Какой потрясающий фемслэш можно сочинить по этой фотографии, если не знать, что это и откуда. Впрочем, даже если знать - все равно можно сочинить фемслэш, хотя и совершенно бредовый и сумасшедший. Маргарита (Аньес Летестю) пытается избавиться от Манон (Дельфина Муссан), зовущей ее к прежней жизни. Но не избавится, конечно, от этой настырной женщины не сбежишь. Очень люблю это па-де-де - жесткое, агрессивное, но по-своему очень эротичное и чувственное.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете", John Neumeier and his ballets

---

Сбегала на почту, получила "Beyond Technique" - маленькую книжечку в мягкой обложке, размышления Эрика о скитаниях вечных и о земле о танце, о ролях, о том, что нужно танцовщику, кроме техники. В книге очень много фотографий Эрика в разных ролях, кое-что я видела, но большую часть вижу в первый раз. А в начале напечатаны несколько snapshots Эрика вне ролей - насколько я понимаю, во время интервью в Нью-Йорке в 1968 году (на основе этих интервью и была написана Beyond Technique). Эти снимки меня покорили, потому что там Эрик в рубашке в цветочек. "Хиппуешь, клюшка?" - это про него. Причем, по-моему, в этой же рубашке он появляется в теперь уже известной нам документалке - начиная с 24:15 и далее. Но там его снимают издали, видно лишь, что на нем темная рубашка, расчерченная асимметричными светлыми полосами. А вот на снимках в Beyond Technique видно, что по этим светлым полосам пущен цветочный узор. Такая прелесть. Ну и конечно, на трех фотографиях из шести - Эрик с сигаретой в руках. Ну что за человек, ходячая пропаганда всего, что у нас сейчас запрещают. Вот как его такого не любить?

@темы: Erik Bruhn

---

Если серьезно - то у меня, наверно, стресс. Или авитаминоз, или весенняя депрессия, или все вместе. И поэтому я покупаю все подряд (ну и доллар падает, самое время опустошить Амазон с Абебуксом). Бетти Олифант, "Watermark" Бродского, сувенирная программка Национального балета Канады 78-79 гг. и наконец - боже мой - Harper's Bazaar, ноябрьский номер 1966 года, потому что там есть фотографии Эрика и Рудольфа, сделанные Дианой Арбус. И кто-то еще после этого может сказать, что я в своем уме? А в моих виш-листах на Амазоне и Абебуксе еще столько всего лежит. Например, "The Making of Cabaret" - и тут же, рядом, две биографии Роберта Хелпманна. И вот смотрю я на него и думаю, что из него, "сэра Бобби", получился бы потрясающий Эмси в "Кабаре". Но - едва ли он умел петь ("Жаль, что ни вы, ни я не умеем петь", как говаривал Чарлз Райдер Себастьяну Флайту; кстати, я напрочь забыла, что Антони Бланш "был в близких отношениях с Кокто и Дягилевым", вот что значит - давно не перечитывать "Брайдсхед").
Вот как тренируют силу воли? Надо сдержаться и не съесть всю коробку конфет. А мне надо сдержаться и не пойти сейчас же покупать книгу про "Кабаре", дневники Ишервуда, мемуары Ишервуда, биографию Ишервуда, биографию Вилфрида Исраэля, биографию Хелпманна, балетную критику Дики Бакла, мемуары Джона Гилпина, и еще декабрьский номер Dance and Dancers за 1983 год, нет, я сказала. Я вдохну, выдохну и возьму себя в руки. Я вот лучше выложу смешную фотографию Эрика. Это 1952 год, очередное турне Балле Тиэтр. Эрику здесь всего двадцать три года, вместе с ним репетирует Пола Ллойд. Смешной он тут, совсем цыпленок.

@темы: антисоветский роман, Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

В книге, посвященной тридцатипятилетию Национального балета Канады, есть статья о Константине Патсаласе (автор - Пенелопа Рид Дуб, его хороший друг). Разумеется, эту книгу нигде не найдешь - ни на Амазоне, ни на ebay, ни на AbeBooks. Хорошо. В еще одной сувенирной книге о Национальном балете Канады (1984 год) тоже есть статья о Патсаласе - написанная все той же Пенелопой Рид Дуб. И конечно, этой книги тоже нигде нет. С горя я купила толстый том "The National Ballet of Canada: A Celebration" 1978 года, с кучей фотографий и с мемуарами Селии Франки. А вдруг там где-нибудь есть хоть абзац про Константина? Или парочка фотографий с ним или с его балетами? Ну и Эрик там, конечно, будет, но Эрик - это звезда, без него никуда. Еще присматриваюсь к мемуарам Бетти Олифант - она тоже, наряду с Селией Франкой, была одним из столпов (одной из кариатид?) Национального балета Канады, и говорят, у нее интересные мемуары. Уж про Эрика там точно что-нибудь есть, с Эриком они дружили. И чем черт ни шутит - может, и про Константина она тоже пару слов написала? В общем, похожу-погляжу, а потом, наверно, возьму. Чувствую себя законченной маньячкой. А что делать? Мне даже об Эрике не хватает информации - несмотря на Мейнерца с Грюном, несмотря на Кавану и Нойфельда, несмотря на документалку, - а уж о Константине и говорить нечего.
И фотографий с Константином у меня больше нет (надо пересканировать одну из книги Нойфельда, она хорошая), поэтому выложу фотографию с Эриком. Она, в общем-то, известная, я ее часто вижу в сети. И Эрик-Альбрехт на этом снимке прекрасен (впрочем, когда он не прекрасен?).

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

Танзанийские тетки, которых я перевожу, проклиная все на свете (танзанийский английский - вот это воплощенное зло, а вовсе не ведьма Мэдж, что бы ни утверждал Эрик), подарили мне сегодня пять минут смеха и много лет жизни. Если им верить на слово, то у них в Танзании есть вот такой закон: Sphincter and Single Parents Act.
Врут они все, конечно. Нет у них такого закона, есть совсем другой: "Spinster and Single Parent Children Protection Act".

@темы: антисоветский роман

---

Милый и почти не замученный жизнью Эрик в 1972 году. На удивление не замученный, я бы сказала.

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

У Мейнерца вычитала: в 1965 году Эрик и Рудольф оба выступали в Риме. Рудольф танцевал в "Сильфиде", Эрик - в "Лебедином озере" (а еще там он ставил "Сцену на балконе" из "Ромео и Джульетты"). Эстер О'Бролчейн, ирландская танцовщица, была при Эрике ассистенткой и переводчицей. Она вспоминала, что Эрик и Рудольф жили в Риме в одном номере, но отношения у них были сложными: Рудольф, не скрываясь, предавался круизингу и заводил связи с кем попало. Впрочем, даже если Эрик мучился из-за этого, то не подавал виду. И Эстер вспоминала, как однажды Эрик смотрел, как Рудольф берет класс, и сказал ей: "Посмотри, какие у него красивые ноги, а какие палки - у меня!". Бедный Эрик.

@темы: Александр Мейнерц "Erik Bruhn – Billedet indeni", Rudolf Nureyev, Erik Bruhn

---

Простите, тут опять аффтарское и "пожизневое" нытье

Отвратительное ощущение: когда хочется писать что-то свое, но понимаешь - по опыту знаешь - что все это "твое", в сущности, никому не нужно и не оправдывает затраченных усилий. Впрочем, это значит, что просто оно еще не дозрело: когда прорывает, тогда пишешь уже для себя, без оглядки на гипотетического читателя, не думая, кто это прочитает, прочитает ли вообще. Так что надо ждать, как с нарывом: либо прорвется (тогда что-то напишется), либо рассосется (тогда - ничего). Но как нарыв, оно ноет, дергает и тревожит.
И еще - хоть это уже к сочинительству отношения не имеет, это уже просто жизненное, - я чувствую, что у меня нет сил ничего делать со своей личной жизнью, вернее - с ее отсутствием. До смешного доходит: вижу объявления в стиле "девушка ищет девушку", чувствую, что человек может мне подойти, что можно было бы с ним (с ней) познакомиться, попробовать что-нибудь закрутить, ну хотя бы наладить общение. А потом понимаю, что у меня просто нет сил знакомиться, сближаться, общаться. И ничего не делаю, так и остаюсь одна. Кого, спрашивается, тут винить, кроме себя самой?
В общем, мне сегодня плохо, и я не знаю, куда деваться. Даже работа не спасает. И весна.

@темы: антисоветский роман

---

87. Драббл на ЗФБ я писала "на затычку" и от безысходности: нужно было выкладку закрывать любой ценой. Как всегда, меня выручил фемслэш. Почему-то бессюжетный рейтинговый фемслэш мне писать гораздо легче, чем что-либо другое: то ли руку набила, то ли с женщинами лучше договариваюсь, то ли и то, и другое. Проблема была в другом: где женщин взять в этом фэндоме? Не секрет, что в основной манге "From Eroica with love" женщин очень мало, и фемслэша с ними не сваришь. Поэтому я в конце концов опять кинулась к лебедям в третьем ряду у воды - к персонажам приквелов "El Halcon" и "Seven Seas, Seven Skies". Там женщин больше, роли у них интереснее, в общем, есть, где развернуться. Хотя пейринг я все равно выбрала крэковый: решила свести пиратку Гильду Лаванн из "El Halcon" и юную Джулиет Гринвуд (тоже с задатками пиратки) из "Seven Seas, Seven Skies". В манге они не пересекаются, а вот в такаразучном спектакле "El Halcon" (им я тоже вдохновлялась) - ну почти-почти, по крайней мере, они там действуют в одном временном промежутке (хотя тоже не встречаются). В общем, если не придираться и не вдаваться в подробности - то почему бы им и не встретиться, в конце концов? Но потом в какой-то момент меня опять начали одолевать сомнения - нелепые, конечно, а что поделать? Дело в том, что Джулиет - девица несовершеннолетняя (по современным меркам). А драббл - вполне себе рейтинговый. И я в ужасе подумала: а ну как возьмут и завернут этот драббл за пропаганду сами-знаете-чего (на букву "пэ", а не на букву "гэ")? Что мы тогда делать будем, другого драббла у нас нет, и я ничего на замену написать не успею. В общем, пришлось извернуться (я хитрый еврей) и написать вместо самой Джулиет - ее совершеннолетнего двойника. Проще говоря: есть Гильда и есть при ней девица, притворяющаяся Джулиет, потому что Гильде так хочется. Все сложно, да. А еще там же присутствует Тириан Персиммон, потому что странно писать что-то по приквелам и не упомянуть Тириана. И пейринг Тириан Персиммон/Люминос Ред Бенедикт там тоже есть, потому что я этот пейринг тоже люблю.
Ох, ну вот, объяснения к драбблу сами почти превратились в драббл. Зачем я все это пишу, сама не понимаю. Драббл называется "Постсмертум".

"Постсмертум", Seven Seas, Seven Skies/El Halcon, Гильда Лаванн/Джулиет Гринвуд (Гильда Лаванн/НЖП), Тириан Персиммон/Люминос Ред Бенедикт, NC-17

– И как же тебя зовут, девочка?
– Джулиет. Леди Джулиет Гринвуд.
– Что ж, раз ты «леди», то тебе бояться нечего. Много я за тебя не попрошу.
Гильда разрезает веревки на ее запястьях, проводит кончиком кинжала по красным следам: не режет кожу, а щекочет, чтобы девчонка была умницей. А если будет умницей – то ничего с ней не случится, возьмут за нее выкуп и отправят домой к папеньке и маменьке, вернут нетронутую, невинную, как из монастыря. У девчонки нежные белые руки, не исколотые иглой, не загрубевшие от оружия; девчонка еще и жизни не видела, не то что Гильда, и не увидит, так до смерти и останется цыпленком, простодушною птичкой. Ах, Гильде хочется взять ее за волосы, голову ей назад запрокинуть, смять и сломать, перерезать горло, ах, Гильда едва сдерживает злость и зависть, и дурное вожделенье: зачем эта девчонка так спокойна и так бесстрашна, зачем она не плачет, не вырывается, не просит пощады? Но за нее заплатят, за нее непременно заплатят, лучше ее поберечь и не портить, и Гильда отстраняется, прячет кинжал в ножны, выпускает девчонку не из плена, но из собственных рук, не до ночи же ее держать, хватит и засова на двери, чтоб она не упорхнула. Никуда ей не деться, некуда ей деваться, с такой малюткой кто хочешь справится, прижмет и одолеет. Как хорошо, что здесь нет мужчин, а то бы они помяли ей платье, сорвали розовый бутончик, вернули к родителям с прибылью и приплодом. Повезло тебе, детка, что ты попалась Гильде, а не кому-нибудь другому.
– Повезло тебе, – произносит Гильда, – что ты попалась мне, а не Тириану Персиммону.
– Нет, не повезло, – вздыхает девчонка. – Я-то думала, он мой жених.
– А теперь ты думаешь, что твой жених – это я?
– Лучше уж вы, чем его отец. Он ужасно, ужасно старый.
– А я разве не старая? – спрашивает Гильда. – Ну-ка, посмотри на меня внимательно: разве я молода?
– Нет, не очень, – честно отвечает девчонка, – но зато вы красивая, вы такая красивая.
– И очень злая. Иди ко мне.
Гильда поторопилась ее развязать – ну ничего, впредь будет умнее и жестче, как сам Тириан Персиммон, третий радующийся рядом с ними. Его тень входит в комнату из зеркала и зазеркалья, но не вмешивается, а наблюдает, как Гильда взрезает платье на девчонке сверху донизу, вытряхивает ее из ткани, как бабочку из кокона, раздевает донага. Как можно выдавать такую замуж, она же умрет первыми родами, ей бы кукол нянчить, а не человеческих лягушат, она сама еще дитя: ее груди малы и нежны, ее бедра узки, светлый пушок, пресловутый «первый пух, персиковый пух» – золотится на ее лобке. Что за чувства смешиваются в душе Гильды – опять зависть и злость, и вожделенье, и сладострастие, и умиление, и жадность, и гордость, и мгновенная, пронзительная влюбленность, всего не перечесть; вот она, лучшая месть Тириану, молчаливому соглядатаю: я немножко испачкаю твою чистую невесту или невесту твоего отца, неважно, кому она достанется, скорее всего, никому, я спутаю твою паутину, я тебе заплачу сполна за все, что ты со мною сделал. Раз он сказал высокомерно: «Женщины могут сражаться только в постели», – что ж, Гильда сразится на перине, среди подушек, и победит, ведь ее противник в этой битве – девчонка-девственница, милая пленница, беззащитная, безоружная и ужасно, ужасно любопытная.
– А ты бы понравилась Тириану, моя леди. Ты похожа на мальчика, а он, знаешь ли, любит мальчиков, белокурых мальчиков вроде тебя.
– Это неправда, я совсем не похожа.
– Одного мальчика он даже повесил, но не до смерти, а потом вынул из петли и отымел, содомировал, знаешь, что это такое? У висельников всегда встают члены, и у этого мальчика тоже встал.
– О господи, господи. И что было дальше?
– А Тириан, твой нежених, спустил с него штаны и проткнул сзади клинком поострее моего кинжала. Смертный грех, за это сжигают, но его не сожгут, ведь мальчик-то вне закона, пират, такой же, как я.
– И вы завидуете ему?
– Нет, леди, нет, я не люблю делать это в зад. Поцелуй меня.
– Чтобы вы меня не повесили, – говорит девчонка и целует Гильду в губы.
Ах, может быть, и повесит, но в следующий раз, ведь они обречены сталкиваться друг с другом в этом мире и на этом море. Но девчонка прижимается свежим ртом к ее гадким губам, обнимает за шею и тянет к себе, и нащупывает крючки и застежки, без кинжала раздевает Гильду. Теперь и не разобрать, кто пленница, кто пленительница, они смешивают волосы на подушке, сплетают ноги, трутся и изнемогают, тяжело дыша, варят любовь по итальянскому рецепту, donna con donna. Не так уж юна, не так уж невинна эта девчонка, и нежные ее пальчики, не знающие иглы, привыкли к другой работе; что ж, пусть потрудится над Гильдой, потрудится хорошенько. Тириан стоит, прислонившись к стене, и смотрит на их соитие: ничего страшного, это не содомия, за которую сжигают, а лесбосские ласки, легкий, не смертный – бессмертный грешок. Они кончают и раскидываются на смятой постели, обессилев, раскрасневшись от удовольствия. И Гильде кажется на секунду, что она спасена и свободна, но девчонка прикладывает ладонь к шраму на ее груди и повторяет:
– Ты такая красивая.
– Перестань, – шепчет Гильда, – не надо.
– Я бы в тебя влюбилась.
– Перестань, Адель. Спи, я заплачу тебе утром.
– Влюбилась бы даже без денег. Или уступила бы пару монет.
Леди Джулиет Гринвуд, девчонка-пленница, сейчас уже сходит на берег. Она в безопасности, старый жених встречает ее и вводит в свой дом, и не желает ее: слишком она мала и худа, пусть подрастет сначала. А ее двойник, сладкая Адель, сворачивается клубком у Гильды под боком, обнимает одной рукой и засыпает беспечно. Утром ей заплатят золотом за услуги, назначат следующее свидание; мужчины свирепы и ленивы, и Адель торгует с женщинами, что сражаются не только в постели, но и на море, как Гильда. Уступила бы пару монет, как же, веры нет ни словам ее, ни ее любви, у нее правдивы лишь пальцы и губы, но она так нежна, когда притворяется влюбленной. Гильда смотрит не на нее, а в сторону, на черную тень у стены, и спрашивает тихо:
– Значит, он все-таки убьет тебя, этот мальчик?
– Ну разумеется, – отзывается Тириан, – или его повесят по-настоящему.
– Хотела бы я сама убить тебя.
– Опять? У тебя не получится.
– Знаешь, мне кажется, я уже давно мертва.
– Знаешь, – улыбаясь, говорит Тириан, – мне тоже так кажется.

@темы: фики, Аойке Ясуко

---

Сегодня улетел ко мне из Канады февральский номер "Dance Magazine" за 1962 год. Я его обложку вот здесь выкладывала, там совершенно прелестный улыбающийся Эрик. Подцепила я этот журнал на ebay все в ту же ночь с первого на второе апреля - когда документалка про Эрика в сети появилась. В общем, отметила годовщину смерти Эрика с таким размахом, с каким и дни рождения не отмечают. Заодно наконец-то освоила ebay, а то почему-то он у меня оставался неохваченным. Теперь главное - взять себя в руки и не бежать скупать все подряд. Правда, ничего интересного с Эриком там больше не продают (пока не продают), но зато там лежат, например, журналы с Патриком Долиным. Очень трудно пройти мимо. Но я пока тренирую силу воли и прохожу. Посмотрим, надолго ли меня хватит.
А от документалки про Эрика просто сносит крышу. Хочется пересматривать снова и снова, от начала до конца (а работать?). Хочется, чтобы какие-нибудь энтузиасты-любители взяли да и выпустили диск, где собрали бы целиком некоторые выступления и репетиции Эрика, использованные в этой документалке: например, шведский балет "Dygnets timmar" (в книге Грюна он представлен под названием "Утро, день и ночь"), или те же "Этюды" в хорошем качестве, и конечно, полную запись его класса с Рудольфом, и хорошо бы еще репетицию "Эпилога" с Макаровой, и еще можно было бы найти то, что в фильм не вошло, - например, репетиции "Раймонды", где Эрик танцевал Абдерахмана (Синтия Грегори была Раймондой, Рудольф - Жаном де Бриеном), и хоть что-нибудь из "Паваны мавра" - репетиции ли, выступления, - и какие-нибудь канадские интервью Эрика, и... и... и я уже не знаю, что именно, все, все хочу. Даже хорошая документалка только разжигает аппетит. Дайте мне еще что-нибудь. Дайте мне все, что существует с Эриком.
А еще дайте мне, пожалуйста, полные транскрипты интервью Эрика. Из обрывков этих интервью и составлен закадровый монолог к документальному фильму, и когда я его слушала, то понимала, что Грюн кое-что процитировал из них в своей книге, кое-что пересказал, а кое-что просто опустил (а кое-что вообще не оттуда, а из Oral History of the Royal Danish Ballet and its Bournonville Tradition). Вот хотелось бы прочитать все эти интервью целиком, без купюр. Но я понимаю, что это из разряда бессмысленных мечтаний: уж скорее издадут полностью письма Эрика к Рудольфу, чем эти интервью. А жаль. В конце концов, раз книгу Мейнерца до сих пор не перевели на английский (и похоже, не собираются), так дайте англоязычному читателю хоть чем-нибудь поживиться. Впрочем, есть риск, что читателю-зрителю вроде меня все будет мало, что ни издай. Ненасытное чудовище.
Раскрыла книгу Грюна наугад, попала на страницу, где об Эрике рассказывают его датские знакомые. Не удержалась и перевела (с некоторыми сокращениями) три вот таких маленьких рассказа.

"Эрик - солист не только на сцене, но и в жизни. Он очень приветлив, но на самом деле в нем живут два разных человека: его внешнее "я" и его внутреннее "я", которое никто никогда не узнает. Эрик очень эгоцентричен... <...> ...и этот его мефистофельский смех, он довольно мрачный. Я бы еще добавил, что, странным образом, Эрик лучше берет, чем отдает. У него есть эта манера: приблизить тебя к себе, сделать так, что ты почувствуешь себя близким ему, а потом он вдруг сделает так, что ты почувствуешь себя чужим человеком". - Нильс Бьорн Ларсен, бывший художественный руководитель Королевского Датского балета.

"Он одиночка. Мне кажется, он живет очень одиноко. И я не думаю, что он - счастливый человек. У него есть положение, деньги, успех. Но этого недостаточно. Чего-то по-прежнему не хватает. Может быть, дело в том, что он требует от себя так же много, как требует от других. Я чувствую, ему суждено всегда быть одному". - Элви Хенриксен, жена Бьорна Ларсена, пианистка Королевского Датского балета.

"У нас с Эриком очень странная дружба. Но кто вообще знает Эрика? Я могу только сказать, что он очень порядочный человек. Но с другой стороны, он любит создавать проблемы себе самому. Если у него нет проблем, он быстро их создаст. <...> Помню, когда он играл в "Фрекен Юлии", у него был акулий взгляд. Иногда этот взгляд появляется у него и в жизни. И тогда кажется, будто он может укусить кого-то - и прокусить до кости". - Свенд Крэг-Якобсен, датский критик.

Эрик как кусачая акула - в этом образе что-то есть. Что-то очень похожее на правду.

@темы: Erik Bruhn

---

Хочу все-таки выложить последнее па-де-труа из "Дамы с камелиями": умирающая Маргарита (Аньес Летестю) видит то ли в бреду, то ли в забытье своего двойника, свою названую сестру - умирающую Манон (Дельфина Муссан) и ее несчастного возлюбленного, кавалера де Грие (Хосе Мартинес). К сожалению, качество так себе, мне пришлось вырезать этот отрывок не из рипа двд, а из ютубовской версии. Но в маленьком разрешении он, кажется, выглядит нормально. А вообще, конечно, стоит смотреть этот балет целиком.



Когда пересматриваю это па-де-труа, снова и снова начинаю твердить мандельштамовское:

Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете", John Neumeier and his ballets

---

Дед Мороз существует. Я теперь точно знаю. Я попросила у него на Новый год документалку про Эрика - и вот, в день смерти Эрика я ее получила. У меня нет слов, я временно недоступен, я еще ее даже не посмотрела толком, только скачала, дрожа от жадности, и погоняла даже без звука, задыхаясь от восторга. Сейчас немного приду в себя, вдохну, выдохну и устрою себе ночь с Эриком. Господи, жизнь прекрасна.

@темы: Erik Bruhn

---

На меня тут свалился очередной перевод, и я чуть не забыла, что сегодня - двадцать девять лет со дня смерти Эрика. Вроде бы печальная дата, а вроде бы и не очень. Он, конечно, не Ленин, чтобы быть живее всех живых, но и мертвым он тоже не кажется. Как у Бродского в моем любимом "Памяти Геннадия Шмакова": "...будь беспределен, повсеместен, почти уловим мыслью вслух, как иной небожитель. Не сказать "херувим, серафим", но - трехмерных пространств нарушитель". (От Шмакова мысль сразу перескакивает к Кузмину, от Кузмина - к Дягилеву, а от Дягилева - обратно к Эрику, по балетной ассоциации, круг замыкается.)
Ну и фотографию надо выложить, конечно, как же без фотографии? Эрик тут печальный и усталый, и очень... очень "эриковый". И живой - несмотря на печаль и усталость. И мне приятно на него смотреть.

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

Переписала из книги Саймона Робинсона "A Year with Rudolf Nureyev" коротенький отрывок, в котором упоминается Эрик. Переводить лень, как всегда. С датского не лень, а с английского ужасно лень, потому что те, кто Эриком интересуются, прекрасно прочитают и по-английски. И меня еще радует авторский стиль, жаль портить его переводом. Пусть так и остается.

Rudolf's one-night stands had been legion, but as far as I knew only three long-term lovers figured in his life. He met Erik Bruhn soon after he defected. Bruhn was Danish, a great classical dancer and an international star at a time when Nureyev was still establishing himslef. He was also ten years older, and a heavy drinker and smoker. (He died - officially of lung cancer - in 1986, at the age of fifty-eight.) Rudolf and Erik were a fixture for much of the sixties, which were a very rich time for Rudolf: he told me that he was simultaneously in love with Erik, Margot and Fred - Sir Frederick Ashton, the Royal Ballet's top choreographer. Maybe he meant it; maybe he was just trying to surprise me. He spoke little about Erik. Hi did recall his heavy smoking, and his unattractive habit of correcting Rudolf's bad English in public. What he remembered best was an occasion when a hotel maid suddenly opened the door to their room at a moment when they were on the bed, in the nude, thoroughly enjoying each other's company. "Just checking!" the maid piped, totally unconcerned, and closed the door. It was a favourite remark of Rudolf's. Whenever somebody blundered, he piped up, "Just checking!".

Любопытно это замечание в скобках - об официальной причине смерти Эрика. Робинсон вполне прозрачно намекает на то, что Эрик мог на самом деле умереть не от рака легких, а от чего-то другого - скорее всего, от СПИДа. Впрочем, оно и понятно, слухи о том, что Эрик умер "не от рака и не от старости совсем", наверняка начали распространяться сразу после этой стремительной смерти, и уж тем более после того, как в 1989 году от СПИДа умер Константин Патсалас, многолетний партнер Эрика.
А что касается рассказа о горничной, невовремя открывшей дверь, - то сознаюсь в том, что стянула это для своего фанфика "Балеты в мертвый сезон". Именно этот отрывок я прочитала в сети еще до того, как купила книгу Робинсона, ну и просто не удержалась, пересказала-процитировала, потому что он очень хорошо ложился в мой собственный текст. Вот, теперь признаюсь и каюсь.

@темы: фики, Rudolf Nureyev, Erik Bruhn

---

ЗФБ закончилась, моя команда выложила деанон. Можно со спокойной душой тащить работы к себе в дайри. Да и работ этих у меня всего две. Как, впрочем, я и предполагала: когда мы с  gr_gorinich осенью обсуждали возможность пойти на ЗФБ командой "From Eroica with love", я заранее предупредила, что напишу пару текстов, не больше. Так оно и получилось. Правда, я рассчитывала, что напишу два маленьких текста - драбблики или драбблик и мини, а в результате написала аж целый рейтинговый миди. Ну и драббл тоже, потому что надо было рейтинговую выкладку закрыть, а других драбблов у нас не было. Работы мои прошли более или менее незамеченными, но это нормально, чего еще ожидать, когда пишешь про пятого лебедя в третьем ряду? Хотя я, в общем, довольна этими текстами - ну, по крайней мере, я их не стыжусь. Да и вообще, хорошо сыграли, достойно. Я, правда, плавала в аквариуме и рыбодебилила по-страшному, и почти не принимала участия в командной жизни. Но это мои личные проблемы, а команда была очень хорошая.

86. Сегодня выложу миди, а драббл когда-нибудь потом. Признаться, я слегка считерствовала, потому что написала сиквел к своей собственной "Игре о Ла Верне". Сиквел такой, что его можно читать и как самостоятельный фик, но лучше, конечно, знать приквел. В тексте видно невооруженным глазом, что у меня на уме один балет. Еще там есть немного Италии, Бродского с Кузминым (и других авторов), секса, игры слов, ну, и академик Сахаров там тоже упоминается, куда же без него. Подразумевается, что действие происходит в Оффиде, но прямо об этом не говорится, есть только косвенные намеки и наводки. Да это и не очень важно. Олег Грианов здесь уже перестал быть братом Ольгердом и вернул себе свое имя (то, под которым он и в манге появляется), а агент Z по-прежнему откликается на имя Людвиг. Ну, а фик называется - "Балеты в мертвый сезон".

"Балеты в мертвый сезон", From Eroica with Love/Z/Madan no Shashu, Олег Грианов/агент Z, агент Z/Аннелиза Ольсен, NC-17

…like an insanity-stricken mirror.

J. B.

А живут они в разных номерах, но спят вместе, загородившись табличкою «Не беспокоить», что висит на двери снаружи. Коридоры застелены коврами, глушащими шаг, так в прошлом веке улицы засыпали соломой, чтоб не мешать умирающему умирать. Хорошо бы сохранить этот обычай до сих пор, каблуки тихи в коридорах, но на брусчатой мостовой грохочут на весь город. Да где же теперь найдешь достаточно соломы, проще воткнуть вату в уши и залезть под одеяло с головой. В просторной комнате на четвертом этаже сумрачно и прохладно, сомкнуты занавески, ночь продлена до особого распоряжения. Время года – зима, но не здесь, а в другом полушарии, на границах спокойно, и никто не подходит к запыленному стеклу, чтоб взглянуть на свое отражение. Спят ли они сейчас или только притворяются спящими? – не все ли равно, они лежат неподвижно, и этого достаточно. И даже не обнимаются – оттого ли, что устали от объятий, оттого ли, что дорожат своею свободой, или оттого, что хотят показаться со стороны, для того третьего, кто войдет к ним, не заметив таблички, – хотят показаться кем угодно: друзьями, братьями, но не любовниками, не любовниками.
Людвиг просыпается первым и смотрит сначала на часы, лишь потом – на Олега. Вот кто заменяет ему отражение и в зеркале, и в оконном стекле: как странно, что Олег так похож на него, как чудесно, что он так похож. Вместо пыли – семь или восемь, а то и десять лет, у губ проступают морщинки, но все остальное повторено с восхитительной точностью: почти те же черты, те же светлые волосы, сухая и легкая лепка лица. У вас прекрасный череп, мой друг, прекрасные черепа, друзья мои, обтянутые прекрасною кожей. Людвиг думает беспечно: все это оттого, что они спят вместе, и оттого, что служат в одном и том же ведомстве, у них одинаковые повадки и одинаковые круги под глазами. Стоит расстаться – и все закончится, сходство исчезнет, они сами, столкнувшись случайно, не узнают друг друга. Впрочем, он понимает, что лучше им вовсе не сталкиваться, хватит с них одной встречи, на всю жизнь хватит. Они знакомятся на вокзале в Анконе, вместе ждут одного и того же запоздавшего поезда (где-то на юге маленькое крушение, и все расписание сбито, смешано и смещено), вместе приезжают в один и тот же город, ну и останавливаются в одной и той же гостинице, потому что – как говорит Олег – «и вообще, зачем нам расставаться». Это не солнечный удар, не мгновенная страсть, не страсть вовсе, а мимолетная каникулярная связь – от любопытства, от скуки, оттого, что незачем расставаться. «Мы оба взрослые люди, мой милый, – добавляют в подобных случаях, – и, кажется, оба здоровы, я взял с собой презервативы на всякий случай, так что не бойтесь, я вас ничем не заражу, и вы меня ничем не заразите». Они пропускают эту фразу, сразу ложатся в постель, с мнимой беспечностью, будто в самом конце или в самом начале десятилетия, когда о СПИДе еще и не слыхали, когда умели лечить все венерические болезни, кроме любовной лихорадки. Веселые были времена, теперь времена жутковатые, но если вести себя осторожно, то ничего страшного не случится. По крайней мере, они верят, что с ними ничего не случится, не в этом городе и не в этой постели.
– Доброе утро, Людвиг, – говорит Олег, открывая глаза. – Или, может быть, добрый день, вам виднее.
– Половина четвертого. Добрый день. Я думал, что вы еще спите.
– А я думал, что спите – вы. Вы лежали так тихо, я боялся вас разбудить.
– Я тоже боялся разбудить вас, – откликается Людвиг, – мне казалось, вы очень устали.
– Мы оба так вежливы, это нехорошо. Отчего вы так на меня смотрите? Я испачкался, или вы хотите в меня влюбиться?
– Что вы, ни то, ни другое. Вы напоминаете мне одного человека.
– Одного человека? Кого же?
– Монаха.
– Неужели бенедиктинца?
– Нет, францисканца. Я познакомился с ним в прошлом году, в монастыре на горе.
– В самом деле? Летом, в Монте-Кассино, у красных маков?
– Нет, зимой, когда маки уже давно отцвели. И не в Монте-Кассино, совсем в другом месте. На Монте-Пенна, знаете, где это?
– А, да, слышал что-то. Гора святого Франциска, я там никогда не бывал.
Они беседуют вежливо, но лениво, с едва заметной принужденностью: вы устали, нет, я не устал, вы были там, нет, я там никогда не бывал, это Монте-Кассино, нет, это совсем другое место и другая гора, и другой человек, на которого вы похожи, но мало ли похожих на свете. Простыни нагреваются слишком сильно, уже не сладко, а скучно лежать на них (а надо бы радоваться, что они не промокли насквозь от пота). Пожалуй, пора вставать. Олег потягивается, закинув руки за голову, и вылезает из-под одеяла, идет бесшумно «от окраины к центру», вернее – от кровати к окну, отдергивает занавески. В комнату льется яркий и мрачный свет, как будто летнее солнце подернуто траурной тенью, как будто наступает внезапное затмение, не отмеченное в календаре. На одну секунду, не дольше, голое тело заключено в раму, умерщвлено, обезврежено: можно без страха любоваться плечами, спиной, бедрами, задом, безликой и анонимной красотой, как в порнографическом фильме. Потом все тает (вообразите, как рябь пробегает по экрану), Олег открывает окно и высовывает руку наружу, ловит редкие, но тяжелые капли. Туча рассекает небо напополам, на западе ласточки летают высоко, а на востоке скользят у самой земли, над головами прохожих, но под головками фонарей. В доме напротив замыкают ставни, готовясь к грозе, и капли падают чаще и гуще, ударяют по мощеной дороге, по крышам и по руке Олега. «Идите ко мне, здесь так хорошо», – не сказано, но подразумевается, и Людвиг встает с постели, подходит к нему, повторяя его следы, наклоняется, опираясь локтями на подоконник, и смотрит не вниз, чтобы не испугаться высоты, а вдаль, то вправо, то влево. На западе ласточки снуют над колокольней и бросаются врассыпную, когда колокол ударяет, как гром.
– Вы не боитесь стоять у окна? – любезно спрашивает Олег. – Сейчас мы видны издалека.
– Я не думаю, что сейчас кто-нибудь на нас смотрит. Все остальные боятся стоять у окон. Мало ли куда попадет молния...
– Не только молния. Мы с вами прекрасная мишень, в нас можно прицелиться отовсюду, с любой точки.
– Но вы привыкли, что всегда целитесь сами, и поэтому не боитесь стоять у окна.
– Я всего лишь рассказываю вам об опасностях, я ни в кого не целюсь.
– Сменим тему, – предлагает Людвиг.
– Сменим тему, – соглашается Олег.
Его мокрая ладонь скользит по спине Людвига. Кончики пальцев мозолистые и жесткие, как у скрипача (монах процитировал бы непременно: «да, слушайте совета скрипача, как следует стреляться сгоряча», Олег убрал бы возвратную частицу), ногти аккуратно подстрижены. Он следит за собою, а Людвиг следит за ним, и оба они очень осторожны – хотя и недостаточно, раз в грозу стоят у распахнутого окна, простреливаемого со всех сторон, со всех точек на всех прямых. Опытный снайпер снимет их без труда – но снайперов, как и скрипачей, надо еще найти, нанять, обучить, слишком много хлопот и затрат, а результат так мал, незачем ради него возиться. Бог с ними, пусть живут, раз живется, любят, раз любится (пока не разлюбится). Успеют еще с ними разобраться, когда закончится дождь – не этот, так какой-нибудь другой; итак, они стоят у окна и ничего не боятся, не верят, что похожи на мишени. Впрочем, всегда можно вернуться в постель, не дожидаясь выстрелов, тогда их точно никто не достанет.
– Вы читали мемуары Казановы?
– Нет, – признается Людвиг, – к сожалению, не читал. Что там у Казановы?
– Казнь Дамьена на Гревской площади. Дамы четыре часа стоят у окна, опираясь на локти, как вы стоите сейчас, и смотрят внимательно, других развлечений нет. Мужчинам видно хуже, и один из них, Тирета, развлекается по-своему, пристроившись сзади к одной из дам.
– Мы не в Париже, и тут, слава богу, никого не казнят.
– И все-таки оставайтесь так, не шевелитесь. Я встану у вас за спиной.
Он наклоняется над Людвигом, упираясь в подоконник не локтями, а ладонями, становится крышей, клеткой, покровом, так Людвигу и не выбраться из-под него, пока не кончится дождь или казнь. Шум дождя заглушает все звуки, по обочинам уже бегут ручьи – там, где дорога идет под уклон, там, где камни стесаны, утоптаны подошвами за триста лет. Людвиг не шевелится, чтоб не испортить игру, выглядывает наружу, как сестрица Анна из замка, как Лиза из «Пиковой дамы», и левую щеку греет ему пробивающееся с запада солнце. Подсвеченные капли кажутся голубыми и желтыми, принимают цвет стен, мимо которых летят на землю. Олег больно прихватывает губами шею Людвига, оставляя вмятины на коже, еще чуть-чуть надавить – и выступит кровь. Но на сегодня хватит пролитой влаги, не будем уподобляться палачам, что разрывали Дамьена на части, не будем нарушать оболочку тела, обойдемся естественными полостями и отверстиями. Олег нависает над Людвигом и прикасается головкой члена к его ягодицам, не настаивая, но предлагая раздвинуть ноги шире: так, мой милый, будет удобнее и вам, и мне. Теперь голубые и желтые капли колотят по крышам, как палочки по барабанам, рассыпают жесткую дробь, Олег вставляет Людвигу – довольно грубо сказано, но что поделаешь, в их отношениях недопустима двусмысленность, а значит, и термины должны быть простыми и точными: Олег вставляет Людвигу, берет его сзади и берет спереди – в руку – его член. Дождь уже утихает, не продлившись и четырех часов, и четверти часа, не то, что казнь, но надо задержаться у окна, глотая ворованный воздух, это полезно для здоровья. Людвиг вовлечен в совокупление, как в преступление, но вина его невелика: он пассивен (так скажет адвокат на суде), он подчиняется чужой власти-страсти, но сам не желает и не испытывает ни того, ни другого, ну хорошо, поправка, почти не желает, кто же останется спокойным, когда ему так дрочат? Поправка принята, Людвиг отрывисто вздыхает и не сопротивляется: слаще наслаждаться вдвоем, чем в одиночку (сжимая собственный кулак, мечтая о чем-то далеком), слаще суммировать оргазмы (пытаясь потихоньку увеличить свою долю, присвоить больше половины), слаще участвовать, соучаствовать, а не дожидаться со скукою, когда же все кончится, когда же он кончит сам.
– Какая-то Ева... среди австралийских тростников, – бормочет Олег, вбиваясь в него, – свист уличного мальчишки и... ласточки, ласточки, ласточки.
Тучу уносит прочь, дальше на восток. Они вытирают подоконник, вытирают друг друга и закрывают ставни, прячась от солнца и свиста, уходят в глубину и комнаты, и дома, будто опускаются на дно. Одеяло на кровати отвернуто справа и слева, так сладко лечь на остывшую простыню и поцеловаться, зажмурившись, чтобы отдохнули глаза. Олег опять припоминает что-то книжное, на своем языке, и сам себя переводит, произносит строчку за строчкой, сначала – о небе, ласточках, листочках, о том, как мелкий треск звенит кругом (наверно, поют цикады), и о каких-то топазовых точках в чьем-то сером галстуке, о милом (милом ли?) и благочестивом, уже выполненном – и в жизни, и в стихах, – любовном обете, а потом спутывается, совсем позабыв слова, и сбивается на поцелуи. Впрочем, Людвиг его и не слушает, не столько утомившись любовью, сколько воображая себя – утомленным, и проводит рукою по спине Олега, нащупывая маленький шрам под левой лопаткой. Как странно это ощущение разорванной и вновь зашитой, «зажитой» кожи: прикрытый одеждой изъян, выщербленный мрамор, скол от ударившей пули. Несчастный случай или автокатастрофа, падение с высоты, пытка, эротическая игра – не все ли равно, отчего и откуда появился этот шрам, не все ли равно, какие еще отметины носит Олег на теле (хорошо для опознания неизвестного трупа в морге). «Важно, что он красивый», – так говорит Себастьян у Ивлина Во, очаровательно улыбаясь; видите, и Людвиг тоже по-своему начитан, тоже способен вспомнить что-нибудь к месту.
– Что с вами, Людвиг? Tristesse post coitum или вам просто больно?
– Вы варварски смешиваете языки, – замечает Людвиг. – Или, может быть, вавилонски.
– А вы уходите от ответа. Ну и хорошо, уходите, поговорим о чем-нибудь другом.
– Только, пожалуйста, не о вечности.
– Как вам угодно, могу и о пустяках. Вы все-таки безрассудны, знаете ли. Я говорил вам: опасно стоять вот так у окна, ведь вас могли убить.
– Вас тоже, ведь вы стояли очень близко ко мне. Или вы не верите в собственную уязвимость? В свое небессмертие?
– Ну, как известно, смерть – это то, что бывает с другими. Конечно, не верю.
– Это вы что-то цитируете?
– Что-то цитирую, – соглашается Олег.
Пока не увяли цветы и лента еще не прошла через известь лета... Олег может прочитать все с начала и наизусть, ввести Людвига в еще один язык, в варварски-вавилонское смешение подстрочников, слов и строф. Как мило, что он этого не делает, отвлекается на короткий, посткоитальный, тристессовский сеанс ласк: без пыла и пенетрации, без семяизвержения, только немного сухого удовольствия, пара поцелуев и вздохов. После паузы проще расслабиться, позабыть об оптических прицелах, об опасности раскрытых окон и враждебности соседних домов. Кто следит за ними через круглый глаз кинокамеры, через замочную скважину, кто подслушивает их разговоры, кто ищет шифр в брошенных без счета, мимолетных цитатах – кто бы это ни был, скучно ему, наверно, все книги перелистаны, в горле пересохло, в голове шум от радиопомех, и давно пора отдохнуть. Ясно, что из этого ничего не выйдет: и убить их нельзя, и узнать нечего, и время потрачено зря. За всеми не уследишь, много таких болтунов и шпионов, посвященных в государственные тайны второго и третьего градуса, много опасных, не очень опасных, сомнительных, подозрительных с дипломатическими паспортами, много изворотливых и неприкосновенных, да и вообще – что-то слишком много людей, которые играют, играют и заигрываются. Дотянуть бы до перемен, уйти на пенсию, рыбу удить и выращивать капусту, в стол сочинять мемуары: чтоб одни анекдоты и хохмочки, ничего серьезного, ни наркотиков, ни отравленных авторучек, а лишь приключения, сардельки в закрытом буфете, приемы в посольстве, дефицит по блату, побеги, «телеги», выговоры с занесением, премии и лишить премии, отчеты квартальные, «старик, мы же все понимаем», дома отдыха на море, но за колючей проволокой, политинформация по утрам, днем все голосуют «за», а по вечерам, в своей компании, бутылку пускают по кругу и произносят хором: «Да чтоб они все сдохли!», – да не понимают, не смеют понять, что сами и есть «они», им и придется сдохнуть. Это еще ничего, предыдущее поколение пострашнее, там ветераны и заслуженные мемуаров не сочиняют, а если их спросят: «А чем вы занимались в молодости?», – они ответят: «Когда как: то допрашивали, то сразу в расход». А как допрашивали? – да очень просто: плоскогубцами тащили из спины позвоночник. Нет, это ложь, этого не может быть, тогда подследственный умрет от болевого шока. Ну ладно, ну не плоскогубцами, ну не тащили, а просто били, били, били, так, как сегодня вам, чистоплюям, и не снилось, вы-то привыкли обещать, обхаживать, по-хорошему уговаривать: вы только к нам вернитесь, а мы вас не обидим, под суд отдадим, куда же без этого, но срок припишем условно, и заживете вы на родине лучше, чем жили, только вернитесь, что вам на этом Западе, здесь тоже выпускают пепси-колу в стеклянных бутылочках, здесь джинсы не хуже шьют, не отличишь от американских. А у нас не цацкались: кулаком в зубы, потом в те же зубы – десяточку, пятерку по рогам, и на лесоповал, а то в забой, и мечтай там себе о своей загранице сколько влезет, пока совсем не дойдешь, пока не почувствуешь, что смерть – это то, что бывает с тобой, не с другими.
Людвиг закрывает глаза, чтобы успокоиться, вернуться к себе, в себя. Все это его не касается, он живет в другом лагере, кое-что знает, кое о чем догадывается, но и только, все это его не касается, он служит в другом ведомстве, перебежчики – это не по его части. Очень жаль, он ничем не может помочь, обратитесь в соседний кабинет или в отдел этажом выше, или, допустим, в Мюнхен, на «Свободу», там что-нибудь сделают, что-нибудь придумают для вас. И если не защитят – что поделаешь, видно, вы всерьез рассердили своих товарищей, – если не защитят, то хотя бы расскажут о ваших похоронах, пробьются сквозь глушилки, не забудут вас, не оставят. А потом, когда начнется следующая передача, когда вы уже перестанете существовать, кто-нибудь в студии раскроет наугад анн-ардисовский «Конец прекрасной эпохи», ткнет пальцем куда попало и прочитает, заполняя паузу, перекрывая треск помех: «Черная лента цыганит с ветром. Странно тебя оставлять нам в этом месте, под грудой цветов, в могиле», – и это будут лучшие поминки по вашему телу, по вашему остывшему, окостеневшему, но все-таки прекрасному (под эпоху), по вашему наконец-то умершему телу, Олег.
– Иногда мне кажется, что вы могли бы говорить одними цитатами и вовсе не пользоваться «своими словами». Никогда не убирать кавычки, вот что я имею в виду.
– О таких людях, знаете ли, хорошо сказано: «Все эти монахи слишком много читают».
– Да, но вы не монах. Хотя и похожи – потому что много читаете, но этого, наверно, недостаточно.
– А тот монах, с которым вы познакомились на горе, что-то читал вам?
– Да, читал. Что-то про каких-то конюших, у которых бока золотые, как рай...
– И играя, кричат пароходу: «Прощай!».
– Да и я не скажу: до свиданья. Он читал по-русски, потом переводил. Он хорошо говорил по-немецки.
– Он сказал вам, откуда он приехал?
– Из Латвии. Из Латвийской ССР. А откуда приехали вы, Олег?
– Допустим, из Югославии.
– Ну нет, я знаю сербский акцент, у вас совсем другой, и не хорватский тоже, и не боснийский. Вы приехали не из Югославии.
– Хорошо, как хотите. Я приехал из восточного блока, а там выбирайте любую страну, там почти нет границ. Хотя, конечно, и в любую страну выпускают не всех, но меня, как видите, выпустили.
– Досрочно? – уточняет Людвиг.
– За хорошее поведение, – улыбается Олег.
Легенда не хуже любых других: я уехал в Израиль по ложному вызову, я прорыл подземный ход и перебрался через стену, я прыгнул через границу, я выбрал свободу, любую страну из тех, что не подписывали Варшавский договор. Попробуйте-ка проверить, вру я или не вру, и я ручаюсь – вы себе свернете шею. Поэтому лучше не проверяйте, принимайте все с прелестным безразличием и не задавайте вопросов, а я не буду задавать вопросов вам. Опасность таких связей, – как замечает кто-то печально, – опасность таких связей в том, что в постель ложатся, еще не познакомившись толком, а проснувшись наутро и слушая новости по радио, вдруг понимают, что ни в чем не сходятся, ни о чем не договорятся, и не то что не полюбят, а возненавидят друг друга, если проведут вместе еще одну ночь. Лучше даже кофе не пить, не назначать следующей встречи, не записывать телефон на обрывке газеты, а одеваться скорее и бежать, бежать прочь, пока не поздно. Но Людвиг думает, что еще слишком рано (почему-то по-французски: «C'est trop tôt... да, дружок, c'est trop tôt ou trop tard»), и никуда не бежит, а только выходит в ванную выпить воды из-под крана и возвращается, и видит занавески, подсвеченные красным солнцем, два нарцисса в стакане, раскинутые рукава рубашки, Бродского в мягкой обложке, чемодан, сигареты, расческу, карандашный рисунок за стеклом: подстриженные кусты, клумбы, на небе вспышки огней от комет или фейерверков, парочка венецианок в масках и в фижмах любезничает на скамейке. Это прекрасно, это невозможно, неправдоподобно, в гостиницах не вешают таких рисунков на стены, все это чудится Людвигу оттого, что он мало спал, много занимался любовью. Но венецианки улыбаются и наклоняют головы, сближая припудренные щеки, но на небе вспыхивают черные и серые огни, но мостик поднимается в глубине, обозначая правый и левый берег канала; ах, можно растянуть экфрасис на страницу, на две страницы, да ветер дергает занавеску и тени смешиваются, рисунок пропадает. И все детали, все предметы тускнеют и утрачивают четкость: гаснут нарциссы, чемодан, рубашки и «A Part of Speech». Людвиг видит квадратную комнату, скупо обставленную, обжитую и все-таки нежилую, с выметенной пылью, с черными проводами на полу; Людвиг видит ее целиком и думает: господи, как давно я тут не был, не вспомнить, когда я вернулся!.. А Олег чувствует его взгляд и произносит загадочно:
– Et fides Apostolica manebit per aeterna.
– Вы думаете? – отвечает Людвиг и снова ложится рядом.
– Нет, я опять цитирую. Ваш монах не читал вам эти стихи?
– Разве это стихи? Нет, я не помню.
Олег берет газету со столика, надевает очки, и не стареет – вопреки этим старческим вещам (очки и газета хороши для пенсионеров), – а молодеет, спускается к Людвигу и встает с ним вровень, в одном возрасте, на одной ступеньке. Смягчается линия рта, разглаживаются морщинки, утихает нывший висок. Людвиг щелкает зажигалкой, высекая пламя, и вспоминает минувшую зиму, ночь, волшебную гору (по-итальянски – la montagna incantata, так и переводят роман Манна в двух томах), да, гору и себя самого на этой горе, и своего собеседника с острым и жестким лицом, тени под его глазами, впадины под скулами. Дальше как будто оборвано, мелькают смутно разъятые слова, кусочки строк – пусть с началом, но без конца: «...не то что... схожу с ума, но... за рубашкой в комод... зима и занесла все это», – и лишь последняя фраза всплывает целиком: «Города, человеков, но для начала – зелень». Людвиг бормочет ее вслух, пытаясь восстановить интонации, мягкий акцент, ритм оригинала, просвечивающий сквозь перевод. Можно бы спросить у Олега – не знает ли он эти стихи (о, конечно, знает!), можно бы предложить ему – почитайте, пожалуйста, вы так хорошо, вы так много читаете; а можно, друг мой, мой милый, не увлекаться, не сходить с ума и подумать о чем-то другом.
– Прикурите для меня, пожалуйста, – просит Олег.
Людвиг раскуривает сигарету и вкладывает Олегу в губы. Это маленький знак внимания, милая интимность, которая иногда значит очень много, которая иногда вовсе ничего не значит, только бумажный фильтр чуть-чуть размягчается от чужой слюны. Керамическая пепельница стоит между ними, и они стряхивают туда cenere, заимствуя слово прямо из газеты. Дымок поднимается к потолку и пропадает, тут очень хорошая вентиляция. Где-то бьют часы, поспешая на пару минут: сейчас не шесть, а без двух минут шесть, и скоро в ресторане начнут накрывать столы к ужину. Докурив, они уберут пепельницу, лягут ближе друг к другу и, может быть, снова займутся любовью, стирая из памяти жесткое соитие на подоконнике: притворимся, мой милый, что мы были очень нежны и застенчивы, целомудренно прятались под одеялом, чтоб не видеть, а прикасаться, ослепляться и ощущать. А потом расцепят руки, встанут, как прежде, с балетной синхронностью, и пойдут под душ – но без глупостей, просто мыться вдвоем быстрее, чем целоваться. Там они сотрут мочалками сперму и пот, взобьют высокую пену, закроют глаза, доверяя и проверяя – не нападет ли тот, другой, не попробует ли схватить за затылок, утопить на дне ванны, едва прикрытом водой? Что ж, если нет, то и хорошо, можно одеться и выйти из номера прочь, и спуститься по лестнице на первый этаж (взгляните, как Людвиг перебирает ногами, снятыми с плеч Олега); можно даже выключить из расписания секс и сразу отправиться в душ, ускорить шаги, если очень хочется есть.
Олег перелистывает страницы: мелькают серые снимки, одна полоса отдана новостям со всего света, три полосы – новостям со всех улиц города, в столбик напечатаны извещения о свадьбах, разводах, родах, смертях – одинаковым траурным шрифтом. Они, эти извещения, увеличены в двадцать раз и расклеены по щитам и оградам снаружи, стоит выглянуть – и обо всем узнаешь, и утешишь себя, прочитав, что умершие жили долго и умерли легко, похороны состоятся, венков не надо, покойник этого ужасно не любил; что обрученные венчаются завтра, туда и несите цветы; что новорожденные здоровы и крикливы; что разведенные не держат зла друг на друга; что жизнь мыслима за стенами гостиницы – без участия Людвига, а значит, он может остаться внутри, в постели, как в норе, в укрытии, в одеяле. Он не то что боится выйти, он отдыхает от биполярного мира, от перелетов, предательств, локальных войн и терактов, волнений и выборов, забастовок, погонь, выстрелов, холода, лжи. Никуда ему не деться, через день он возьмет чемодан, сдаст ключи на стойке и никогда не вернется, и не дай бог ему когда-то вернуться сюда, вновь увидать Олега. Это ничем не оправданный, никчемный риск, юношеское безрассудство, это зыбкая вера в игру по правилам, это попытка осмысления обессмысленного, выдумывание разгадки. Ведь нельзя же быть врагами после такого, нельзя же стрелять как ни в чем не бывало, посылая пулю в голову того, другого, или принимая его пулю – своим виском. Впрочем, и это «нельзя» – лишь разновидность других запретов: нельзя допускать вторую войну после первой, нельзя допускать третью после второй, нельзя писать стихи после Катастрофы, нельзя расщеплять атом после Хиросимы, любви моей, нельзя дышать, и твердь кишит червями. Все именно так, и вы правы, но существуют некоторые исключения, и тогда можно – но лучше, конечно, писать стихи, чем расщеплять атом, тем более, что он уже расщеплен, обратно не соберешь. Олег перелистывает страницы, улыбается, увидав крохотную заметку о том, что «жители нашего города принимали участие в пикете возле советского посольства в Риме и требовали освободить академика Сахарова». Названы и имена этих храбрых жителей, что ж, им спать спокойно, за ними не придут, не поднимут ночью – пять минут на сборы! – не отправят в другой город, не наш, Горький, к тому, кого они требовали освободить. Все в порядке, они живут в свободной стране, ничего им не будет. И ничего не будет академику Сахарову оттого, что они за него вступились: не отпустят его, телефон не проведут («Завтра около десяти вам позвонят»), не попросят прощения, и еще – не убьют, даже накормят насильно, чтоб не доголодался до смерти.
– Вы читаете по-итальянски?
– Очень мало. О чем там пишут?
– В летнем театре сегодня и завтра заезжая труппа дает «Вольного стрелка». Хотите?
– Немецкая опера в Италии – это звучит так странно. Нет, пожалуй, не хочу.
– Жаль, я думал, вам понравится то, что так странно звучит. Но может быть, вы вообще не любите оперу?
– Я люблю балет.
– «Spectre de la rose», тот же самый Вебер. К сожалению, здесь его не дают, но в Милане, кажется, он еще идет. Можем съездить в Милан, если хотите.
– Ради «Spectre de la rose» неизвестно с кем? Не надо, Олег, не развлекайте меня. Завтра или послезавтра я все равно уеду.
– Я был бы рад вас развлечь напоследок. Ну что ж, как хотите. Говорят, впрочем, что сейчас этот балет танцуют очень небрежно: восемь минут посредственного танца ради последнего прыжка в окно. «Обнимемся. Прощай. Я спрыгну в сад». Чепчик с лепестками был к лицу Нижинскому, но с тех пор мода изменилась.
– Разве чепчик был не у нее?
– У нее чепчик был белый, без роз.
Ах да, в самом деле. Как легко беседовать о балете – минуя политику, прыжки в свободу (вместо сада, без объятий), отказы, побеги, как приятно притворяться знатоками, рассуждать о Нижинском, о его feuilles de roses (или о его feuille de rose, о розовом нежном устье, куда Дягилев изливал вдохновение и вожделенье), об утраченной прелести, об изменчивой моде, о сильфах, фавнах, нимфах, и даже – с дилетантской застенчивостью – о прыжках и арабесках, заносках, поддержках, жете, антраша-сис, релеве, кабриолях, па-де-буррэ. Но они не увлекаются этой темой, не заигрываются самозабвенно: как легки, да, и как фальшивы балетные беседы не на больничной предсмертной постели, а на двуспальной гостиничной, после объятий и перед объятиями, они рассчитаны на микрофоны, а не на вечность, а тут, кажется, нет ни того, ни другого. Лучше бы об опере, все-таки серьезнее: шесть волшебных пуль, а седьмая – прямо в сердце невесты, и хоть невеста далеко, на севере, допустим, в Норвегии (и не невеста вовсе, а возлюбленная так, как ни одна другая возлюблена не будет), но ничего, выстрел сделан, и пуля летит, уж они встретятся, дело будет. Олег сминает газету и бросает прямо на пол, чтоб ее вымели вместе с пылью и сором, и всем телом поворачивается к Людвигу, протягивает руку и прикасается к шраму, к его шраму, не под левой лопаткой, а слева на груди.
– Я не люблю оперу, – произносит Людвиг. – Немецкую оперу, как у Вебера.
– Как непатриотично. Но вы любите балет, я знаю. Какую школу: французскую, русскую, датскую?
– Всего понемногу. И баланчинских американцев.
– А Штутгарт и Гамбург?
– Сейчас вы снова скажете, что я непатриотичен. Я их почти не знаю. Я вообще не балетоман, а так...
– А так, – соглашается Олег, – сочувствующий. Помните, кто был в Штутгарте?
– Крэнко.
– Кто сейчас в Гамбурге?
– Ноймайер.
– В Амстердаме?
– Ван Данциг.
– В Опера?
– Татарин. Вы задаете вопросы, как на викторине.
– Как на следствии, Людвиг, что почти одно и то же. Последний вопрос: кто в Канадском национальном?
– Брун. К чему вам все это, что вы проверяете?
– Проверяю, сочувствуете ли вы на самом деле или притворяетесь. Не притворяетесь, кое-что знаете о балете. Что ж, вы свободны, можете идти. Как говорят на Кузнецком мосту, «ну, значит, мы ошиблись, подпишите ему пропуск на выход».
– Я думал, так говорят на Лубянке. Впрочем, может быть, я путаю названия улиц, я никогда еще не был в Москве.
– Нет, вы не путаете, это разные улицы, а учреждение одно и то же.
– Какое оно длинное.
– И высокое, – говорит Олег, – из его подвалов видно крайний север и вечную мерзлоту.
По спине пробегают мурашки, вентилятор гонит ледяной воздух – наверно, прямо с севера или по крайней мере from the cold, откуда возвращаются шпионы. Людвиг вздрагивает от холода и закутывается в одеяло, ложится на бок, согнувшись подковою, чтобы вмерзнуть навек в санный след. За окном солнце клонится ниже, но по-прежнему греет, и на брусчатке высыхают лужи; кто-то прокатывает тачку по мостовой, кричит о миндале, мороженом, вишнях, продает лимоны и апельсины для скучающих миньон и миньонов, впрочем, это тоже сцена из оперы: ниспадает вечер, добрые горожане выходят прогуляться, перебрасываются шутками, покупают сласти, болтают – пока еще речитативом, но скоро, скоро вылетит героиня на велосипеде и запоет: «Oh mio crudele affetto!», и все перепутает, чтобы те, что выглянут снова в окно на площадь (эшафот разобран, тело зарыто, кровь присыпана песком), гадали – какой это век и кто композитор, и кому не дожить до последнего акта?
Олег наклоняется к Людвигу и целует, согревает дыханием губы и щеку, кладет ладонь на шею, сковывая будто корсетом или высоким воротником. Что вам больше понравится – если вам нежно пережмут сонную артерию, и вы тогда тихонечко уснете (только Олегу и понять этот каламбур, а Людвиг не знает русского), или если вам эту артерию раздавят, и вы тогда тихонечко умрете? Надо что-нибудь выбрать, непременно надо, а то вы обидите вашего друга. Людвиг думает вяло: не разыграть ли приступ печени или мигрени, не отказаться ли от ужина, от еще одной оплаченной ночи, от номера, города и Олега, не уехать ли сегодня же, поменяв на вокзале билет? Он не боится, вовсе нет, эта скука, эта душевная тошнота не похожа на страх, у страха другие симптомы: наверно, он съел что-то не то – подпорченные фрукты или отравленный поцелуй. В конце концов, красное солнце пробивается даже сквозь опущенные занавесы и занавески, пронизывает, разгоняет сумерки, освещает постель и лежащих в этой постели; солнце брезжит, дождик не брызжет, а они чужие друг другу, хоть и безошибочно прикасаются к шрамам, хоть и припоминают что-то – совсем по Платону, из предыдущих существований, из минувшего года. Мы где-то встречались с вами, мой милый, мы когда-то встречались с вами, не так ли? Ах да, встречались, и я вас убил или вы убили меня, что, в сущности, одно и то же. Не стоит об этом и говорить.
– Что же вы молчите? – спрашивает Олег. – Устали, проголодались? Или, может быть, вам дурно?
– Да, ничего страшного. Просто маленькая мигрень.
– На углу есть аптека, я куплю вам аспирин, если хотите.
– О, не стоит, – отвечает Людвиг, – мне не так уж и больно. Сейчас пройдет.
От мигрени помогают прогулки на свежем воздухе, прохладные компрессы, покой, одиночество. От мнимой мигрени, к сожалению, ничего не помогает, и Людвиг лжет, выдумывая легкую боль, мимолетное страданье, – лжет, но еще не знает, что делать дальше с этой ложью, притвориться ли всерьез больным или исцелиться сейчас же, без аспирина, усилием воли? Ладонь Олега лежит на его горле заботливо и рассеянно, не удерживает, о нет, а придерживает, чтобы Людвиг не рванулся прочь, испугавшись чего-то внутри или вне себя: спокойнее, спокойнее, не нервничайте, не совершайте резких движений, дышите как следует и обдумайте, хорошенько обдумайте свое положение. Вот так, очень хорошо, смотрите, вы уже ничего не боитесь. Все-таки это очень безрассудно – спать с убийцей, да еще из советской разведки: он не заразит ни СПИДом, ни коммунистической идеологией, примет душ, выбросит использованные презервативы, а на прощание – выстрелит в лоб или в сердце, пусть и не волшебной пулей, а обычной, разрывной. Но Людвигу-то с его опытом, с его умом, с его душой следует осмотрительнее выбирать партнеров, не поддаваться морокам и обольщениям, зимнему туману, вкрадчивым рассуждениям монаха-францисканца: что скажут, если узнают о его свиданиях, о городе, грозе и гостинице, о «вольном стрелке» и «призраке розы» (это что еще – клички или позывные?), о Казанове, балете и казни Дамьена, о разговорчиках, о поцелуйчиках, о переведенных стишках? Да ничего не скажут, скорее всего: или ликвидируют сразу, или под трибунал подведут.
– Вы играете, Людвиг, вы пытаетесь меня обмануть. На самом деле у вас ничего не болит.
– Уже ничего не болит, вы правы. Я же вам говорил: это просто маленькая мигрень.
– Как вы думаете, что с вами сделают, если узнают, что вы встречались и спали со мной?
– Как думаете, что сделают – с вами? Я слышал, у вас сажают в тюрьму за это.
– За предательство или за секс? – улыбается Олег. – Верно только второе. За предательство меня расстреляют, но я пока что никого не предал.
– Значит, вас посадят в тюрьму. Если поверят, конечно, что вы спали со мной, но ничего не рассказывали.
– Нет, боюсь, не поверят.
– Мне тоже, – признается Людвиг. – Мы с вами в одинаковом положении, не правда ли?
– Да, – отвечает Олег, – да, именно так. И поэтому я, пожалуй, должен убить вас, чтобы мне не задавали вопросов.
В приоткрытую дверь заглядывает горничная в сером форменном платье, серьезно смотрит на них, и они смотрят на нее с постели. Олег сдвигает ладонь в сторону, накрывает плечо Людвига: это нежное и заботливое движение, покровительственная ласка, а не угроза. Табличка «Не беспокоить» соскальзывает с дверной ручки и падает к ногам горничной, под левый тупоносый башмачок. «Прошу прощения, – говорит горничная, – я просто проверяю, все ли в порядке. Я просто проверяю. Приятного отдыха». У нее белое лицо, как у сомнамбулы, сухой голос, хрустальный взгляд, она наклоняется, подбирая табличку, и уходит прочь: конец явления, в коридоре не слышно ее шагов (как сказано выше, гораздо выше: их глушат ковры). Все в порядке, приятного отдыха; они целуются, исполняя ее пожелание, продлевают нежданную паузу. А потом ложатся поудобнее и продолжают, обнявшись, беседовать о легких, непринужденных вещах вроде балета: об изменах, обманах, предательствах, тюрьмах, побегах, доносах, унижениях – и еще о смерти, куда же без смерти.
– Ну что ж, ее вы тоже убьете? Ведь она видела нас вместе.
– Если я попытаюсь ее убить, вы, того и гляди, закроете ее собой. Нет, Людвиг, нет, да никто и не поверит ее словам. Мало ли что ей привиделось.
– Род эротического наваждения: заглядывать в номера, надеясь застать там любовников. Mania veneria.
– О боже мой, вы и по-латыни говорите.
– Я не говорю, что вы. Это я притворяюсь.
– А казались прежде таким искренним, – произносит Олег.
Людвигу бы спросить недоуменно: «На что вы намекаете?» – но он и так знает, на что, он сам призывает этот двусмысленный, метафизический намек. Они повторяют однажды произнесенные слова, кое-что изменяют, но оставляют целое, уже отзвучавшее где-то: последние две или три фразы воспроизведены целиком, только не указан источник. Смутная, сладкая угроза проскакивает, как искра, электричество трещит, отстав от далекой грозы, и впору схватиться за пистолет, а еще лучше – за телефон и вызвать карабинеров (если они, конечно, не уехали обедать на гору). Но Людвиг помнит – нельзя делать резких движений и раздражать зверя, раз уж вошел к нему или вместо него в клетку. Хоть в Олеге нет ничего хищного, не сейчас, по крайней мере: он сдержан и очарователен, совершенно как человек, он смотрит на Людвига, улыбаясь, и ждет улыбки в ответ. Смотрите, мой милый, я понимаю вас, вы понимаете меня, к чему нам ссориться, к чему поднимать шум, если вам все равно пока не велели убивать меня, а мне пока не велели убивать вас? Не спешите, успеется, в свое время мы встретимся, и тогда, скорее всего, вы, мой милый, не уйдете живым. И поверьте, мне жаль, мне очень жаль, что это случится, но сами знаете – я ничего не могу поделать. О да, соглашается Людвиг, еще как знаю, ведь я тоже ничего не могу поделать, лишь убить вас первым, когда мне велят.
– И все-таки, как вы думаете, что скажут вам, искренний мальчик, если узнают, что вы спали со мною здесь?
– Если узнают или когда узнают?
– Как вам больше понравится: «если» или «когда», вероятность или определенность. Но скорее всего – «когда», в наших конторах всегда узнают почти все, что касается секса.
– Я думаю, меня уволят и отдадут под суд. Трудно поверить, видите ли, что я спал с вами, а вы не пытались меня завербовать.
– Трудно поверить, что и я спал с вами, а вы не пытались завербовать – меня.
– И в конце концов, – заключает Людвиг, – трудно поверить, что все это было на самом деле.
Все это только сон, легкая фантазия перед пробуждением, или литературное упражнение, сухой отросток шпионских романов. Так не бывает на самом деле: чересчур много разговоров, ласк, холмов, колоколов, чересчур много подмигиваний и насмешек, заигрываний с читателями и зрителями, и с персонажами тоже – мы все понимаем, к чему эти цитаты и встречи, мы все знаем, чем это кончится, но не спешите, наслаждайтесь, пока можете, а то хуже будет; вот они и наслаждаются терпеливо на фоне Италии, в комнате с занавешенным видом. Декорации банальны, но недурны, срисованы не с натуры, а со старых фресок: небо без самолетных следов, воздух чуть голубее и чище, одинаковые деревья вместо фонарных столбов, припыленные дороги, и на горизонте – цепь паломников, а не туристов, что спускаются в долину из монастыря на Монте-Пенна. Вслед им брошено ласковое: «Ite, missa est», – ступайте с богом, с городом, с миром, ступайте и не грешите больше, варите обеды, нянчите детей, собирайте виноград, обнимайтесь с друзьями, но не предавайте, пожалуйста, не лгите, не бейте ножом ни в грудь, ни в спину. Так мало просят от них, так много просят; очень жаль, понимает Людвиг, но это невыполнимо, он бы и рад всегда говорить правду, сдать оружие и пропуск, выйти в отставку и восемь часов в день служить, разбирая бумаги, танцевать в выходные, жениться, уехать в Норвегию, да, он бы и рад – но он не сможет так жить, очень жаль, уже слишком поздно.
– Я не убью вас, не бойтесь, – говорит Олег. – Во всяком случае, не сегодня. Это огромное утешение, не так ли?
– Да, огромное, вы правы.
– Может быть, я и вовсе никогда не убью вас. Вы просто винтик, вишенка, вас незачем убирать.
– Даже обидно. Но я всегда могу сделать карьеру и стать кем-то, кого вам придется убрать.
– Когда вы сделаете карьеру, кто знает, что будет со мной. Может быть, весь мир поменяется.
– Вы хотите, чтобы это случилось, или боитесь этого? – спрашивает Людвиг.
– Ни то, ни другое. Но интересно увидеть, чем все кончится. Да, очень интересно.
Людвиг берет его за руку и целует жесткие кончики пальцев – как у скрипача, да, и как у лесоруба, как у стрелка, как у убийцы. Жаль, не как у монаха, а то можно было бы обмануться этой приметой, попросить исповеди и отпущения грехов, ведь Людвиг тоже убийца – винтик и вишенка, искренний мальчик, который убирает других и хочет, так хочет увидеть, чем все закончится. Рухнет ли Берлинская стена, начнется ли третья мировая, освободят ли академика Сахарова, поменяется ли весь мир – и научатся ли вылечивать СПИД, как научились вылечивать сифилис, пусть не сразу, но постепенно, шаг за шагом: сегодня дают год жизни, завтра два года, а послезавтра пожимают плечами – пустяки, не волнуйтесь, от этого больше не умирают. Впрочем, он и не волнуется, он знает, как заражаются – через кровь или сперму, он пользуется презервативами, он доверяет Олегу – и не верит, не может поверить, что сам заболеет, легче вообразить любую другую смерть, чем эту стремительную, в пневмонии, с язвами во рту, с саркомой Капоши на ступне или на ладони (чем не стигмат – страшнее всех стигматов?). Он чувствует себя почти в безопасности – и сейчас, в эту минуту, не сомневается, что проживет очень долго, до старости, и даже Олега переживет. А когда минута проходит и начинается следующая, он отстраняется и встает, оставляя Олега в постели, и вспоминает с мучительной ясностью, как так же вставал, одевался, оставлял, не год назад, у святого Франциска, а гораздо раньше, в зимней гостинице где-то под Бергеном, где было холодно, и отопление работало еле-еле, и телефон вместо колокола звонил по нему, а вернее всего, что по ней – той возлюбленной, а не невесте, с сердцем, разбитым волшебною пулей.
Других убийц – вроде Олега – преследуют, наверное, тени убитых, подстерегают в снах, подкрадываются из-за угла, составляют почтительную и безмолвную свиту; а за Людвигом бродит тень живой, то пропадая ненадолго, то возникая снова, мелькает в окнах и на площадях, не винит его, ни о чем не горюет, но не дает покоя, не позволяет забыть. Да он сам и не хочет забывать: что, в конце концов, останется у него, если исчезнут ее имя, лицо и голос, если он решит – полно, это было юношеское безумие, краткое душевное расстройство, но теперь он совсем здоров. Не расскажешь о ней никому – и зачем рассказывать, чтобы услышать в ответ: господи, откуда у вас, бедный Людвиг, эта романтическая, эта идеальная любовь в нашем веке? Ничего он от нее не хочет, не смеет даже издалека ее увидеть, спит с другими, отвлекаясь, и иногда неделями не думает о ней, а потом опять встречает ее тень и бормочет: мне все равно, что будет со мной, но пусть она будет счастлива там, без меня; пусть она будет счастлива – вот и все его утешение, потому что он почитает высшим благом благо любимого, но не помнит, кто это написал.
– Вы уходите навсегда или мы все-таки поужинаем сегодня вместе? Если навсегда, то не забудьте расписание поездов, оно вон там, закладкой в «Части речи». В части вашей, не вашей речи.
– Я знаю, что не моей. Нет, я только хочу немного погулять. Здесь очень душно, вы не замечаете?
– Совсем не душно, вам кажется, Людвиг. Ну что ж, погуляйте, – разрешает Олег, – ведь вы, наверно, так и не видели города. Погуляйте, здесь очень интересная треугольная площадь, вы такой площади больше нигде не увидите. И церкви, я думаю, уже открыты, там прохладно и тихо, вам понравится.
– Вы не хотите пойти со мной?
– Не хочу. Вам надо побыть одному.
«Вам надо побыть одному, мне надо побыть одному», – чем не оправдание? лучше любых других, потому что допускает возможность жизни врозь, свободы, автономного существования любовников. Необязательно всюду ходить под руку, вдвоем осматривать все, что должно осматривать в этом городе, вздыхать, восхищаться, возмущаться, не разлучаясь ни на минуту; необязательно даже возвращаться к ужину – достаточно лишь вынуть закладку из «A Part of Speech», расписание поездов, найти подходящий и уехать налегке, без вещей: потом пришлют из гостиницы, а не пришлют – не жалко. Но Людвиг, одевшись, наклоняется к Олегу, берет его за плечи и целует, и понимает, что сегодня никуда не уедет, обойдет треугольную площадь, заглянет в церкви, где так прохладно и тихо (ему понравится), купит миндаля у торговца с тележкой, пересечет пустые рыночные ряды – там нет ничего в этот час, только запах апельсинов и рыбы, и все-таки он пересечет эти ряды, оскальзываясь, как на льду, на размокших салатных листьях, и возьмет у последней цветочницы букетик фиалок. Как странно и как очаровательно это определенное, грамматически точное будущее: все детали выверены и отточены, осталось добавить веберовское «Приглашение к танцу» из радиоприемника – и сцена готова, герой может умирать. Людвиг прикасается губами к губам Олега, к впадинкам под скулами, к переносице и к вискам, лепит не то маску, не то галатеину голову, заполняет пустоты поцелуями, как пластическим веществом. Теперь он никогда не забудет Олега, теперь он всюду Олега узнает, если столкнется с ним еще где-нибудь и когда-нибудь, на том ли свете, на этом ли, хоть – как сказано выше – лучше им вовсе не сталкиваться.
– Вы прощаетесь со мной так, будто все же хотите уехать. Вы в самом деле хотите?
– Нет. Но может быть, завтра у нас не будет времени, чтобы попрощаться.
– Ну, если вы вернетесь из города, у нас будет еще целая ночь.
– Ну, если я вернусь, – произносит Людвиг. – Мало ли что может случиться.
– Не бойтесь, – говорит Олег. – Сегодня с вами ничего не случится, не в этом городе и не в этой постели. Идите, я еще полежу.
– Я принесу вам фиалок и миндаля.
– Вы милый, мой Людвиг. Идите.
И Людвиг уходит, наконец, уносит с собою «вы милый, идите», и поцелуй, и ключ от номера, но бросает все остальное: чемодан, зонтик, смятую газету на полу, очки, одеколон, стакан с водою, квадратную комнату, полную неспящих предметов. Нет ничего слаще этого одиночества, непривязанности ни к кому, ни к чему, абсолютной свободы; он спускается вниз, распахивает дверь и вступает в дочиста отмытый, голубой, легкий мир. Неужели можно стряхнуть прошлое до последней секунды, смести на землю дурные воспоминания, ложь, страх, любовь, раскаяние, смерть, стать просто Людвигом – и признать, что это не вымышленное, настоящее имя? «From nowhere with love the enth of Marchember sir sweetie respected darling», – отстукивает аритмически в груди, а не в голове, не зря он прочел до конца эту «Часть» своей, не своей речи, не зря он тоже, хотя бы через английский язык, дотронулся до того, что повторяли ему и монах, и Олег, граждане балтийских болот. Бормоча вслед за ними – в колючем автопереводе: «But in the end it's irrelevant...» – и так далее, он кое-что понимает, он ощущает их острее, чем раньше, в постели, в объятиях, почти постигает их (или все-таки – одного его). И поворачивает на запад, к колокольне, к Святой Марии на скале, прочь от гостиницы, от рыночных рядов, от зеркал, пораженных безумием, прочь от Олега, от современности, от разведки, от разделенной Германии, прочь от восемьдесят пятого года, навстречу себе самому.
А у него над головой, в окне четвертого этажа, Олег поднимает винтовку, прицеливается и убивает ласточку.

@темы: фики, From Eroica with love, Аойке Ясуко

---

Ну что, ударим Мейнерцем по бездорожью и разгильдяйству? Сегодня опять будет небольшой кусок, почему-то глава, посвященная 1959-61 годам, пересказывается у меня очень медленно. Хочется разделаться с ней побыстрее, а побыстрее никак не получается. Так что уж идем, как идем, потихоньку. На дворе стоит пятьдесят восьмой год, АБТ закрылся до лучших времен, а в Дании опять назревает ландеровский скандал. Подробности - см. ниже.
После закрытия АБТ осенью 1958 года Эрик и Рэй отправились в Европу на поиски работы. Фрэнк Шауфусс, сменивший Нильса Бьорна Ларсена на посту руководителя Королевского Датского балета, немедленно пригласил Эрика в компанию на самых выгодных условиях. Правда, он предупредил Эрика, что в данный момент ведет переговоры о проведении гастролей Королевского балета - и в этих гастролях, как предполагается, должен принять участие и Харальд Ландер (насколько я понимаю, в качестве приглашенного хореографа). Разумеется, Шауфусс знал о напряженных отношениях Эрика и Ландера и о той роли, которую Эрик сыграл в раскручивании дела Ландера в 1951 году, и ждал, что Эрик отреагирует на приглашение Ландера достаточно негативно. Но Эрик ответил только, что если ему позволят самому решать, работать с Ландером или нет, то все в порядке, никаких проблем. И Шауфусс выдохнул с облегчением, и подписал с Эриком трехлетний контракт.
Гораздо позже, в 1984 году, Эрик рассказал, что не хотел танцевать в "Этюдах" Ландера, потому что считал, что для него это будет "ошибочным шагом". К тому времени он уже создал несколько ролей, в которых драматическая насыщенность сочеталась с технической сложностью (это и Альбрехт в "Жизели", и Ян в "Фрекен Юлии"), и поэтому выступление в "Этюдах" - технически виртуозном, но не "драматическом" балете - не могло дать ему никакого удовлетворения. А в интервью летом 1958 года Эрик признался, как сложно выступать просто с бравурным танцем (таким, как в "Этюдах"): "Потом я чувствую себя смертельно уставшим. <...> Я знаю, почему так происходит. Это... как бы сказать... это своего рода творческий эгоизм. Что-то, что получаешь сам, а не отдаешь". И в том же интервью Эрик сказал, что с годами он все больше и больше нервничает перед выходом на сцену.
В общем, у Эрика не было никакого желания снова сотрудничать с Ландером. Как пишет Мейнерц: "После "дела Ландера" минуло семь лет, но раны все еще были свежи". Арлетта Вайнрайх вспоминала, что Эрик был убежденным "антиландеристом", и однажды в неофициальной обстановке (в баре "Космополь", если быть точным) Эрик даже сказал, что если Ландер вернется в Королевский Датский балет, то он, Эрик, перестанет там выступать. Ноги его там не будет, и точка. От такой перспективы - что великий Эрик откажется выступать в Дании - все слышавшие это заявление всерьез испугались.
Эрик должен был танцевать в "Фрекен Юлии" вместе с Моной Вангсаэ, женой Фрэнка Шауфусса, но когда та узнала, что ее муж без ведома труппы ведет переговоры о возвращении Ландера, то у нее произошел нервный срыв, и она была вынуждена передать партию Юлии Кирстен Симоне. Все что ни делается, все к лучшему - Кирстен Симоне прекрасно станцевала и сработалась с Эриком. Но напряжение в труппе ощутимо росло.
Много воды утекло с ухода Ландера в 1951 году: Королевский балет вышел на международный уровень, провел успешное турне в США и вообще стал одним из серьезных балетных игроков. Ландер тоже не бедствовал и прекрасно себя чувствовал в парижской Опера. Ну, а Эрик, вернувшись из США в Данию, признался, что ему было "грустно расставаться с маленьким домом в Нью-Йорке, где я прожил последние два года" (и вместе с Рэем). Он не видел для себя будущего в Дании, но в то же время было ясно, что пока у него нет другого выбора, кроме сотрудничества со своей родной компанией. Вообще отношения Эрика с его родиной были довольно сложными (а с кем и с чем, спрашивается, у Эрика были простые отношения?). С одной стороны, датчане его обожали - ну еще бы, первая датская балетная звезда мирового масштаба, любимец публики, повод для гордости. Эрик же, с другой стороны, относился к соотечественникам, мягко скажем, с предубеждением, и поэтому их поклонение было для него своего рода проклятием. Не радовали его и датские критики, восхищавшиеся им - но восхищавшиеся им почти в тех же выражениях, что в сорок шестом году, после его дебюта. А сам Эрик уже давно не был прежним.
Шестого ноября он танцевал в "Сильфиде" с Маргрете Шанне. Датская пресса в прошлом далеко не всегда благосклонно отзывалась о его Джеймсе, но в этот раз никто и не думал обвинять его в "невыразительности" или "напряженности". Напротив, в одной из статей автор писал, что в этом спектакле Джеймс "в самом деле существует в том же потустороннем мире, что и трогательная сильфида Маргрете Шанне". В самом деле, Джеймс Эрика так легок и так воздушен, что иногда и вправду кажется одним из мира сильфид.
Казалось, все чудесно и безоблачно, но незадолго до Рождества разразилась буря. Шауфусс был уволен. Большинство танцовщиков Королевского балета наотрез отказались работать с Ландером и пригрозили устроить забастовку в знак протеста против его возвращения (даже на время) и восстановления "Этюдов". В ответ директор театра Хеннинг Брондстед не погнушался пустить в дело все имеющиеся у него средства - вплоть до шантажа, угроз и подключения политиков, - чтобы подавить бунт. Ему это удалось (после того, как он пригрозил уволить всю труппу - а увольнение значило еще и потерю хорошей пенсии в будущем), но Эрик, которого тоже попытались заставить "вести себя хорошо", поручил своему адвокату Эстер Тонсгаард подготовить иск в суд, разорвал контракт, публично заявил о своем уходе из компании (и если верить Эрику, после этого выступления ему позвонил датский премьер-министр и упрашивал не уходить из КДБ) и уехал из Дании.
Он отправился в Германию вместе с Рэем, и там Рэй был принят в труппу Штутгартского балета. Для Рэя это оказался выигрышный билет: в 1961 году в Штутгартский балет пришел Джон Крэнко, и при нем талант Рэя наконец-то полностью раскрылся. Но после переезда Рэя в Штутгарт стало ясно, что его роману с Эриком настал конец. "Мы редко виделись, и в это время мы начали постепенно расходиться. Это был ад. Мы месяцами не видели друг друга. Мы перезванивались по телефону... но это уже не было романом". Они сохранили дружеские, теплые отношения на всю жизнь (в книге Грюна Эрик говорил о Рэе: "Я по-прежнему люблю его и восхищаюсь им"). Мейнерц пишет, что Эрик был "любящим и заботливым" с Рэем, и, пожалуй, он прав: складывается ощущение, что именно с Рэем Эрик был не то чтобы счастливее, но спокойнее, чем с другими своими "долгосрочными партнерами" - Рудольфом и Константином. Впрочем, тогда он вообще был моложе, и его демоны либо не преследовали его вовсе, либо преследовали очень редко. А Рэй вспоминал, что "тогда, с Эриком, это было всерьез. Это была настоящая любовь".
Между тем ландеровский скандал в Дании вдруг резко утих - а все потому, что благоразумный Ландер, услышав про все это безобразие, решил не испытывать судьбу и отказался от сотрудничества с Королевским театром. Тут и руководство КДБ поняло, что перегнуло палку - в том числе и в отношении Эрика. Проще говоря, оно испугалось, что Эрик раздует эту историю в прессе, поднимется новый скандал (первую звезду датского балета фактически выгоняют из родного театра! куда смотрит правительство? эй, правительство!), и тогда никого по головке не погладят. Поэтому Эрику быстренько предложили новый трехлетний контракт, выгоднее прежнего: теперь он должен был работать в Дании лишь три месяца в год, а остальное время использовать по собственному усмотрению.
И Эрик немедленно воспользовался этой свободой - и весной 1959 года отправился выступать в Нью-Йорке с Балетами маркиза де Куэваса, где впервые станцевал с Марией Толчиф. Потом был тур в Южную Америку - с Виолеттой Верди, в сентябре - возвращение в Копенгаген, а в декабре 1959 года Эрик снова уехал в США и присоединился к Нью-Йорк Сити Балле. Это была его первая попытка сотрудничества с Баланчиным. Всего таких попыток будет две, и обе, увы, не слишком удачные.
Аллегра Кент, молоденькая танцовщица в баланчинской труппе, вспоминала, как разогревалась перед классом Анатолия Обухова и вдруг увидела, что по лестнице поднимается сам Эрик Брун. "Я так восхищалась его танцем, так любовалась его прекрасным греческим профилем! Я улыбнулась и поздоровалась с ним, и поскорее отвернулась, потому что я ужасно смутилась и не знала, что делать дальше. Зато Эрик знал, что делать. Он подошел ко мне, пожал мне руку и сказал, что только что приехал из Дании, чтобы присоединиться к компании на зимний сезон 1959 года". И надо сказать, поначалу все шло довольно удачно. Несмотря на то, что его подготовка отличалась от подготовки "баланчинцев", несмотря на то, что стиль баланчинских постановок отличался от стиля, к которому Эрик привык в Дании и в АБТ, Эрик был создан для хореографии Баланчина, как рыба для воды. И его дебют в партии Принца в баланчинском "Щелкунчике" был вполне успешным - пусть даже сумасшедше сложная хореография поначалу привела его в ужас. Но он справился и с этим ужасом и с этой хореографией и сумел "выразить себя, не напрягаясь и не нервничая", сумел "насладиться музыкой и танцем под эту музыку". Одним из принципов Эрика (и, между прочим, датской школы вообще) была убежденность в том, что публика не должна замечать, что танцовщик испытывает трудности, выполняя то или иное па. Все должно проделываться легко, без видимых усилий. И Эрик старался всегда придерживаться этого принципа, в том числе в баланчинских постановках.
Ну ладно, довольно на сегодня. В следующий раз, надеюсь, расскажу еще о работе Эрика в Нью-Йорк Сити Балле, о его участии в европейском турне возрожденного АБТ, о его выступлении в "Кармен" Ролана Пети. А там и до встречи с Рудольфом рукой подать. Бруноманы и эрикофилы, оставайтесь со мной.

@темы: Александр Мейнерц "Erik Bruhn – Billedet indeni", Erik Bruhn

---

Вчера ко мне наконец-то пришла книга Саймона Робинсона "A Year with Rudolf Nureyev". Шла она ни много ни мало - два месяца и шесть дней. Причем не из Австралии и даже не из Америки, а всего-навсего из Англии. Продавец ужасно обрадовался, когда я ему написала, что книгу получила, все в порядке. А уж я-то как обрадовалась! Вцепилась в нее и проглотила за один вечер, оторваться не могла. Не рассчитывала на многое, думала - ну так, будут это умеренно сплетнические воспоминания в стиле "великий Нуриев и я". И ошиблась, и приятно ошиблась, Робинсон оказался очень умным, спокойным, наблюдательным и сдержанным человеком (между прочим, до встречи с Нуриевым он довольно долго работал в школе для трудных девочек-подростков - или, скажем так, для девочек, оказавшихся в трудных обстоятельствах, переживших насилие, сбежавших из дома, - и после такой психологической подготовки ему явно было легче ужиться с Нуриевым, чем человеку, вовсе не имевшему опыта общения с трудными детьми - потому что кое-что от трудного ребенка было в Нуриеве и в последние годы жизни). Он рассказывает о Нуриеве без восторженного придыхания, он все-таки видит в нем в первую очередь человека, а не звезду - и человека уставшего, постепенно сдающегося болезни, но все равно достойного восхищения. Но у Робинсона это спокойное, тоже очень человечное восхищение. Кажется, это Тургенев писал о Гоголе: "Какое ты умное, и странное, и больное существо!". Вот нечто подобное мог, кажется, повторить и Робинсон, глядя на Нуриева.
И кое-что меня в книге очень развеселило. Сначала я залезла в указатель имен - и увидела, что там Леонид Мясин, Леля Массин, обозван Леонардом. Тут я захохотала и сказала, что да, в Леле было что-то чертовское, а то и дьявольское, а значит - быть ему мастером Леонардом, не отвертится. Ну и не стала цепляться, подумала, что Робинсон все-таки был человек далекий от балета, ну, перепутал имена. Когда же дошла до упоминания Мясина в тексте, то выяснила, что нет, оклеветала я Робинсона, он ничего не перепутал, в тексте Мясин у него - Леонид. Но он тут же написал, что острова Ли Галли (прежде принадлежавшие Мясину, а потом выкупленные Нуриевым) подарил Мясину сам Дягилев. Тут я захохотала в два раза громче, чем в первый раз, и подумала, что и сам Дягилев, наверно, повеселился бы, узнав, что его считают способным дарить мальчикам не только кольца с сапфирами, а еще и целые острова. Но не всем, а только умницам, таким, как Леля. А какому-нибудь Патрику Долину, лентяю и неслуху, не видать острова в подарок, пусть даже и не надеется!

@темы: Дягилев и все-все-все, Не только Дягилев или "вообще о балете", Rudolf Nureyev

---

Грузовик с пряниками доехал до моего дома и перевернулся. Пока что оттуда высыпалось только несколько пряников, но я надеюсь на большее. Я давно уже слежу за этим каналом на ютюбе: его хозяин время от времени выкладывает разные балетные старости и редкости. И вот вчера у него наконец-то дошли руки до Эрика. Ура! И он обещает не останавливаться на достигнутом, а выложить другие записи с Эриком. Я заранее дрожу от алчности. Пока что он вывесил три ролика: отрывок из "Сильфиды" с Карлой Фраччи - полностью черно-белый, так что, наверно, из такой же записи был взят отрывок, вставленный в цветную запись в двд-релизе; кусочки совместных занятий Эрика и Рудольфа - с закадровым монологом Эрика (этот ролик я видела раньше, мне кажется, он его уже выкладывал когда-то, но мне показалось, что в варианте, который он выложил вчера, видеоряд немного расширен); и наконец - нечто совсем новое: соло Эрика из "Спящей красавицы", запись 1962 года. Лично я посмотрела с большим удовольствием (а вот в комментах к ролику пришел какой-то умник и начал бурчать, что вообще не понимает, почему Эрика называют великим, и что ничего технически выдающегося в этом танце нет). Как всегда у Эрика - поразительно чистый и легкий танец, холодноватый, даже слегка меланхоличный, слегка прерывистый, но очаровательный. Жаль только, что очень мало. Впрочем, мне сколько Эрика ни дай - все будет мало.

@темы: Erik Bruhn

---

Я страшно протащилась по ноймайеровской "Даме с камелиями". Прямо сама не ожидала, что мне так понравится. Аньес Летестю в роли Маргариты божественна, иначе и не скажешь: как она танцует, как играет, как умирает!.. Изумительная актриса. Когда в последнем акте она сидит в театре, опустив черную вуаль, - исхудавшая, в слишком свободном платье, с нарумяненными чахоточными щеками, с болезненно блестящими глазами, - ох, кажется, что она и вправду на грани смерти. И как она танцует последнее па-де-труа с призраками де Грие и Манон, и как она ложится на пол рядом с мертвой Манон и нежно кладет руку ей на плечо, и как она в самом конце проходит несколько шагов по сцене, раскинув руки, а потом падает замертво... в общем, не опишешь, это надо видеть. И там все прекрасны: и Манон (очаровательная Дельфина Муссан), и кавалер де Грие (Хосе Мартинес), и Прюданс (Доротея Жильбер) - прелесть какая гризетка, надо видеть, как она танцует во втором акте, сдернув шляпу с пианиста (а пианист участвует в нескольких сценах, и это тоже фишка ноймайеровской "Дамы с камелиями"), а потом с невинным видом прячет в декольте колье, которое Маргарита возвращает отставленному любовнику (а любовник колье не берет, ну, так Прюданс его и прибирает, чтоб не валялось тут). И кордебалет прекрасен, и совершенно восхитительны Нанина, служанка Маргариты (Беатрис Мартель), и господин Дюваль (Микаэль Денар). Это драматические, почти не танцевальные роли - но именно что "почти не": во втором акте и Нанина ненадолго включается в общее сельское веселье, танцует с гостями Маргариты (и танцует прелестно, да и сама она прелестна - такая молоденькая, но очень серьезная служанка, трогательно привязанная к своей госпоже), и позднее, в том же втором акте, на сцену выходит господин Дюваль (немного похожий на Сомса Форсайта из старого сериала по "Саге") и танцует напряженное, жесткое, выразительное па-де-де с Маргаритой. Признаться, это па-де-де показалось мне не менее чувственным, чем дуэты Маргариты и Армана. Впрочем, может быть, все дело в том, что мне опять погладили кинк на разницу в возрасте. Ну и сам господин Дюваль был гораздо интереснее своего юного сына. А еще это па-де-де в середине перебил дуэт Маргариты и Манон - коротенький, но тоже очень жесткий, почти жестокий, и тоже очень чувственный - ну, специфически, конечно, но фемслэшеру все сойдет.
А вот что касается Армана Дюваля (Стефан Бюйон), то я даже не знаю, что и сказать. Он мне не то чтобы не понравился - нет, он очень красивый и пылкий мальчик, техничный, отлично танцующий, недурно играющий. Но он меркнет не только на фоне Маргариты, но вообще на фоне абсолютно всех. Но мне кажется, это зависит не от партии, а от исполнителя. Надо будет посмотреть, как партию Армана исполняли другие танцовщики. Слава богу, "Дама с камелиями" - балет популярный, где и с кем его только ни ставили (кстати, он и в Большом идет, но билеты на него достать, по-моему, нереально)! Попробую поискать какие-нибудь отрывки с Александром Рябко, говорят, он был очень хорош в роли Армана.
Ну вот. Поэтому если у кого-то появится желание скоротать вечер под хороший романтический балет - очень советую "Даму с камелиями". И напоследок - конечно, приложу фотографию: предсмертное па-де-труа Маргариты, Манон и кавалера де Грие.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете", John Neumeier and his ballets

---

Пожалуй, вот эта фотография, сделанная Дианой Арбус в 1963 году, - стала одним из самых известных и растиражированных совместных изображений Эрика и Рудольфа. Я сама, признаться, обратила на нее внимание давным-давно, когда мне еще были безразличны и Эрик, и Рудольф, и балет вообще. Но фотографию запомнила и хозяйственно засунула в папку, где она со временем оказалась в хорошей компании других снимков с Эриком и Рудольфом.



А вот сейчас смотрю я на эту фотографию свежим взглядом и думаю: почему она мне кажется такой странной и непривычной? А все очень просто - тут Эрик сфотографирован в майке. А таких снимков, чтоб Эрик там был с голыми руками или с почти голыми плечами, - можно сказать, почти и не существует. Есть, конечно, два довольно известных снимка, где они с Рудольфом в одних плавках на каком-то катере рассекают. Но и там одно плечо Эрика целомудренно прикрыто какой-то кофтой (сгорал он на солнце, что ли? кстати, не исключено). А у Мейнерца в книге есть фотография юного Эрика в балете "Идолон": Эрик раздет по пояс, бедра обернуты ну очень короткой тряпкой, ноги обнажены, но плечи и предплечья все равно прикрыты какими-то обрывками ткани. Вот на все смотреть разрешено, но плечи Эрика - под запретом. Вот только Арбус и обошла этот запрет.
И между прочим, абсолютно на всех репетиционных фотографиях, какое десятилетие ни возьми - хоть шестидесятые, хоть семидесятые, хоть восьмидесятые (вот снимков с репетиций пятидесятых годов мне почему-то не попадалось), все равно - репетирует ли Эрик сам или проводит репетицию, берет класс или дает класс, - всегда на нем либо черная водолазка, либо еще какая-нибудь кофта с длинным рукавом, либо - ну, это очень редко бывает, - рубашка с короткими рукавами. И полотенце, конечно. И никаких маек.

@темы: Rudolf Nureyev, Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos