Живи, а то хуже будет
Я опять безобразно запустила пересказ Мейнерца. Вернее, не то чтобы запустила, но начала прыгать по книге, как неподкованная английская блоха. Очень трудно взять себя в руки и снова вернуться к нормальному пересказу. И не знаю, нужно ли это кому-нибудь - ведь отчасти Мейнерц рассказывает о вещах, и без того известных любому мало-мальски интересующемуся Нуриевым и Бруном человеку, а отчасти я сама уже пересказала все самое интересное в других постах. Но и бросить все это тоже не могу, мне будет неуютно, да мне уже сейчас неуютно, когда я думаю, что прервала нормальный пересказ ровно месяц назад. Надо подбирать хвосты и приниматься за дело. Итак, в прошлый раз остановились мы в 1962 году: осенью в Копенгагене скоропостижно скончалась Эллен Брун, мать Эрика, и Рудольф ненадолго отложил поездку в Нью-Йорк, чтобы быть рядом с Эриком и утешить его.
Сьюз Уолд, с которой Эрик познакомился незадолго до смерти матери, считала, что именно эта смерть крепче связала Эрика и Рудольфа: несчастье, пережитое Эриком, оказалось самым крепким клеем. И с этого момента, судя по письмам, его привязанность к Рудольфу действительно стала еще сильнее, чем была прежде, временами приобретая черты мономанической страсти: "Мне трудно поверить в то, что моя тетушка и моя мать живы теперь лишь в моем сердце и в моих мыслях. Когда ты уехал, что-то умерло во мне. В моей жизни остался лишь ты, единственный живой человек, которого я люблю, единственный человек, который жив для меня". Это отрывок из сентябрьского письма, Кавана цитирует его гораздо подробнее и приводит еще одно сентябрьское письмо, отправленное Эриком в ответ на несохранившееся письмо Рудольфа - по-видимому, очень нежное и отчасти утешившее Эрика. Но после короткого подъема и надежд на совместное "счастливое будущее" снова наступал упадок сил, и Эрик с новыми силами погружался в депрессию. Мейнерц приводит отрывок из его ноябрьского письма (кажется, Кавана его не цитирует): "Я схожу с ума. Меня окружают приятные, любезные люди. <...> Я шучу, смеюсь, сержусь - из-за чего-то важного, а иногда и без причин (безумие!), и все время плачу про себя. Я вижу во сне мою мать и мою тетушку, таких непохожих друг на друга людей, к которым я был привязан - по разным причинам. Они смеются надо мною в моих снах (кошмар), я мечтаю о тебе, я думаю о тебе и не могу остановиться".
Мейнерц, как и Кавана, говорит, что Эрик и Рудольф пообещали друг другу уничтожить полученные письма, но лишь Эрик, по-видимому, сдержал свое обещание. "Истинная ценность" писем Эрика, по мнению Мейнерца, заключается даже не столько в создании картины отношений Эрика и Рудольфа (она неизбежно получается односторонней, перекошенной в сторону Эрика), сколько в отражении самого Эрика, уязвимого и беззащитного. Он не скрывает в письмах "своего страха и экзистенциальной тоски" и признается, что не может видеть других людей, так ему плохо. "Мне плохо, теперь я один дома... <...> Я не хочу выходить, потому что люди задают мне вопросы и жалеют меня. В полусне я вижу множество вещей вокруг, и они кажутся такими реальными, что мое сердце бьется, как сумасшедшее". Он "признает, что находится в кризисе и просит прощения, понимания и помощи": "...я постоянно видел смерть вокруг меня. Я был потерян, рядом со мной не было никого, кто мог помочь мне или вернуть меня к жизни. Когда ты уехал, я почти не спал. <...> Я надолго уезжаю, чтобы не оставаться дома одному, но Рудик, любовь моя, теперь мне лучше, и это из-за тебя и из-за твоего письма...". Между прочим, Мейнерц преспокойно обрезал в этом письме последнюю процитированную фразу, и "Рудик, любовь моя" и т.д. - это уже я взяла из книги Каваны. Правда, тоже не доцитировала до конца, потому что от любовных излияний Эрика мозг вскипает еще быстрее, чем от его же жалоб. Так что, наверно, у Мейнерца мозг тоже вскипел, поэтому он всю любовь и вырезал.
Мейнерц делает еще одно любопытное замечание - между прочим, идущее вразрез с признаниями самого Эрика в книге Грюна. Говоря о том, что депрессия Эрика усилилась после потери тетушки и матери, Мейнерц добавляет, что корни этой депрессии уходили гораздо глубже - в период гастролей АБТ по СССР, когда - внимание! - у Эрика впервые начались боли в желудке, первый звоночек его язвы. Это очень интересные данные, поскольку сам Эрик уверял, что боли начались у него лишь в 1963 году, во время работы в Нью-Йорк Сити Балле. Как обычно, Мейнерц не дает никаких ссылок на источник информации, но вряд ли он сам это выдумал, откуда-то он эти сведения взял. И если он прав, и если желудочные боли Эрика начались не в 1963, а уже в 1960 году, то... то что тут скажешь? Пятнадцать лет возвращающихся и усиливающихся приступов боли - это врагу не пожелаешь. До сих пор не могу понять, как Эрик это выдержал и не покончил с собой. В последние годы он снимал боль инъекциями морфина - и ведь в какой-то момент он, наверно, мог просто сорваться и вколоть себе слишком большую дозу. Какое счастье, что этого не произошло.
"Чем выше мы поднимаемся, тем глубже приходится падать. Любовь моя, не надо бояться. У нас нет выбора, и я рад, что мы с тобой не такие, как большинство "нормальных" людей, не сильных и не слабых". Это строчки из письма от 17 января 1963 года. Кавана опять-таки цитирует его подробнее - но у нее нет первых двух фраз, приведенных у Мейнерца. Бетти Кейдж, ассистентка Баланчина, прислала Эрику предложение снова поработать в Нью-Йорк Сити Балле. Эрик ответил, что подумает об этом. В то же время он получил приглашение из Австралии, которое казалось ему еще соблазнительнее, чем приглашение от Баланчина. "Впервые за долгое время я почувствовал, что нашел что-то нужное мне как танцовщику". В конце января Баланчин пригласил Эрика на обед, они приятно провели время, но во время обеда не было произнесено ни слова о возвращении Эрика в НЙСБ. Несколько дней спустя Эрик написал Рудольфу: "Я наконец-то перестал искать идеальную компанию и идеальное руководство. Мне нравится характер Баланчина, я восхищаюсь им, но вряд ли я когда-нибудь [снова] стану работать с ним".
Однако же ровно через неделю Эрик получил от Баланчина официальное приглашение - и принял его. И судя по всему, всерьез об этом пожалел потом. Но прежде чем начать работу в НЙСБ, он отправился в Австралию - где работал в качестве гест-стар вместе с Соней Аровой (и между прочим, вместе с Никитой Долгушиным, представлявшим Новосибирский балет). Но об этом я расскажу в следующий раз. Надеюсь, не через месяц, а все-таки раньше. Эта глава "Сыновья Зевса" в книге Мейнерца - воистину бесконечная. Сколько я уже с ней вожусь, а никак не доберусь до конца. А все из-за писем Эрика. Они занимают мало места в книге (потому что напечатаны петитом), но отнимают ужасно много времени у такого горе-переводчика, как я. Не всегда же, к сожалению, есть возможность проверить себя по Каване.
Сьюз Уолд, с которой Эрик познакомился незадолго до смерти матери, считала, что именно эта смерть крепче связала Эрика и Рудольфа: несчастье, пережитое Эриком, оказалось самым крепким клеем. И с этого момента, судя по письмам, его привязанность к Рудольфу действительно стала еще сильнее, чем была прежде, временами приобретая черты мономанической страсти: "Мне трудно поверить в то, что моя тетушка и моя мать живы теперь лишь в моем сердце и в моих мыслях. Когда ты уехал, что-то умерло во мне. В моей жизни остался лишь ты, единственный живой человек, которого я люблю, единственный человек, который жив для меня". Это отрывок из сентябрьского письма, Кавана цитирует его гораздо подробнее и приводит еще одно сентябрьское письмо, отправленное Эриком в ответ на несохранившееся письмо Рудольфа - по-видимому, очень нежное и отчасти утешившее Эрика. Но после короткого подъема и надежд на совместное "счастливое будущее" снова наступал упадок сил, и Эрик с новыми силами погружался в депрессию. Мейнерц приводит отрывок из его ноябрьского письма (кажется, Кавана его не цитирует): "Я схожу с ума. Меня окружают приятные, любезные люди. <...> Я шучу, смеюсь, сержусь - из-за чего-то важного, а иногда и без причин (безумие!), и все время плачу про себя. Я вижу во сне мою мать и мою тетушку, таких непохожих друг на друга людей, к которым я был привязан - по разным причинам. Они смеются надо мною в моих снах (кошмар), я мечтаю о тебе, я думаю о тебе и не могу остановиться".
Мейнерц, как и Кавана, говорит, что Эрик и Рудольф пообещали друг другу уничтожить полученные письма, но лишь Эрик, по-видимому, сдержал свое обещание. "Истинная ценность" писем Эрика, по мнению Мейнерца, заключается даже не столько в создании картины отношений Эрика и Рудольфа (она неизбежно получается односторонней, перекошенной в сторону Эрика), сколько в отражении самого Эрика, уязвимого и беззащитного. Он не скрывает в письмах "своего страха и экзистенциальной тоски" и признается, что не может видеть других людей, так ему плохо. "Мне плохо, теперь я один дома... <...> Я не хочу выходить, потому что люди задают мне вопросы и жалеют меня. В полусне я вижу множество вещей вокруг, и они кажутся такими реальными, что мое сердце бьется, как сумасшедшее". Он "признает, что находится в кризисе и просит прощения, понимания и помощи": "...я постоянно видел смерть вокруг меня. Я был потерян, рядом со мной не было никого, кто мог помочь мне или вернуть меня к жизни. Когда ты уехал, я почти не спал. <...> Я надолго уезжаю, чтобы не оставаться дома одному, но Рудик, любовь моя, теперь мне лучше, и это из-за тебя и из-за твоего письма...". Между прочим, Мейнерц преспокойно обрезал в этом письме последнюю процитированную фразу, и "Рудик, любовь моя" и т.д. - это уже я взяла из книги Каваны. Правда, тоже не доцитировала до конца, потому что от любовных излияний Эрика мозг вскипает еще быстрее, чем от его же жалоб. Так что, наверно, у Мейнерца мозг тоже вскипел, поэтому он всю любовь и вырезал.
Мейнерц делает еще одно любопытное замечание - между прочим, идущее вразрез с признаниями самого Эрика в книге Грюна. Говоря о том, что депрессия Эрика усилилась после потери тетушки и матери, Мейнерц добавляет, что корни этой депрессии уходили гораздо глубже - в период гастролей АБТ по СССР, когда - внимание! - у Эрика впервые начались боли в желудке, первый звоночек его язвы. Это очень интересные данные, поскольку сам Эрик уверял, что боли начались у него лишь в 1963 году, во время работы в Нью-Йорк Сити Балле. Как обычно, Мейнерц не дает никаких ссылок на источник информации, но вряд ли он сам это выдумал, откуда-то он эти сведения взял. И если он прав, и если желудочные боли Эрика начались не в 1963, а уже в 1960 году, то... то что тут скажешь? Пятнадцать лет возвращающихся и усиливающихся приступов боли - это врагу не пожелаешь. До сих пор не могу понять, как Эрик это выдержал и не покончил с собой. В последние годы он снимал боль инъекциями морфина - и ведь в какой-то момент он, наверно, мог просто сорваться и вколоть себе слишком большую дозу. Какое счастье, что этого не произошло.
"Чем выше мы поднимаемся, тем глубже приходится падать. Любовь моя, не надо бояться. У нас нет выбора, и я рад, что мы с тобой не такие, как большинство "нормальных" людей, не сильных и не слабых". Это строчки из письма от 17 января 1963 года. Кавана опять-таки цитирует его подробнее - но у нее нет первых двух фраз, приведенных у Мейнерца. Бетти Кейдж, ассистентка Баланчина, прислала Эрику предложение снова поработать в Нью-Йорк Сити Балле. Эрик ответил, что подумает об этом. В то же время он получил приглашение из Австралии, которое казалось ему еще соблазнительнее, чем приглашение от Баланчина. "Впервые за долгое время я почувствовал, что нашел что-то нужное мне как танцовщику". В конце января Баланчин пригласил Эрика на обед, они приятно провели время, но во время обеда не было произнесено ни слова о возвращении Эрика в НЙСБ. Несколько дней спустя Эрик написал Рудольфу: "Я наконец-то перестал искать идеальную компанию и идеальное руководство. Мне нравится характер Баланчина, я восхищаюсь им, но вряд ли я когда-нибудь [снова] стану работать с ним".
Однако же ровно через неделю Эрик получил от Баланчина официальное приглашение - и принял его. И судя по всему, всерьез об этом пожалел потом. Но прежде чем начать работу в НЙСБ, он отправился в Австралию - где работал в качестве гест-стар вместе с Соней Аровой (и между прочим, вместе с Никитой Долгушиным, представлявшим Новосибирский балет). Но об этом я расскажу в следующий раз. Надеюсь, не через месяц, а все-таки раньше. Эта глава "Сыновья Зевса" в книге Мейнерца - воистину бесконечная. Сколько я уже с ней вожусь, а никак не доберусь до конца. А все из-за писем Эрика. Они занимают мало места в книге (потому что напечатаны петитом), но отнимают ужасно много времени у такого горе-переводчика, как я. Не всегда же, к сожалению, есть возможность проверить себя по Каване.
-
-
21.11.2020 в 12:57