немножко по-разному: в манге больше внимания уделено юности, в аниме же внимание заострили на сегодняшнем дне и как-то очень ясно намекнули на то, что Банкоран, кажется, влюблен был в Дэмиана до сих пор.
А было вот так... Соблазнение:

Расставание:

Встреча:

А потом снова расставание - уже на много лет, и снова встреча, и предательство, и последнее видение Дэмиана перед смертью:


Так вот, что любопытно, в манге Банкоран, убив его, не рефлексирует ни секунды, а бросается к раненому Марайхи. А в аниме... в аниме он стоит и плачет. Да-да, молча плачет, под пронзительную музыкальную тему "Beautiful Sin" (она же - эндинг). И это, черт возьми, душераздирающе. Стеб стебом, но вот умирают в этом аниме, увы, по-настоящему.
Но - чтобы не заканчивать на совсем грустной ноте - суну легкомысленную вырезку из манги. Любуйтесь на обнаженного юного Бана, и да пребудет с нами милость Минео Майи, во веки веков, аминь.

@темы: старая манга, Паталлиро

---

О страшных и зубастых или Вампиры бывают кусачи...

Не слишком давно (чем еще заниматься студенту в виду грозящей сессии?) окунулась я с головою в вампирячьи книжки производства Энн нашей Райс. Вернее, вру, честно одолела только две, а по остальным пробивалась спойлерами - и мне хватило с лихвой. Много красивых вампиров - это переизбыток глюкозы, а я еще не настолько люблю "пишность", чтобы глотать все тома про похождения клыкастых, но несчастных, с такими перьями, такими крыльями, рогами такими и доброю душой.
Но чем придираться, уж лучше признать, что вампирюги эти служат отличным фэндомообразующим материалом. И фанфики про них - несмотря на официальный авторский запрет - можно писать лихо и весело. А тут еще приблизился день рождения  gr_gorinich, и появился подходящий повод размахнуть рукой и навалять что-нибудь этакое. Этакое сочинилось, и теперь с разрешения и одобрения именниницы я его тут и выкладываю.
Итак, это мелкая полупьеска (на целую не тянет), с потугами на юмор, назойливыми упоминаниями секса (так что на рейтинг R материалу наберется), а также поминаниями светлых имен Энн Райс и ея героев всуе. Никаких денег я с нее не получила, одно сплошное удовольствие.

Как создавать вампирчиков

Пьеска для домашних театров, без пролога и эпилога, в сляпанных на картоне декорациях и костюмах из маминых занавесок

Количество действий: уточняется

Изменения: могут быть внесены непосредственно на сцене

Цензура: осведомлена

Действующие лица:

Энн Райс: автор, который принципиально не пьет предложенного ему йаду.

Вампир Лестат: главный герой, конгломерат невыразимо прекрасных душевных и внешних качеств.

Луи: все вы врете, это я главный герой. Первый эмо в Новом Орлеане, ужас вампирской тусовки.

Вампир Арман: загадочное существо, по уши в веснушках, по слухам пьет горькую бражку и заедает солеными огурцами. Не женат.

Примечание: дабы не утомлять публику долгими вступлениями, пьесу следует начинать – сразу, с полуслова.

Действие первое. Вампир как он есть - в быту и на воле

Энн Райс: И все-таки, несмотря на графа Дракулу и всяких там Носферату, тема вампиров и их еб... личной жизни, я считаю, совершенно не раскрыта. Так что будем осваивать целину, пока другие умники не набежали. У меня, кстати, уже и герой придуман, совершенно особенный.

Лестат (вываливаясь из шкафа): Это в смысле?

Энн Райс: В смысле, что никаких стариков, мерзких, старых, желтых и толстых вампиров у меня и близко не будет! Я, кстати, вообще не понимаю, как на кровяной диете растолстеть можно. Ладно, о еде потом. Так вот. У меня все будет эстетично. Маникюр, педикюр, никакого кариеса, морщин и перхоти. Вот, кстати, как ты вовремя вылез, хоть я тебя и не звала.

Лестат: Ты ж говорила про героя.

Энн Райс: Но не про тебя же! Нет, стой, ты в шкаф обратно не лезь...

Лестат: Да я и не лезу, и ты меня туда не загонишь, так и знай.

Энн Райс: Очень надо. Лишний герой всегда в хозяйстве пригодится. Вот что... вот что, ты у меня будешь - антагонистом!

Лестат: Ну прям уж так и сразу и антагонистом, эк ты загнула.

Энн Райс: Ты меня еще поучи жить, чучело.

Лестат: Чучело?! (энергично отряхивает пыль и паутину)

Энн Райс: И помни про установку на эстетичность.

Протягивает Лестату зеркало.

Энн Райс: Ну вот, смотри, каким я тебя красавчиком сделала! Ладно скроен, крепко сшит. Ну прям как мой бывший муж...

Лестат (охорашиваясь): Сравнила, тоже мне! Да я всех мужей одной левой - и бывших, и нынешних.

Энн Райс: Какой ты у меня темпераментный! Пожалуй, так и сделаем. Будешь у меня всех - одной левой...

Лестат: Ух ты! Правда-правда? И девочек?

Энн Райс: И даже мальчиков.

Лестат: Ай да я!

Энн Райс: И мальчиков ты будешь любить даже больше.

Лестат: Какой же я особенный!

Энн Райс: А больше всего будешь любить вот этого.

Появляется Луи мрачнее тучи. В руках держит плакатик: "I hate this world and want to die". На Лестата зыркает неодобрительно.

Лестат: Это у тя чё?

Энн Райс: Это - Луи. Ты его будешь любить.

Лестат (с ужасом): Всю жизнь?

Энн Райс: Я еще подумаю, но вообще... хорошая идея.

Лестат: А... а налево?..

Луи громко всхлипывает.

Энн Райс: Я подумаю.

Лестат: Ты ж говорила, я еще других там буду любить. Даже девочек...

Энн Райс: Подумаю же, говорят тебе. Захочу - продолжение напишу.

Лестат: А может, не надо? Может, мы сразу в одной книге отму... заживем долго и счастливо?

Луи (злорадно): Не дождешься!

Лестат: Слушай, ну ты уверена, что я его прям вот так должен любить? Ты посмотри, он же злющий.

Энн Райс: Он добрый. И ужасно несчастный. Жутко несчастный. Вот прям совсем. Так что ты его будешь жалеть.

Лестат: Не буду!

Энн Райс: Будешь!

Лестат: Не буду!

Энн Райс: Будешь. Ну хорошо, в глубине души. А так ты его будешь высмеивать, обижать, шпынять из-за угла...

Лестат: Ну да, чтоб сразу не подумал он, что я в него влюблен. Да он тогда мигом догадается!

Энн Райс: Да не догадается.

Луи: Когда любят, комплименты говорят и цветы дарят! А не грубят, как некоторые. Черта с два он в меня влюблен!

Энн Райс: Вот, вот, я же говорила. Уже конфликт появился, непонимание... Ничего, к концу вы во всем разберетесь.

Лестат: А точно разберемся? До него дойдет?

Луи: Сам дурак!

Энн Райс: И первую ночь вы проведете в одном гробу. Это так романтично!

Лестат (оживляясь): А что мы будем делать?

Энн Райс: Спать.

Лестат: Ну... в смысле?..

Энн Райс: Спать, я говорю. Кстати, Луи, ты не храпишь?

Луи (испуганно): Нет...

Лестат: Нет, нет, позвольте! Как это спать? Я полагал, раз у нас любовь и первая ночь, то мы...

Луи: Что мы?!!

Лестат: Ну, переспим.

Луи: Что?!!

Лестат: Нет, ну а что? Он сразу повеселеет.

Энн Райс: Ну уж нет.

Лестат: Как это нет? Ладно, я и без тебя справлюсь...

Энн Райс: Стоять! Ты не сможешь.

Лестат: Ты что, во мне сомневаешься?

Энн Райс: Ты не сможешь. Я придумала. Ты - импотент.

Лестат: Чё?!!

Луи хохочет.

Энн Райс (к Луи): Да, ты тоже.

Смех стихает.

Энн Райс: Вообще, все вампиры - импотенты.

Лестат: А... а женщины?

Энн Райс: А они бесплодны.

Лестат: Это нечестно! Я тогда тоже хочу быть бесплодным! Какого черта?! Почему бабам все, а нам ничего?

Энн Райс: А ну их, я ведь про них и писать не буду. Не люблю баб.

Лестат: Ага, баб ты не любишь, а любишь импотентов, да?

Луи (стыдливо): Только... эээ... знаете...

Энн Райс: Что?

Луи: Видите ли... я... ну в общем... я сейчас чувствую, что я... ну, у меня...

Лестат: Стоит?

Луи (краснея): Хам!

Лестат (нагло щупает обалдевшего от этакой наглости Луи): И вправду - стоит. И у меня... а-а, вообще-то тоже. Н-ну? Говоришь, вампиры - импотенты?

Энн Райс: Ну да. Стоять-то стоит, а сделать вы все равно ничего не сможете.

Лестат: Это как?

Энн Райс: А вот так.

Лестат: Нет, ну ты сама себе это как представляешь?

Энн Райс: Так и представляю. Ничего ты не сможешь и не захочешь.

Лестат: Почему это не захочу?

Энн Райс: А зачем тебе? Ты кровь пей, тебе хватит.

Лестат: Ну ты сравнила! Ты тогда тоже - ешь повидло, и тебе хватит... А мне - нет. Понятно, почему он такой унылый. Ему просто внимания хочется.

Энн Райс: А ты все равно не сможешь!

Лестат: А поспорим?

Энергично хватает Луи в охапку и бросает на диван.

Энн Райс: Не сможешь, не сможешь, не сможешь!

Между тем Лестат уже раздевает брыкающегося Луи и вжимает его носом в подушку. И - пользует со вкусом, толком и расстановкой.

Через некоторое время.

Лестат (кончив): Ну? Кто там клеветал на вампиров? Кто кричал, что они не могут?

Луи (слабо): Подлец!..

Лестат: Ну тихо, тихо, не плачь...

Луи (всхлипывая): После такого оскорбления я... я... я тебя на дуэль вызову!

Лестат (успокаивающе): Лучше я на тебе женюсь.

Энн Райс: А все равно напишу, что вы все импотенты. И черта с два вы у меня будете сексом заниматься.

Лестат: Да что ж ты за мымра-то такая?! Ну и ладно. Ты не напишешь - другие напишут!

Энн Райс (сворачивая два кукиша): А вот фиг! Мои вампирчики! Что хочу, то и ворочу!

Лестат и Луи (хором): Вот так Энн Райс официально запретила фанфики.

Действие второе. Еда и семья

Энн Райс (фантазирует): Ну вот... значит, вампиры. Вампиры - это такие прекрасные, обворожительные, бледные существа со взором горящим, пышными кудрями, длинными ногтями, острыми зубами...

Лестат (деловито): К черту лирику. Давай сразу - в летучую мышь я превращаться сумею: да или нет?

Энн Райс: Нет, конечно!

Лестат: Ну и какой же я после этого вампир, я не понял?!

Энн Райс: Ну хочешь, я напишу, что ты в крысу умеешь превращаться?

Лестат: Ага, спасибо, чтоб меня на первых же страницах поймал вот этот меланхолик и сожрал.

Луи (обиженно): Не сожрал, а выпил. Это ты жрешь, деревенщина.

Лестат: Заткнись. Аристократов - на фонарь!

Энн Райс: Кстати, Лестат, ты будешь родом из аристократической семьи. Ну... ну например - Валуа.

Лестат: Валуа, Валуа... не хочу. Не звучит. Ты еще меня заставишь красть то самое ожерелье, знаю я тебя.

Энн Райс: Какое еще ожерелье?

Лестат: Ладно, ладно, проехали. Давай все-таки не Валуа, а что-нибудь другое. Луи, вот не ной, а помоги и подумай. Напряги воображение.

Энн Райс: Я еще придумаю, что у тебя было за детство... тяжелое, конечно. Отец тебя терпеть не мог, забитая мать...

Лестат: ...из аристократической семьи...

Энн Райс: ...ничего не могла поделать и ужасно страдала. Ты был угнетен, забыт и заброшен...

Лестат: И в конце концов, восстал, отрастил клыки, отца зарезал, мать убил, сестренку-гимназистку в Фонтанке утопил... как тебе? Читатели обрыдаются.

Энн Райс: Рот закрой. Без тебя придумаю.

Луи (робко): А может быть, обсудим бытовые детали? Ну... что мы есть будем, где спать?

Лестат: Ты слопал всю армию Гамельнского Крысолова, а еще спрашиваешь, что мы будем есть. Ну, иди, скушай бифштекс с кровью, и не приставай с глупостями.

Энн Райс (грозно): Лестат, не обижай ребенка. И вообще... вампиры человеческую пищу есть не могут.

Лестат: Почему? Не переваривают? От одного кусочка начинается расстройство желудка?

Энн Райс: Не могут - и все.

Лестат: Где-то я уже это объяснение слышал... Может, они не не могут, а просто не пробуют. Верят тебе на слово?

Луи (все так же робко): А вот я... а вот я слышал, бывают вампиры, которые розами питаются. Берут розу и высасывают из нее энергию...

Лестат (подхватывает): И роза заходится в оргазме.

Луи: Давайте и мы так будем, а? И никого не придется убивать...

Энн Райс: Еще чего! Вампиры - это вам не козы на лужку. Будете пить кровь и убивать людей. Да, точно, будете убивать каждую ночь. Человека по три.

Луи: Да, а вдруг нас поймают?

Энн Райс (передразнивает): Да, а вдруг нас поймают?.. Ты же вампир! Черта с два тебя поймают! Никто ничего даже и не заметит!

Лестат: Так-то оно так... Но вот сама посуди: появляемся мы каждую ночь на балах. Потанцуем, потом берем кого-нибудь под ручку, уводим в садик, а наутро там находят обескровленные трупы. И вот так неделю, другую, третью... Я, конечно, понимаю, по-твоему, смертные - суть кретины непроходимые, но не до такой же степени. В конце концов, поймают нас, схватят, скрутят и колом осиновым проткнут.

Энн Райс: А вам от этого ничего не будет.

Лестат: Знаешь, все равно неприятно. К тому же, когда они поймут, что нам осиновые колы как...

Луи: ...как мертвому припарки...

Лестат: Аплодисмент за удачное сравнение, Луи. Так вот, когда туземцы это поймут, они решат опробовать другие славные методы. Что там еще есть? Чеснок, распятия, серебряные пули...

Энн Райс: Да ладно, чего ты, вам это нестрашно.

Лестат: ...солнце?

Энн Райс: Хмм... Ну разве что солнце. Да ну, не трусь, вас не поймают. Разве что вы сами друг друга переубиваете.

Лестат: Ай, спасибо! Как приятно.

Луи (насупившись): А вот и убью. Потому что ты хам, нахал, скотина, насильник, мерзавец, подлец, грубиян, шарлатан, убийца, вор, змей, соблазнитель...

Лестат: Ну, пошла писать губерния. Он этак часами может. Колоссальный словарный запас.

Энн Райс: А спать вы все равно будете в гробу.

Лестат и Луи (хором): Там же тесно!

Действие третье. Семья и еда

Луи: Нет, я одного не понимаю, почему я, такой нежный, должен выносить этого гнусного типа? Да я от него уйду!

Лестат: Точно. Садись в гроб и сплавляйся по Миссисипи. Очень удобно! Крышку можно вместо весла использовать...

Луи: Ну что он дразнится?

Лестат: Я дразнюсь? Я тебе предлагаю чудесный план побега, а ты капризничаешь.

Луи: Нет, я подумал, а почему я должен из собственного дома уходить? Ты гость, ты и убирайся!

Лестат: Да щас.

Луи: Миссис Райс, ну что он опять?..

Энн Райс: Ша, дети. Не мешайте тете. А то всем головы пооткручиваю.

Лестат: А разве вампиры от этого умирают?

Энн Райс: Захочу - умрут. Вот что, я все поняла. Вам вредно зацикливаться друг на друге. Нужен кто-нибудь третий.

Лестат: Ур-ра! Красивый мальчик!

Энн Райс: Девочка.

Лестат: Все равно ура!

Энн Райс: Лет пяти-шести.

Лестат: Что-о? Нет, я так не играю. Давай хоть семнадцатилетнюю, они вкуснее.

Энн Райс: Ты не понял, ты ее есть не будешь.

Лестат: А что буду? Это самое?

Энн Райс: Ты забыл, что ты импотент?

Луи: Изменщик!

Энн Райс: Есть ее никто не будет. Это будет как бы ваша дочь.

Лестат: Крепкая вампирская семья? А что... слушай, да это же звучит! Однополые браки, однополые родители - это, черт возьми, актуально. Мы всех за пояс заткнем.

Энн Райс: Вот то-то же, а ты не хотел.

Луи: Э... я не понял. Семья... родители... это же мать и отец, верно? А у нас...

Лестат: А что у нас? Ясное дело, я буду папой.

Луи: А я?!

Энн Райс: А ты будешь мамой, и не вопи мне тут.

Луи: Да какого...

Энн Райс: Да такого! Понятно, в книжке этого не будет, но после того, что тут с тобой Лестат сделал, я вообще не понимаю, на что ты рассчитываешь.

Лестат: И радуйся, что мы тебя еще в платье не нарядили.

Действие четвертое. Инквизитор на огоньке

Энн Райс: Я вот еще что думаю... Блондин есть, брюнет есть, кого-то не хватает...

Арман (появляется с видом мальчика-одуванчика): Меня вам не хватает.

Энн Райс: Точно! Рыжий!

Лестат и Луи (дуэтом): Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!

Энн Райс: Молчать! Он не будет дедушку бить, он будет дедушку любить. В далеком прошлом. И вообще, он в некотором роде сам уже дедушка.

Арман (сникая): Как же так?..

Энн Райс: Пожалуй, тебе... тебе будет четыреста лет. А то и все пятьсот, я еще подумаю.

Арман: Но...

Энн Райс: Да, а твоему дедушке... тьфу, твоему любовнику будет аж целая тысяча.

Лестат: Я, конечно, в чужие вкусы не вмешиваюсь, но ведь это уже геронтофилия какая-то...

Энн Райс (Арману): Но ты не волнуйся, он будет выглядеть максимум лет на сорок. А тебя обратит, когда тебе будет семнадцать. А встретитесь вы с ним, когда тебе будет пятнадцать...

Лестат: ...в борделе.

Энн Райс: В борделе.

Лестат: Да ты что, я же пошутил!

Арман (краснея до ушей): Я тебе за такие шуточки!

Энн Райс: Эй-эй, вы не увлекайтесь. У вас никаких... э... отношений не будет. То есть будут, но не такие. То есть как раз такие, но все равно здесь драться не смейте.

Арман (настроенный по-боевому): Ну что, может быть, тогда на улицу выйдем?

Лестат (ехидно): Может быть, сразу в спальню?

Луи: Изменщик!

Энн Райс: Молчать! Лестат, у вас с Арманом будет максимум один поцелуй, и никакого будущего. Арман, к твоему сведению, все вампиры - импотенты... ну, это так, чтоб ты в курсе был.

Лестат (Арману, шепотом): Врет.

Энн Райс: Лестат, заткнись, я все слышу. Так... значит, Арман, с Лестатом у тебя ничего не будет, а все будет с Луи.

Луи: Что? Я против!

Лестат: Да чего ты волнуешься, он же импотент.

Арман: Сами вы импотенты!

Лестат: Проверим?

Энн Райс (страшным голосом): Щас всех нафиг поубиваю!! Вы две минуты можете помолчать, гады? Арман, слушай сюда! У тебя будет долгая связь с Луи... очень долгая.

Арман (жалобно): И что, и за это время мы с ним ни разу?..

Энн Райс: А вампирам это не надо. Ничего, ты еще привыкнешь и поймешь... хотя давно уже пора, за четыреста-то лет.

Арман: Но вы же говорили, у меня любовник будет... вампир...

Энн Райс: Ну, это условно - любовник, а на самом деле - так, платонический возлюбленный, господин...

Лестат: Лучший друг маленьких детей.

Энн Райс: Высококультурная и высокодуховная личность... художник, поэт, человек Возрождения, гуманист...

Лестат: С Леонардо да Винчи на дружеской ноге. Ну что, говорит порою, как оно, брат Леонардо? А тот ему - да как-то так, брат... И Джоконду рисует. Большой оригинал.

Энн Райс: Я только еще не решила, кем он будет по национальности... Может быть, римлянин? Или иудей? Или... нет, лучше вообще кельт. Друид. Или этруск?

Лестат: Или вандал...

Арман (жалобно): Я не хочу, чтоб он был вандалом...

Энн Райс: И звать его будут... Мариусом!

Луи (мрачно - он-то начитан, в отличие от всей этой братии): А жену его - Козеттой.

Энн Райс: Жены не будет. Вместо жены будет Арман. Да... он Армана будет воспитывать. Ну, хлыстом пороть, это здорово, не хуже секса заводит...

Арман: Я не хочу! Мне больно будет!

Лестат: Да здравствует Мариус, друг дорогой!
Как сладко тебе под его бородой!
И он никакой не мучитель,
А просто твой вождь и учитель.

Арман (почти в истерике): Я не люблю бородатых!

Энн Райс: А почему? Нет, у Мариуса бороды не будет, но вообще-то, длинные бороды должны тебе напоминать о твоей родине.

Арман: К...какой родине?

Энн Райс (гордо): О России! Ты будешь выходцем из древней Московии.

Лестат: И приедешь к нам на медведе!

Энн Райс: На родине ты будешь ходить в лаптях, в армяке, есть щи и писать иконы. Точно! Ты будешь иконописцем!

Луи (все так же мрачно): И Андрей Рублев удавится от зависти.

Энн Райс: Как ты сказал? О, точно. (к Арману) И звать тебя будут Андреем.

Арман: Я не хочу...

Энн Райс: Мало ли что ты не хочешь. А потом вы с Мариусом расстанетесь, тебя завербуют в вампирскую инквизицию, и ты будешь двести лет жечь на кострах всех отступников и сильно умных. И страдать.

Лестат: От дыма?

Энн Райс: От одиночества. И чем больше будешь страдать, тем сильнее будешь...

Лестат: ...всех прижимать к ногтю.

Энн Райс: А вообще, ты не обижайся, но ты будешь немножечко тронутым, неуравновешенным и избалованным, потому что тебя слишком рано обратили, и у тебя подростковый период еще не закончился.

Лестат: Мало тебя твой Мариус хлыстом учил, мало.

Арман (явственно зеленея и намереваясь разрыдаться): Я не хочу! Я счастья хочу, простого, человеческого... Не надо меня в книжку, не надо!

Энн Райс: Поздно, мальчик, попал, так не жалуйся. Но ты не бойся, я про это когда еще писать буду, а пока ты просто будешь приставать к Луи, чтоб он тебя холил и лелеял.

Арман (вытирает слезы): Правда? И он... будет холить?..

Энн Райс: Будет-будет, куда ж он денется? После Лестата он уж на все согласен...

Лестат: Э, позвольте!

Энн Райс: Не позволю. Ты вообще сам во всем виноват.

Арман (робко подбираясь поближе к Луи): А вы меня не станете бить и обижать, правда? Я ведь хороший, я ласку люблю...

Луи (мрачно достает хлыст): Я тебя даже поцелую. Потом. Если захочешь.

Занавес.

@темы: Вампирские хроники, фики

---

Морские нимфы, дин-дин-дон, хранят его последний сон

На самом деле, это всего лишь очередной маленький драббл. Просто он требует небольшого вступления - а все из-за малоизвестного фэндома. В 1976 году был снят советско-болгарский фильм "Русалочка", ясно по какой сказке. Фильм, наверно, не очень известный, но давным-давно, в детстве еще, я его увидела и запомнила. В самых общих чертах, конечно, - необычный финал, бродягу Сульпитиуса, прелестную русалочку. А вчера мне вдруг страшно захотелось этот фильм пересмотреть, вот прям сейчас и немедленно. И я обомлела. Я помнила, что русалочка была прелестна, но я не помнила, что она так была хороша. Я не помнила, как удивительна, оказывается, была принцесса. И плясок русалочки на балу накануне турнира (где за руку принцессы сражались принц и рыцарь Адельберт) и в свадебную ночь - я тоже не помнила. Ничегошеньки я не помнила, как выяснилось.
И не буду говорить, как я дошла до жизни такой, что сочинила драббл по этому фильму, да и не простой, а... хм, седзе-айный. Все равно не смогу ничего объяснить, это смутно и темно, как вода в облацех. Я лучше просто прикреплю пару кадров из фильма - русалочку и принцессу.


И уж напоследок - еще два слова о героях. Бродягу Сульпитиуса я уже поминала, а еще есть герцогиня Корнуэльская, она же местная трактирщица, она же ведьма, взявшая в уплату за ножки зеленые волосы русалочки. Чудесная женщина, на самом деле.

24. "Чешуйки".

"Русалочка"(СССР, 1976), принцесса/русалочка, PG

В тот вечер она танцует еще раз, как только уходит рассерженный рыцарь Адельберт. Перед принцессой и принцем,перед дамами и кавалерами, перед замершим у столба безродным бродягой и перед насупившейся герцогиней Корнуэльской, она танцует, как цыганочка, как актерка, и юбки не узят ее шага. Легки воздетые руки, алые цветы мелькают меж пальцев, и за арфой не слышно, как сравнивают ее с мотыльком, с цикадой, с лазоревой птицей.
- Интересно, она поет так же чудесно, как и танцует? Давайте попросим ее спеть, принцесса, - шепчут дамы в оба уха принцессе, и она улыбается принужденно, нельзя же топать на них ногами при всех.
Но герцогиня опережает ее, сплевывая на пол, и бедные дамы шарахаются, словно от змеи.
- А она что, нанялась вас развлекать? Оставьте девчонку в покое, - рявкает она.
Музыка смолкает, и девочка останавливается у выроненных гвоздик. Она смущена, ей стыдно за то, что она плясала, будто на площади у балагана, а не в богатой зале с факельными следами по стенам. Принцесса манит ее к себе длинною, перстнями унизанной рукою. Гвоздики она подбирает с пола и вкладывает в ладони принцессы (и ахают дамы - цветы же грязные, принцесса испачкает платье!), и сама склоняется возле ее колен. Рассеянно и туманно-прекрасно лицо принца, но он молчит, говорит только принцесса, и ах, как любезны ее слова.
- Мое дорогое дитя, вы прелестно танцуете. Я готова позавидовать вам. Надеюсь, вы простите мне мою назойливость, но я бы с удовольствием послушала, как вы поете. Вы не откажете мне?
Ошеломительно действует ее просьба. Девочка вздрагивает и смотрит перепуганно, словно принцесса ее к костру приговорила. Нет, нет, мне не хочется, лепечет она, и даже бродяга отлипает от своего столба, чтобы помочь ей. "Вот ведь пристала, тебе трубадуров мало?" - злобно шипит герцогиня, и принцессе приходится отступить, не услышав пения.
- Но если вам не хочется, я не смею настаивать. Мы ни в чем не хотим вас стеснять, верно, принц?
- Вы правы, принцесса.
- Но я попрошу моих дам спеть нам, чтобы мы не скучали. Лаура, вы же не откажете мне?
- Что вы, принцесса, - с поклоном отвечает беленькая Лаура и идет за своею лютней, боязливо сторонясь герцогини.
А та знай хрустит себе яблоком и вздыхает благодушно, встряхивает чудными зелеными волосами. Как не притомиться в таком далеком пути? И сколько ей еще придется вытерпеть, прежде чем она достигнет Рима, счастливица...
- А скажите, пожалуйста, - спрашивает принцесса, пока не начали петь, - в Корнуэлле сейчас так модно - красить волосы в зеленый цвет?
- А то!
- Ах, как интересно!
Лаура на левое колено кладет лютню и тихонько трогает струны. Это еще не музыка, звуки расплывчаты и лишены гармонии, но девочка у ног принцессы приоткрывает рот от удовольствия, словно слышит что-то чудесное. Занавеси шевелятся на свежем ветру, и поет Лаура.
- В часовне Святого Симеона стою,
заливают волны часовню мою.
Жду я милого друга.
Жду я милого друга.
Как чарует Лаура своим голосом, вот уж все слушают ее, не отрываясь. Даже герцогиня Корнуэльская оплывает на стуле, размякнув, и не скалится по-ведьмински на бедного принца. Околдованно замирает девочка, вытянув длинную шейку, чтоб ни слова не упустить. А принцесса, будто единственная живая в заклятой этой зале, кивает чуть заметно, подзывая к себе бродягу.
- Заливает часовню морской волной,
Нет лодочника, и гребца нет со мной.
Жду я милого друга.
Жду я милого друга.
- Вы знаете все, - говорит принцесса, едва поворачивая к бродяге гладко убранную голову. - Скажите мне по секрету имя этой особы, я сохраню его в своем сердце.
- Принцесса, я бы предположил, что это сама Констанция Падуанская, но кто ее знает? Очень похожа.
- Благодарю вас.
- Только вы уж не приставайте к ней, кто-де она да откуда.
- Я поклялась, что не стану докучать ей расспросами. Надеюсь, вы не считаете меня способной нарушить клятву, данную перед Богом?
- Ну что вы, принцесса, как можно!..
- Заливает высокой волной пути,
нет гребца, а я не умею грести.
Жду я милого друга.
Жду я милого друга.
Не умею грести, и гребца нет со мной,
знать, погибнуть красавице в бездне морской.
Жду я милого друга.
Жду я милого друга.
Принцесса хлопает в ладоши, обрывая песню. Встрепенувшись, вскидывает голову девочка, будто ее разбудили внезапно. И у всех вокруг тоже такие лица, все они очнулись посреди сна. Как сердитая лошадь всхрапывает герцогиня Корнуэльская. Но встает принцесса и улыбается - сначала принцу, конечно, но одной, неизменной улыбкой. Серебром затканы ее рукава.
- Уже поздно. Это был чудесный вечер, благодарю вас всех. Завтра утром, перед турниром, мы с моею гостьей пойдем гулять к морю. Доброй ночи, и да пребудет с вами Господь.
Ясное утро даровано им. У дороги они оставляют коней, и грумов, и дам, вдвоем спускаются к морю. Затянутой в корсет принцессе не поспеть за нею. Эта босая девочка (принцесса зовет ее Констанцией про себя и удивляется, как не идет ей торжественное имя) легко перепрыгивает с камня на камень. Ей не страшно промочить ноги в накатывающей соленой пене морской. Она ступает едва заметно, на носочки, высоко и грациозно, как козочка. К туфелькам не привыкла она, милая и дикая, из воды сотканная и из чаячьего пуха. Ветер треплет сухие волосы, пушистые солнечные нитки, которые не загнать даже под гребень с жемчугами. Принцесса идет за нею, подбирая подол тяжелого платья. Как странно, в замке, под звуки лютни, под протяжные арфовы переборы, оно не кажется таким тяжелым. И ворот не давит так на плечи, и бриллиантовая застежка не натирает горла. Но птичий грай и крик пугает принцессу. Скорбью, тревогой, плачем наполнен он, и рука замирает, не успев перекреститься, а встревоженная девочка (как зовут ее по-настоящему?) роняет раковину на песок.
- Вороны кричат, - говорит она тихо.
Хрустальный голосок так хрупок. Не больна ли она? Принцесса догоняет ее наконец-то, спотыкаясь и хромая. Слишком узки туфли, и ей чудится, что она ступает по ножам. Маленькая девочка, мнимая русалочка, спасенная из огня, глядит доверчиво снизу вверх. Может быть, она родилась возле моря, потому так зелены ее глаза, так бледна кожа. К прозрачной этой прелести не ревнует принцесса, но странная боль сжимает ей сердце. В далеком вороньем гомоне слышится ей одно, без конца, без конца повторяемое: "Ведь она же умрет сегодня!".
- Не бойся, моя милая, ничего дурного они не сделают.
- Я не боюсь.
Она улыбается детскими, выгнутыми нежно губами. Сколько лет ей, шестнадцать, семнадцать? Но принцесса не смеет расспрашивать, слишком расточительно преступать собственные клятвы, она и так дает их разумно и редко. Черные точки рассыпаны по розовому небу, это улетают вороны. Когда-нибудь, гуляя вот так, она узнает обо всем, ни единой тайны не позволит ей схоронить на крохотной груди. А пока она лишь берет девочку за руки, прячет в ладонях прохладные нежные пальчики. Как красива она и, конечно, влюблена в принца, но принцесса ни капли ревности не может выдавить из своей души. Доверчиво и беззащитно стоит рядом безумная русалочка, и трепещет живая жилка на ее шее.
- Ты будешь очень счастлива, я тебе обещаю. Мы сошьем тебе красивые платья, устроим турнир и бал в твою честь. Мне ничего не жаль для тебя.
- Спасибо.
- Моя милая, - снисходительно и потерянно говорит принцесса. Впервые в жизни слова бессильны, и чувства не подчиняются им. Как удобно ей было прежде произносить надменные и приличные фразы, каждый слог ронять, как розу, не лживо и не всерьез, а ровно так, как положено. Но с этой широкоглазой девочкой готовые зачины распадаются во рту, а новые никак не приходят на ум, и она немеет, забывая даже ощутить досаду.
- Спасибо, - повторяет русалочка.
- Мое милое дитя... ты позволишь поцеловать тебя? Если ты останешься со мною, мы будем с тобой сестрами.
- Хорошо, - шепчет она и поднимает голову, послушное дитя.
Принцесса хочет поцеловать ее в лоб, как целует редко любимую свою камеристку. Принцесса хочет поцеловать ее в глаза, как целовала перед разлукой не осушавшую слез подругу Клару, что уходила в монастырь. Принцесса хочет поцеловать ее в щеку, как поцеловала в последний раз отца перед смертью и в первый раз - о, недавно, недавно, на каменном мосту - принца. Но в одну секунду русалочка зажмуривается, опуская заостренные ресницы, и принцесса целует ее прямо в губы.
У принцессы холодное лицо, и мраморные веки тяжелы. Во рту у нее оседает соленый и горький вкус, словно она облизала ту раковину из ладоней русалочки.
- Мое дитя, - но голос все так же повинуется ей, - вчера Лаура не допела песню. Хочешь ли ты узнать конец?
- Хочу.
- Нет гребца, а я не умею грести,
в бурном море красавицу не спасти.
Жду я милого друга.
Жду я милого друга.
И, увязая в песке, подходит к ним дама в глухом черном корсаже. Ветер рвет флаги на башне. Выше поднимается солнце.
- Пора, принцесса. Через час начнется турнир.

@темы: Русалочка, фики

---

Эгоистическое бурчание вокруг спойлеров к 355 главе

Вот не было печали - прибили Хицугаю. Хочется верить, что не насовсем, мал он еще, и не идет ему героическая судьба пионера-героя. Удивляет меня дедуля Ямамото - стоит ли так легкомысленно жертвовать личным составом, если можешь, как Василиса Премудрая, махнуть рукавом налево-направо - и напалм для зачистки территории уже не понадобится? Но, разумеется, все не так просто, у Ямамото есть очень точный план, и он ему следует... тири-тири-там-там-тиррам, тоненьким пунктиром. А участь Хицугаи волнует меня исключительно из-за личных, эгоистических соображений. Так уж вышло, что я опять кропаю фичок (а ведь зарекалась, зарекалась), и хоть уважаемый капитан десятого отряда вживую там не появляется (и едва ли появится), но ежели, не дай бог, он все-таки помрет, то это обязательно скажется на интересующих меня Мацумото и Хинамори. Волей-неволей придется это отражать, а ведь я на такой поворот событий совершенно не рассчитывала. Эхе-хе...

@темы: антисоветский роман, Bleach

---

Новый опенинг Блича - это, конечно, чистое, незамутненное, весеннее наслаждение. Ах, Рукия и Орихиме в коротких юбочках, ах, все остальные дамы, растянувшиеся в изящных позах (кроме бедной Исане), ах, рыжая Рангику с развязанным галстуком (правда, ей повезло вдвойне, спасибо цветникам в манге)... Но для меня восхитительнее всего - Хинамори, Хинамори. Ну разве она не прелестна?

@темы: Bleach

---

Лишний драббл

Воистину - я сам себе злобный идиот. Решила поправить одно (одно всего слово!) в одном драббле. И мне тут же весело заявили, что лимит знаков превышен, "сиди, говорят, и не рыпайся". Пришлось в срочном порядке последний и самый маленький драббл убирать и переносить в эту запись. Правда, я от него уже давно не в восторге, ну да ладно, пусть живет. И даже номер ему оставлю прежний. Итак:

19. "Голубое стекло". За все спасибо Блоку и стихотворению его "Шаги Командора".

"Bleach", Мацумото/Хинамори, G

Ей снятся шаги, тяжелые и холодные, как камень, ей снятся сами собою отодвигаемые створки и закатные тени на пороге. Сквозь серые облака валит белесое, густое и страшное, страшное. Иней стынет на ветках, смерзаются ресницы. Хинамори спит, сложив руки, Хинамори видит сладкие сны. Одеяло сползает с ее ледяных плеч. Она дышит беззвучно, она улыбается. Тонкие пальцы, таясь, касаются ее губ и не могут согреть. На рассвете сумерки снежные съедают цвета, и у женщины, что не спит рядом с нею, черные, а не рыжие волосы. С каждой минутой становится тише, Хинамори слышит шаги и спит, сложив у сердца руки. В сырой и тлеющей ночи заостряется ее лицо, и женщина, что смотрит бессонно, боится пробуждения. Сладко ль спать ей так крепко, сладко ли видеть неземные сны? Дрожат сомкнутые веки, она силится открыть глаза и не может. До восхода солнца и поцелую не оживить ее. К остаткам ужина крадутся мыши, подбирают рассыпанный рис. Здесь слишком много еды, здесь хватило бы и на кого-то третьего. Женщина растирает ладонями босые ноги. Холод ползет к ней по изголовью. Тишина, тишина, Хинамори лежит на прямой постели, как на граните. Все мягче, все легче шаги в ее сне. Длинные пряди скользят по горлу, чужое лицо склонено над нею. Повторяется шепот, но она не знает, кто зовет ее. "Хинамори, Хинамори", так хрупко и горько ее имя. Она не отвечает, она улыбается и позволяет поцеловать. Чуть-чуть теплеют ее губы, сладко ль спать так крепко... В рассветный час бледнеет воздух и ржавеют волосы. Стены кажутся такими высокими. И ясна уже родинка у рта, сердце громче стучит. Хинамори вздыхает и поворачивается на бок, прижимаясь к той, что лежит рядом с нею. Объятия она смыкает, не просыпаясь.
А утром Рангику выходит из дому и видит следы на свежем снегу.

@темы: фики, Bleach

---

Сейчас оставлю перед сном одну на редкость невразумительную запись - о том, как страшно (страстно?) я люблю пару Мацумото/Хинамори, о том, что все мои фики бессильны передать эту влюбленность, о том, что не с кем, увы, до конца разделить обожание и очарованность, о том, что - мучительно для шиппера-визуала - почти нету арта с этой парой, о том, что я измусолила ее вдоль и поперек, и надо бы остановиться и не плодить однообразных уродцев... и о том еще, что эти девушки прелестны вместе. Уф.

@темы: антисоветский роман, Bleach

---

Сборище фиков - 7

21. И если очень хочется - ну сделай это сам. Очередной драбблик - увы, отчасти повторяющий "Шевелящиеся виноградины". Я начинаю паразитировать на собственных куцых идеях. Впрочем, можно обозвать это изящнее - автоцитированием. За иву и за бузину спасибо Гансу Христиану Андерсену. "В лесах твоих".

"Bleach", Мацумото/Хинамори, PG

"Отвлекать и радовать" - сказала Унохана и развела белыми, точеными руками. "Медицина не всесильна" - добавила Исанэ, улыбаясь сочувственно. Ей всех больных было жалко, а маленьких и слабых - и подавно. "А если она работать начнет, так точно придет в себя" - не подумав, ляпнула Мацумото, будто сама трудилась без просыпу. Только она одна, оказалось, и видела все яснее других - ведь лекарств Хинамори больше не пила, и улыбалась мало, как бы Хицугая ни пытался ее рассмешить. Пока не кончилось время, он места себе не находил - то звал ее смотреть летние фейерверки, то ловить светлячков ("помнишь, как в детстве?", то пойти гулять к той иве в Руконгае - как она, не замерзла ли? Помнишь, здесь был холодный ключик, с такой вкусной водой, мы все отсюда пили? Нет его, правда, пересох прошлым летом. А помнишь, как здесь торговали арбузами, а соседский Аки стащил один, да споткнулся, и арбуз - в куски? Где он теперь, этот Аки, лохматый он был, в веснушках? Говорят, умер осенью. А помнишь, как однажды выпал снег, и мы все лепили снеговика - во-от такого, и он долго стоял, до Нового года? А в эту зиму совсем снега не было, ни снежинки, ни разу. А помнишь?..
А Хинамори шла за ним, кивала, все-все помнила - и как поймали красную рыбу, и как она коленку рассадила и плакала, испугалась собственной крови. Волосы она закалывала на затылке, как прежде, и шея была тоненькая, такая беззащитная. И вся она казалась Хицугае хрупкой, тронешь - и рассыпется, и оттого почему-то сильнее хотелось ее обнять и утешить. Но он не смел, пока они не пришли к той иве. Там все равно никто бы не увидел, какой он смешной рядом с нею и маленький. Хинамори села в траву, и он сел. Он даже за руку ее не успел взять, ни слова не сказал, а она вздохнула, как взрослая, и произнесла тихо-тихо:
- Хицугая-кун, я знаю, я очень тебя люблю. Я всегда тебе буду сестрой, но... не больше.
Ива и вправду высохла, и как он не заметил прежде? Голые ветки висели, как тряпки, темные совсем и вымерзшие. И когда молча шли обратно, кто-то на улице сказал кому-то: "Срубить ее, что ли? Обратно уж не оживет".
А наутро Мацумото тоже вздохнула - следила за ними, верно? - и сказала, глядя в окно:
- Что уж тут поделаешь, тайчо? В детстве всегда все по-другому...
И заторопилась сразу, до вечера промолчала, словно больная, не хохотала, не расчесывала по полчаса рыжие свои, лисьи волосы. Как будто виновата в чем-то была, да разве разберешь? Чего там, все равно, пусть ее... Хицугая к ней в душу не лез. Только в сумерках синела бумага, и он не видел, что пишет. Пора было зажигать светильники, он встал, и Мацумото тоже, - и тогда стукнуло в окно, едва слышно.
- Ветер?
Но Мацумото мотнула головой - сами вы ветер, тайчо, Хицугая-то знал, что она думает. А она в ладони поднесла свечу, и за стеклом проступило смутно тоненькое неживое лицо - как в полированном металле, как в воде. Дождь засвистел протяжно, пошел штриховать отражение справа налево, справа налево. И Мацумото ахнула:
- Что ж вы стоите, тайчо? - и бросилась вон.
Огонек в ее пальцах треснул и погас, она отшвырнула свечу на землю. Наверно, на него столбняк напал, или он уснул на секунду, но все так же, сквозь стекло, он увидел, как Мацумото с размаху обняла Хинамори, прижала к себе. Прогремело истошно и тяжко, настоящий ветер понес прочь листья, и тогда он вспомнил, что гроза начнется позже, к вечеру. В навалившейся черноте распахнулась дверь, и хлопнула, и распахнулась снова. Рухнул ливень, Хицугая рванулся наружу.
Они стояли в двух шагах от него, и ручьи хлестали их по ногам, разбухая все шире, шире. Не дотянуться было, не докричаться, грохот сметал все. Сухие молнии, как орехи, кололи небо, и Хицугая смотрел, как они то появлялись, то пропадали в ослепительном белом свете. В облепившей плечи мокрой одежде, рассудок утратившие от смятенья, они целовались, будто всю жизнь были влюблены, будто никого никогда больше не было - ни Ичимару, ни Айзена, ни самого Хицугаи. Каждая вспышка выхватывала из тьмы это объятие, оцепенелые руки, вода струилась по лицу Хинамори, по лицу Мацумото, они не знали, не помнили о нем. И впервые за много-много лет он был близок просто к слезам.
А потом дождь начал стихать, и Хицугая повернулся и ушел обратно в кабинет. Было сыро, быстро холодало. Он зажег светильники, грея руки, стопкой сложил документы. Он не ждал, что сегодня они вернутся сюда, и едва не испугался. Пламя мигнуло от дыхания. Две тени протянулись к нему по полу, а они не пошли дальше, остались на пороге, чтоб не наследить.
- Ну и гроза, тайчо, мы промокли, как мыши, - весело сказала Мацумото. - Придется домой босиком идти.
Он ответил не сразу, оледенев на миг не от ревности, а от горестного ощущения утраты. Хинамори улыбалась ему и вздрагивала, с голубой ленты падали ей за ворот холодные мелкие капли. Припухшие губы были розовы.
- Иди, а я провожу Хинамори.
- Нет, Хицугая-кун, я пойду вместе с Рангику-сан.
- Мы мыться будем, тайчо, а то посмотрите, на кого мы похожи. А вдвоем веселее...
В ободранных облаках мерцали звезды. Им было весело вдвоем, наконец-то кто-то сумел развеселить Хинамори. Хицугая знал, не глядя, как легко ступала она по промытой земле. Если б он выбежал раньше, опередив Мацумото, то сумел бы обнять ее? Может быть, ей все равно было, может быть, она его ждала, никого больше? Но мысли не приносили утешения, до конца он не мог поверить, что затмение было всего на миг. Как бессмысленно рушилось все. В раскрытую дверь тянуло белым бузинным запахом, наверно, из-за руконгайских стен. Голова не кружилась, и обида не могла пройти так быстро, по лужам прыгали лягушки, цвели сады. И, дыша глубоко и жадно, Хицугая подумал вдруг с детской, нелепой надеждой, что ива все-таки ожила снова от этого ливня.

22. А после новенького обратимся к очень старенькому. Во время оно, в 2006 году, накатала я фанфик по манге "Ludwig Kakumei" любезной Каори Юки. С тех пор к первому тому прибавилось еще три, многие доселе непроясненные моменты обрели каноническое толкование, объявилась в оригинале чудесная матушка принца - без преувеличения, прелестная женщина. Но все это случилось потом, когда фанфик уже был написан. А в нем я, не связанная рамками канона, фантазировала о Людвиговом царстве-государстве... ну и дофантазировалась. Получилось несколько затянутое, довольно условное, но, может быть, веселое (по крайней мере, мне было весело сочинять его) повествование о том, как принц Людвиг едва не женился. "Хрустальные башмачки".

"Ludwig Kakumei", Людвиг/Вильгельм, ОЖП/ОЖП, PG-13

- И я требую, черт побери, требую, чтобы ты нашел, наконец, невесту и жени-и-и-ился!
Его величество изволили бушевать. В последнее время припадки гнева повторялись с изрядной частотой, что не могло не беспокоить как ее величество королеву, так и воистину взволнованных подданных. И лишь одна особа оставалась глуха к королевским истерикам. Сей непрошибаемой особой был единственный сын и наследник престола - его высочество принц Людвиг.
В данный момент рыжеволосый царственный отпрыск с весьма скучающим видом подпирал стенку и рассматривал свои ногти. Можно было смело предположить, что суровые речи отца не достигают его ушей... или же не затрагивают ни одной струнки в его отзывчивой душе. Ее величество показывала из-за спины супруга крепкий кулак, пытаясь призвать сына к порядку, но все ее усилия пропадали втуне.
Лишь один человек в комнате слушал короля с искренним вниманием. Вильгельм, с детских лет бывший слугой, наперсником и... близким другом принца, давным-давно выучил, что по окончании головомойки Людвиг обязательно потребует отчета - о чем же все-таки кукарекал папаша? И упаси господь наплести какой-нибудь чуши или молчать в тряпочку, отговариваясь незнанием. Можно и хлыста получить.
Посему Виль стоял по струнке и наматывал на ус и на уши все заявления батюшки принца, кои непочтительное чадо в веселом расположении духа именовало "макароны по-королевски".
- И мне плевать, на ком ты женишься! Хоть на чумичке, хоть на ручке от метлы, но чтоб немедленно! Немедленно-о-о-о!
- Медленно, медленно, медленно! Царь дурак, дурак, долой царя, долой царя! - радостно затрещал Принни, любимый попугай Людвига.
Его величество налился багровым цветом и судорожно икнул.
Не будь здесь ее величества, все могло бы закончиться куда хуже. Но отважная женщина, двадцать с лишним лет сражавшаяся с мужем и сыном, взяла дело в свои руки и рявкнула:
- Вон отсюда!
Принц хлопнул длинными ресницами, схватил Вильгельма за руку и был таков. Вслед за хозяином из комнаты вылетел Принни, в двести семьдесят пятый раз избежавший мучительной кончины от высокопоставленной длани.
В три минуты взъерошенные беглецы достигли спальни принца (что располагалась в противоположном крыле дворца, на верхнем этаже) и захлопнули дверь. Принни окунул клюв в поилку с виноградным соком - от нервов у него горло пересохло. Людвиг рухнул на кровать, не снимая башмаков. Вильгельм просто тяжело дышал. На некоторое время в убежище вольнодумцев воцарилась тишина.
Но и ей, как и всему невечному под луною, пришел конец.
- Ну, и что там опять у папы не слава богу?
Вильгельм покорно вздохнул и принялся за облагороженный пересказ претензий его величества. Принни внимательно слушал и вставлял комментарии и поправки.
Картина выходила неутешительной. Король твердо вознамерился как можно быстрее смыться на заслуженную пенсию, сбросив престол на хрупкие плечи сына. Казалось бы, что может быть проще - вот принц, жив-здоров-трудоспособен, коронуй его да и вали на беззаботный отдых в Ниццу или на Гавайи. Но, увы, король с детских лет отличался крайней узколобостью и вредностью. Мысль о том, что сын примет бразды правления, оставаясь холостяком, претила ему и вызывала несварение желудка. Диетические каши надоели его величеству до рвоты. И слухи о... хм, странных пристрастиях принца - тоже.
А кампания "Захомутай Людвига", с королевской подачи проводимая среди дам и девиц, не давала результата, хоть ты тресни. Его величество терял последний аппетит, мрачнел и худел.
И сегодня вопрос встал ребром: либо принц Людвиг берется за ум и женится, либо лишается наследства, родительского благословения и гражданства. А без гражданства ему на территории королевства делать нечего, можно и за решетку загреметь за незаконное проживание.
В общем, король твердо решил найти управу на собственного ребенка.
Людвиг до поры до времени слушал пересказ с непрошибаемо спокойным видом. Но когда дело дошло до кандидатур в жены, возмутился просто ужасно.
- Я должен жениться на чумичке?! Я - на метле?! Да я... да я ему!..
- Царь дур-р-рак, дур-р-рак! - всецело поддержал хозяина Принни.
- Я ему дам чумичку! - горячился истинный ценитель женской красоты. - Он еще пожалеет! Я... да я...
- И его величество дал срок до конца лета, - подлил масла в огонь Виль.
За окном бушевал май. У постели принца нестерпимо благоухала срезанная утром сирень. Пышные гроздья уже поредели - ибо Принни был несколько суеверной птицей и беспощадно выщипывал и глотал цветки с пятью лепестками. А иногда белые "звездочки" отправлялись в рот к самому принцу.
- Ну ладно, - мстительно произнес Людвиг, цепко ухватывая слугу за локоть и притягивая к себе, - будет ему чумичка.
Вильгельм почуял острый и несомненный запах опасности.
- Вот что, папа, - заявил его рыжее высочество на следующий день, - я тут подумал насчет женитьбы...
Придворные замерли в ожидании грозы. Как на грех, судьбоносное заявление озвучивалось не в кругу семьи, а на утренней аудиенции. Король мучился изжогой от перекипевшего кофе и был настроен серьезно.
Бесстрашный Людвиг гнул свое, в упор не замечая отцовских гримас:
- Пожалуй, вы правы, жена - это неплохо. Но вы ведь сами не захотите невестку-уродку, верно?
Лицо короля явственно прояснилось. Он уже понимал, к чему клонит сынишка и поддерживал его всей душой. А вот уголки губ королевы-матери поползли вниз, брови сдвинулись к переносице... и острый локоть вонзился в незащищенный бок мужа. Придворные дружно охнули.
Людвиг бойко чесал дальше - плевать он хотел на родительские свары.
- Насколько я помню, когда-то в нашем королевстве был славный обычай: невесты принца примеряли хрустальные башмачки. Они приходились по ноге только одной - настоящей красавице, любившей жениха всей душой.
Его величество в эту минуту тоже любил сына всей душой. Сбывались все его мечты - женатый отпрыск, невестка-красавица, блаженное ничегонеделание в Ницце... Ах, как же все это было близко!
- Так вот, папа, - заключил меж тем принц, - чем мне опять шляться по королевству и сопредельным странам, лучше уж сделать хрустальные башмачки - и пусть девушки приезжают на примерку сами. И быстрее будет.
- Да! Да! - завопил счастливый отец. Изжога его растаяла, как дым. - Так и сделаем! Я вижу, ты действительно мой сын! О, Людвиг!
Придворные с умилением воззрились на отеческое лобызание сына в обе щеки. Аудиенция пошла, как по маслу, - на просителей так и сыпались пенсионы, должности и табакерки с бриллиантами. Королева улыбалась мужу одними губами и вынашивала план безобразного скандала за закрытыми дверями спальни.
- Но, принц, - спросил Вильгельм у обласканного Людвига, едва поспевая за ним по коридору, - ведь теперь и в самом деле придется делать эти хрустальные башмачки, правда?
- А ты как думал?
- Но, принц! Мы же даже не знаем точного размера!
- О боже, - страдальчески вздохнул его высочество, - повезло мне связаться с таким идиотом... В том-то и дело, Виль, что мы должны сделать их как можно меньше! Тогда они точно не подойдут ни одной девчонке, и я смогу жить спокойно! Ясно тебе?!
- Д-да... но все-таки...
- О-ох.
- Дур-рак! - констатировал пронесшийся мимо Принни.
Вечером Вильгельм едва увернулся от запущенной ему в лоб книги. Пухлый томик вкусно пах кожей и желтой бумагой, и за прошедшие со дня покупки десятилетия был зачитан до дыр.
- Открой там, где закладка, - велел с постели Людвиг.
Шелковая бахромчатая полоска отмечала "Золушку". Виль недоуменно подцепил ногтем слипшиеся страницы, взглянул на принца...
- Читай. Там должно быть про размер и вообще...
И полночи в комнате принца вслух читали сказки - к вящему неудовольствию дремлющего попугая. От "Золушки" перешли к "Спящей красавице", насладились "Белоснежкой" и "Красными башмаками", попереживали за "Русалочку"... и завершили сказочный марафон "Дикими лебедями". Светало. У Вильгельма слипались глаза.
- Черт знает что, - сонно пробормотал его высочество. - Ни одного намека на размер.
- Тут говорится только, что они рассчитаны на очень изящную ножку...
- Ладно, Виль... пусть тогда сделают совсем маленькие башмачки. Детские...
- Но ведь тогда они могут подойти ребенку.
- А я не педофил, - отрезал принц.
Остаток недели стеклодувы столицы бились в истерике, а начальник цеха едва не наложил на себя руки.
Зато затем наступила благодать. Хрустальные башмачки заняли свое место на бархатной подушке в ожидании крохотных ножек потенциальной принцессы. Принц Людвиг на скорую руку накалякал указ, в коем всех заинтересованных девиц и разведенных дам покорнейше просили пожаловать на примерку. Та счастливица, что умудрится втиснуть ступню в башмачок, немедленно провозглашалась невестой наследного принца со всеми вытекающими из этого брачными последствиями. Это многих отпугнуло.
Также в указе красным цветом был отмечен возрастной ценз - претендентки младше восемнадцати лет даже на порог не допускались. Во избежание обмана все кандидатки при входе во дворец предъявляли паспорта дежурной фрейлине.
Нечего и говорить, что к исходу июня принц Людвиг по-прежнему оставался холостяком.
Стояло грозовое жаркое лето. В дворцовом саду и на кухне жужжали пчелы, перелетая от розы к розе - до тех пор, пока они не превращались в варенье. Его высочество загорал в увитой шиповником беседке, его величество пребывал в сладкой медовой эйфории. И только ее величество, будучи умной женщиной, смутно подозревала недоброе.
О нет, королева вовсе не желала непременно женить сына на какой-нибудь вертихвостке. Более того - она была уверена, что пристрастия принца плохо сочетаются с браком. И если уж на то пошло, королевские обязанности можно исполнять и в одиночку. По крайней мере, один из кузенов королевы так и не женился, и что же? Подданные на него нарадоваться не могли, обожали, на руках носили. И страна при нем расцвела, наладили наконец-то экспорт тюльпанов, а уж сыры делали такие, что пальчики оближешь. Ну, и чем плохо? О кузене даже сплетен не рассказывали - потому что он и так ничего не скрывал. И теперь его королевство по праву называли самым либеральным в Европе.
Королева завздыхала, съела еще пару ложечек мятой с сахаром клубники. Она ведь сразу догадалась, что с этими хрустальными башмачками что-то нечисто. Но ее муж так радовался, что сын взялся за ум, так предвкушал скорую свадьбу... А не то что свадьбы, даже невесты на горизонте не было.
И по всему выходило, что это может затянуться надолго.
За последние десять лет король то и дело обещал жене раз и навсегда покончить с правлением и отправиться добирать зажиленный отпуск в Ниццу. Каждый год королева шила себе новые платья - чтобы зашвырнуть их в дальний угол шкафа, так и не надев. Положение становилось угрожающим. Свалившись однажды с мигренью, ее величество поняла, что может умереть, так и не увидев Лазурного Берега.
От этих мыслей скисала даже засахаренная клубника.
Но недаром королева была матерью принца Людвига. Она умела пестовать коварные планы. Не прошло и часа, как ягоды были отданы на съедение обнаглевшему Принни, а ее величество потребовала перо и бумаги и принялась сочинять письмо своему старому приятелю - китайскому императору.
- Китайская принцесса? - переспросил Людвиг.
Дождь загнал его высочество обратно во дворец, и теперь принц и слуга читали под перестук капель, забравшись в одно кресло и разложив книгу на сдвинутых коленях. Выбранная сказка пришлась как нельзя кстати. "В Китае сам император китаец..." так и бросилось принцу в глаза.
- Странно, что отец не сообщил мне о ее приезде.
- Насколько я понимаю, он хотел сделать вам сюрприз, - деликатно пояснил Вильгельм.
- Ничего себе сюрпризик...
Согласно последней информации, собранной слугой, в королевство готовилась нагрянуть с неофициальным визитом третья, любимая и незамужняя дочь китайского императора - Осенняя Луна. О ее прибытии должны были знать все, кроме принца. Сам визит следовало считать милым экспромтом эксцентричной китаяночки.
Впрочем, новость оставила Людвига равнодушным.
- А она хоть хорошенькая?
- Насколько я знаю, Осеннюю Луну считают самой красивой дочерью императора... и одной из самых красивых женщин Китая, - осторожно ответил слуга.
- Что ж она тогда до сих пор не замужем? - резонно спросил принц, явно задумавший сменить тему.
Вильгельм нервно хихикнул и дернулся. Щекотки он боялся просто ужасно.
- А вы знаете, принц, - спросил слуга часом позднее, застегивая истерзанную ногтями его высочества рубашку, - что у китаянок очень маленькие ножки?
- Что?
Принцу стало не до прихорашиваний перед зеркалом. Гребень выпал из рук, расстегнутая серьга звонко стукнула по полу.
- Ты на что намекаешь, Вильгельм?!
Принни замер на жердочке по стойке "смирно" и распушил хвост. Под стать хозяину он обладал весьма извращенными вкусами, и наблюдение за экзекуцией всегда доставляло ему истинное наслаждение. А бедный Виль уже понял, что хлыста ему не миновать.
Но поскольку изящное черно-кожаное орудие пока оставалось вне досягаемости принца, то слуга решил воспользоваться мгновением и развить свою мысль:
- Я читал, принц, что у китаянок очень маленькие ножки... им специально в детстве их бинтуют, чтобы они оставались совсем крохотными...
Хлыст свистнул в воздухе... но до спины Вильгельма так и не добрался.
- Вот как? - задумчиво спросил его высочество, накручивая ремешок на палец. - Это меняет дело.
- Наверно, у Осенней Луны тоже совсем маленькие ноги, раз ее называют самой красивой дочерью императора, - добавил воспрявший духом Виль.
- Мда, - повторил Людвиг, прищуривая светло-синие глаза. - Это радикально меняет дело.
- Дурак, дурак, дурак! - возмущенно заорал Принни.
Его подло и беспричинно лишили любимого зрелища.
Заграничная гостья прибыла как раз когда поспела малина. На дворцовой кухне бочками варили желе, пчелы сходили с ума от счастья, и даже его величество украдкой слизывал сладкие красные потеки с пальцев. Половина слуг и вовсе убралась в отпуск - в соответствии с королевским трудовым кодексом. Оставшиеся предпочитали по летнему времени бить баклуши, тем более что тон задавала царствующая семейка.
Принимать гостей в такое время не хотелось абсолютно никому. Его величество, все еще не в силах отвязаться от мысли о скором переезде в Ниццу, решил не заезжать далеко и навестить свою старушку тетку в одном горном городишке. Разумеется, инкогнито. И как-то так получилось, что отъезд короля пришелся точь-в-точь на время визита очаровательной китаянки. Даже мысль о том, что эта особа - его потенциальная невестка, не смогла удержать его величество от необдуманного шага. Рано утром заложили карету, сунули королю пирожков на дорогу - и долго махали платочками вслед. В толпе провожающих не хватало только принца - он просто еще не проснулся.
На выезде из города король разминулся с каретой китайской принцессы. Раз визит был сугубо частным, то пришлось отставить паланкины и прочую этнически-экзотическую мишуру и путешествовать налегке, с доверенными служанками. Или, если уж говорить точнее, с одной доверенной служанкой - Гвоздикой.
Официальное представление принца принцессе состоялось ближе к вечеру, когда его высочество наконец-то соизволил продрать глаза, встать и одеться. Как раз и до ужина оставалось не больше часа. Познакомились в узком кругу - в гостиной у королевы-матери, за обязательной предужинной партией в фараон. Ее величество была без ума от казино и карточных игр.
Осенняя Луна была девушкой хорошенькой, умело подкрашивала раскосые глаза и свежие губы, бойко говорила по-французски и бессовестно мухлевала в карты. Беседа не клеилась. Принц то и дело опускал взгляд вниз, пытаясь определить размер ног своей противницы, но вредная принцесса вела себя не как китаянка, а как испанская инфанта, - и из-под платья даже кончика туфелек было не разглядеть.
Вильгельму повезло больше - он в первый же день свел знакомство с китайской Гвоздикой. Служанка грациозно семенила по дорожкам сада, нюхала розы и болтала с совершенным парижским акцентом. Виль едва поспевал за ней, пытаясь вывернуть разговор на госпожу Гвоздики.
- Надеюсь... ваша поездка прошла благополучно?
- О да, вполне... Господин Вильгельм!
- Да?
- Как называются эти цветы? А эти? О, это же гиацинты! Как мило. У нас не растут. А это что?
- Шиповник...
- Ой!
Неугомонная девица укололась и засунула палец в рот. Вильгельм мысленно возблагодарил небо за неумеренное любопытство приезжей и за шипы на диких розах.
- Мы так мало знаем о вашей родине... - осторожно начал он. - Все больше из книг...
- Да, я знаю! - радостно подхватила Гвоздика. - В Китае сам император китаец, и подданные его - китайцы... вы это хотели сказать, да? Верно? Очень смешно!
- Все больше из книг, - упрямо продолжал Вильгельм. - Наверняка там пишут много небылиц...
- Нет, нет, совсем нет! Вот тот механический соловей, о котором написали в сказке, он на самом деле существует... его подарили прадедушке императора, да. Он иногда даже поет. О, это так чудесно!
- Небылиц... об обычаях у вас в стране...
- А что такого необычного в наших обычаях, господин Вильгельм? Смешно!
- Например, о том, что девочкам у вас забинтовывают ноги, чтобы они стали совсем маленькими... Неужели это правда?
- О, нет!
Девица наконец-то обернулась к Вильгельму, и лунный свет блеснул в ее глазах и на нефритовых шпильках, вколотых в узел волос. В узком и подвижном личике было что-то лисье.
- О, нет, разумеется, правда, - повторила она, отчаянно грассируя. - И поэтому у третьей дочери императора самые маленькие, самые прелестные ножки в мире.
- Вы имеете в виду мадемуазель Осеннюю Луну? - упавшим голосом уточнил Вильгельм.
Ах, как же это было нехорошо! Но ведь служанка могла и приврать... Да надежды на это почти не оставалось - с таким вдохновенным лицом сложно говорить неправду. Впрочем, много ли Вильгельм понимал во лжи?
- Да, у госпожи принцессы чудесные ножки... крохотные, как козьи копытца... Взгляните, - и отчаянная девица вдруг приподняла подол, демонстрируя обомлевшему Вилю ножку в тоненькой туфельке, - а у госпожи принцессы ножки едва ли не вполовину меньше моих...
- Виль-гельм.
Ледяной и сладкий голос не сулил Вилю ничего хорошего. Гвоздика мгновенно опустила платье и отступила подальше, в тень, - чтобы гнев принца не обрушился и на нее. Это было напрасной предосторожностью - Людвиг никогда не бил женщин. Но едва ли об этом слышали в Китае.
- Мадемуазель, ее высочество ищет вас, - вежливо, но настойчиво сообщил принц.
- П-принц Луи... - отмер Вильгельм - но Людвиг был мастером по затыканию ртов.
- Мадемуазель, - повторил он, - госпожа Осенняя Луна ждет вас.
Вконец офранцуженная китаянка сделала книксен и сгинула во мраке. Его высочество схватил слугу за плечи.
- Ты как смеешь, - зашипел он, встряхивая несчастного Виля, - ты как смеешь флиртовать с этой маленькой шлюшкой?! Думаешь, я не замечу, да?
Бедный слуга, обвиненный в кокетстве и измене, не знал, что и сказать. Да ответа от него и не ждали. Сильные руки в два счета затолкнули худенького Вильгельма в беседку, прижали к стене.
- Ты чертов идиот...
Луна тускло сияла сквозь дымку, как огонь рампы. Из открытого окна гостиной лились звуки вальса. И в завершение мизансцены принц Людвиг вздохнул, приник к слуге вплотную и крепко поцеловал в теплые, податливые губы, отдававшие на вкус ванилью.
И если бы они меньше были заняты друг другом, то непременно услышали бы аплодисменты восхищенных зрителей.
На следующий вечер в спальне принца в обстановке строжайшей секретности проходил военный совет. Полководец Людвиг принимал доклад рядового Вильгельма. В роли международного наблюдателя выступал Принни.
На кону стояло ни много ни мало - счастье его высочества. Без свободы и одиночества он себе этого счастья не представлял. Но королева-мать, алкавшая покоя в солнечной Ницце, вела наступление по всем фронтам и с непреклонностью охотника на лис загоняла родного сына в ловушку. Нынче за завтраком она с невинным видом рассказала китайской гостье о хрустальных башмачках - "таких маленьких, что они, конечно, придутся вам впору, моя дорогая девочка". "Дорогая девочка" проглотила наживку, не жуя, и прощебетала, что была бы не прочь примерить "эти чудесные туфельки". При этом она строила принцу убийственные глазки, и у того кусок застревал в горле.
- Все бы ничего, - горько сказал Людвиг, - но она совершенно не в моем вкусе. Тоща, как палка... да ты сам видел, Виль.
- Безгр-р-рудая мымр-р-ра, - добавил Принни, не признававший полутонов и экивоков.
- Да еще и китаянка. Я не расист... но зачем мне жена-иностранка? Разведет мне тут свои китайские церемонии...
Вильгельм печально кивал. Он тоже не мог похвастаться наличием большой груди, столь любезной сердцу принца, но зато говорил с ним на одном языке.
- И что же мы будем делать, принц?
- А что тут делать? - мрачно сказал Людвиг. - Может, завтра еще все обойдется, эта твоя подружка Гвоздика...
Вильгельм выразительно скривил губы.
- Это твоя подружка Гвоздика, - принц не знал милосердия к побежденным, - могла и соврать. Может, у этой принцессы такие копыта, что никакие башмачки на них не налезут.
- А если она не соврала?
- Тогда... тогда плохо. Придется уносить ноги.
- Вы серьезно, принц?
- А ты как думаешь? Или хочешь, чтоб я на ней женился?
Тонкий пальчик протанцевал по горлу замершего слуги снизу вверх. Попугай смотрел во все глаза и думал, что это, пожалуй, даже лучше фокусов с хлыстом. Практически то же думал и Вильгельм... вернее, пытался думать, пока мягкие подушечки пальцев скользили по его губам.
- В общем, так, - подвел итоги Людвиг пять минут спустя, - сматываться надо будет как можно скорее. Виль, собери все деньги и драгоценности. И не забудь подготовить дорожную клетку для Принни. Не оставлять же его здесь, в конце концов...
На этом совещание было закончено. Заговорщики разошлись кто куда - Вильгельм отправился собирать вещи, Принни полетел с инспекцией на кухню, ну а его высочество решил прогуляться на сон грядущий и собраться с мыслями.
Луна уже начала убывать. Из-за лесных пожаров воздух посерел и загустел, и звезды еле-еле мигали сквозь дымную пелену. С клумб пахло распускавшимся после заката солнца душистым табаком. Ноги сами несли принца Людвига к беседке, увитой шиповником.
Он замер, когда до нее оставалось не более десятка шагов. По ночам голоса разносились далеко, и сейчас принц явственно слышал двухголосый шепот, то и дело прерываемый несомненно женским смехом.
Слышать-то он слышал, но не понимал ни слова.
Луна услужливо освещала сумерничающих девиц. Вполне резонно, подумал Людвиг, что, оставшись наедине, они говорят на своем родном языке. Удивило его другое - китаянки сидели ближе, чем дозволяли правила. Впрочем, в иностранном этикете его высочество был не силен.
Вот только поцелуй, которым обменялись служанка и госпожа, не был предусмотрен ни одним церемонийместером.
- Так-так, - сказал вслух принц Людвиг, возвращаясь в дворец, - кажется, теперь мне понятно, почему эта красавица до сих пор не замужем.
И той же ночью походная клетка попугая Принни была выкинута обратно в кладовку.
Ее величество не сомневалась в успехе своей затеи. Впервые со времен девичества она до рассвета проболтала с доверенной фрейлиной о платьях, шляпках и меню свадебного обеда. Мадам Эмилия, втайне рассчитывавшая выдать замуж за принца свою перезрелую дочку, старательно поддакивала и мечтала подсыпать китаяночке яду в зеленый чай. Но, увы, поварихи были с ней на ножах и нещадно гнали из кухни, стоило мадам Эмилии просунуть в дверь напудренный нос.
На решающее испытание королеву не пустили.
- Понимаешь, мама, - ласково сказал его высочество, - в эту минуту нам лучше остаться наедине. Я уверен, что она суждена мне самой судьбою... я хочу, чтоб мы узнали об этом вдвоем - только я и она... ты же понимаешь меня, милая, милая мама?..
Вот тут бы королеве и насторожиться - где ж это видано, чтобы принц Людвиг романтически мямлил и закатывал чудесные глаза к небу? Но бессонная ночь сказалась на ее величестве самым пагубным образом.
- Да, да, конечно, мальчик мой, поступай, как хочешь... - пробормотала почтенная королева, душераздирающе зевая.
О, как она потом корила себя за эту неосторожность!
А принц, между тем, бессовестно наврал родной матери. Ни о каком тет-а-тете с принцессой и речи не шло. Оба - и "жених", и "невеста" - явились в комнату с башмачками в сопровождении дуэний, и ни Вильгельм, ни Гвоздика нисколько их не стесняли.
Церемонии свели к минимуму. Осенняя Луна села на банкетку, разулась, сунула ножки в хрустальные башмачки... и встала с банкетки официальной невестой его высочества наследного принца.
Молчание длилось минуту, не больше.
- И вы серьезно полагаете, сударыня, что я женюсь на лесбиянке? - очень вежливо поинтересовался жених.
Гвоздика захихикала, закрываясь рукавом.
- Ну вот, моя дорогая, нас раскрыли, - замечание принцессы было уже излишним. - Впрочем, ваше высочество, я полагаю, что в ваших обстоятельствах фиктивный брак со мною был бы наилучшим решением...
- Как и для вас.
- По крайней мере, условия выполнены - хрустальные башмачки пришлись мне по ноге.
- Вы так сильно хотите замуж, ваше высочество?
- О, нет. Но, боюсь, на меня оказывают столь же сильное давление, как и на вас.
- Даже для фиктивного брака вы чересчур не в моем вкусе.
- О, - принцесса закрыла рот круглым веером, скрывая улыбку, - как жестоко.
У Людвига веера не было - пришлось улыбаться в открытую.
- Но вы правы, ваше высочество, ничего не поделаешь. Переобувайтесь, и мы объявим о нашей помолвке.
- Но, принц... - вступился было Вильгельм - и осекся. Уж очень угрожающей была галантная ухмылочка принца Луи.
А Осенняя Луна тем временем стащила башмачки, подержала на сомкнутых ладонях...
- Ваше высочество, идемте же! - нетерпеливо окликнул Людвиг.
Ладони разомкнулись.
Солнце изгибалось радужными дугами на груде хрустальных осколков. Уникальное произведение придворных стеклодувов было утрачено, утрачено безвозвратно. Одно мгновение крест-накрест перечеркнуло краснобуквенный указ, развешенный по всем столбам и стенам королевства.
Однако принц Людвиг не потерял присутствия духа.
- О, - меланхолически сказал он, - какая жалость, ваше высочество.
- Н-да-а, - протянула Осенняя Луна.
- Боюсь, теперь никто не поверит, что башмачки и в самом деле подошли вам.
- Но ведь здесь, кажется, были свидетели?
- Им никто не поверит, - с удовольствием объяснил его высочество. - Я сказал ее величеству, что мы с вами проведем ритуал наедине.
- Во-от как?
Принцесса казалась шокированной. Слуги замерли, как истуканы, наслаждаясь игрой солнечных лучей на изломанных гранях. Принц в глубине души гнусно ликовал.
- К сожалению, это обстоятельство может стать существенным препятствием на пути к нашему браку.
- Вы хотите сказать - непреодолимым.
- Я был бы счастлив солгать вам, принцесса.
- Не стоит, ваше высочество. В конце концов...
И вот тогда несостоявшиеся муж и жена дружно захихикали, как нашалившие школьники.
- В конце концов, это ли не лучший выход для лесбиянки вроде меня?
Китайская гостья в тот же день отбыла на родину. Королева не смела более задерживать ее. И не хотела - потому что была вне себя от злости и боялась спровоцировать международный конфликт.
У городских ворот карета принцессы едва не столкнулась с закрытым экипажем, доверху нагруженным мешками с картошкой и банками соленых огурцов. Это возвращался домой отгостивший у тетки король. За три дня старушка надарила ему столько припасов, что бедному самодержцу едва не пришлось ехать обратно на козлах вместе с кучером.
Маленькое происшествие нисколько не испортило настроения Осенней Луне. За задернутыми шторками она обняла Гвоздику за плечи и вытянула губами шпильку из ее волос.
- А признайся, ведь ты знала, что этим все и кончится? И специально рассказала этому мальчику все о моих ногах?
- Ну, ваше высочество, вы неблагодарны. В конце концов, я едва не выдала вас замуж...
- Что ж, в следующий раз я попробую выдать замуж тебя.
- И за кого же я выйду, ваше высочество?
- За меня, конечно!
Карета съедала милю за милей пустынных дорог. В тряском полумраке смеялись девицы, и их ножки - побольше и поменьше - переплетались и ласкали друг друга.
В оставшемся позади королевстве заходило солнце.
- Царь дур-рак, кар-ртошку привез! - шумно восторгался Принни.
За его спиной шуршали шелковые простыни, рыжие и темные волосы смыкались на подушке в идеальную цепь.
- Отец вернулся...
- Вы пойдете встречать его, принц?
- Мм... нет уж, а то он опять будет орать.
- Но как же теперь быть?
- С чем?
- Ну... с вашей свадьбой...
- Ах, это. А знаешь, Виль, почему бы тебе и не стать моей невестой?
- Но принц Людвиг!..
- Х-хе...

23. Я ныла, что хочу написать гинобяку? Я таки ее написала. Гинобяка получилась та еще - с нахальной японщиной, с овеянной славою идеей об оборотничестве Гина, с - вроде бы - оос'шным Бьякуей и еще черт знает с какими недостатками. Автор за все отвечает. Автор имеет честь. "Остров журавля".

"Bleach", Гин/Бьякуя, Бьякуя/Гин, R

Лис перешел круглый мостик и очутился на другом берегу. Рябая лунная дорога белела внизу, но ему было жаль промочить лапки. Почуяв звериное тепло, заплакал соловей, и другой отозвался издали. Несколько минут они перекликались, рыдая, все тоньше, все выше, потом смолкли разом. Лис побежал дальше, по осыпавшимся, ночной росой обрызганным сливовым лепесткам. Стояла ранняя весна, алые деревья умэ цвели с февраля. Под прозрачной водою скользили рыбьи тени. Сквозь раздвинутые седзи видна была открытая терраса, свет рассекал футон напополам, выхватывая и серебря то растекающиеся волосы, то сонную руку, то сомкнутые глаза. Лишайники точили каменные фонари, и висела в небе над ними большая желтая звезда, наверно, очень сладкая на вкус. Лис сел у изголовья и тронул спящего носом.
- Ах, это вы.
Слова легли, как заклинание. Только приподнимались веки, а лис исчез уже, и когда рассеялись муть и морок, луна облила белым худое и голое тело. На мертвенном, словно напудренном лице улыбался рот. Остывал колючий воздух, и разбуженный без страха отвернул одеяло, приглашая гостя к себе. Пальцы его были остры и бледны.
- Неужели вы ждали кого-то другого?
- Что вам с того? Ложитесь, вы замерзли. Ночи еще холодны.
- Это незаметно, пока бежишь.
- Отчего вы всегда приходите ко мне в таком виде, Ичимару?
- Какие смешные вопросы, разве не очевидно? Так же гораздо интереснее. Мне нравятся тайны, Кучики-тайчо.
Теперь они лежали рядом, ни в темноте, ни на свету, и ничего нельзя было прочесть в глазах. Зрачки были упрямо черны. Гин слышал лишь, как выпукло бьется сердце. До восхода солнца было еще далеко, и некуда торопиться. Каждую ночь, что они проводили вместе, Бьякуя привыкал к нему заново, медлил отстраненно, сдерживая и нечаянное слово, и невольное движение навстречу. И всякий раз, пока не надоедало, Гин подчинялся - оттого, что так забавна была эта целомудренность, так снежна и так бесплодна. Зола и горе не омертвляли тело. Со всех сторон он окружал Бьякую, улыбался - и от этой улыбки ему было не уйти.
Он коснулся холодного плеча, не ожидая ответной дрожи. Чужой трепет, как дьявол, таился в деталях, и Гину нравилось ловить его, снимать с кончиков чуть сильнее моргнувших ресниц, с жил, пульсирующих быстрее, с приоткрытых для вздоха губ. Доверчивости в Бьякуе было меньше, чем в ласточке и в лютне, он следил смутно и зорко, и между ласками, кажется, пряча кинжал в переплетенных рукавах. Но Гин не боялся его и прижимался ближе, коленями к коленям, сквозь спадающую юкату ощущая телесный жар. На открытой шее не было ни метки, ни ожога, сухой, юный запах пропитывал кожу. Поцелуи едва горели, что-то хрупкое было в них и что-то пугающее. Гин растягивал время немо и нежно, убаюкивал, успокаивал, чтобы минутой или двумя позже оскалить зубы и взять его. В разворошенной постели они занимались любовью легко, как в воде. Бьякуя уступал сам, отмеряя каждый стон, каждый укус, и впивался пальцами в плечи Гина, не стесняясь причинять боль. С первой ночи, давнишней и синей, выцветшей быстрее лунной травы, он обещал, что с ним будет больно. Если б только угрозы могли отвадить Ичимару - но одна скука пугала его, и даже обернувшись лисом, он хотел гоняться за бабочками до заката.
Когда все закончилось, они несколько минут еще лежали, обнявшись. Одеяло комом сбилось в ногах, летней, обманной прохладой тянуло снаружи. Ни снежинки не упало этой теплой и странной зимою, будто спутались времена года оттого, что лис переступил его порог. Теперь никто не предостерегал Бьякую. Но он первым подался прочь, то ли объятия претили ему, то ли просто было тесно и душно. Футон широк был для двоих, они укрывались на нем молча, как супруги. Только Хисана никогда не отводила худенькую руку, отпуская его. Засыпая с ней, Бьякуя чувствовал ее немигающий взгляд, последнюю беспомощную улыбку, и одну секунду во сне понимал - она исчезнет. Он был тогда слишком юн, он искал журавлиные перья или круглые следы на снегу, если она уходила надолго. С первой встречи, не ведая ничего ни о разлуке, ни о смерти, он знал, что настанет день, и он никогда ее не увидит.
- А отчего вы никогда не спите при мне? Боитесь?
- Нет. Мне не хочется спать, вот и все.
- Ну, а если бы я уснул рядом с вами?
- У вас есть собственная постель для сна.
- Как вы упрямы.
- Упрямы вы сами. Я никогда не приглашал вас сюда.
- И не только меня, не так ли? Но другие просто не знают, что вы никого и не прогоняете отсюда.
- Помолчите.
- Уже рассердились, так быстро? Ну что ж... Мне нравятся ваши красные камелии.
- Срежьте их себе, если хотите. Они скоро начнут увядать.
- Я хотел бы, чтоб вы сами срезали их и подарили мне. Может быть, завтра днем, утром я не успею, да и нести неудобно.
- Не говорите вздора.
- Ну вот, все-таки вы привязаны к этим камелиям, я так и знал.
- Перестаньте, это бессмысленно.
- Вам все равно придется срезать их и украшать фонариками. Жаль, завянут так рано, у вас же много могил...
- Помолчите же.
Бьякуя поцеловал его, не обнимая, едва приподнявшись на локте. Роли переменились, и маленькие, невинные нежности были бесстыдны, чисты, как хрустальные четки. Он длил не поцелуй, а игру в поцелуи, покусывал губами губы, прихватывая, утишая, а не возбуждая. Иначе было не унять разговора. Хотя бы здесь он властен был над словами Ичимару, без вожделенья далек. Зажимая заносчиво этот широкий рот, он думал, что достигнет покоя. А Гин привычно поддался ему и увидел снова, как в серые глаза хлынуло синее. Вот что было слаще всего - внезапное оборотничество, один миг, когда Бьякуя становился опасен. Бедная бабочка разлеталась в клочья. Запястья схвачены были туго.
- Вечно вы... нападаете врасплох.
- Поворачивайтесь.
- И всегда со спины.
Гин прятал лицо за согнутой рукою, ангельски горбил костлявую спину. Тонкий шрам у бедер холодили пальцы и губы, это тоже стало привычкой - прикасаться вот так. Что притягивало, что завораживало Бьякую в едва различимой нитке, в зажившей коже - искажение, уязвимость, нежданная хрупкость? Даже хитрый Ичимару, оказывается, не всегда успевал увернуться. Теперь он лежал ничком, послушный и прирученный, и усмешки было не видно, и не было до усмешки дела. Но сильнее мучило вздорное, злое желание - сжать это ломкое тело, испугать его необратимо и наконец-то прогнать. Как приятно было бы погрузить пальцы в белые волосы и дернуть изо всех сил - чтобы он забился, чтобы на одно мгновение забыл о своих играх. Бьякуя кусал его, оставляя острые отпечатки зубов, и Гин вздрагивал болезненно, улыбаясь, улыбаясь. Все ему было известно заранее. Боль не брала его, и безумна была мысль о том, что они еще могут влюбиться. Невлюбленность облекала Гина, не истончаясь даже под весенней луною.
А секс был быстр и оттого жаден, будто кто-то, кроме далекой кукушки, мог помешать им. Мир переходил в образ и отражение, ослепляя, оглушая, горло хрипело воспаленно. Он отравлен был, он был болен, и сухая, протяжная, томительная связь длилась бесконечно ради секундного освобождения, ради последних судорог, когда безмысленный восторг вытеснял все, и он опускался на дрожащего горячего Ичимару.
Успокаивалось дыхание. Оказывается, пальцы были сплетены с пальцами Гина, и он не сразу осознал это, не сразу дернулся, высвобождая руку. Оскорбительно было движение, но пальцы разжались, не выдавая обиды. Смолкли и соловьи, и кукушка, ни одна ветка не шевелилась в сумерках. А ночь была на исходе, и самые маленькие звезды уже угасали.
- В вашем саду есть и журавли? Я слышал шелест крыльев, когда шел к вам.
- Они прилетают иногда, не каждый год.
Тонконогие журавли вили гнезда в тростниках, вверх по реке. Сквозь распахнутые крылья лился неверный белый свет. Когда-то они прилетали каждую весну и выходили навстречу Хисане по гравию и песку. Выгибая узкие шеи, они льнули с двух сторон, как дети, к ее маленьким ладоням. Аромат ее рукавов оставался на мягких перьях. Смерти они не видели, много дней они бродили по саду, ища ее, приподнимая головы на звук тихих шагов. Бьякуя свыкся и с их тоской. Из года в год все шло по заведенному порядку, снег сменялся цветением вишен, и седьмою ночью седьмой луны по сорочьим спинам перебегала к пастуху прядущая принцесса. Только ирисов не было в Сейретее, они росли на Алых полях за руконгайскими стенами, и летом трава от них была красна, как вода в реке - от кленовых листьев.
- Как быстро проходит время и как странно, что мы с вами до сих пор не наскучили друг другу.
- Это не имеет отношения к скуке. Я даю вам то, что потребно вам, вы - то, что потребно мне.
- Значит, держит только тело?
- Так чаще всего и бывает, и я думаю, что вы притворяетесь, будто не знаете этого.
- Мимолетный друг, ведь все обман...
- Что это? Стихи? Какой нелепый ритм.
- Если может быть, что навсегда ты меня оставишь, не услышишь голоса зовущего, не вспомнишь...
- Этот летний вечер?
- Ну вот, что ж вы притворялись, будто не знаете?
- Я лишь попробовал угадать. Скоро рассветет, вам лучше уйти.
Предутренний холодеющий ветер сметал сливовые цветы, на палец вознося их над землей. В розовом дыме стояли деревья, под круглыми листьями спала река. Гин узил глаза лениво и сонно, весна только начиналась, еще тяжко было откинуть одеяло и подняться с нагретой постели. Под белой лисьей шкурой оставался озноб, и всякий раз он ежился по-человечески от свежести, убегая прочь.
- Мне жаль вас.
- Я не ослышался ли?
- Мне жаль вас. Вы никому не можете принести счастья, даже себе. Кажется, я понял, что вы за оборотень. Вы - воздушная лисица.
- Это значит, что хуже меня никого и на свете нет. Но разве это не чудесно?
Лиса из персикового сада превращалась в пруд, лиса с северного побережья превращалась в голубую хризантему. А Ичимару изгибал летящий хвост и ступал неслышно, окуная черные лапы в пыль. Он не умел превращаться в мертвое. "Ведь наша беда, - говорил он с улыбкой, с издевкой, - в том, что мы всегда чересчур серьезны. Мы даже зло творим совершенно серьезно, и однажды нам это выйдет боком". Улыбайтесь, - читал Бьякуя в бессмысленных его словах, - не любите ничего и улыбайтесь. И сквозь слишком яркое, слишком юное раздражение думал, что расстанется с Гином как можно скорее, ведь в его доме случилось достаточно несчастий.
- Может быть, мне следовало бы, вернувшись домой, прислать вам письмо, привязанное к ветке глицинии.
- Глицинии еще не зацвели, и вам это прекрасно известно.
- Жаль, такой прелестный обычай. И вы бы прислали мне письмо в ответ.
- Та эпоха давно закончилась.
- Но не для вас, Кучики-тайчо, не для вас.
По круглому мостику лис шел обратно в туман. Ледяное прозрачное небо таяло на востоке, пар оседал на плитах. А там, где днем текли солнечные пятна, едва пробивалась мокрая трава. Лис шел к опустевшему городу, без снега белому, в пятом часу утра, в начале марта. Позади горели камелии, и очарованный, журавлиный остров тонул в рассвете все глубже и глубже.

запись создана: 27.02.2009 в 00:17

@темы: Ludwig Kakumei, фики, Bleach

---

И даже в области балета... или - танцуют все!

Пока одни мангаки из 24-нен-гуми в золотые семидесятые-восьмидесятые вовсю обсуждали проблемы гендера, однополой любви и научной фантастики, другие принялись танцевать. Темы балета и танца отлично прижились в седзе-манге, достаточно вспомнить классическую, отменно длинную (двадцать один том) мангу "Swan" Ариеси Кёко - о пути маленькой главной героини в большом балете. В другой ее манге, "Applause", история любви главных героинь тоже разворачивалась на фоне кулис и подмостков, правда, на смену классическому балету пришел современный танец. И было это уже в девяностые годы. Но еще раньше, в семидесятые, седзе-ай и балет соприкоснулись в манге "Arabesque" Ямагиси Рёко, еще одной представительницы плеяды "тех, кто изменил седзе-мангу". Именно ее перу и карандашу принадлежала одна из первых седзе-айных манг - "Shiroi Heya no Futari", печальная, темная и без всякого хеппи-энда.
В "Arabesque" на первом плане оказывается юная балерина... по имени Нонна Петрова, родом из Киева. Да-да, действие происходит не где-нибудь, а в Советском Союзе, в Ленинградском хореографическом училище. Нонна старательно учится, репетирует и в конце концов получает награду за свои старания и танцует в балете "Арабески" вместе с мужчиной своей мечты - танцовщиком Юрием Мироновым.
Первая часть манги полностью посвящена этому восхождению и выдержана в классических тонах седзе. Героиня преодолевает и козни завистниц, и внутренние страхи, танцует всем на диво и даже получает благословение от умирающей французской балерины (и в гроб сходя, благословил). СССР в "Arabesque" - это, конечно, чрезвычайно условная, чистенькая и фантастическая страна. Клюквенность нисколько не мешает ее очарованию. Напротив, даже приятно смотреть на чистые улицы, на отсутствие очередей, на скоростные поезда (которых и сейчас - в таком виде - у нас днем с огнем не сыщешь), на нарядно одетых людей. Длинноногие девицы в клешах и коротеньких жилетиках полностью оправдывают само существование манги. Но самое веселье начинается, когда мангака решает прибавить колориту и вставляет надписи на русском языке. Время от времени они оказываются уместными, но чаще всего, конечно, они служат именно "для создания атмосферы". Вот так и появляется московский автобус, идущий по маршруту "Июнь-Июль", и газеты с фразами, почерпнутыми то ли из разговорника, то ли из учебника русского языка. Вот и парочка вырезок - в подтверждение моих слов.

Эффект сногсшибателен - признаюсь, меня особенно развеселила статья с заголовком "Простите, пожалуйста". Сразу вспомнился советский анекдот про выступление по телевидению Карла Маркса - длилось оно меньше минуты и состояло всего из четырех слов: "Пролетарии всех стран, извините".
Признаться, несмотря на эти неисторические прелести, гораздо больше меня интересовала вторая часть манги. По обрывкам англоязычной информации, там закручивалась драматичная юрийная история, и в роли страдательного лица оказывалась совершенно гетеросексуальная Нонна. Поэтому, едва скачав и открыв равку, я собиралась погрузиться в лилейные глубины - и велико же было мое удивление, когда выяснилось, что дело обстоит далеко не так просто.
Потому что на первых же страницах второй части манги вместо ожидаемой мною женщины-пианистки появился - вот этот тип.

Вот так нежданно в этой манге появился не то чтобы источник сенен-ая, но, скажем так, весьма неоднозначный персонаж - балетный танцовщик Эдик. Во время оно учился он вместе с Юрием Мироновым, затем преимущественно выступал вне Советского Союза, и вот вернулся, чтобы станцевать партию Али-Бабы в "Арабесках". Мы его видим и в других ролях - например, Меркуцио в "Ромео и Джульетте" (кстати, на мой взгляд, внешне он так же нервен и порою некрасив, как Меркуцио в фильме Дзефирелли). Есть у меня и подозрение, что мангака, придумывая Эдика, не раз вспоминала Нуриева. Странно и страшно - на дворе стояли семидесятые, о СПИДе еще никто и не знал, но Эдик в манге выглядел безудержно больным, и кажется - будь у манги продолжение, он мог бы умереть именно от этой болезни. Впрочем, все это домыслы, тут же все болячки выпадают на долю Нонны - она перестает ходить от шока, когда узнает, что роль в "Арабесках" отдали ее сопернице. Эдик предлагает ей уехать в Бельгию и навсегда покинуть СССР, Нонна колеблется и в итоге остается перед самым выходом к самолету - разумеется, не одна, а в объятиях Юрия. Эдик улетает в одиночестве, окончательно превращаясь в невозвращенца. В начале следующей главы Юрий рассказывает, что данные об Эдике изъяты теперь из всех документов, его как бы и не существовало никогда - чувствуется в этом что-то оруэлловское, пожалуй. И, конечно, жаль, ведь Эдик вносил изрядное оживление в эту балетную историю и интересно оттенял довольно стандартную, безупречную красоту Юрия. Вообще, отношения их окрашены легкой двусмысленностью: вроде бы и ничего особенного, но... И немного вырезок из манги - Эдик один и Эдик с Юрием.

Но свято место... В последней главе наконец-то появилась та, ради кого я вообще заинтересовалась этой мангой. Пианистка Карин Рубиц вышла на сцену и принялась ухаживать за Нонной гораздо активнее, чем мужчины во главе с Юрием. Вот такая интересная дама:

Отчасти повторяется история с Эдиком - внешне Карин нервнее, некрасивее и оттого живее, чем Нонна и прочие хорошие девочки в этой манге. Увы, мангака пошла по пути наименьшего сопротивления и сделала из Карин довольно злую лесбиянку: в Нонне она видит свою умершую неверную любовницу, домогается ее довольно активно, пьет, плачет и жутко ревнует к Юрию. В конце концов она угрожает застрелить Нонну, если та не уедет вместе с нею в Берлин, тут появляется доблестный спаситель Юрий, и пули достаются ему. Шум, гам, треск, никто не умер. А в больнице забинтованный Юрий торжественно обещает на Нонне жениться. Вот и все. А мне жаль Карин, ставшую вдруг воплощением мирового зла. Но с другой стороны - будь она не так предприимчива, и не было бы в манге нескольких чудесных юрийных моментов. А ведь больше никто Нонну так не целовал.

@темы: старая манга, Ямагиси Рёко

---

Читаю русский перевод манги "Клодин" Икеды Риеко. Восторг и упоение, переводчика хочется не убивать, но мягко побить по шее. Потому что - ну что это такое: таинственная "милле" (плюс аккуратное примечание - "сокращение от мадемуазель", вероятно, в оригинале стояло простое и понятное "m-lle" и не менее таинственный "Римбауд"? Ну, хорошо, не знаешь французского, о Рембо никогда не слышал, ну не поленись, лапушка, забей удивительное имя в Гугл, проверь себя. Хуже ведь точно не будет.

@темы: старая манга, антисоветский роман