Для бодрого начала дня: Тристан Дайер, Стивен Макрей, Лаура Морера и Беннет Гартсайд в балете Лиама Скарлетта Age of Anxiety. Все-таки ужасно жаль, что в трансляции осталась только половина этого каста: Макрея заменил Александр Кэмпбелл, а Мореру - Сара Лэмб. Я бы, конечно, предпочла увидеть Макрея, да и Морера мне кажется интереснее Лэмб. Но что осталось, то осталось.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете"

---

Угадаете, что это и откуда - по одной беззвучной гифке?
Угадаете, куда вы денетесь. А если не угадаете, то я и сама подскажу.
Ну конечно же, это "Билли Бадд", веселый разговор Клэггарта с Новичком. Каждый уважающий себя Клэггарт в хорошей постановке непременно полапает Новичка в этой сцене. Ну, конечно, если Новичок располагает к лапанью, бывают и такие Новички, к которым даже Клэггарт на кривой козе не подъедет.
Ровно месяц остался до премьеры "Билли Бадда" (в постановке Аннилизе Мискиммон) в Норвежской Опере. Гифка эта вырезана из видеоролика с репетициями и интервью. Судя по костюмам (вернее, по элементам костюмов: современным фуражкам и проч.) и декорациям, а главное - по словам одного из сценических работников, действие там будет происходить на подводной лодке. Была уже какая-то постановка "Билли" на подводной лодке, выглядела она довольно нелепо, но может быть, тут все будет получше. И я это увижу своими глазами - только не в Норвегии, а в Польше, в апреле, и там Клэггартом будет кто? правильно, Гидон Сакс. И у него тоже будет симпатичный Новичок. Да и Билли тоже должен быть славный (там указаны два исполнителя роли Билли, и оба симпатичные, а в Норвегии один и Имбрайло).
А пока любуйтесь норвежским Клэггартом (Джон Релье) и норвежским Новичком (Петтер Мён).

@темы: Мы очень любим оперу, Выходи-ка, Билли, чтоб тебя убили (Billy Budd)

---

Приснился очень яркий и увлекательный сон: будто я раздобыла какую-то документалку из жизни Национального балета Канады эпохи Эрика Бруна (а эпоха эта, как известно, была еще и "эпохой Константина Патсаласа"), и в этой документалке были потрясающие кадры: как в репетиционной студии Эрик и Константин танцуют вместе, параллельно повторяют одни и те же движения, не касаясь друг друга, а дотанцевав, уже очутившись "вне" танца, опускаются на пол, отдыхая, и берутся за руки, и крупным планом показывают их крепко сплетенные пальцы. Шиппер сказал: "Ууууууу!" - и проснулся.

@темы: Erik Bruhn, Constantin Patsalas

---

Этот мрачный и слегка помятый Эрик (не сам по себе помятый, впрочем, а скан помятый) как нельзя лучше соответствует моему настроению в последнее время (в последние полгода, будем честны). Мне все надоело и ничего меня не радует. "Все двери черные" (с).

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

92,5. Давным-давно, в одиннадцатом и в тринадцатом году, написала я два больших текста - "Донское кладбище" и "Чтецы". Они были связаны между собой, получилась одна вселенная с переходящими туда-сюда героями. А потом, еще через несколько лет, я стала писать наброски, которые могли бы стать третьим текстом - из той же вселенной, но так и не стали. Я перешла на балетные тексты, отвлеклась, ну и время ушло: я почти никогда не могу вернуться к оставленным текстам и дописать их, что брошено, то брошено. Но сейчас я перечитала эти наброски - куски диалогов - и подумала: что ж, пусть в них нет ни начала, ни конца, но пожалуй, они мне и нравятся такими, заведомо никуда не ведущими, не переходящими в связный текст. Вот и захотелось их выложить - совершеннейшие черновики, конечно, но как мой дневник-то называется? Вот то-то и оно.

Чтецы с Донского кладбища. Наброски

Встретились они в начале марта, на траурном марше вместо марша весеннего, в сырой и ветреный день. Облака опускались ниже и ниже, на деревянных палках раскачивались флаги, и мальчики, что разбирали эти палки, прежде надевали перчатки, чтобы не занозить руки. На "Китай-город" приходили поезда, останавливались, выпускали людей с цветами и шли дальше почти пустыми, потому что сегодня все, кому нужно было ехать куда-то, приезжали сюда, вступали в толпу и поднимались наверх, на площадь (непременно кто-нибудь бормотал, стоя рядом на эскалаторе: "Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?" - и спрашивал соседа: "Мы не опоздаем?" - чтобы не пропустить тот назначенный час).

- Когда я узнал, что случилось, я сначала включил радио. Мы включили радио, я и Эмочка. Нам позвонила Лиля, моя сестра, ей тоже кто-то позвонил. Все по цепочке, знаете ли, как в какой-то революционной организации.
- Проваленной организации. Это я позвонил Лиле Аркадьевне. А мне позвонила Юля Юрьевна, но я не спросил, откуда она узнала.
- Вы тоже слушали радио?
- Да, мы вместе. Мы сидели рядом и слушали.
- А мы уже легли, Лиля нас разбудила. Мы лежали рядом и слушали. Почему-то это ужасно важно: кто сидел, кто лежал, кто как узнал. Как будто объявили войну. Помните, как писала Гинзбург?
- Гуль опять начинает цитировать. Мы помним, помним.

Они стояли рядом - посмотрите на них, на проваленную революционную организацию: книжный мальчик Гуль, хрупкий Эмочка, рыжий Слава Рощин, которого некогда назвали истощенным итонцем, неуловимый Эме при нем, почти то же самое, что Эмочка, слабый раствор Гуля - тоже книжный мальчик, но не архивно, а кладбищенски бледный, с балеринно-страусиной грацией. С ними справились бы и дружинники, скрутили бы им руки, поволокли в автозак, если б приказали: "Обкладывай их, ребята, по форме номер два", - тащи по асфальту, чтоб кровью плевали, чтоб и думать забыли о протестах, правах и свободе, чтоб одного хотели - дышать и не чувствовать боли.

- Что вы делали, когда выключили радио? Легли спать?
- Я достал Даниэля и стал читать вслух.
- Гуль, между прочим, ужасно читает вслух, он картавит. И у него ненатуральные интонации.
- Потому что я не умею читать по книге, я привык наизусть. Внимание, внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем правительственное сообщение... В связи с растущим благосостоянием... навстречу пожеланиям широких масс трудящихся...
- Вот, вот оно. Слушайте дальше.
- ...объявить пятницу 27 февраля сего года...
- ...днем открытых убийств.

- Я был влюблен в него еще в университете. Считал это дело вполне безнадежным, хотя он не интересовался девочками. Мальчиками, впрочем, тоже. В чем-то они похожи с Гулем: они оба любят только книги. И не ждут ответной любви, не умеют ее принимать. Тогда я хотел бы стать книгой, чтобы Эме меня прочитал и полюбил. Чего вы хотите, мне было восемнадцать, самое время для легкого сумасшествия. Потом уже сходят с ума всерьез, по-настоящему, а в восемнадцать лет все как-то проще переносится. Я его изводил, я читал ему Гонгору по-испански, я бы с удовольствием никого к нему не подпускал. Но ничего не вышло, он ускользал, он очень хорошо умеет ускользать. После выпуска мы долго не виделись, потом встретились случайно в десятом году. Помните, тогда было ужасное лето, доходило почти до сорока. Жара, лиловый дым, нечем дышать. Рядом с моей работой было кафе, там каждый день справляли поминки, как ни выйдешь - стоят на крыльце, все в черном, сами как покойники, и курят, хотя в таком дыму можно и не курить. Я думал, я сам не переживу этот июль. Не знаю, что думал Эме, мне кажется, он вообще не замечал, что жарко, что не дышится, что ветра нет, трава выгорела. Мы с ним встретились, читали стихи, потом пришли ко мне домой и переспали. Все поразительно просто, правда? Одни глаголы, перечисление свершенных действий. У Эме тогда еще была какая-то странная история, три истории - с Юлей Юрьевной, с какой-то мертвой и еще с одной старой дамой, он с нею познакомился на кладбище. Какое-то покойницкое лето. Я не расспрашивал его, я не знаю, кого он любил, любил ли кого-нибудь. Я рад, что мы не расстаемся.

- Она лежит на Новом Донском кладбище, почти у самой стены. Она лежит на Немецком кладбище, в яме, рядом со своей подругой. Она лежит на кровати одна и слушает, как сверху вниз, сквозь потолок, струится от соседей необычайно нежный гитарный перезвон. По-моему, это что-то булгаковское. Ничего странного нет в этих историях, все очень просто. Я любил Рахиль. Я любил Лию. Я никогда не любил Юлю Юрьевну, по крайней мере, она в этом уверена и почти убедила меня. Очень дурно, что мне нравилось, как она ест при мне. Когда она об этом узнала, я думал, что она откажет мне от дома.

- Все говорят о Юле Юрьевне, а она постоянно отсутствует. Ей пристало повсюду отсутствовать, она не входит в нашу компанию. Иногда мне кажется, я могла бы в нее влюбиться. Иногда мне кажется, что Гуль хочет, чтобы я в нее влюбилась, хотя сам он знает ее не лучше меня. Но он думает, что я была бы с ней счастлива, или, по крайней мере, не так несчастлива, как с другими. Он забывает, что мы с ним одинаковы: мы способны быть несчастными сами с собой. Ему повезло найти Эмочку, который выдерживает его припадки, его ненормальности, его тоску. Мне так не повезет. Кстати, Эмочка очень мил, мне кажется, если б вышел закон о том, что все обязаны жениться и выходить замуж, иначе - расстрел, то мы могли бы с ним пожениться. А Гуль, наверно, выбрал бы расстрел. Для него невыносимо любое принуждение, даже к фиктивному браку. Нет, лучше умереть.

- Если мне снятся стихи, я их записываю. Очень скучно и утомительно, никакого вдохновения, только тренировка памяти: как не забыть то, что приснилось? Да и снится обычно подвагиновская ерунда. Гуль называет их "туберкулезными стихами". Хореографические хореи. Один букинист сказал мне, что скоро мы прекратим перезваниваться, потому что все телефоны прослушиваются, и будем ходить друг другу в гости и беседовать о всяких легких вещах, о балете больше всего.
- Это говорил Кузмин.
- Юркун о Кузмине перед смертью. Довольно мрачная перспектива: значит, мы будем тоже приходить друг другу в гости перед смертью. Но после того, как букинист сказал мне об этом, я полюбил балет. По крайней мере, теперь я смогу поддержать беседу, когда начнется агония. Выпорхнет Жизель, ангел во плоти, бросит белые цветы. Знаете ли, я больше всего люблю, когда Альбрехт приносит на могилу Жизели не лилии, а полевые цветы. Лилии ее не помнят, а вот эти ромашки, колокольчики, лесные гиацинты - они еще помнят Жизель, они ее видели живую.
- И Альбрехтом непременно Брун. Эмочка любит Бруна, хотя никогда его не видел.
- Мы немного разминулись, он умер в тот год, когда я родился. Чуть-чуть не успели пересечься, он умер весной, я родился осенью. Очень жаль, но может быть, когда-нибудь...
- Эмочка верит в посмертие. Я не верю. Впрочем, я не верю, что я вообще жив.

- Мы стали хорошо разбираться в том, что с нами происходит. Мы знаем, что такое депрессия, мы знаем, как это бывает: когда мир линяет и становится бесцветным, когда у пищи нет вкуса, когда звуки не раздражают и не тревожат. Мы знаем, что мертвы, хотя живем и дышим, и делаем что-то, и разговариваем друг с другом. Когда нам жалуются: "Вы знаете, мне очень плохо", - мы перечисляем симптомы и говорим спокойно: "Да, конечно, я вас понимаю, я чувствую то же самое. Мне тоже очень плохо".
- И тогда нас - вас, меня, тебя, - обвиняют в кокетстве. И не совсем несправедливо, мы кокетничаем даже в депрессии. Впрочем, не все, Лиля не кокетничает.
- У Лили не бывает депрессии. У Лили бывают только упадки сил.
- Припадки бессилия. В таком упадко-припадке я могу выйти в окно.
- Лиля Аркадьевна, пожалуйста, выходите только в дверь. А когда выходите, то не бросайтесь в пролет, а спускайтесь осторожно по ступенькам. По звонким, пустым ступеням расставанья.

- Вот, допустим, строка: "Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый", открытые гласные, распахнутые "я" и "а", или может быть, фонетически все-таки закрытые, я не знаю, как правильно, я не помню, как правильно. Но от этой строчки становится жутко, проклято, пусто. Как будто это не о городе, а обо мне. Как будто это я такой - самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

- Эмочка полюбил балет, я полюбил Бродского. В сущности, мы все это полюбили вместе, мы обмениваемся этими любовями, заменяем ими любовь друг к другу. Не то чтобы мы не влюблены, но это не совсем то, что нужно. Когда-то я сказал ему...
- Когда-то он сказал мне: "Я люблю не тебя, я люблю то, как ты мне читаешь вслух. Пока ты будешь читать, я никогда не смогу оторваться от тебя, разлучиться с тобой". Значит, когда у меня пропадет голос, то вместе с голосом пропадет и он. Перестанет улыбаться Гуль.
- Протянется, как приглашенье, к тебе горячая рука. Если Эмочка лишится голоса, как Кавафис, то ему придется танцевать. Он так полюбил балет, что теперь, представьте себе, берет уроки. Время упущено, а жаль, он мог бы заняться всерьез. У него подходящие данные для датской школы: узкие кости, легкость, ноги, как у его милого Бруна. Вот только руки слабоваты, но это ничего, у Бурнонвиля нет высоких поддержек, никаких поддержек нет.

- Нет ничего хуже разговоров о Венеции. Получается либо туризм, либо литература. Я почитаю Бродского, Эмочка процитирует наизусть из письма Дягилева: что Венеция иногда так прекрасна, что хоть ложись и умирай, а иногда так мрачна и вонюча, что хоть вон беги, потом мы ляжем и умрем, а Соня сыграет над нами Малера, хоть я не знаю, можно ли играть Малера на пианино. Ну тогда Соня сыграет Вагнера, лучше сразу Liebestod, чтоб покончить с нами раз и навсегда. Незачем о Венеции, ее смыло высокой водой, над лагуной торчит только шпиль со львом, да пара крестов, а кипарисы на Сан-Микеле утонули - в переносном смысле - и стоят на дне, а Гринок - есть, шотландский городок.

- Я больше не могу, - говорит Лиля. - Больше не могу.
Она сидит, скорчившись, будто у нее живот болит, она подтягивает колени к груди, пародируя язвенника, аппендицитника, желчника-печеночника, Ивана Ильича, умирающего, как известно, от рака желудка. Я знаю, что нет у нее ни язвы, ни аппендицита, ни рака, я знаю, что тоска сидит выше желудка, за ребрами, и до нее не добраться, не вытащить ее щипцами, не вскрывать же эту клетку, чтобы выпустить тоску, как божье имя, как большую птицу. Я все знаю, потому что чувствую то же самое: брат я ей в конце концов, почти близнец, двойник и одиночка; я тоже больше не могу. Что мне делать, как обнять ее и утешить, как сказать: о боже мой, дорогая, не бери в голову, все это пройдет, все это когда-нибудь кончится. Ведь я боюсь, что это не кончится никогда, ведь я сам не верю, что переживу, одолею, выкарабкаюсь отсюда, как выкарабкиваются из болезни, из второй, третьей, даже четвертой стадии с метастазами. И пусть Лиля моложе меня... ах, постойте, ведь это же я - моложе, я младший, я родился позже. Так отчего мне кажется, что у нее будущее, несколько лишних, непрожитых лет, а для меня нет ничего впереди, отчего мне кажется, что я умру первым, и она будет меня хоронить? Я не знаю, я протягиваю мою-чужую руку и глажу ее по спине. Она говорит:
- Не трогай меня, пожалуйста.

- У меня был роман со старухой. Романы мальчиков со стариками - это общее место, "литература, надо проще", чем больше разница в возрасте, тем пикантнее. Ашенбаху не очень повезло, он только смотрел и изнывал, не смея подойти, прикоснуться, потрепать по нежной щеке. Здравствуй, мой хороший, откуда ты приехал, как тебя зовут? Ах, Тадзио, какое милое имя. То Томас Манн, то Генрих Манн, а сам рукой к тебе в карман. Эмочка сейчас скажет, что Ашенбаху в балете повезло, он перед смертью сумел обнять Тадзио, изойти любовью, как кровью, в его руках. Балет не считается, Эмочка, это фантазия по мотивам, я говорю о том, что было почти на самом деле. Дягилеву тоже везло с мальчиками: не каждый сумеет в пятьдесят семь закрутить любовь к семнадцатилетним. "Игорь очень послушный, верный, и шлет Сереженьке много нежных поцелуев". И так далее, и так далее, даже если мальчик в конце концов бросает старика, все равно - это литературно, и старик умирает не от разорванного, а от разбитого сердца. А девочка со старухой встречаются лишь в письме амазонки, да и то прячется за матушку: ах, я боюсь эту даму, зачем она на меня так смотрит? До нее не дотронуться, не прижаться сухой щекой к ее нежной щеке: ты старуха, ну и знай свое место, играй в карты и смотри сквозь лорнет либо на сцену - да, Эмочка, на балерин, - либо в соседние ложи, на всех этих хорошеньких Наташ, бессознательно комкающих программки, не поправляющих атласные платочки, что сползают с белоснежных плеч. Впрочем, мы познакомились не в театре, а в музее, мы стояли зимой в очереди на кого-то, то ли на Караваджо, то ли на Тициана, вспомнить бы, кого к нам привозили той зимой. Мне было холодно, и я пыталась танцевать, чтобы согреться. Это было еще до митингов, мы тогда не знали, как одеваться, чтобы долго стоять на улице и не мерзнуть.
- Значит, это был Караваджо, не Тициан.
- Значит, так. Она стояла передо мною, худая старуха в черном приталенном пальто, с очень прямою спиной. Гимназистка или балерина, или и то, и другое, с белым шарфом вокруг шеи. Когда я начала танцевать, она обернулась и стала танцевать со мною. Так мы познакомились.
- Лия.
- Нет, Эме, ее звали не Лией.
- Моя скрипачка-библиофилка. Она не была балериной, она жила с балериной.
- И не скрипачка, Гуль, ты тоже не угадал.
- Потому что я все перепутал: наоборот, это моя библиофилка была балериной, а жила с оркестранткой, с музыканткой, флейтисткой Филостратой. Не Филостратой, конечно, ее по-другому звали. И она умерла, а балерина осталась одна. Я к ней приходил, разбирал ее книги.
- Когда Гуль рассказывает о своих прекрасных старухах, мне хочется умереть от ревности.
- Не надо, Эмочка, не умирайте. Вы прекраснее всех старух. И все равно Гуль не угадал, кто была моя старуха, которую я так любила.
- Die ich so-o-o geliebt habe. Так сказал бы Райнер.
- Боже мой, кто такой Райнер?
- Вы его не знаете, Эме, это еще один друг Гуля. Для разнообразия - старик, а не старуха. Но тоже прекрасный.
- Я перестану рассказывать, раз вам неинтересно. Или вы хотите угадать, Слава, кем была она?
- Ну тогда это моя коллега, у меня есть на примете подходящая, в черном пальто. Странная сирота, но больше шестидесяти ей не дашь, она очаровательна, elle n'a pas d'âge.
- Вы все ошибаетесь, а я знаю, кто это такая. Это Юля Юрьевна, мы не можем обойтись без Юли Юрьевны. Ей ничего не стоит прикинуться старухой и вскружить вам, Сонечка, голову. Если конечно, она вскружила.
- Она вскружила. Мы вместе купили билеты и бродили по музею парочкой. В Греческом дворике она взяла меня под руку, потому что у старух, знаете ли, есть свои привилегии: можно пожаловаться на слабость, на хромоту, и взять под руку кого угодно, не нарушая приличий.
- Это и дьявольская привилегия: жаловаться на хромоту. Ах, милый Фауст, ах, милая Маргарита, у меня так болит нога, я ее здорово ушиб, падая с неба, позвольте же опереться на вашу нежную руку, иначе я упаду носом в мраморный пол.

Я доживаю до тридцати лет девушкой - это звучит не так оскорбительно, как "тридцатилетний юноша", но все же сомнительно, легковесно. Я несколько лет подряд люблю Юлю Юрьевну, все мы замкнуты на Юле Юрьевне: кто в нее влюблен, кто с ней знаком, кто о ней слышал, но от нее не отделаться, она вечно с нами, невидимая Ю.Ю., хоть ни разу к нам не приходит. Как говорит Лиля - ей пристало повсюду отсутствовать, только она все равно не исчезает до конца, невидимка, двойник, пересмешник, проклятие какое-то. Мы все время движемся в ее сторону, как в сторону Свана, мы можем в любую минуту встретиться с ней где угодно - на этом ли траурном марше, или за день до него, на каменном, на карловом мосту, или гораздо позже, в сквере, на вокзале, просто в зале - для отъезжащих, улетающих навсегда, мы можем с нею столкнуться - и разойтись, поклонившись, не сказав ни слова, как полузнакомые, как не представленные друг другу. Я несколько лет подряд люблю Ю.Ю. - продолжается один и тот же звук, тянется "ююю" и не может оборваться.

- В какой-то момент начинаем любить Бродского.
- Дорастаем - вот и начинаем любить.
- Потому что у него много и точно о смерти. Памяти Шмакова, памяти Т.Г., памяти друга, памяти отца, сплошная память и тренировка памяти, и чем больше читаешь, тем лучше понимаешь, что бояться нечего, что это прекрасно - умереть и перейти к тем, о ком написаны эти стихи. Хотя если читать вслух кое-что, то поневоле срываешься на рыданье. Помните? А добродетель твоя, наверно, эту минуту и ветра посвиста перерастет, как уже твой возраст переросла, ибо час, когда я данные строки, почти рыдая, соединяю - уже... нет, я не могу дальше.
- Уже превысил разность выбитых в камне чисел. Всего-то и нужно дочитать одну строчку. Не преувеличивай, тебе совсем не больно.
- Разбегаемся все - только смерть нас одна собирает. Значит, нету разлук - существует громадная встреча.
- Ну, это старое, пятьдесят девятого года.
- По сравнению с каким годом?
- Он так сказал Чуковской перед отъездом, значит - в семьдесят втором.

Мы говорим одинаковыми голосами, крепче сжимаем руки, чтоб не пропасть поодиночке, чтоб пропасть всем вместе: потому и не страшен конец света, что все умрут, никому не будет обидно. Гуль, Эмочка, Слава Рощин, Эме, Лиля, Соня, шесть человек, достаточно для группового дела, для массовой статьи; к нам можно еще много других привязать, если понадобится, потянуть за ниточку, и вот вам Райнер - связь с заграницей, вот вам Юля Юрьевна - подозрительная особа, вот мертвая старуха сомнительного поведения, вот коллекционеры кладбищенских ангелов, вот однокурсники, одноклассники, попутчики, собутыльники, вот родственники - куда же без родственников, вот приятели, полуприятели, полувраги, доносчики, апологеты, любовники, любовницы, букинисты, горбуны, болтуны, топтуны, боже мой, да целую толпу можно выволочь вслед за нами, загрести, прижать, допросить, закатать, даже к стенке поставить. Все очень просто, все ре-а-ли-зу-е-мо, дружок, забыли старое, да верное: был бы человек, статья найдется. Ничего, сейчас вспомните, все вспомните и о себе, и о мире, и о предках своих, до седьмого колена, и заплачете, и раскаетесь, да поздно будет.
- От нас ничего особенного не требуется. Ничего страшного, никаких усилий. Надо всего лишь сказать себе: да, все это уже случилось. Да, мы так живем, и все это с нами случится.
- Так в прошедшем времени или в будущем?
- В блуждающем. Я не утверждаю, что нас непременно придут арестовывать, нет, скорее всего, так нас не тронут. Можно спать и не бояться, с постели не поднимут. Но мы сами застрелимся от стыда и тоски, и все знают, что мы на это способны, и все ждут, когда мы, наконец, застрелимся и перестанем мешать. Зачем тратить на нас силы, зачем возиться с нами, когда мы и сами прекрасно исчезнем, если на нас чуть-чуть надавить? Ведь им-то известно, что мы так не можем жить, ведь они-то нас хорошо знают, изучили как следует, присмотрелись.
- Вот поэтому-то я и не застрелюсь. Не хочу доставлять им такое удовольствие. И тебе не советую.
- А мне и стреляться не из чего.

- Я больше не могу, Эмочка. Я хочу умереть.
- Это пройдет.
- Это не пройдет, - говорю я. - Потому что тут ничего не изменится, и будет только хуже. Я больше не могу, не хочу и не смею так жить.
- Это из письма Гильдебрандт-Арбениной - Юркуну. Неотправленного, неполученного, непрочитанного. Потому что адресат давно выбыл.
- Я тоже хочу стать выбывшим адресатом.
- Чего же ты хочешь, Гуль? - спрашивает Эмочка. - Умереть со мной?
- Нет. Я просто хочу перестать быть. Не только здесь, но везде. Я устал, и мне очень страшно.
Это последнее отрезвление, предельное: большей четкости уже не добиться, свет падает сверху, и все предметы оголены. Нет ни полутонов, ни размытых теней, ничего успокаивающе-мягкого, наркотики на меня не действуют, кончено с ними, с книгами, с балетами, букинистами и стихами. Я никогда в жизни не чувствовал себя таким уязвимым, я только читал, как прожектор шарит, шарит в темноте, выхватывает тебя из толпы и ослепляет: ты пойман, ты не уйдешь. Я задыхаюсь, лежа рядом с Эмочкой в постели, у меня, наверно, начинается астма, или рак легких: нет боли, но воздуха тоже нет. Неужели это никогда не кончится? Да, боюсь, что это не кончится никогда. Когда бы знать заранее, пятнадцать лет назад, к чему мы придем, - да я бы закричал от ужаса. Теперь я не кричу, от крика не станет легче; лучше бы умереть и исчезнуть, сбежать отсюда, обманув прожектор. Выйти из окна, как вычеркнуться из зеркал, но не вешаться, чтобы прояснить аллюзию, развеять иллюзию, не вешаться, потому что я не умею завязать петлю, я даже галстук завязывать не умею.
- Я тебя люблю, - говорит Эмочка.
- А я тебя не люблю. И мне не легче оттого, что ты меня любишь. Все равно ты меня не можешь спасти, и я не могу спасти тебя, и зачем тогда эта любовь, скажи пожалуйста?
- Чтобы ты не воображал, будто тебя нельзя любить.
- Это не утешение.
- А я и не собирался тебя утешать. Будь безутешен, тебе это к лицу.
Эмочка прав: мне к лицу быть безутешным и от безутешности безмятежным, я замкнут в своем ожидании краха, унижений и новых утрат, и когда вокруг все рушится, когда меня унижают, когда я вот-вот утрачу все, что любил (читать здесь: не людей, а книги), тогда я ничего не боюсь, тогда мне все равно, что случится со мною, я знал всегда, что это со мной случится. Я не то чтобы играю, я слишком дурной актер, но я прячусь в свою несчастливость, как в страусовую скорлупу, как в песок и в перья, глубже, глубже, чтоб никто не вытащил меня наружу, не встряхнул, не сделал счастливым. Латинист Эме, двойник мой и чужой любовник, - это не упущенная возможность, это тоже невозможность спасения: мы так похожи, сильнее, чем я и Эмочка, я и Лиля, он и Рощин, мы бы вместе не выжили, нам бы воздуху на двоих не хватило. Когда мы встречаемся - мы теперь почему-то очень часто встречаемся - мы смотрим друг на друга и разговариваем, мы сближаемся так или иначе, но вчетвером, вшестером, вместе с Лилей и Соней, всемером - с отсутствующей Юлей Юрьевной, которую я уже почти ненавижу. И когда я однажды говорю латинисту:
- Мне кажется, я никогда не полюблю Юлю Юрьевну. Я почти не знаю ее, но мне кажется, я не выношу ее так, как будто когда-то очень сильно ее любил.
...когда я говорю это, латинист отвечает:
- Я понимаю. Я когда-то очень сильно любил ее. Теперь это прошло, но я не могу спокойно ее видеть.
- Я думал, у вас был роман со старухой.
- Не роман, нет. Роман был с мертвой. С Юлей Юрьевной я дружил, я спал бы с ней, если бы был женщиной. Но я ее очень любил.
- Все ваши чувства - клубок, набитый булавками. Ариадна начинает разматывать пряжу и укалывает пальцы до крови, и засыпает на острове, а через сто лет приходит Дионис, целует ее и заставляет проснуться.

- В конце концов "Мемориал" закроют и нас всех разгонят. Или посадят, тоже не исключено. Сначала возьмутся за тех, кто занимается современностью, а потом дойдут и до историков вроде меня. Был бы человек, статья найдется. Мне кажется, на нас будет очень удобно вешать шпионаж. Мы иностранные агенты, а значит, почти что шпионы, невозможно быть иностранным агентом и не продавать секреты врагу. Тебя тоже привлекут, вот увидишь.
- За знание французского языка? Или за то, что я живу с тобой?
- Ну, живешь ты дома с теткой, со мной ты спишь, это другое дело. Впрочем, будет у тебя два дела, только и всего. И за французский тоже с тебя строго спросят, и за кладбища, и за твоих друзей-коллекционеров.
- Еще немного, и я предложу тебе вскрыть со мной вены.
- Еще немного, и я скажу, что очень люблю тебя.
Я думаю о Лии. Я думаю о Рахили, моей любви, о Флавиеве и Люсьене, о Юле Юрьевне, обо всех моих тенях, товарищах, тайнах, восхитительно живых для меня. Но только Лия, одна Лия - абсолютно мертва, потому что она лежит в яме на Немецком кладбище, и я не могу до него добраться уже несколько лет, как будто все трамваи проходят мимо, как будто вход туда навсегда закрыт для меня. Лия мертва, и я не могу сесть рядом с нею на лавочку, так, как мы сидели на могиле Рахили в том теплом, но еще не жарком мае, я не могу поговорить с нею обо всем на свете, я не могу сказать: "Лия, вы были правы, мой друг любил меня, Лия, и я был прав, жить все страшнее и страшнее, и надо умереть, и страшно умирать, спасите меня, Лия". Она меня не спасет, меня никто не спасет: это слишком большое несчастье. Я беру Славу за руку: смотрите, Лия, вот мой друг, который любил меня, мой друг, который до сих пор любит меня, хоть это - поверьте мне, наконец, - хоть это бессмысленно, даже опасно.
- Ты любишь меня?
- Нет. Не так, как я любил других, как я люблю других. Но пока можно быть с тобой, я хочу быть с тобой.
- Гуль бы прочитал наизусть: "Но я бы мог вас очень полюбить". Ни к чему не обязывающая условность наклонения. Вы с ним похожи.
- Я знаю. Он тоже знает. И еще все вокруг: мы действительно похожи. Но его бы я точно не мог полюбить. Хотя он гораздо лучше меня. И мне нравится Эмочка, и его сестра, и ее подруга.
- Тебе нравятся все минус Гуль. Гуль вынесен за скобки.
- Не вынесен, нет, он тоже мне нравится. Но не больше других, не больше тебя. Мне кажется, я могу любить по-настоящему только мертвых. Но ты, пожалуйста, не умирай.

Чувствует ли он неловкость, встречаясь со мной, вспоминает ли он, как мы бродили меж ветвей, стройней пастушек, вдвоем (втроем) с возлюбленной моей (возлюбленным моим) на фоне пушек? Меня опять сносит в литературу, в подвернувшуюся удачно цитату, я всю жизнь искажаю вот так и себя, и пространство вокруг, подгоняю все вневербальное под чужие слова, под прекрасные слова. Каждый создает порядок, как может, пусть хрупкий, пусть декоративный, искусственный - от "искусства", конечно, от чего же еще? Вот и я оформляю мир, не лакирую действительность, но драпирую ее, укладываю складками строчки, закалываю булавками, чтобы ткань держалась крепче. И если меня когда-нибудь спросят: скажите, а здесь дышать-то можно, здесь воздух есть? - я отвечу: а как же, конечно, есть, но он ворованный, его очень мало, его не хватает на всех. Я живу здесь один - хотя вообще-то живу с Эмочкой (в протокольном, полицейском смысле), хотя вообще-то живу с Лилей (в ином смысле - квартирном, бытовом), но они гости, не сожители в моем романе. И лишь латиниста я мог бы ввести к себе, впустить навсегда: так мало воздуху нам надо вдвоем, так легко мы совпадаем, два крыла - одна душа, один человек, слишком много общего между нами. Близнец и одиночка, мы близнецы и одиночки, по Кузмину, форельные братья; я повторяю снова и снова: быть может, это странно, но я бы мог вас очень полюбить. Но он идет под руку со своим рыжим Славой Рощиным, не под руку, впрочем, а за руку, что гораздо страшнее в наше страшное время: ведь привяжутся, побьют, убьют, переломают эти сцепленные пальцы - нечего выставляться, дома под одеялом держитесь за руки, а на улице не смейте. Он идет со Славой Рощиным, мой милый латинист, коллекционер гробовых украшений и венков, фотографий умерших женщин, могил, целых кладбищ, но не ангелов, нет, это другая сфера, ангелами занимаются другие люди, господа Ф. и Л., с большим опытом, с большим стажем, лет двести, а то и больше, пусть с перерывами, потому что не так много ангелов на свете, их можно и за один век собрать.

- Знаете ли вы, что все наши разговоры - восхитительная словность-условность, люди так не разговаривают даже у Пруста. Мы подражаем неизвестно кому, и получается очень искусственно, даже интонации не спасают. И стихи не спасают тоже, хоть вы и цитируете без конца, но от ваших цитат не становится проще. Может быть, беда в том, что мы все-таки существуем не в отдельном пространстве, а в смежном, и сквозь открытую дверь видим все, что происходит в мире, и знаем, что мир в любую минуту может войти к нам и нас забрать. В десятом году Слава прочитал мне стихи, кажется, это Окуджава: "Я живу в ожидании краха..."
- ...унижений и новых утрат. Я, рожденный в империи страха, даже празднествам светлым не рад.
- Вы все знаете, Гуль.
- Не все. Просто мы любим одни и те же стихи. Мы с вами или я и Слава.
- Скорее - вы и Слава. Как вас сближает общая любовь.
- Две общих любви.
- Есть еще и вторая? Амур а либерте?
- Нет, к вам. Любовь к вам. Я люблю вас.
Эме, моя - не Митина, не Славина, не Юли-Юрьевны - любовь, мой латинист, мой двойник - улыбается с едва заметной принужденностью. Я знаю, что ему неловко и нехорошо: к чему эти признания, так хорошо разговаривали, и надо же было свернуть на люблю-вас-люблю. Я чувствовал бы то же самое, если б мне сказали внезапно (или не столь уж внезапно, аккуратно подтолкнув к обрыву): "Я не так люблю свободу, как вас", - я бы сжался и замерз, и стал тереть руки, чтобы согреться - как трет их сейчас латинист, в дебрях северных мерзнувший эллин. Надо найти новую тему для беседы, пока не поздно, прочитать что-нибудь, я всегда твердил, что любовь - игра, что зачем нам рыба, раз есть икра, что готический стиль победит, как школа (готический штиль победит, как скола, скуола, с итальянским протяжным акцентом). Но я не могу сейчас произнести ни слова, я все забываю и вижу только латиниста, мое лучшее отражение - сравнительная степень, не лучшее из многих отражений, но лучшее, чем я сам, выше меня, добродетельнее, чище. Я хотел бы не быть собой, я хотел бы исчезнуть, вычеркнуть отовсюду имя Гуль - кроме, конечно, "Нового Гуля" и "Прогулок Гуля", уничтожайтесь сами, но не трогайте чужих текстов, больной мальчик, - я хотел бы стать латинистом, водить дружбу со старухами, мертвецами и ангелами, спать с рыжим Славой Рощиным, влюбляться в давно разложившихся женщин и не влюбляться в него, потому что нельзя влюбиться в себя самого. Признавшись ему в любви, я пытаюсь немедленно от этой любви избавиться, выпустить ее из сердца - пусть летит далеко-далеко, пусть перестанет, наконец, биться о ребра, это очень больно, хуже невралгии. Я повторяю еще раз, чтобы расправиться с ней наверняка:
- Я люблю вас.
И Эме отвечает:
- Вам кажется. Вы любите Эмочку, не меня. Лилию Аркадьевну. Бродского, Кузмина, книги, балет, не меня.
- Это Эмочка любит балет, вы перепутали.
- Нет. Вы тоже его любите - может быть, именно из-за Эмочки. Это не так уж важно. Но меня вы не любите, я просто встретился вам невовремя, тогда, на бульваре. На одной из ваших прогулок, Гуль.
- Может быть, попробуем переспать? Необязательно любить, чтобы лечь в постель, я бы даже сказал - лучше не любить, так ни на что не отвлекаешься.
- Лучше не надо. Или даже так - пожалуйста, не надо. Мне приятнее спать со Славой, вам приятнее спать с Эмочкой, нам будет неуютно в одной постели. И мы опять будем разговаривать, а не целоваться.
- Так давайте поцелуемся сейчас, раз мы не ложимся в постель.
Эме молчит. Это очень удобно - молчать, получив почти непристойное предложение, я и сам бы не сказал ни слова, если б он предложил поцеловаться сейчас. Мы опять отражаем друг друга, взаимно искажая отраженья, я верю не в непобедимость зла, а только в неизбежность пораженья. Листья падали, падали, падали, и никто им не мог помешать, от гниющих чего-то там, как от падали, тяжелей становилось дышать, дальше не помню, кроме самой последней строчки - про отвратительный вечный покой. Кажется, я все это произношу вслух, и латинист Эме улыбается: стоило заводить речь о поцелуях, чего еще от вас ждать, кроме стихов, вы ни на что больше не способны, бедняжка Гуль. Я бездарен и бесплоден, я даже не пишу, как Эмочка, своих чахоточных, подвагенгеймовских, сонных (с)тихотворений, я ношу с собою падаль, и это от меня тяжело дышать. Все-таки я целую латиниста - на несколько секунд позже, чем следует, когда удобный момент упущен, а неловкость усиливается. Мы целуемся, и я думаю, что мы сейчас похожи на женщин, на сафических близнецов и женевских (из Жене) служанок: сестер, переодетых братьями, переодетых сестрами, распустивших локоны по плечам.

- Эмочка теперь влюблен в балет. Он больше не пишет во сне туберкулезные стихи, он берет наяву уроки балета. Поразительная храбрость, я бы не решился: как можно стоять у палки на виду у всех и слушать раз-два-три, выделывать то, что положено выделывать, выслушивать поправки и советы, не переживать, не дергаться, нет смысла дергаться, все равно вы опоздали, дружок, вам не зависать в воздухе, не пересекать сцену от кулисы к кулисе в два огромных прыжка, très grand jeté, jeté très grand, вам бы начать лет на двадцать раньше, и тогда, может быть, из вас бы что-нибудь вышло, а так - извините, так вы можете лишь балансировать для собственного удовольствия.
- Из меня бы не вышло толка даже двадцать лет назад, я бы не смог стать хорошим партнером. У меня не та конституция.
- А для датской школы вполне подходит, ты бы танцевал что-нибудь бурнонвильское, где нет высоких поддержек, только мелкая техника, только легкие прыжочки, мало прикосновений, много полетов.
- Я бы еле волочил ноги, невысоко отрываясь от земли. Это только кажется, что по Бурнонвилю летать легко, а на самом деле - нужно быть птицей, ангелом, хотя бы Бруном, чтобы так танцевать в воздухе, не на земле. Мне уже поздно, но мне всегда было бы поздно. Потому что я не птица.
- Не ангел и не Эрик Брун. Ты заворожен им, этим Бруном, а вовсе не балетом. Или он соединяет в себе все три ипостаси балета: сильфида, юноша, ведьма - это он, с примесью какого-то баланчинского хрусталя, прекрасной ясности, нелитературного, танцевального кларизма. И еще тебе нравится, что он был так несчастен, что любил мужчин, что рано умер.
- Тебе это тоже нравится, ты романтичнее меня, ты придаешь слишком большое значение красивой смерти. Впрочем, я не спорю, он умер красиво, если можно вообще красиво умереть от рака, выкашлять легкие по лоскутку, подражая туберкулезникам. Уйти с поразительной силой и скоростью, подгоняя свое умирание: все кончено со мной, я написал завещание, я ни крупицей души никому не обязан, меня больше нет. Ты тоже хочешь такой смерти - без сожалений, без страха, в абсолютной тишине. И ты боишься, что струсишь и не сумеешь так умереть.
- А я боюсь боли.
- Эме, в самом деле?
- У меня низкий болевой порог или как там это называется. Я плохо переношу боль. И жизнь. Но жизнь мы все переносим плохо, это уже правило, а не исключение. Процесс исключения. Слагаемое, меняющее место. Раньше мы поливали газон из лейки.
- В комара попадали из трехлинейки. Не уходим далеко от балета, это последнее стихотворение Бродского - Барышникову. Я все думаю: мог ли Брун быть знаком с Бродским? Гуль, как ты считаешь?
- Конечно, мог.
- Эме, а вы?
- Конечно, не мог. Мог быть представлен ему, но не знаком. Никакой близости и болтовни обо всем на свете, никакого Ленинграда в прошлом, максимум - пара коктейлей в балетной тусовке, вежливый смолл-ток на отвлеченные темы: две фразы о погоде, две фразы о последней премьере где-нибудь, о последней авиакатастрофе, о зимней кампании восьмидесятого года, впрочем, нет, это слишком грубо, вычеркиваем зимнюю кампанию. Просто щебетание ни о чем на английском эсперанто, на общегалактическом языке, пять или десять минут, пока не подойдет кто-то третий, и этот третий - интереснее всего.
- Грек вроде покойного Кавафиса. То есть, совсем не "вроде", только и общего, что тоже грек, а сам - такой же балетный, как все балетные, костлявый, чернявый и смуглый, нервный, ВИЧ-инфицированный. Время года - зима, середина восьмидесятых, Нью-Йорк литературный, условный и дотеррорный, с башнями-близнецами.
- Мы втроем можем разыграть все это, инсценировать, как преступление. Правда, я боюсь, мы поссоримся, потому что все захотят быть Бродскими.
- О, я не захочу, он мне не очень-то нравится. В смысле, не очень нравится изнутри, не хочу влезать в его шкуру. Лучше я буду греком, это проще, можно болтать любой вздор, и никто слова не скажет: что взять с балетного, в конце концов?
- Вы и вправду похожи на грека, Эме. Легкое внешнее сходство: вы такой же чернявый и костлявый, но не такой нервный.
- И не ВИЧ-инфицированный, кажется. Слава богу. Слава богу Асклепию.
- Тебе быть Бродским, Гуль, больше некому. Но пожалуйста, побольше любви к жизни и здорового цинизма, поменьше смертей и смерти. Смерть должна быть в стихах, не наяву, ты же не станешь на вечеринке запугивать Бруна и его греческого мальчика морбидо-мортиро-мортидностью. Ты будешь жизнерадостен рядом с ними, они оба ближе к смерти, чем ты.
- Все это затеяно лишь для того, чтобы Эмочка хоть на несколько минут стал своим возлюбленным Бруном. Совершенно совпадение с предметом любви, ибо любовь больше того, кто любит.
- Набережная неисцелимых, Гуль, набережная неисцелимых.

Мы опять примазываемся к литературе, повторяем то, что придумано лучше, то, что сказано лучше - до нас и вместо нас, скользим между плагиатом и цитированием, если есть между ними какая-то граница-грань, зернь-скань, условная разделительная полоса, а шаг влево, шаг вправо - стреляют без предупреждения, из трехлинейки, как по комарам. Когда-то мы с Эмочкой, с Лилей и Соней, разыгрывали на четверых простодушные моралитэ, концерт для иосифов и иосифид в красных платьях с помойки, и я был старухой, а Эмочка - девицей, а Лиля - рыцарем, а Соня - драконом, раньше мы поливали газон из лейки, и комар не жужжал, и жук не плакал, или наоборот; когда-то мы жили легче и веселее, мы были счастливы здесь и уже не будем, но это не повод закрыть занавес навсегда, мы не сможем без домашнего театра, нужна какая-то отдушина, видите ли, какое-то эскапистское снадобье, не наркотики же принимать, от них бывают бэд-трипы.

@темы: "Донское кладбище", фики, "Чтецы"

---

С фейсбучного эрикосообщества утащенное симпатичное: Эрик рекламирует себя девушку шубку за 995 долларов. Шубу-то мне и не надо, а вот Эрика заверните, пожалуйста.

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

Маленькие радости любителя Константина Патсаласа: отыскивать в газетах не только рецензии на его балеты, но и отзывы на роли, исполненные им самим. И уж если в этих отзывах Константина хвалят, то я себя чувствую так, как будто похвалили еще и меня. Эх, иногда бывает жаль, что нет у Константина таких поклонников, как у Эрика или Рудольфа, мои находки мало кто может оценить. С другой стороны, это и хорошо, наверно, меньше шансов столкнуться с неадекватами.
В общем, вот мне на радость три маленьких отзыва о ролях Константина. Коппелиус в "Коппелии" (The Windsor Star, выпуск от 15 декабря 1976 года), вдовушка Симоне в "Тщетной предосторожности" (The Leader-Post, 17 октября 1977 года), Гамаш в "Дон Кихоте" (The Leader-Post, 19 сентября 1983 года).

@темы: Constantin Patsalas

---

Эрик Брун и Наталия Макарова на репетиции "Эпилога" Джона Ноймайера, 1975 год. Фотография из газеты, качество скана - ну, сами видите. Но Эрика все равно можно узнать.

@темы: Erik Bruhn, John Neumeier and his ballets, Erik Bruhn - photos

---

Оперный дилетант совершает для себя маленькие дилетантские открытия: вот, наткнулась на отрывки из "Альцины" с Сандрин Пьо, послушала и растерялась от красоты. Слабо сказано - "растерялась", попросту ревела и на Ah, mio cor, и на Mi restano le lagrime, надо скачать весь спектакль целиком и посмотреть.
Кстати, в марте в БТ будет последний блок "Альцины". По-моему, стоит выбраться хоть на один спектакль.
Все, я спать.

@темы: Мы очень любим оперу

---

Поднимаю себе настроение, как могу (получается не очень, но это уже другая длинная и скучная история). Например, при помощи "Микадо" - я вырезала из стратфордской постановки 1982 года (вот той самой, где микадо играл молодой Гидон Сакс) мою любимую "The criminal cried as he dropped him down" - где горе-вруны Ко-Ко, Питти-Синг и Пу-Ба старательно вешают микадо стеклянную лапшу на уши, рассказывая о якобы свершившейся казни ужасного преступника Нанки-Пу. Тут все абсолютно прекрасны - и рассказчики, и слушатель, и хор. Особенно отжигает Сакс - ну и микадо у него очень укуренный (и очень campy, как верно подметили в одной из рецензий на эту постановку). А еще мне страшно нравится Питти-Синг (Карен Вуд) - она в этой постановке замечательная прелесть.

@темы: Мы очень любим оперу, Gidon Saks is love, Oh! Mikado!

---

Нам всем нужна - нет, нам всем просто необходима самая красивая девушка Королевского Датского балета. "Народное сказание", 1952 год.

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

У меня тут вчера был типа маленький юбилей: два года назад я посмотрела в БТ свеженького "Билли Бадда" и пропала в бескрайнем море нафиг. С тех пор кроет сразу по трем направлениям: по опере "Билли Бадд", по БТшной постановке и по некоторым людям из той постановки (не будем показывать пальцем, но все знают, что это в первую очередь Гидон Сакс). Попутно еще подсела на постановку Тима Олбери для ENO и узнала, что есть (ну, были) на свете такие прекрасные человеки, как Филип Лангридж и Ричард Ван Аллан. Да и вообще... вот именно с "Билли Бадда" я начала худо-бедно интересоваться оперой. Так что - спасибо тебе, Билли, как печально, что в БТ тебя убили, в смысле, постановку убили, ну не убили, но закрыли (и один блок недодали, хнык).
Эта фотография - иллюстрация подманивания и подсаживания наивного птенчика на оперу "Билли Бадд". Вот появляется такой роскошный каптенармус, говорит Новичку: цып-цып-цып, иди сюда, лапочка, - и все, некуда Новичку деваться от каптенармуса и его обаяния.
Как знающий человек догадается, что это фотография именно из первого блока БТ в Большом? Во-первых, Новичок здесь Богдан Волков, а не Питер Гийсбертсен - значит, это точно не второй блок. Во-вторых, каптенармус здесь стриженый, а не с косичкой, - значит, точно не третий блок. А в-третьих - в третьем блоке дистанция между каптенармусом и Новичком в этой сцене была горрраздо меньше. Тут нужен этот смайлик, без него никак:

@темы: Мы очень любим оперу, Выходи-ка, Билли, чтоб тебя убили (Billy Budd), Gidon Saks is love

---

Давненько тут не было эрикостатей, все эрикофотографии да эрикофотографии. Исправляюсь. Итак, статья из The Leader-Post (выпуск от 15 октября 1975 года), спешите видеть: Эрик ест.

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - articles

---

Ужасно хочу, чтобы в репертуар КДБ вернулся Бурнонвиль, много-много Бурнонвиля. И да, в том числе в редакциях Хюббе, я не Ева Киструп, я их люблю (и я так и не видела "Народное сказание" в постановке Хюббе, а тоже хочу). Но хочу еще и то, что Хюббе не ставил, хочу "Ярмарку в Брюгге", хочу Livjægerne på Amager, хочу Fjernt fra Danmark, хочу "Консерваторию" целиком, оттуда обычно ставят дивертисмент Pas d'école, но вот в 1995 году, например, ставили весь балет целиком, два акта, вот их хочу. Ну и "Неаполь" с "Сильфидой" хочу. Эх. Недодали мне чисто бурнонвилевского фестиваля, летний балетный фестиваль был хорош, но Бурнонвиля-то недодали.
В общем, срочно надо вспомнить первый бурнонвилевский фестиваль, организованный кем? правильно, Хеннингом Кронстамом. Вспомнить Ханса Бренаа, который поставил для этого фестиваля "Ярмарку в Брюгге". И вспомнить и пересмотреть па-де-де из "Ярмарки" в исполнении Метте-Иды Кирк и Иба Андерсена. Какие же они прелестные. И какая же прелесть это па-де-де. И как бы я хотела увидеть этот балет целиком в живом исполнении. Как всегда - жаль, нет машины времени, а то бы я смоталась на первый бурнонвилевский фестиваль и там добрала бы Бурнонвиля, да еще и в исполнении замечательных людей.

@темы: Royal Danish Ballet

---

Очередное мошенничество на дайри: пусть и не с таким размахом, как небезызвестный ситигай, но тоже с большим аппетитом. Подробности можно почитать, например, вот здесь: очень четко расписано, кто кому куда чего и зачем. Я за этой историей двое суток следила на холиварке, оторваться не могла: такой детектив в прямом эфире. Аноны с холиварки, конечно, круты. Тем забавнее читать взвизги некоторых доброхотов, которые по-прежнему верят мошеннице тигреполосатой и заявляют, что на холиварке никому верить нельзя, там сидят страшные анонимы, все их доказательства - голословие на пустом месте. Ага, конечно. Как будто если аноним выскажется не анонимно, а под собственным ником, мошенничество перестанет быть мошенничеством, фотошоп фотошопом, а ложь - ложью.
Очень интересно, объявится ли теперь главная героиня с какими-нибудь объяснениями, или предпочтет тихо слиться, а то и "умереть", чтобы ее не доставали ненужными вопросами. Но что и говорить, дрянь она. И пока не затеяла всю эту аферу, тоже от нее сильно воняло, а теперь и подавно.

---

Из фейсбучного эрикосообщества утащенное: та самая "Жизель". Эрик-Альбрехт, Карла-Жизель и Брюс Маркс - Илларион (господи, почему-то меня неизменно радует, что в той "Жизели" Иллариона и Мирту танцевали муж и жена - Брюс Маркс и Тони Ландер-Маркс).

@темы: Erik Bruhn, Carla Fracci, "Giselle", Erik Bruhn - photos

---

Выудила в фейсбуке интересную фотографию: класс Веры Волковой в КДБ, примерно 1965 год. Слева направо: затылок, спина, зад и ноги, черное трико и более светлые leg warmers - скажите, кто это? ну конечно, это Эрик Брун. За Верой Волковой стоит Петер Мартинс, он тоже очень узнаваемый. Мужчину, стоящего рядом с ним, я идентифицировать не могу, но наверно, если б порылась по своим датским фотоматериалам, установила бы, кто это такой, только мне лень. А что касается человека, стоящего спиной к объективу, - так я почти на сто процентов уверена, что это Хеннинг Кронстам. Рост, сложение, цвет волос - ну все говорит за то, что это Хеннинг. Даже тэг поставлю.



Тэг поставлю еще и потому, что кропаю потихоньку текст в основном про Кронстама, почти четыре авторских листа уже накатала, а сколько еще будет - понятия не имею, и на что это все будет похоже - тоже понятия не имею. И вообще получается очень смешно: хоть пишу о Кронстаме, но в действие то и дело влезают Эрик и Константин.

@темы: Erik Bruhn, Henning Kronstam, Royal Danish Ballet, Erik Bruhn - photos

---

Свежие эрикофотографии с ebay (вот этот продавец ими торгует). Кто угадает, что это такое? Ну, ладно, я сама скажу: репетиции "Расёмона", 1973 год. Эрик, Сьюз Уолд (чем-то неуловимо похожая на принцессу Лею), Рикки Септимус (тот, что на первом снимке стоит между Эриком и Сьюз), и Бент Мейдинг (крайний справа на первом снимке).

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

Побывала на первом спектакле возобновленной ноймайеровской "Чайки" в Стасике. Даже не знаю, что и сказать: наверно, ожидала большего. Не то чтобы разочарована, но смотрела и думала, что лучше бы возобновили "Татьяну". А может быть, дело в том, что Ноймайер здесь слишком точно следует за чеховской пьесой, и даже его фирменные фишки не делают спектакль интереснее. И все персонажи удивительно несимпатичны и довольно-таки пошловаты - собственно говоря, они и у Чехова такие же, но когда Ноймайер переводит их разговоры на язык балета - как ни странно, их пошлость и несимпатичность становятся еще очевиднее. Пошла Аркадина в розовой шляпке, то победительно стучащая пуантами, то истерично повисающая на Тригорине, то корчащая умирающую чайку - в балетике Тригорина "Смерть Чайки", это пошлость в квадрате, в белой пачке и в кокошнике. Пошл Костя - упивающийся собственной непонятостью и непонятностью мальчишка, ставящий уморительно-беспомощную "Душу Чайки": пошлость его псевдоноваторской хореографии - это вывернутая наизнанку пошлость псевдоклассической хореографии Тригорина, у них больше общего, чем они думают. Пошла Нина - так и слышишь, как она восклицает свое: "Я чайка, я чайка", и преодолевает она пошлость едва ли не единственный раз - когда танцует во втором акте вульгарнейшую польку, забывая обо всем на свете, очищая этот танец от вульгарности, вернее, превращая вульгарность в настоящую боль. Пошл и Тригорин, особенно во втором акте, пошла Маша, упивающаяся собственными страданиями, и Медведенко ей подстать - травоядный учитель с внешностью вечного студента, он мог бы быть трогательным, но он тоже съеден этой пошлостью. Пошл и нелеп Сорин, пошл доктор Дорн - в купальном костюме под Красавчика из "Голубого экспресса" (Ноймайер тут сделал недвусмысленный оммаж этому балету Нижинской), и Полина Андреевна не лучше, вертящаяся вокруг этого Красавчика с белым халатом. Очень-очень редко ощущаешь сочувствие к этим людям, чаще их страдания вызывают легкое раздражение: мол - а мне какое дело до вас, так вам и надо. И это притом, что Ноймайер в этом балете очень здорово показывает все эти невзаимные влюбленности: почти все влюблены, почти все несчастны, но никого не жалко. И не хватает какого-то стержня - то ли сюжетного, то ли стержня-персонажа. И некоторые места кажутся откровенно затянутыми - например, Костина "Душа Чайки": уж такая она длинная, что в какой-то момент понимаешь пошлячку Аркадину, вслух хохочущую над происходящим на маленькой сцене. Хохотать не стоит, конечно, но хочется по примеру великого новатора и модерниста Дягилева взять ножницы и - правильно, порезать все вдвое или втрое. И костюмы порезать тоже, вернее, срезать, потому что костюмы ужасные. Те же танцовщики, появляющиеся потом в "танцах Костиной мечты", выглядят намного пристойнее в трусах, чем вот в этом неописуемо-геометрическом.
Лирическое отступление: сегодня "Душа Чайки" еще и закончилась небольшим пожаром. Помните, как в пьесе Аркадина спрашивает: "Серой пахнет? Это так нужно?". Ну вот, а в балете в какой-то момент проскакивает искра, что-то шипит и вспыхивает, Аркадина визжит, представление завершается. А сегодня не только искра проскочила, но и помост, на котором танцевали "Душу Чайки", взял да и загорелся. Причем зрители в зале не среагировали - видно, все думали, что это так нужно. Ну я сама так думала, чего там. Но когда на сцену выбежал дяденька с огнетушителем, все поняли, что так вовсе не нужно. Дали занавес, но в пять минут все потушили и продолжили спектакль. По-моему, никто даже испугаться не успел.
В первом акте из хорошего был Тригорин. Да, я повторяю, он пошл, но в первом акте он менее пошл, чем во втором, а главное - его сегодня потрясающе станцевал и сыграл Георги Смилевски-старший. Это был такой элегантный, довольно циничный, вполне пресыщенный тип, беллетрист от хореографии, набивший руку на сочинении балетных повестушек, но при этом, похоже, испытывающий нежность к своему "орудию производства" - языку классической хореографии. Беда в том, что он использует этот язык для создания танцев, которые ничем не лучше плясок театра ревю, где во втором акте подвизается Нина (а Тригорин, крутящий амуры с балеринками в белых юбочках, величественно презирает Нину за такое падение). Но когда в первом акте он только учит Нину этому языку - вот тут он становится красив и по-своему трогателен. И вообще, что греха таить, в первом акте Смилевски-Тригорин откровенно сексуален - и его дуэты с Ниной, его па-де-труа с Ниной и Костей, да даже истеричный дуэт с Аркадиной - все наполнены мощнейшей чувственностью. Особенно здорово это заметно в первом дуэте с Ниной и в трио с Ниной и Костей - там тоже летят такие искры, что удивляешься, почему сцена не горит. И - старый слэшер, что с него взять, - должна признать, что очень сильно протащилась именно от па-де-труа Тригорина с Ниной (Валерия Муханова) и Костей (Евгений Жуков), в том числе от мельчайшего, мимолетного взаимодействия Кости с Тригориным. Этого взаимодействия было мало, па-де-труа вообще не о том, но когда в один момент Костя, поддерживая Нину, обнимал Тригорина за талию, - вот тут я сглотнула, захотела такого же и побольше, вспомнила фанфик Акунина по "Чайке" - где в одном из вариантов бисексуальный Тригорин был влюблен в Костю. В общем, это было хорошо. Но и дуэты с Ниной без Кости тоже были изумительны, там между Смилевски и Мухановой было нужное напряжение, заряженный влюбленностью воздух. И жаль, что во втором акте Тригорин стал однозначно неприятным персонажем. Вернее, жаль, что танцевать ему было уже почти нечего - ну, кроме "Смерти Чайки", но это, джентльмены, была уже чистая комедия.
Что любопытно - народ в зале как будто не понял, что это комедия и пародия на "императорский балет", искренне аплодировал и со смаком орал браво. А Тригорин и Аркадина (Наталья Сомова) кланялись и выпрашивали аплодисменты - тоже с большим смаком, прям напомнили некоторых современных премьеров и прим, знающих толк в выжимании аплодисментов любой ценой. Это было очень остроумно и зло, жаль, что мало кто это оценил. И мало кто оценил лихой прыжок, в котором Тригорин унесся за кулисы, а я тихо ржала, вспоминая Ивана Васильева, любящего вот так удаляться со сцены. Но и вся "Смерть Чайки" - это была злейшая пародия (и по-моему, тоже не без оммажа - на этот раз Роббинсу и его "Концерту", точнее говоря - Mistake Waltz'у). Может быть, даже чуточку слишком злая.
Нина - Валерия Муханова - была в целом хороша, но Татьяной она была бы еще лучше. Я ее люблю, она очень выразительная танцовщица и актриса, но опять же - в "Татьяне" у нее роль намного интереснее, чем в "Чайке". Лучше всего она была в польке во втором акте - она затанцовывала собственное отчаяние, и это было очень круто: и как схореографировано, и как исполнено. О дуэтах с Тригориным в первом акте я уже сказала - это тоже было очень здорово. А вот с Костей (Евгением Жуковым) такой яркой химии, по-моему, не получилось - впрочем, так и должно было быть, наверно, все же Нина Костю не любила. Но и в самом начале, еще до появления Тригорина, пока все было безоблачно, и они, одетые в белое, резвились вдвоем - все равно чувствовалось, что она его не любит, только не понимает пока, что это не любовь.
Вот и о Евгении Жукове (Костя) мне хочется сказать то же самое: а в "Татьяне" он был лучше. До сих пор помню его Ленского, он был такой чудесный и трагичный, хрупкий мальчик. Налет этой трагичности и хрупкости есть и в Косте, но - партия его менее интересна, чем у Ленского. И его не жаль. Он даже слегка теряется на фоне более ярких Тригорина, Нины, да и Аркадиной тоже. Но самый трогательный момент - ближе к финалу, когда Нина вдруг видит Тригорина и забывает обо всем на свете, подается к нему, а Костя в отчаянии обнимает ее и пытается не пустить к Тригорину, и знает, что все напрасно, он ее не удержит. Вот это было как-то очень пронзительно и хорошо. Ну и "танцы Костиной мечты", где Ноймайер порядочно додал себе и зрителям мужских дуэтов с участием Кости, - это было неплохо, вполне приятно, но чего-то им недоставало, какого-то нерва и развития, что ли. (И вот от короткого взаимодействия Кости с Тригориным меня-слэшера проперло, а от куда более подробных дуэтов с мечтами в трусах - почти нет.)
Аркадина (Наталья Сомова) показалась мне несколько бледной. По-моему, Аркадина должна быть все-таки поярче. Жалею, что почему-то так и не появилась в окончательных составах репетировавшая Аркадину Анастасия Першенкова (она и раньше исполняла эту роль, и говорят, была очень хороша). Вот у нее, мне кажется, получилась бы более яркая и выразительная Аркадина. Маша - Мария Бек - была несчастно влюблена в Костю и не влюблена в Медведенко, Медведенко - Артем Лепков - был несчастно влюблен в Машу и страшно робел перед ее отцом (Леван Касрадзе), все по Чехову - и все довольно-таки скучно, потому что, несмотря на некоторую пространность хореографических характеристик, персонажи все равно получаются схематические, наблюдать за ними не очень интересно. Ну разве что во втором акте Маша красива, когда появляется в черном платье и в белой фате, закрывающей лицо, этакая черная виллиса, мертвая невеста. Но ее дуэт с Медведенко совсем не запоминающийся, никакой. Да, танцуют, да, Маша несчастна и не хочет выходить замуж за Медведенко, но все-таки выходит, а Медведенко знает, что она его не любит, и поэтому тоже несчастен. Но и все. Как в пьесе. Все чересчур как в пьесе.
И наверно, поэтому "Чайка" для меня и не очень интересна - из-за слишком тщательного, слишком дотошного воспроизведения пьесы. Нет чего-то личного, чего-то ноймайеровского, что сделало бы "Чайку" чем-то большим, чем просто "балет по Чехову". Или это личное есть, но я его не чувствую. Мне не хватает какого-то второго, третьего смыслового пласта, какого-то необычного "угла зрения". Того, что было в "Татьяне", - и за что "Татьяну" так ругали люди, считавшие, что Ноймайер как-то там извратил Пушкина. Мне бы хотелось, чтобы он в свое время так же "извратил" Чехова. По-моему, "Чайка" бы от этого только выиграла.
Ну вот. А сам Ноймайер был сегодня в зале (с Иваном Урбаном), и выходил на поклоны, и как всегда, смотреть на него было очень радостно. Он чудесный. И хорошо бы, чтобы в Стасике возобновили его "Татьяну" или поставили еще что-нибудь из его балетов. Все-таки мне кажется, стасиковцы лучше чувствуют ноймайеровскую хореографию, чем БТшные, и танцуют его лучше, чем в БТ. Я вот даже - хоть это безнадежно - возмечтала о "Нижинском" в Стасике. Потому что Георги Смилевски-старший, как я сегодня поняла, был бы изумительным Дягилевым. Но увы, это невозможно, у нас тут скрепы и духовность, и вообще сами знаете что. А жаль. Такой чудесный Дягилев пропадает.

@темы: John Neumeier and his ballets

---

Ох, надо все же написать хоть коротенький отзыв на "Неаполь" 10 ноября, потому что если я его сейчас не напишу, то никогда уже не напишу: у меня сегодня "Чайка", завтра "Артефакт-сюита" и "Петрушка", они мне точно все неапольское настроение перебьют. Хотя я уже и не знаю, что писать, надо было, конечно, по свежим следам отзываться. Ну, я как обычно, расхожусь с Евой Киструп в оценке балетов Бурнонвиля в постановке Хюббе: она не только на "Сильфиду", она и на "Неаполь" ворчит в стиле "Данилова прет на рампу, и линиев никаких". "Неаполь" она осуждает за то, что Хюббе, осовременив этот балет (ну, относительно осовременив: он перенес действие в Неаполь пятидесятых годов прошлого века, у него это неореалистичный балет-фильм - не путать с фильмом-балетом!), выкинул из него религиозную составляющую: ведь в оригинальном "Неаполе" Дженнаро спасал Терезину из грота Гольфо при помощи образка с Девой Марией. А тут, понимаешь, образка нет, а есть какой-то кулончик, непорядок же. И вместо фра Амброзио, местного монаха, который и дает Дженнаро этот образок, появляется какая-то босоногая Странница, это что вообще такое? А я вот со своей стороны не понимаю, как Ева Киструп - безусловно, умный человек, насмотренный и интеллигентный, - не просекает вполне очевидную фишку: Странница - это и есть Дева Мария. Ну хорошо, если посмотреть балет один раз, это можно не понять (хотя я это поняла и при первом просмотре), но Киструп-то видела "Неаполь" Хюббе не один раз. И все равно продолжает упорно сетовать на то, что религиозные элементы из "Неаполя" выкинули, а без них "Неаполь" уже не торт и даже не пицца "Маргарита". Прям и не знаю, как тут быть и что ей посоветовать. Впрочем, ей и без моих советов хорошо.
А "Неаполь" - это все-таки чистейший позитив и прелесть, прекрасный антидепрессант в балетной упаковке. Правда, я думаю, наш средний балетный зритель, привыкший к тому, что раз балет - значит, все должны плясать без остановки (и даже герольды должны приплясывать и тянуть носочки, привет тебе, "Жизель" в постановке Григоровича), - возмущался бы: почему в первом акте пантомимы много, а танца мало? Но фиг с ним, со средним балетным зрителем, пусть Григоровича смотрит, а нам больше Бурнонвиля достанется. Какое наслаждение смотреть на четко, внятно и с нескрываемым наслаждением мимирующих балетных. Действительно чувствуешь, что жизнь в Неаполе кипит, разновозрастной народ занимается кто чем: старухи вяжут и сплетничают, детишки бегают и хулиганят, матросы ухлестывают за девицами, проститутки ловят клиентов, продажный полицейский собирает мзду, торговец лимонадом... нет, не торгует лимонадом, а соперничает с торговцем макаронами за благосклонность прекрасной Терезины, рыбаки делят улов, влюбленные воркуют, мамаша Терезины мечтает выдать дочку замуж за приличного человека, а не за рыбака, всем весело, в том числе зрителям. Ну по крайней мере, лично мне было очень весело. Хотя надо признать, что по сравнению с летним фестивальным спектаклем состав был не такой потрясающе сильный - хотя кое-кто мне понравился даже сильнее, чем летом. Об уличном певце Паскарильо в исполнении Оливера Старпова я уже писала, но не могу не повторить: потрясающая красавица у него получилась, и маленький флирт Паскарильо с матросом порадовал мое сердце. Но очень жаль, что в третьем акте Паскарильо не принял участие в тарантелле - а вот в фестивальном спектакле Паскарильо в исполнении Поуля-Эрика Хесселькильде отплясывал в тарантелле так, что любо-дорого было смотреть. Обидно, что Старпова почему-то лишили этого выхода, мне бы хотелось увидеть, как он тарантеллит со всей честной компанией. Ну ладно, даже когда он просто сидел и смотрел, как танцуют другие, - он все равно был прелестен.
Вдову Веронику, честолюбивую мамашу Терезины, в этот раз играла Луиза Мидйорд, а Метте Бёдтчер, фестивальная Вероника, в ноябрьском спектакле исполнила роль Карлы, содержательницы пансиона. И хоть в этой менее важной роли она была потрясающе выразительна, но мне бы хотелось снова увидеть ее Вероникой. Мидйорд играла хорошо, Вероника у нее получилась такой горластой и очень итальянистой маменькой, но все же чисто по исполнительскому классу она пока что уступает Бёдтчер. С другой стороны, по манерам и сложению она лучше сочетается с Холли Доргер - Терезиной, чем Бёдтчер: сразу становится видно, что дочь во многом пошла в мамашу. И это, пожалуй, хорошо - для цельности и верибельности спектакля.
Пеппо и Джиакомо снова порадовали: Джиакомо, как и летом, играл Николай Хансен - и у него получается ну очень колоритный торговец макаронами. А Пеппо, торговца лимонадом, сыграл Бенджамин Буза - и ух, у него вышел прямо-таки сексуальный Пеппо с голым торсом, такой красавец, что право, Дженнаро есть чего опасаться (впрочем, он не опасается: пусть у Пеппо голый торс, зато у Дженнаро - голые ноги в коротких шортах! и гитара! он самый неотразимый кавалер). Но вот честное слово, я б на месте неапольских девиц открыла охоту на такого завидного жениха. Пусть он знает, что в Неаполе не одна Терезина живет, есть и другие незамужние и очень симпатичные барышни. И Буза тоже очень здорово играл - пожалуй, у него получился менее пройдошистый Пеппо, чем у Мортена Эггерта в летнем спектакле, но зато не лишенный положительного обаяния. И в третьем акте он очень лихо оттеснял плечом Дженнаро и принимался тарантеллить с Терезиной (пока Дженнаро очень выразительно ревновал и выражал свое негодование: мол, меня, законного жениха, от невесты оттесняют!).
Но вот что касается Дженнаро и Терезины - тут, увы, ждала большего. В этом сезоне, как я посмотрю, Хюббе активно раскручивает пару Холли Доргер - Джонатан Хмеленски, и я даже понимаю, почему: они физически хорошо подходят друг другу, они танцуют в одном стиле, они явно друг друга хорошо чувствуют, в общем - вполне сложившаяся пара. Но мне на них смотреть не очень интересно. Или скажем так: я их обоих не слишком люблю в классике. Нет, я помню, как два года назад Доргер потрясла меня в "Жизели" - но там с ней танцевал Ульрик Бирккьяр, тонкий и "глубокий" танцовщик, и возможно, благодаря партнерству с ним Доргер и смогла так просиять Жизелью. Но с тех пор таких откровений - именно в классике - лично для меня больше не случалось: по-моему, атлетичная, напористая Доргер лучше смотрится в модерновой хореографии (и один из прекрасных примеров - Дженни в "Веймаре" Хюббе: идеально подходящий для нее номер). То же самое и с Хмеленски - я уже говорила когда-то в шутку, что он мне не нравится в "париковых" ролях, то есть, в классике, где он надевает парик, прикрывая бритую голову. А в модерне, где можно танцевать без парика, он выглядит изумительно - и на своем месте. Тоже бывают исключения, и вот, даже летом в "Бурнонвилиане", где в последнем отделении давали третий акт "Неаполя", и Хмеленски был Дженнаро, - он мне понравился больше, чем увиденный накануне в полном спектакле Ульрик Бирккьяр. Мне показалось тогда, что Хмеленски лучше подходит роль Дженнаро, чем Бирккьяру - Бирккьяр как раз показался мне чуточку слишком тонким и интеллигентным для рыбака. Но вот, вероятно, все еще зависит от партнерши. В "Бурнонвилиане" Терезиной при Дженнаро-Хмеленски была Александра Ло Сардо - и пусть она мне не очень понравилась (она была заметно бледнее Эми Уотсон - Терезины при Дженнаро-Бирккьяре), но теперь я понимаю, что как пара они со Хмеленски смотрелись лучше, чем Хмеленски и Доргер. Я не могу придраться к танцу Хмеленски и Доргер, не могу придраться к игре: они очень стараются, они танцуют живо и горячо, играют тоже от души, они явно нравятся зрителям - судя по овациям на поклонах. Но мне на них не очень интересно смотреть, а порой меня даже раздражает то, как напористо и "спортивно" они танцуют Бурнонвиля - нет легкости, нет настоящего изящества и веселья. Они оба чуть-чуть грубоваты. И я надеялась поначалу, что мои ощущения изменятся во втором и в третьем акте, но нет, они так и остались "не моей" парой.
Очень славно станцевали балабиле в первом акте: как и в прошлом сезоне, я с наслаждением следила за Лиамом Редхедом. Он очаровательный мальчик: музыкальный, тонкий, грациозный, у него прелестные руки и прелестные ноги, и он весь прелестный, он выделяется и в кордебалете (и вовсе не из-за цвета кожи). И вот ему хореография Бурнонвиля - дивно к лицу и к телу, если можно так выразиться (ах, как летом в "Бурнонвилиане" он танцевал в па-де-труа из Livjægerne på Amager!). И не только Бурнонвиль - он вообще мне очень нравится в классике, хочу его там чаще видеть. Порадовал меня в балабиле и Александр Бозинов - я его не видела с прошлого сезона и соскучилась, он не участвовал в летнем фестивале из-за травмы, и мне его там не хватало. И как всегда, обращала на себя внимание Каледора Фонтана - обожаю ее, она страшно обаятельна.
Второй акт произвел на меня большее впечатление, чем в фестивальном спектакле. Вернее, я лучше его рассмотрела и прочувствовала: в первый раз он меня слегка смутил - слишком уж резко он отличался музыкально (для него была использована новая музыка, написанная Луизой Алениус) и хореографически от первого и третьего актов. А при повторном просмотре уже видишь, как сильно он сделан и как хорош: и наяды дивные, и Гольфо прекрасен, и Корелла и Архентина обворожительны. Гольфо меня и вправду очень порадовал: его танцевал молодой Райан Томаш, и он был намного лучше фестивального Хмеленски. У Хмеленски, собственно говоря, образа не получилось: ну, танцовщик в странном гриме, по долгу службы танцующий дуэты с Терезиной. А вот у Томаша, несмотря на некоторые помарки в танце, получился цельный и очень выразительный, гибкий, пластичный Гольфо, не на шутку заинтересованный в Терезине. Он не просто "танцевал с ней дуэты", он ее обнимал и ласкал без стыда и совести. И наяды его были ему подстать: опасные, чувственные и прелестные. И разница между ними и Терезиной была очень заметна: Терезина, даже "обнаядившись", осталась земной и живой, рядом с хрупкими наядами и довольно-таки хрупким Гольфо она казалась такой крепко сбитой и сильной: она и Гольфо сдачи даст, и Кореллу с Архентиной расшвыряет, как пушинки. Не было такой завораживающей силы в сцене, где Терезина постепенно подчинялась магии Гольфо, становилась наядой и копировала движения остальных наяд. Не верилось в то, что Терезина поддается Гольфо и наядам, - а вот когда Эми Уотсон танцевала летом, в это верилось, она и вправду превращалась в наяду, и Дженнаро следовало потрудиться, чтобы развеять это магическое наваждение и вернуть ей память.
Ну и Доргер-Терезина все же великовата для Томаша-Гольфо. И хоть он поддерживал ее без видимых усилий, но все-таки было страшновато за него и за его спину. Но он справился очень хорошо. Теперь запомню его имя и буду за ним следить.
Ну, и третий акт - он в "Неаполе" всегда самый мощный и жизнерадостный, и тут уж додают зрителям танца вдоволь. Было хорошо, но не так бешено круто, как летом - что в полном спектакле, что в третьем акте в рамках "Бурнонвилианы". В па-де-сис Марсин Купински и Андреас Кос были лучше по отдельности, чем вместе: когда они танцевали вдвоем, у них шел очень сильный рассинхрон. А в отдельных вариациях они были прелестны, особенно Кос. Вот по кому я еще бешено скучаю и хочу видеть его чаще: он всегда так сияет на сцене, так легко и грациозно танцует, что наслаждаешься каждой секундой его танца (верните "Сильфиду" в репертуар! верните, вам говорят, поставьте Коса Джеймсом, а Хюббе пусть будет при нем Мэджем! и Иду Преториус - Сильфидой!). И Купински тоже прекрасен, хоть мне и показалось, что в его исполнении не было привычной безупречной чистоты и отточенности: все было хорошо, но чуть-чуть смазанно, летом было лучше. Что касается девушек - ну, Астрид Эльбо, Вильма Джиглио и Эмма Рис-Кофёд были очаровательны, но слишком заметно уступали Иде Преториус. Она их затмевала в два счета, она тоже, как Кос, сияла на сцене, порхала и летала, и так хотелось, чтобы ее танец никогда не заканчивался. Ну вот тот случай, когда разница видна невооруженным глазом: Эльбо, Джиглио и Рис-Кофёд - очень хорошие, талантливые, милые танцовщицы, но Преториус - гениальна, она в танцевальной стихии существует, как наяда в воде, она так легка, изящна и музыкальна, она излучает эту бурнонвильскую радость танца, ну чудо же, что за девочка. И как не хватало рядом с ней Эми Уотсон, Киззи Матиакис, Джейми Крэндалл, Сюзанны Гриндер - таких же изумительных балерин.
В тарантелле Ида Преториус еще и зажгла со своим братом Тобиасом - в выходе с кастаньетами. И все второстепенные пары в тарантелле затмили для меня пару главную - хоть я и признаю, что именно в тарантелле Доргер и Хмеленски смотрелись лучше всего. Но вот мне как будто чего-то не хватило, оба раза летом тарантелла была без преувеличения феерична, надо было крепко держаться за ручки кресла, потому что хотелось самой пуститься в пляс. А в этом спектакле тарантелла была хороша, но не так умопомрачительна. И под конец даже показалось, что главной пары в ней слишком много - хотя ее и должно быть много, и вообще изначально тарантелла - это танец Дженнаро и Терезины, они и должны там вести. Скорее всего, это просто был еще один признак того, что Доргер и Хмеленски - not my c(o)up(le) of tea. А общий финал удался, и кордебалет очень порадовал, все были молодцы.
Что в итоге? В итоге я очень хотела бы еще разок увидеть "Неаполь" в этом сезоне (кажется, весной покажут еще несколько спектаклей), но только надо будет извернуться так, чтобы попасть на другой состав - не на Хмеленски и Доргер. Хочу посмотреть Йона Акселя Франссона и Стефани Чен Гундорф, они были в дневном спектакле 11 ноября, но у меня на этот день уже были другие планы. Я надеюсь, что мне удастся их поймать весной. Франссон - это всегда радость, он потрясающе интересный актер и танцовщик. А Стефани Чен Гундорф я видела реже, чем мне бы хотелось, и все надеюсь рассмотреть ее поподробнее. Помню, она была заявлена в моей последней "Сильфиде" - с Дином-Джеймсом, Уотсон-Сильфидой и Хейнсом-Мэджем, - но в последний момент ее сменили, и в роли Эффи снова вышла тогда Киззи Матиакис. Не то чтобы я была тогда разочарована - наоборот, я была рада, потому что Матиакис-Эффи мне хотелось видеть снова и снова (как и Хейнса-Мэджа). Но все-таки мне немножко жаль, что я не увидела Чен Гундорф в роли Эффи, и теперь я рассчитываю увидеть ее - в роли Терезины.

@темы: Royal Danish Ballet