Живи, а то хуже будет
Я опять безобразно запустила пересказ Мейнерца. Вернее, не то чтобы запустила, но начала прыгать по книге, как неподкованная английская блоха. Очень трудно взять себя в руки и снова вернуться к нормальному пересказу. И не знаю, нужно ли это кому-нибудь - ведь отчасти Мейнерц рассказывает о вещах, и без того известных любому мало-мальски интересующемуся Нуриевым и Бруном человеку, а отчасти я сама уже пересказала все самое интересное в других постах. Но и бросить все это тоже не могу, мне будет неуютно, да мне уже сейчас неуютно, когда я думаю, что прервала нормальный пересказ ровно месяц назад. Надо подбирать хвосты и приниматься за дело. Итак, в прошлый раз остановились мы в 1962 году: осенью в Копенгагене скоропостижно скончалась Эллен Брун, мать Эрика, и Рудольф ненадолго отложил поездку в Нью-Йорк, чтобы быть рядом с Эриком и утешить его.
Сьюз Уолд, с которой Эрик познакомился незадолго до смерти матери, считала, что именно эта смерть крепче связала Эрика и Рудольфа: несчастье, пережитое Эриком, оказалось самым крепким клеем. И с этого момента, судя по письмам, его привязанность к Рудольфу действительно стала еще сильнее, чем была прежде, временами приобретая черты мономанической страсти: "Мне трудно поверить в то, что моя тетушка и моя мать живы теперь лишь в моем сердце и в моих мыслях. Когда ты уехал, что-то умерло во мне. В моей жизни остался лишь ты, единственный живой человек, которого я люблю, единственный человек, который жив для меня". Это отрывок из сентябрьского письма, Кавана цитирует его гораздо подробнее и приводит еще одно сентябрьское письмо, отправленное Эриком в ответ на несохранившееся письмо Рудольфа - по-видимому, очень нежное и отчасти утешившее Эрика. Но после короткого подъема и надежд на совместное "счастливое будущее" снова наступал упадок сил, и Эрик с новыми силами погружался в депрессию. Мейнерц приводит отрывок из его ноябрьского письма (кажется, Кавана его не цитирует): "Я схожу с ума. Меня окружают приятные, любезные люди. <...> Я шучу, смеюсь, сержусь - из-за чего-то важного, а иногда и без причин (безумие!), и все время плачу про себя. Я вижу во сне мою мать и мою тетушку, таких непохожих друг на друга людей, к которым я был привязан - по разным причинам. Они смеются надо мною в моих снах (кошмар), я мечтаю о тебе, я думаю о тебе и не могу остановиться".
Мейнерц, как и Кавана, говорит, что Эрик и Рудольф пообещали друг другу уничтожить полученные письма, но лишь Эрик, по-видимому, сдержал свое обещание. "Истинная ценность" писем Эрика, по мнению Мейнерца, заключается даже не столько в создании картины отношений Эрика и Рудольфа (она неизбежно получается односторонней, перекошенной в сторону Эрика), сколько в отражении самого Эрика, уязвимого и беззащитного. Он не скрывает в письмах "своего страха и экзистенциальной тоски" и признается, что не может видеть других людей, так ему плохо. "Мне плохо, теперь я один дома... <...> Я не хочу выходить, потому что люди задают мне вопросы и жалеют меня. В полусне я вижу множество вещей вокруг, и они кажутся такими реальными, что мое сердце бьется, как сумасшедшее". Он "признает, что находится в кризисе и просит прощения, понимания и помощи": "...я постоянно видел смерть вокруг меня. Я был потерян, рядом со мной не было никого, кто мог помочь мне или вернуть меня к жизни. Когда ты уехал, я почти не спал. <...> Я надолго уезжаю, чтобы не оставаться дома одному, но Рудик, любовь моя, теперь мне лучше, и это из-за тебя и из-за твоего письма...". Между прочим, Мейнерц преспокойно обрезал в этом письме последнюю процитированную фразу, и "Рудик, любовь моя" и т.д. - это уже я взяла из книги Каваны. Правда, тоже не доцитировала до конца, потому что от любовных излияний Эрика мозг вскипает еще быстрее, чем от его же жалоб. Так что, наверно, у Мейнерца мозг тоже вскипел, поэтому он всю любовь и вырезал.
Мейнерц делает еще одно любопытное замечание - между прочим, идущее вразрез с признаниями самого Эрика в книге Грюна. Говоря о том, что депрессия Эрика усилилась после потери тетушки и матери, Мейнерц добавляет, что корни этой депрессии уходили гораздо глубже - в период гастролей АБТ по СССР, когда - внимание! - у Эрика впервые начались боли в желудке, первый звоночек его язвы. Это очень интересные данные, поскольку сам Эрик уверял, что боли начались у него лишь в 1963 году, во время работы в Нью-Йорк Сити Балле. Как обычно, Мейнерц не дает никаких ссылок на источник информации, но вряд ли он сам это выдумал, откуда-то он эти сведения взял. И если он прав, и если желудочные боли Эрика начались не в 1963, а уже в 1960 году, то... то что тут скажешь? Пятнадцать лет возвращающихся и усиливающихся приступов боли - это врагу не пожелаешь. До сих пор не могу понять, как Эрик это выдержал и не покончил с собой. В последние годы он снимал боль инъекциями морфина - и ведь в какой-то момент он, наверно, мог просто сорваться и вколоть себе слишком большую дозу. Какое счастье, что этого не произошло.
"Чем выше мы поднимаемся, тем глубже приходится падать. Любовь моя, не надо бояться. У нас нет выбора, и я рад, что мы с тобой не такие, как большинство "нормальных" людей, не сильных и не слабых". Это строчки из письма от 17 января 1963 года. Кавана опять-таки цитирует его подробнее - но у нее нет первых двух фраз, приведенных у Мейнерца. Бетти Кейдж, ассистентка Баланчина, прислала Эрику предложение снова поработать в Нью-Йорк Сити Балле. Эрик ответил, что подумает об этом. В то же время он получил приглашение из Австралии, которое казалось ему еще соблазнительнее, чем приглашение от Баланчина. "Впервые за долгое время я почувствовал, что нашел что-то нужное мне как танцовщику". В конце января Баланчин пригласил Эрика на обед, они приятно провели время, но во время обеда не было произнесено ни слова о возвращении Эрика в НЙСБ. Несколько дней спустя Эрик написал Рудольфу: "Я наконец-то перестал искать идеальную компанию и идеальное руководство. Мне нравится характер Баланчина, я восхищаюсь им, но вряд ли я когда-нибудь [снова] стану работать с ним".
Однако же ровно через неделю Эрик получил от Баланчина официальное приглашение - и принял его. И судя по всему, всерьез об этом пожалел потом. Но прежде чем начать работу в НЙСБ, он отправился в Австралию - где работал в качестве гест-стар вместе с Соней Аровой (и между прочим, вместе с Никитой Долгушиным, представлявшим Новосибирский балет). Но об этом я расскажу в следующий раз. Надеюсь, не через месяц, а все-таки раньше. Эта глава "Сыновья Зевса" в книге Мейнерца - воистину бесконечная. Сколько я уже с ней вожусь, а никак не доберусь до конца. А все из-за писем Эрика. Они занимают мало места в книге (потому что напечатаны петитом), но отнимают ужасно много времени у такого горе-переводчика, как я. Не всегда же, к сожалению, есть возможность проверить себя по Каване.
Сьюз Уолд, с которой Эрик познакомился незадолго до смерти матери, считала, что именно эта смерть крепче связала Эрика и Рудольфа: несчастье, пережитое Эриком, оказалось самым крепким клеем. И с этого момента, судя по письмам, его привязанность к Рудольфу действительно стала еще сильнее, чем была прежде, временами приобретая черты мономанической страсти: "Мне трудно поверить в то, что моя тетушка и моя мать живы теперь лишь в моем сердце и в моих мыслях. Когда ты уехал, что-то умерло во мне. В моей жизни остался лишь ты, единственный живой человек, которого я люблю, единственный человек, который жив для меня". Это отрывок из сентябрьского письма, Кавана цитирует его гораздо подробнее и приводит еще одно сентябрьское письмо, отправленное Эриком в ответ на несохранившееся письмо Рудольфа - по-видимому, очень нежное и отчасти утешившее Эрика. Но после короткого подъема и надежд на совместное "счастливое будущее" снова наступал упадок сил, и Эрик с новыми силами погружался в депрессию. Мейнерц приводит отрывок из его ноябрьского письма (кажется, Кавана его не цитирует): "Я схожу с ума. Меня окружают приятные, любезные люди. <...> Я шучу, смеюсь, сержусь - из-за чего-то важного, а иногда и без причин (безумие!), и все время плачу про себя. Я вижу во сне мою мать и мою тетушку, таких непохожих друг на друга людей, к которым я был привязан - по разным причинам. Они смеются надо мною в моих снах (кошмар), я мечтаю о тебе, я думаю о тебе и не могу остановиться".
Мейнерц, как и Кавана, говорит, что Эрик и Рудольф пообещали друг другу уничтожить полученные письма, но лишь Эрик, по-видимому, сдержал свое обещание. "Истинная ценность" писем Эрика, по мнению Мейнерца, заключается даже не столько в создании картины отношений Эрика и Рудольфа (она неизбежно получается односторонней, перекошенной в сторону Эрика), сколько в отражении самого Эрика, уязвимого и беззащитного. Он не скрывает в письмах "своего страха и экзистенциальной тоски" и признается, что не может видеть других людей, так ему плохо. "Мне плохо, теперь я один дома... <...> Я не хочу выходить, потому что люди задают мне вопросы и жалеют меня. В полусне я вижу множество вещей вокруг, и они кажутся такими реальными, что мое сердце бьется, как сумасшедшее". Он "признает, что находится в кризисе и просит прощения, понимания и помощи": "...я постоянно видел смерть вокруг меня. Я был потерян, рядом со мной не было никого, кто мог помочь мне или вернуть меня к жизни. Когда ты уехал, я почти не спал. <...> Я надолго уезжаю, чтобы не оставаться дома одному, но Рудик, любовь моя, теперь мне лучше, и это из-за тебя и из-за твоего письма...". Между прочим, Мейнерц преспокойно обрезал в этом письме последнюю процитированную фразу, и "Рудик, любовь моя" и т.д. - это уже я взяла из книги Каваны. Правда, тоже не доцитировала до конца, потому что от любовных излияний Эрика мозг вскипает еще быстрее, чем от его же жалоб. Так что, наверно, у Мейнерца мозг тоже вскипел, поэтому он всю любовь и вырезал.
Мейнерц делает еще одно любопытное замечание - между прочим, идущее вразрез с признаниями самого Эрика в книге Грюна. Говоря о том, что депрессия Эрика усилилась после потери тетушки и матери, Мейнерц добавляет, что корни этой депрессии уходили гораздо глубже - в период гастролей АБТ по СССР, когда - внимание! - у Эрика впервые начались боли в желудке, первый звоночек его язвы. Это очень интересные данные, поскольку сам Эрик уверял, что боли начались у него лишь в 1963 году, во время работы в Нью-Йорк Сити Балле. Как обычно, Мейнерц не дает никаких ссылок на источник информации, но вряд ли он сам это выдумал, откуда-то он эти сведения взял. И если он прав, и если желудочные боли Эрика начались не в 1963, а уже в 1960 году, то... то что тут скажешь? Пятнадцать лет возвращающихся и усиливающихся приступов боли - это врагу не пожелаешь. До сих пор не могу понять, как Эрик это выдержал и не покончил с собой. В последние годы он снимал боль инъекциями морфина - и ведь в какой-то момент он, наверно, мог просто сорваться и вколоть себе слишком большую дозу. Какое счастье, что этого не произошло.
"Чем выше мы поднимаемся, тем глубже приходится падать. Любовь моя, не надо бояться. У нас нет выбора, и я рад, что мы с тобой не такие, как большинство "нормальных" людей, не сильных и не слабых". Это строчки из письма от 17 января 1963 года. Кавана опять-таки цитирует его подробнее - но у нее нет первых двух фраз, приведенных у Мейнерца. Бетти Кейдж, ассистентка Баланчина, прислала Эрику предложение снова поработать в Нью-Йорк Сити Балле. Эрик ответил, что подумает об этом. В то же время он получил приглашение из Австралии, которое казалось ему еще соблазнительнее, чем приглашение от Баланчина. "Впервые за долгое время я почувствовал, что нашел что-то нужное мне как танцовщику". В конце января Баланчин пригласил Эрика на обед, они приятно провели время, но во время обеда не было произнесено ни слова о возвращении Эрика в НЙСБ. Несколько дней спустя Эрик написал Рудольфу: "Я наконец-то перестал искать идеальную компанию и идеальное руководство. Мне нравится характер Баланчина, я восхищаюсь им, но вряд ли я когда-нибудь [снова] стану работать с ним".
Однако же ровно через неделю Эрик получил от Баланчина официальное приглашение - и принял его. И судя по всему, всерьез об этом пожалел потом. Но прежде чем начать работу в НЙСБ, он отправился в Австралию - где работал в качестве гест-стар вместе с Соней Аровой (и между прочим, вместе с Никитой Долгушиным, представлявшим Новосибирский балет). Но об этом я расскажу в следующий раз. Надеюсь, не через месяц, а все-таки раньше. Эта глава "Сыновья Зевса" в книге Мейнерца - воистину бесконечная. Сколько я уже с ней вожусь, а никак не доберусь до конца. А все из-за писем Эрика. Они занимают мало места в книге (потому что напечатаны петитом), но отнимают ужасно много времени у такого горе-переводчика, как я. Не всегда же, к сожалению, есть возможность проверить себя по Каване.
А письма Эрика такая песня! Каждый раз задумываюсь, как их читал Рудольф, отвечал ли письмом или звонком, или же его эти жалобы/признания больше напрягали...
Про ранние боли Эрика - очень неприятное открытие( неужели за всё это время не могли найти причину
Мне хочется верить, что Рудика все эти эриковы излияния не напрягали, а трогали и тревожили. Иначе, наверно, он бы его быстро бросил (кстати, у меня складывается впечатление, что со следующими своими любовниками он отчасти так себя и вел: очень не любил, когда они ему жаловались и требовали внимания).) А он не только не бросал, но явно очень переживал за Эрика, и был готов звонить ему каждый день, лишь бы Эрик брал трубку. Ну и на письма отвечал - и, судя по обмолвкам в письмах Эрика, это были не отписки, а искренние попытки утешить Эрика, как-то облегчить его боль.
Эх, не могу, в письмах Эрика так много болезненной нежности, какой-то почти ненормальной любви. Интересно, в письмах Рудольфа был такой же накал чувств? Судя по сохранившимся черновикам - очень возможно...
А что до болей - ну да, считали, что это все нервное, рентген ничего не показывал, анализы, по-видимому, тоже. Да и начиналось все постепенно, с большими промежутками между приступами. Это уж потом промежутки начали сокращаться, и в последний год перед операцией, кажется, почти исчезли: такое чувство, что тогда, в 73, 74 году Эрик мучился почти без перерыва.
излияния не напрягали, а трогали и тревожили
вот-вот, не из таких он был людей, чтобы мириться с чем-то неугодным. Мне кажется, что именно этот опыт с Эриком и послужил выработке новой модели поведения со следующими. Опять же эта известная история про то, что ему с Эриком эмоциональных переживаний хватило с лихвой, спасибо, больше не надо. и мне кажется, что Рудольф очень сильно изменился к 1968, сильно повзрослел психологически, эти изменения уже не могли сочетаться с его ролью младшего любовника при Эрике, они стали более менее равными (как мне видится, разница между людьми 23 и 33 лет больше, чем между 30 и 40), что в итоге стало одной из причин окончания отношений
И мне еще кажется, что не только Эрик выдохся, но и Рудольф тоже устал от Эрика, ему захотелось легких и ненапряжных, не таких выматывающих отношений. И сложно его винить за это желание: хоть о Рудольфе говорили, что он буквально высасывал Эрика и изводил его своей требовательной любовью, но и сам Эрик был не чужд вампиризма и попивал из Рудольфа кровь почище любого Лестата.) И в конце концов, разрыв пошел на пользу и им, и их отношениям: оба выдохнули, отдохнули, пришли в себя... и поняли, что по-прежнему друг друга любят, по-прежнему много значат друг для друга, по-прежнему хотят и могут общаться. Получился практически хеппи-энд.))
Но черт возьми, ведь я же знаю этого Moze Mossanen, режиссера и автора сценария. Он еще в 1986 году сделал цикл передач "The Dancemakers" про современных канадских хореографов, и одна из этих передач была посвящена Патсаласу. Не так давно их на двд выпустили, и когда-то их можно было, как и фильм про Нуриева, скачать на Амазоне. А теперь уже нельзя.(( И продают их только вот здесь: dcd.ca/shop/index.php?cPath=27 (фильм про Нуриева тоже), а это дурацкий магазин, он за пределы Канады не шлет (то есть, можно, наверно, попросить, и тогда пришлют, но это как-то напрягает).
я судила исключительно по внешности и нашла их всё же больше подходящими, чем танцовщики из "Нездешнего сада"))
а двд тоже бессмысленно покупать, они как и блюреи создаются для конкретных проигрывателей по зонам. на свою печаль узнала о существовании ещё одного фильма, но он только для Австралии. этот amazon infant video очень гадкая штука(( а ведь ещё в 2013 г. подписали договор о создании в России этой услуги, а теперь шиш ((
Надо же, а мне казалось, все эти ограничения по зонам играют роль, только если используешь для просмотра двд-проигрыватель. У меня комп любые двд читает, хоть из Японии, хоть из Европы, хоть из Америки. Были бы двд...
А что за австралийский фильм?)
А что за австралийский фильм?)
Без понятия) я теперь даже не уверена, что он австралийский
Бедняга Эрик, только по письмам и видно, как он все переживал: и смерти, и одинокие ночи, и неуверенность... Хорошо все-таки, что Рудольф не уничтожил его письма, и жаль, что сам Эрик сдержал обещание и все сжег. (А может, не он? Может, это уже Константин, после его смерти?) Вообще, такое ощущение, что Эрик жутко боялся, что про его ранимость узнает кто-нибудь, менее близкий, чем Нуриев, для медийной персоны это понятно, но у него на это еще явно накладывалась личная какая-то боязнь.
Эрик... ну да, он явно не хотел, чтобы кто попало знал о его уязвимости и беззащитности. Я, кажется, уже говорила: отчасти поэтому книга Грюна, составленная на основе монологов самого Эрика, производит странное впечатление - потому что Эрик в ней кажется спокойнее и благополучнее, чем он был на самом деле, причем спокойнее и благополучнее не в данный конкретный момент, а вообще, по жизни. Если не знать по другим источникам, как он был хрупок в душевном плане, как был склонен к депрессиям, припадкам тоски, самокопаниям и самогрызениям - то и не поверишь в это, читая Грюна. А вот читая письма к Рудольфу - веришь, и еще как. Но там он и вправду предельно откровенен, он в одном из этих писем просил и Рудольфа быть с ним откровенным, ничего не скрывать от него, посылать ему все, что Рудольф напишет, "however mad or hysterical".
А вот кто сжег письма Рудольфа - это, конечно, вопрос. Мог и Константин, раз уж он сжигал какие-то личные вещи и бумаги Эрика. Но мог и сам Эрик, с него бы сталось сдержать данное Рудольфу слово. Другой вопрос - когда он это сделал? После разрыва или уже гораздо позже? Ну, тут можно только гадать...
Вот интересный вопрос: пряча свои слабости от современников (что более чем понятно), каким хотел бы Эрик остаться в памяти других уже после того, как умрет? Или вовсе не хотел остаться, или ему было все равно?.. Бог его знает!
Ох, с Эриком трудно угадать: когда и по какому поводу он мог уничтожить письма Рудика. Единственно, думаю, все-таки не по мере поступления - наверняка хранил, чтоб иногда перечитывать. После разрыва было бы слишком театрально. А вот во время последней болезни - в это верится больше всего. Хотя, смотри выше: угадать трудно.
Об Эрике: знаешь, иногда кажется, что он как будто хотел, чтобы его забыли. А с другой стороны - вот это его завещание о том, чтобы учредить премию его имени, - оно как бы не рассчитано на забвение. Но вот каким он хотел остаться в памяти других - это вопрос. Может быть, он все-таки надеялся, что его будут вспоминать таким, каким он был, не приукрашенным, - но при этом не будут вспоминать его слишком зло. Но вообще темная это тема.
Хм, да, во время последней болезни Эрик мог как раз и уничтожить эти письма. Или... слушай, а ведь он мог и поручить Константину их уничтожить.
Кстати, да! Почему никто не рассматривал версию, что Константин жег бумаги Эрика не потому, что вот так вот совсем свихнулся от СПИДа и поехал крышей, а потому что выполнял тому же Эрику данное обещание? Ведь это совсем в ином свете выставляет события и людей.
А ты понимаешь, до меня ведь только сейчас и дошло, что Константин мог сжигать все это по желанию самого Эрика. А со стороны это наверно казалось так, как это было описано у Солуэй со слов Джоан Нисбет: ну, мол, совсем у него крыша поехала, параноит и все сжигает. Не знаю, что там насчет костюмов (у Солуэй сказано, что так пропало много бумаг и костюмов Эрика), но с бумагами все действительно не так однозначно: Константин мог их уничтожить, потому что Эрик его об этом попросил. Черт, у меня такое чувство, будто мы совершили маленькое открытие в бруноведении.))) Или хотя бы выдвинули интересную гипотезу.)))
И кстати, еще подумалось: Константин уже осенью 1986 года
взял отпускуволился и покинул Канаду. Следовательно, скорее всего, Джоан Нисбет видела его, сжигающего какие-то бумаги Эрика, в промежуток между весной и осенью 1986 года. А Константин тогда еще, кажется, был более-менее в своем уме, разве что действительно был очень потрясен смертью Эрика. И если так, то нельзя сказать, что он уничтожал бумаги, будучи не в себе. И возможно, что он действительно выполнял так последнюю волю Эрика.В общем, я понимаю, что все это - сплошное сослагательное наклонение, но есть в этом какой-то смысл.
съестьсжечь сразу по прочтении?) Или они просто договорились о том, что уничтожат письма друг друга, но не уточняли условия уничтожения? Но в любом случае, на легенду я не покушаюсь, вовсе нет.)) Просто развлекаюсь с имеющимися фактами.)не прошло и года...
рудикоманьячество превращает меня в эрикоманьяка
может, и нет, мало таких упоротых на свете.))
ну, случается упороться...
Уже вторая ночь у вас на блоге... Что же будет дальше?