Живи, а то хуже будет
66. Закончила очередной фик - и еще подумала трижды, прежде чем выкладывать его на более-менее всеобщее обозрение. Он не то чтобы совсем не удался, но он получился в первую очередь "для личного употребления". Та трава, которую куришь в одиночку и ни с кем самокруткой не делишься. Вернее, пожалуй, и рад бы поделиться, да курильщиков не находится. Впрочем, это не упрек ни в коем случае. Но если все-таки найдутся желающие залезть под кат и прочитать, то предупреждаю: там рвут страсти в клочья, там господствует мой фанон, там цитируют все подряд без зазрения совести. Ну, а еще там фемслэш, но куда же мне без фемслэша? Таймлайн 106й серии ЛоГГ - разумеется, "то, чего нам не показали". Название - тоже цитата: "В этих грустных краях".
"Легенда о героях Галактики", PG-13, Аннероза/ХильдаИ когда уносят ребенка, утомленная Хильда сползает на подушки и перестает улыбаться. Она исполнила свой долг, теперь можно отдохнуть. Медсестра делает неловкий книксен - верно, ее натаскали как следует, прежде чем впустить в палату к императрице. "Если вам что-то понадобится, ваше величество..." - но Хильда слабо двигает рукой, не дослушав до конца. Слишком много сил потрачено, она выжата досуха, она больше не может слушать чужие голоса. Медсестра выходит на цыпочках, бесшумно захлопывает дверь: в ординаторской она выпьет кофе, ненадолго прервет ночное дежурство. Ах, как полезны вот такие люди, - цинически думает Хильда, - ведь она непременно расскажет коллегам, что ее величество заботится о благополучии подданных даже в слабости и в болезни, и не требует для себя ни внимания, ни особого обращения. Для укрепления народной любви любые средства хороши. И тогда ее осунувшееся лицо меняется страшно, до неузнаваемости, страдание искажает миловидные черты: в одну секунду хорошенькая Хильда становится уродом. Большие потрясения не проходят бесследно, даже стойкая душа не вынесет постоянных ударов. Пережитый страх и шок возвращаются к ней, когда все уже благополучно позабыли о счастливом избавлении; новый повод для радости спит в пеленках, а императрица в безопасности, чего же надо еще? Ей ничего не надо, она остается наедине со своей золовкой, и молчит, не двигаясь, не притворяясь спящей. Все равно от зоркой Аннерозы ничего не скроешь, лучше и не пытаться. Подозвать ее или попросить уйти? Уже ночь, ей надо отдохнуть, а она не уходит, будто боится покинуть Хильду, будто не понимает - больше ничего не случится. Больше никогда ничего не случится. И Хильда, так и не решив, что делать - отпустить или удержать ее? - сжимает одеяло и шепчет:
- Аннероза...
- Хильда, что с вами? Позвать доктора? - тревожно спрашивает Аннероза. - У вас боли?
Нет, нет, у нее ничего не болит. Хильда молча поматывает головой - все в порядке, все хорошо, и кусает губы. Лишь бы отвлечься от надвигающегося плача, лишь бы придти в себя. Она привыкла крепко держать в руках свою нервную систему, стыдно ей будет, если она сорвется в истерику. В одиночестве можно себе устроить поблажку, нарыдаться всласть, но не при Аннерозе, усталой, отважной, проклятой спасительнице Аннерозе. Зачем она смотрит так проницательно, зачем она наклоняется к Хильде, как к маленькой, и по щеке ее гладит? Есть ли на свете что-нибудь унизительнее жалости - и кому об этом судить, как не Хильде, знающей толк в сочувствии, умеющей пожалеть? Прохладные пальцы отвратительно мягки и вкрадчивы, увернуться бы от них, как от змей, отвергнуть бы непрошеную ласку. Ей не нужны чужие милости, она привыкла справляться сама, она не вынесет утешений, только не сейчас.
- Все позади, Хильда, все позади. Теперь вы можете отдыхать.
- Ничего страшного, - выдавливает Хильда - а голос-то совсем спокоен, разве что дышать тяжело. - Боюсь, я немного не в себе. Я не привыкла к обезболивающим, мне, наверно, вкололи слишком большую дозу. Я посплю, и все пройдет. Вам тоже надо отдохнуть, Аннероза, вы... настоящая героиня, вы спасли меня, и...
Она не договаривает, горло перехватывает. И Аннероза видит, конечно, видит, как из уголков глаз стекают слезы, вниз, к вискам. Хильда может свалить все на аллергию, на наркотическое опьянение, на что угодно - но слова спутываются, и она чувствует, что выжата досуха, никому не нужна и никем не хранима. Для кого ее сберегли? Это ужасное ощущение, от него хочется умереть; но она-то жива, она чудом не погибла, как она смеет теперь даже в припадке мечтать о смерти? Ей бы прижаться к Аннерозе, выплакаться в ее объятиях, - да она не умеет просить о помощи, не умеет обнимать, ничего не умеет, не научили ее. Беда с девчонками без матери, беда, они вырастают упрямыми и неласковыми, и всю жизнь вздрагивают от бережных прикосновений, а не от физической боли.
- Хильда?
- Ничего, ничего, все в порядке. Не надо, не смотрите на меня.
Но Аннероза не слушает ее, но Аннероза наклоняется и целует ее сначала в мокрые глаза, потом в щеки, а потом в дрожащие губы. Распущенные волосы падают низко, от них еще пахнет дымом, кровью, цветами. В пожаре сгорели нарциссы, тюльпаны, фиалки - их охапками несли Хильде, расставляли по всем комнатам. Теперь остался только аромат, душистый пепел на развалинах: дом рухнул, преграды пробиты. И Хильда обнимает Аннерозу за шею, обнимает так, как никого не обнимала в жизни - ни родителей, ни мужа-императора. "У меня нет никого, кроме вас", - она бы сейчас выговорила это вслух, не побоявшись мелодрамы, она так измучена, что не слышит полутонов, не помнит о хорошем и дурном вкусе. У нее нет никого, кроме Аннерозы; отца к ней пускают на пять минут, ребенка уносят, а муж далеко, и что ему до Хильды? Он даже не станет спрашивать у нее, как назвать сына, он не доверит ей эту честь. И Хильда, опустошенная, истерзанная, ни капельки не влюбленная, целует Аннерозу, потому что надо же кого-то целовать, надо кого-то любить, иначе сойдешь с ума. День за днем она внушала себе, что любит мужа, день за днем она изображала хорошую жену, она старалась, видит бог, изо всех сил старалась, и все-таки проиграла. Понимает ли Аннероза, как ошиблась в Хильде, презирает ли за эту слабость - ведь сама же терпела десять лет, смирилась, укротила свои желания. А сколько лет терпеть Хильде - до старости, до смерти? В императорской семье нет и не будет разводов: раньше надо было думать. Не о своей ли ошибке она плачет так безутешно, не проклинает ли себя за поспешный и ненужный брак, за раздачу долгов? Она сама не знает, ее поцелуи не успокаивают - и все равно она не отпускает Аннерозу, целует так, что больно губам. Нервическая сила скрыта в тонких руках; у Аннерозы плечи покроются синяками от этих объятий, и платье не защитит нежную кожу.
- Хильда, - задыхаясь, бормочет Аннероза, - Хильда, не волнуйтесь, не...
- Не уходите от меня, - сухо и гневно требует Хильда. И снова в голосе не слышно слез, если б не мокрые глаза - кто бы догадался, что она только что плакала? - Не уходите, вы слышите? Я запрещаю вам уходить, вы нужны мне. Я хочу, чтоб вы были со мной.
Похороненное желание прорывается сквозь запреты, сквозь невозможности и немоту. Наступает, наконец, минута, когда надо ясно и вызывающе сказать: "Я хочу, чтобы вы остались, я вас хочу". Довольно прятать глаза и вежливо дожидаться, пока тот, кого хочешь, сам догадается. Это жест отчаяния, последний бунт бедной Хильды - на больничной койке, с анальгетиками в крови. Другого шанса у нее не будет, когда вернется император - волей-неволей придется вести себя, как прежде. Она не так нагла, чтобы изменять ему в открытую, позорить его интрижкой - с его же старшей сестрой. Измена приравнена к оскорблению величества; закон о супружеской неверности до сих пор не пересмотрен, закон еще действует, и Хильда может головой поплатиться - и Аннерозу утащить с собою. Значит, сейчас им дана всего одна ночь, треть или четверть ночи: пара часов, пока за ними нет надзора, пока все вокруг пьют и поют от радости, и плюют на все остальное.
- Я не уйду, - отвечает Аннероза, - вы же знаете, я буду с вами, пока не вернется...
- Нет, - обрывает Хильда. - Нет, молчите, я не хочу слышать.
- Хильда, я с вами, я не уйду от вас.
- Вы нужны мне. Я не выдержу без вас, вы нужны мне.
- Вы тоже... если б вы знали, как вы нужны мне, Хильда.
Они целуются снова, они уже переступили черту - и все, нельзя останавливаться, запрещено. Перед лицом смерти - перед черными дулами бластеров - они обе ощутили, что значат друг для друга. Да, нужно было нападение, чтобы свести их наедине, бросить в объятия, нужны были выстрелы, пожары, угрозы, сумасшедшие атрибуты приключенческих кинофильмов - и спасение в последний момент. У Аннерозы рот краснеет, как у ведьмы, глаза блестят, грудь вздымается под измятым платьем. И Хильда, как воду, собирает в ладони ее струящиеся волосы, приподнимает и зарывается в них лицом. Ах, эти сухие, золотые, тяжелые пряди, руно утерянное и обретенное!.. Ничего нельзя делать, только ласкаться, и Хильда ласкается к ней, трогает жадно, и шепчет:
- Я никуда вас не отпущу, я не позволю вам уйти и оставить меня одну, Аннероза. Я сильнее его, я вас удержу, я хочу быть с вами, поймите же, я хочу, чтобы вы были со мною, слышите? Чтобы вы всегда были со мною.
Как жалко и страшно ее бормотание, она лишается разума, главное оружие выпускает из рук - и нет более умницы Хильды, барышни Мариендорф, императрицы; нет, на кровати лежит растрепанная, измученная, совсем молодая женщина. И Аннероза узнает ее и не узнает, и заранее прощает все, что она наболтает в бреду, все, в чем раскается наутро. Маленький срыв простителен в ее положении: не так-то легко выжить в покушении, выжить в преждевременных родах, и хоть на миг не утратить рассудка. Все пройдет, все пройдет, затмение накатывает и отступает, взгляд проясняется снова. Но даже опомнившись, Хильда не отстраняется и не обрывает поцелуи, с вызовом - и с отчаянием закрывает рот Аннерозе, отрезает все пути. И пробует свою власть, взвешивает - как взвешивала на руке волосы Аннерозы: легка ли? тяжела? А Аннероза за плечи приподнимает ее с подушек, такую худенькую и некрасивую, в длинной больничной рубашке, и прижимает к себе, и шепчет:
- Полно, полно, Хильда, успокойтесь, я здесь, я с вами, я никогда вас не покину. Ну, не надо, не плачьте, моя хорошая, моя милая, моя девочка. Как же я могу бросить вас, если я вам нужна? Не бойтесь, пока я вам нужна, я вас не оставлю.
- А я, - беспомощно спрашивает Хильда, - я вам нужна? Скажите мне правду, Аннероза, я нужна вам, или вы только из-за того, что я его жена... из-за того, что я императрица... из-за ребенка? Или все-таки нет? Или вы думаете обо мне?
Ей кажется, она умрет в несколько секунд, пока Аннероза молчит, подбирая слова. Сердце отказывается биться, в груди нарастает боль. Аннероза не солжет даже из жалости, не разыграет комедию, чтоб утешить бедную Хильду; о нет, истина и долг - превыше всего для этой отважной особы, спартанки, ледяного цветка. Вот сейчас она решится и скажет мягко: "Мой брат поручил вас мне, я должна была позаботиться о вас", или: "Ваша жизнь драгоценна для империи", или: "Ради спасения наследника я готова была на все". Хильда никогда ни для кого не будет первой, даже для Аннерозы, видно, ей суждено при всех служить милой, полезной, славной компаньонкой, которую очень ценят, которую легко бросают. Зато к ней чудесно относятся, зато с ней вежливы и внимательны, чего же ей надо еще? Кто сказал, что ее непременно должны любить, кто сказал, что она непременно должна быть счастлива? Так обвиняемые ждут приговора - без надежды: выходят присяжные, тишина в зале, стук молоточка, судья, откашлявшись, читает приговор, и на улице уже скрипит телега, и сзади подходят, чтобы срезать волосы и обнажить шею, разодрав ворот, потому что в этом суде дают одно наказание - смерть. Ни просьбы, ни апелляции не помогут, легче умилостивить палача, чем внушить Аннерозе бессмысленную любовь. И Хильда смиряется, еще ничего не услышав, с небьющимся сердцем живет. Не все ли равно, пока можно обнимать Аннерозу и вдыхать ее запах, и чувствовать ее тепло, - не все ли равно, что за этими объятиями скрывается что-то другое, то ли невинное, то ли порочное, не касающееся души? В конце концов, и тело Хильды никто так не ласкал.
- Я думаю о вас, Хильда, - произносит Аннероза негромко. - И вы нужны мне.
О господи, ведь и брат Аннерозы говорил то же самое: "Вы нужны мне", - и Хильда улыбалась, отдавая ему руку, вверяясь ему; и гнала прочь тоненькое беспокойство, комариное разочарование: все не то, неправильно, она ему не нужна. История повторяется дважды: но не фарс следует после трагедии, нет-нет, всего намешано поровну. Сомнения не тревожат Хильду, она ничего не чувствует, ничего не боится: Аннероза помиловала ее, Аннероза думает о ней - и этого достаточно, чтобы осушить последние слезы. Да хоть бы ее слова оказались ложью, Хильда об этом узнает потом, когда вернется муж - брат, отец, его величество император; сколько титулов у него, и даже в мыслях она не называет его по имени, не может себя заставить. Когда он вернется, кончится пауза, она снова станет - императрицей, его женой. Да неужели она и вправду замужем за ним, неужели она выносила и родила ему сына? В его жилах и в жилах Аннерозы течет одинаковая кровь, и Хильде по человеческому и брачному закону следует любить брата сильнее сестры - а она все выворачивает наизнанку и даже не борется, не ломает рук, за своим желанием бежит, как за лебединым пером. Аннероза, наверно, презирает ее теперь за малодушие, за извращенную слабость. Узнать бы наверняка - да разве прочтешь что-нибудь в ясных синих глазах? Она сказала: "Вы нужны мне" - и большего от нее не добьешься, и под пыткой не вырвешь. Да и чем Хильде ее пытать - укусить в шею, чтоб остался круглый синяк, испортить репутацию одним-единственным засосом?
Но Хильда не сделает ей больно, ни от злости, ни от ревности, ни от любви. Если б не слабость, она встала бы перед Аннерозой на колени, прямо на холодный больничный пол соскользнула бы с постели и зарылась лицом в складки платья. Чем еще отплатить за все, что Аннероза для нее сделала, как попросить прощения за то, что Хильда была так слепа и неблагодарна? Ох нет, она дурная, она вместо вины ощущает восхищение, и на колени хочет опуститься, как любовник в романах опускался к ногам дамы - той, чьи взоры непреклонны. И если б у нее было чуть больше сил, если б на ней была надета не казенная рубашка, а, как прежде, сюртук и жилет, кюлоты и сапоги, - о, тогда бы она сломила сопротивление, она бы добилась своего. Может быть, ей мало только поцелуев - с Аннерозой?
- Я хочу вас, - говорит Хильда, - я хочу только вас, никого больше. Это ужасно, правда?
- Вам нельзя, вы слишком слабы. Вас нельзя тревожить.
- И это все, что вас останавливает?
- Да, - прямо отвечает Аннероза, и улыбается жестко, даже жестоко - как странно видеть злую улыбку на ее кротком лице. О чем же она думает в этот миг - о том, что предает своего брата, соблазняя его жену? Или вспоминает погибшего и похороненного мальчика, которого так любила? Или просто смеется над всеми телесными страстями, над бренными и нелепыми смущениями плоти? Она надежно защищена предписаниями врачей, она не тронет Хильду, потому что это вредно для здоровья - и к себе не позволит прикоснуться, ведь так будет нечестно. - Да, Хильда, вас нельзя беспокоить, не то у вас начнется кровотечение. Надо подождать хотя бы месяц, а лучше два.
- Я знаю, я знаю. Очень глупо - желать секса сразу после родов, не так ли? Но мне кажется, что секс с женщиной не так... опасен. И от вас я не забеременею.
Наркотики действуют до сих пор, Хильда сама не знает, что говорит. Нет, прекрасно знает, и позволяет себе больше, чем когда-нибудь, прикрывается мнимым опьянением. Другой возможности у нее не будет, так хоть сейчас можно не цепляться за вежливую ложь. Ведь не увлечет же она Аннерозу в койку, не задерет ей юбку, превращаясь из галантного кавалера - в кавалера предприимчивого не по летам. Ей довольно одного признания: "Я хочу вас"; ей довольно даже не утоленного, а названного желания, и поцелуя Аннерозы, еще одного болезненного поцелуя в рот. Они вновь принимаются целоваться, словно не понимают, что у них так губы распухнут; и одно оправдание этим безумствам - что поделать, никто их прежде не целовал, надо добрать упущенное, пока не поздно. Пусть кровь смешается в маленьких трещинках на губах - раз невозможно иное кровосмешение.
- Да, я не забеременею от вас, и к счастью, ни от кого больше не забеременею, - настойчиво продолжает Хильда. - Второй раз я этого не выдержу.
Запоздалое отвращение к собственной беременности, к бесформенному и разбухшему телу, к отекшим ногам - настигает ее сейчас, когда все уже позади. Она никогда больше не попадется, она будет легкой, свободной, юной - хватит с династии и одного ребенка! Пусть ей суждено быть матерью, а не женой - она чувствует, что к материнству у нее нет ни склонности, ни охоты; она выбирает роль не по нраву. Но в памяти возникает - блаженством и бредом - образ Аннерозы с младенцем на руках: это мадонна и дитя, отмеченные удивительным сходством, озаренные одинаковым светом; и Хильда договаривает с улыбкой, так просто делает чудовищное признание:
- Я бы хотела, чтобы это был ваш ребенок, ваш и мой, Аннероза.
- Что вы сказали сейчас?
- Я хочу, чтобы это был наш ребенок. Если вы попросите, я повторю это в третий раз, с удовольствием.
- Вы говорите ужасные вещи, - но она-то не отшатывается в ужасе, она пытливо смотрит на Хильду и придерживает за плечи. - Я притворюсь, что не слышала вас.
- Вы слышали. Сознайтесь, вы хотите того же.
- Хочу отнять ребенка у моего брата?
- Не отнять, нет. Вы хотите, чтоб он был вообще ни при чем, а этот ребенок был нашим. Он так похож на вас, Аннероза, я заметила, у него золотые волосы, как у вас.
- И как у императора, - возражает Аннероза, называя его уже императором, а не братом. Оттенки меняются каждую секунду, за ними не поспеть. - Сын похож на отца, вот и все, Хильда. Это я ни при чем.
- Но вы были со мной, когда он улетел на войну. Вы поддерживали меня и утешали, вы защитили меня, когда меня пытались убить, вы были со мной и держали меня за руку, когда я орала от боли, вы даже сейчас остались со мной, хоть вы устали, и вам надо отдохнуть. Поэтому не смейте говорить, что вы ни при чем, не смейте. Вы одна... думаете обо мне.
- Вы ошибаетесь, Хильда, есть еще ваш отец.
О да, она права, есть еще граф Мариендорф, милый, все понимающий, ничего не понимающий отец - ох нет, уже дед; он мельком увидел внука, он улыбнулся дочери и поцеловал ее, пока она лежала, вытянувшись, и отдыхала не от боли, а от чего-то большего, и ощущала освобожденное, вновь лишь ей принадлежащее тело. Они не смогли и парой слов обменяться, его попросили уйти - завтра, завтра придете, когда ее величество отдохнет. И он исчез - даже со спины было видно, как он гордится своею дочкой, подарившей жизнь наследнику новой империи. Умница, хорошая девочка, она исполнила свой долг. Все же он и сейчас думает о ней, вернувшись домой, перебирает мелочи и воспоминания - от младенчества ее до замужества; а впрочем, нет, он уже спит, тревоги утомили его, сбили с ног. Ну хорошо, он подумает о ней, когда проснется, и не сразу, но через год, через пять лет поймет, что она с собой сделала. До тех пор бессмысленно ждать от него сочувствия: она приняла решение, он ее не неволил, он не виноват в ее несчастьях.
- Отец дал мне слишком много свободы.
- Вы бы предпочли, чтобы он продал вас?
- Ох, нет, - говорит Хильда, - нет, нет, простите меня.
Аннероза кивает холодно, то ли прощая, то ли нет. Как красивы ее воспаленные губы, как строги и изящны черты - это оживший мрамор, Галатея, покинувшая скульптора, не ради другого, а ради одиночества. У нее не вымолить прощения, проступок совершен, жестокие слова падают невозвратимо, непоправимо. Хильда чересчур далеко зашла в своих жалобах - теперь будет расплачиваться сполна. Ее не продали за пригоршню золота, ее не ломали, как куклу, ее любили и баловали, все прихоти исполняли, и позволяли носить мужские костюмы вместо платьев. А она сама не сумела совладать со своею свободой. Неужели в ней таилась рабская жилочка, жалкий женский атавизм; неужели ей хотелось заполучить хозяина и господина и повиноваться, не рассуждая? От такого знания впору удавиться: легче быть распутницей, чем рабыней, легче спать со всеми, но никому не принадлежать. Или вовсе ни с кем не ложиться, застыть в холодном девичестве, охраняя свою чистоту.
Безразличие утрачено, дремавшая невинность наконец-то пробудилась: лучше поздно, чем никогда, нет, лучше уж никогда - но вино откупорено, надо его выпить. Женские поцелуи и ласки выводят Хильду из целомудренного анабиоза, из детского равнодушия. Она почти ничего не помнит о той ночи, когда зачала наследника, не желает вспоминать; пусть все забудется и сгорит. Аннероза сидит на краю койки и обнимает ее за талию, и поглаживает по спине, как собаку - все равно нечем накормить, нечем утолить ее голод. И даже если Хильда повторит сейчас: "Я хочу вас", - Аннероза ответит мягко: "Нельзя".
- Все останется по-прежнему?
- Все останется по-прежнему, Хильда. Я на вас совсем не сержусь.
- И совсем меня не любите.
- Неправда. Я вас очень люблю.
Скучное слово "очень" заменяет отрицание; раз она так говорит - значит, не любит. Хильда соскальзывает обратно в подушки и притягивает Аннерозу к себе, обнимает и пригибает ее голову низко-низко, губы - к губам. Так нельзя ни солгать, ни скрыть инстинктивное сопротивление - но Аннероза повинуется легко и гибко, склоняется над Хильдой и дует тихонько, щекоча дыханием, как перышком. А если действительно любит - что тогда? Разве Хильде по силам спорить с мертвым возлюбленным, с живым братом, с призраками и грехами, окружающими Аннерозу - со всей ее зримой и незримой свитой, с ее "маленькими"? Они никому не отдадут Аннерозу, они накрепко вцепились в нее - и она от них не откажется. В горном домике лежат запыленные пяльцы, игла воткнута в середину холста - пора, пора приниматься за дело, пока мыши не спутали нитки. Орхидеи расцветают в теплицах и не вянут - оцепеневшие, прекрасные, мертворожденные. Покинутые вещи ждут свою хозяйку, могилы зарастают оттого, что она не ухаживает за ними. В перевернутой колбочке песок сыпется снизу вверх, как маленький фонтан, замыкая время в кольцо. А Хильде дарят короткое утешение, ласково исцеляют ранки; когда она выздоровеет, ее оставят ради кого-нибудь другого, такого же несчастного. Ей не быть пажом Аннерозы, не сидеть ночами у ее ног, замирая от страсти и сладости. Ведь бедняжка Хильда - всего лишь девочка.
- Вы меня очень любите и все равно меня бросите. Вы не захотите жить рядом со мной, правда?
- Но вы же будете не одна.
- Нет, я буду одна, и император тоже будет один. Пожалейте хотя бы его.
- Если я уеду, вы не умрете, Хильда, - и ни слова не сказано об императоре, будто его и не существует вовсе. Будто Аннероза знает точно - он без нее не выживет, умрет. - Вы прекрасно справитесь.
- Да, но...
- Вы справитесь, - повторяет она властно.
- Я справлюсь, - покорно отвечает Хильда. И добавляет со злостью - это горечь побежденного: - Ведь я актриса, и неплохая, я буду такой, какой меня хотят видеть. Буду играть хорошую мать, хорошую жену, хорошую императрицу, у меня это недурно получается. Вы же этого хотите, не так ли?
- И долго вы будете играть?
- До самой смерти.
- До вашей смерти или до смерти Райнхарда? - спрашивает Аннероза.
- До вашей.
Аннероза сжимает губы, уголки рта вверх ползут, она еле сдерживает смех. Проклятие ее в том, что она никогда не умрет, переживет всех, кого любила, всех зароет и оплачет: Кирхиайса, брата, Хильду. Хильда слишком юна, Хильда сегодня по краю пропасти прошла - и все равно не поверила, что не бессмертна; ей и в голову не приходит, что она когда-нибудь умрет, а Аннероза будет навещать ее, до конца игравшую, и гладить камень с ее именем, как гладит сейчас сухую щеку с тоненькой соленой пленкой, нестертыми слезами. И над Хильдой зашумят деревья - "...где только крест и сень ветвей", ох, откуда же это взялось? Она сама не помнит, выскакивает обрывочек из воспаленной, возбужденной памяти, битком набитой словами, словами, словами. Тают бесследно обида, ревность и злость, тонкие пальцы разглаживают волосы Хильды, играют прядками, и по измученному телу проходит дрожь. Она снова хочет Аннерозу, голую, в постели, хочет держать ее в объятиях и спать с ней, хочет чувствовать во рту ее вкус. И наплевать на все законы, на долг перед супругом и перед государством, наплевать на нормы и правила, на хорошее поведение, на славу и доброе имя. Хильда снова хочет бунтовать - видно, не перебесилась три года назад, пустившись переделывать империю по собственной прихоти. Ей нужна была настоящая революция - не реставрация, не подновление обветшавшего фасада. Взорвать бы все, и дело с концом, придумать новые свободы. Как королева Кристина, она готова нарядиться в мужское платье и дать запоздалый обет безбрачия - чтоб нарушать его только с женщинами. Она готова и вовсе отречься от престола, бросить мужа и сына, поднять мятеж против всего на свете, contra mundum. Нерастраченные силы бродят в ее крови - вот откуда ее тревоги, ее смятение, ее тоска. Она рождена не для замужества и не для покоя, она выбрала неверный путь.
- А если я останусь, - говорит Аннероза, - вы будете счастливы?
- Если вы позволите любить вас, - отвечает Хильда.
Любовь многолика и переменчива: они могут так никогда и не лечь в одну кровать и все-таки любить друг друга тайно и томно; они могут, встречаясь у всех на виду, вести долгие вежливые беседы, а потом, уличив минутку, украдкой, наедине, поцеловаться коротко и разойтись - до следующего свидания. Аннероза позволит так себя любить, нет сомнений; до того легко и приятно принимать улыбки и затушеванные нежности, необременительные дары - и отплачивать за них мимолетными объятиями. Жизнь должна была бы отучить их от тяги к сексу - после того, как одну подсунули сластолюбивому старику, а другая отдалась из жалости и во имя империи - девственнику, мальчику для мужчин. После такого испытания захочется вовсе стряхнуть тяжелое тело, стать бесплотной и свободной - чтоб никто не смел прикоснуться, чтоб рука, протянувшись, сжимала не запястье, а воздух. А они до сих пор упорствуют в своих заблуждениях, в приязни к вещному, тленному, страстному миру.
И все-таки им дана маленькая отсрочка: месяц или даже два, пока не вернется муж-император, мальчик со щитом или на щите. Смерть идет по его следам, загоняет, как добычу, и разрешает ускользнуть ненадолго - иначе ей неинтересно. Наверно, Аннероза еще успеет уступить ему место рядом с Хильдой, возле постели или прямо в постели, если ему хватит сил, если он захочет сам. Разве не забавно, что сестра принимает обязанности брата и исполняет прилежно, пользуясь родственным сходством? Она прикидывается мужчиной, стирает границы между полами, целуя Хильду, как свою возлюбленную. Хильда может теперь сравнить поцелуи, жар и нежность, движения языков во рту. Дальше остается лишь любовное испытание, сражение под одеялом. Как бы императору не проиграть эту битву, ведь он не спал со своей женой после свадьбы! Какою злобой пропитаны эти мысли, как пугается Хильда, как раскаивается горько и называет себя дурной, гадкой, изменницей. Он всегда был к ней добр, он тоже старался, ох, как он старался. И если она его не любит - разве это повод, чтобы ненавидеть его? Разве это повод, чтоб из двух противоположных чувств выбирать одно, не допуская ни оттенков, ни компромиссов, ни спокойной дружбы? Пожалуй, она еще не опомнилась после родов, вот и сходит с ума.
И еще она думает о притворстве и о принуждении, о равнодушии и о заговоре молчания, о том, что жертва всегда и везде напросилась сама, о том, что ее судят без снисхождения. Глубоко внутрь, в подтекст, в междустрочное пространство упрятано свершенное насилие - ни царапинки нет снаружи, оболочка розова и гладка. Любые раны можно прикрыть браком или высоким положением, присыпать золотом, как могильной землей. Лишь бы соблюсти приличия - в глазах современников, и, если удастся, в глазах потомков. Тут и пригодятся отработанные формулировки, ведь на бумаге все выглядит понятно и просто: от поцелуев дети не рождаются, секс бывает только по любви, после свадьбы супруги живут долго и счастливо до самой смерти. Отступления недопустимы, окостенелый канон не поддается исправлениям и пересмотрам. И через столетия, когда все позабудут и о старой, и о новой империи, найдутся люди, которые пожмут плечами и скажут: "Была бы честь предложена! За такую цену - что беречь? Экое сокровище!".
За горсть монет продают и за доброе имя, за почет и побрякушки, за спокойную старость и беспечальную юность. Столько соблазнов, перед ними не устоять ни товару, ни продавцу. По крайней мере, так легче и приятнее думать, оформляя сделку. Наверно, Аннерозе тоже завидовали тайком и шептались, что ей повезло вытянуть билетик в Олений парк, пропуск в золоченые покои. О чем тут плакать, какая свобода ей нужна, ну какая? Если не бьют и не унижают, если одевают и вкусно кормят, можно смириться и полюбить тюрьму, и не желать большего. А когда стены рухнут, и умрет последний стражник, тогда-то она и поплачет, как следует поплачет, над собой, над своей разорванной жизнью.
В конце концов, только в детстве поступают, как хочется, а повзрослев, задумываются о долге, потихоньку сдают занятые позиции. "Ты же девочка, ты же девушка, ты же женщина" - тысячи лет напролет звучат эти доводы, оправдывая подчинение: так уж повелось испокон веков, нечего спорить и горевать. За смирение непременно вознаградят, при жизни или после смерти, а пока не наградили - улыбайся и терпи. Не смешно ли, что от них, осчастливленных бессрочным заключением, еще благодарности требуют, не смешно ли, когда им твердят: да другая бы на твоем месте радовалась с утра до вечера, да другая бы славила богов за такую удачу. Зачем жить и думать самой, зачем мучиться, нужно лишь отвергнуть права и свободы, признать себя ребенком рядом с мужчиной. И тогда существование станет блаженным и легким. "Старая дева", "пустоцвет", "перестарок" - по оскорбительной силе эти слова сравнимы с "потаскухой" и "сукой", нет, еще оскорбительнее, потому что за ними таится не разврат, а кое-что пострашнее - вольнодумство и независимость. Муж или любовник дают статус, мыслимо ли отказываться от высокого положения и отступать к париям - бесприданницам, уродинам, психопаткам, калекам, лесбиянкам? И разве смеет Аннероза сокрушаться о том, что была любовницей императора - как же, это такая честь! И разве смеет Хильда тосковать о своем девичестве, о двух-трех годах службы, о должности маленького секретаря? Пусть она окружена безмолвием, как стеной, но и сквозь ее одиночество пробиваются усмешки и пересуды: вот-де ловила жениха и поймала наконец-то, хитрая и алчная девчонка. А зачем еще она пошла к нему служить, как не за этим?
- Наверно, вы считаете меня предательницей.
- Нет, - отвечает Аннероза, - мне очень жаль вас. Я бы не хотела видеть вас несчастной.
- Подумайте, как странно получается: все, кому вы поручаете вашего младшего брата, любят вас сильнее и заботятся о нем из любви к вам.
- Вы преувеличиваете. Но я была бы рада, если б вы любили его.
- Простите меня, - устало говорит Хильда. - Я очень старалась, поверьте мне. Но я не думаю, что ему нужно, чтобы я его любила. Ему нужно, чтоб его любили вы.
- Вы думаете, что вы были всего лишь заменой?
- Разве можно думать иначе?
Удивительно легко она соглашается с тем, что была лишь инструментом, двойником, средством для утоления мгновенной боли. Как будто у нее вовсе нет гордости - но это ложное предположение, напротив, рассудок возвращается к ней, заставляя размышлять беспощадно и трезво. Если б не ребенок, не было бы ни свадьбы, ни внебрачной связи, ни короткой интрижки; ничего, кроме прежних рабочих отношений, омраченных взаимной неловкостью, холодом, разочарованием. Если б не ребенок, Аннероза осталась бы на Одине. Разве преимущества не перевешивают недостатки? Чего бы Хильде хотелось больше - чтоб та августовская ночь стерлась бесследно, перешла в небытие? Но со временем такие шутки плохи, полученный пробел все равно придется чем-то заполнять - эротическими фантазиями или кошмарными снами, поддельными воспоминаниями. Ей не по силам лгать себе самой. Наверно, даже неприятный постельный опыт не настолько ужасен, чтобы отказываться от него: что было, то было, вот и все дела. Ведь это не изнасилование, а просто неудачный секс; иные женщины годами его терпят и ничего, как-то живут. А Хильду никто больше пальцем не тронет, если она не захочет. Едва ли она счастлива сейчас, едва ли будет счастливой - ну и пусть, она не проговорится, не признает своей тоски. И для императора, и для Аннерозы она - подделка, кривое отражение истинной любви. За эту "ироническую прелесть" они дорожат ею, за то, что она - не он, не Кирхиайс.
- Вы успокоились, Хильда?
- Да, конечно.
- Все хорошо?
- Все хорошо. И я по-прежнему люблю вас.
- Ничего страшного, это пройдет.
Они обмениваются жестокими шутками, посмеиваясь над бессмысленной влюбленностью, над молодостью, над сердечными спазмами. "Все пройдет" - ничего не придумано лучше этого утешения; вечности для них не существует. Искренние признания превращаются в игру, в карнавальный флирт, только и разницы, что кокетничают не маски, а женщины с открытыми лицами. Им некуда бежать, они заплутали и забрались далеко. И надо двигаться еще дальше - к чему угодно: к дружбе, к разлуке, к предательству, к совокуплению, к измене. Как страшно делать следующий шаг и покидать обжитую, людную местность, как страшно оглядываться в последний раз на то, что бросаешь навеки. Они живут беспокойно, сохраняя мир для других. Кроткая Аннероза, тихая Аннероза никому не дает ни прощения, ни облегчения, теперь каждая война - лишь ее вина, в каждой смерти в конце концов виновата она одна. Узы развязаны из-за нее, только Хильда сумеет собрать и перевить нити, новую пряжу сплести. Это женская работа, мужчинам с ней не справиться. И Хильда понимает сейчас, в одну секунду, что скоро станет вдовой. Замужество ее чересчур коротко: император вернется, чтобы умереть, и ничего с этим не поделаешь, ничего не изменишь. Она видит будущее так подробно: исхудавшее тело, покрытое одеялом (или шотландским пледом, как флагом военным?), еще живые золотые волосы, заостренные черты, восковой лоб. Она слышит плач Аннерозы, смятенный шепот врачей, соболезнования, и собственный голос, произносящий какие-то уверенные и гордые слова. Как описать это наваждение, торжество смерти и похорон? Она оставляет цветы для тех, кто появится после; умершему ее дары не нужны.
- Вам больно? - спрашивает Аннероза.
- Мне очень хорошо.
- Вам надо отдохнуть, вы так мало спали.
- Еще минуточку, господин палач, - просит Хильда без улыбки, всерьез. - Еще одну минуточку.
Печальный анекдот известен давно, и последняя фраза, ударная фраза вошла в моду на закате империи. "Еще минуточку, господин палач", - и теперь говорят по старой памяти опальные дворяне, смутьяны и либералы, поддразнивая друг друга. Тем, кто обласкан сильными мира сего, не понять, в чем тут соль: они плечами пожмут и ткнут пальцем в висок, точно револьвером. А Хильда помнит предостережение, заключенное в беспомощной мольбе: короток путь от дворца до эшафота, от возвышения до упадка. И тогда "господин палач" не звучит противоестественно; у него больше власти, чем у покорителя королевства, империи или вселенной. Он и временем повелевает, отпуская одну минуточку длиннее целой жизни.
А она еще не готова расстаться с Аннерозой, со своим беспощадным и нежным палачом. Разве можно спать после всего, что было, после поцелуев, признаний и слез, таких безвкусных и безыскусных, точно вырезанных целиком - с куском страницы - из романа? Хильда глаз не сомкнет от волнения, проворочается с боку на бок. До чего обидно, что на больничной койке не улечься вдвоем, даже тесно обнявшись - тогда не надо было бы разлучаться с Аннерозой, лишь подвинуться и пустить ее под одеяло. Они бы уснули как сестры, а не как любовницы, никто бы не заподозрил ничего дурного. "Иди сюда, моя милая, у тебя ножки замерзли" - есть ли что-нибудь невиннее этого приглашения? Но Хильда не посмеет назвать Аннерозу "милой" в лицо, и никогда не скажет ей "ты", хоть и имеет право: ведь они породнились, стали одной семьей. Отчего бы не разрушить и словесную преграду? А все-таки - нельзя, им нужен этот холодок, притаившееся в речи старшинство Аннерозы, штрихом намеченная младшесть Хильды. Редкие нарушения подчеркивают правило; час назад, глядя сверху вниз с высоты своей жизни, как с башни, Аннероза награждает Хильду внезапною лаской и шепчет в утешение: "Моя милая, моя хорошая, моя девочка", - потому что нет иного средства, чтоб осушить ее слезы. Но повторения не будет никогда: и Хильда не заплачет во второй раз, и Аннероза не поддастся сентиментальному порыву. Любовный лепет смешон и мелок, они обе его переросли.
Аннероза улыбается отстраненно и устало: как знать, где сейчас ее душа, как знать, о чем она думает именно в это мгновение - не о том ли, что выбилась из сил, наговорила лишнего, утратила равновесие? А может, у нее просто болит порезанная ладонь. Пора заканчивать: дайте занавес и звонок, объявите разъезд; сегодня столько всего случилось, что хватит на целый год. Шторы спущены, часы остановились; душная ночь проходит за окном, медленно-медленно, торжественною поступью. Аннероза улыбается и, наверно, уже видит сны: неподвижен и холоден ее взгляд, мерно бьется сердце. Ее не разбудят ни рожок, ни крик петуха, нужно снадобье посильнее, нужно последнее и сладкое прощание. И тогда выручают чужие слова, приправленные иронией - потому что нельзя цитировать пылко и чистосердечно, даже влюбившись дотла. Хильда приподнимает ее руку и целует сквозь бинты, и шепчет:
- Послушайте, есть старое стихотворение, и вы его не знаете. Я принялся поправлять бинты: я поправлял их медленно, неторопливо. Ему было не больно, и мне нравилось созерцание крови: эта кровь была кровью моей любви.
А Аннероза прижимает руку к ее губам - и крови нет на бинтах, но Хильда все равно чувствует эту ранку, этот свежий порез. Ей жаль, что она не может дочитать стихотворение, ей хочется договорить до конца, да Аннероза закрывает ей рот, с непривычной настойчивостью требует поцелуя. И не так далеко ушли времена, когда женщинам целовали руки - или заламывали за спину, выворачивая из суставов. У старорежимной галантности отвратительная изнанка, чем скорее от нее избавятся, тем лучше; обожествление и унижение до сих пор ужасно близки. Равноправию тоже нужно учиться, и мужчины непременно освоят эту премудрость, как только немного придут в себя. А женщины и сейчас не причиняют друг другу лишней боли - если хотя бы любят: явление довольно редкое в эпоху нелюбви и войны. И пока Хильда нежит ее ладонь, Аннероза читает мягко и задумчиво:
- Когда он ушел, я нашел на полу под стулом алый клок ваты, оставшейся от перевязки, ваты, чье место – мусорное ведро.
Она помнит все, что могла бы забыть Хильда, она не позволяет перескочить через несколько строчек, принести в угоду краткости - красоту. Как четко произносит она каждое слово, как мелодичен ее глухой голос, как прелестен ритм стиха в ее губах. Хильде никогда не подняться до этого искусства; все попытки соперничества с Аннерозой оборачиваются проигрышем. И все победы честны и заслуженны, нечему завидовать: Хильда уступает, смирившись, признает поражение. Второе место тоже приятно и почетно; и не нужно непременно взбираться на вершину - ведь там придется либо доживать в одиночестве, либо встретиться со смертью. А Хильде не нравится ни тот, ни другой исход. Она социальное животное, она хочет компании; в конце концов, кому угодно надоест беседовать с самим собой.
"Повязка ослабла, и струйка крови потекла по руке..." Надо читать с начала, а не с середины; но разве Хильда знала, что Аннероза в своем уединении открывала те же книги, и те же стихи запоминала? Теперь ее не проведешь, не слепишь строчки заново: что там случилось на самом деле, не все ли равно? Так странен и очарователен этот гомоэротический напев; однополое влечение обнажено, и нет в нем бесстыдства, нет нарушения законов. "Он сказал, что споткнулся о камень, упал, расшибся..." Нет, не то произошло с Аннерозой, не от падения и не от удара забинтована ее рука; какое счастье, что стеклянный дождь не задел лица, только холодом обдал кожу. Но все ли осколки вытащили из раны? Может быть, позабытое стеклышко когда-нибудь вонзится в сердце Аннерозы и убьет ее. И это будет прекрасный исход, трагический исход - отсроченная гибель ради милой подруги, названной и навязанной сестры. Хильда водит губами по туго затянутым бинтам, обоняя запах ткани, лекарств, беды и больницы; над переборкой потолка, на светлом небе, расплываются созвездья. И ей чудится, что это Аннероза, а не она сама, металась в родовых муках и кричала от боли, сбрасывая непомерное, непосильное бремя; это Аннероза, а не она, шептала, что умрет, в последнем припадке слабости. Как странна и сильна иллюзия, восхитительное краткое самовнушение: она почти верит, что ребенок, которого унесли из палаты, - сын Аннерозы... и ее сын.
- Хильда? - тихо зовет Аннероза. - Что с вами, вы позабыли?.. - последнюю строку, которую надо сказать, чтоб покончить раз и навсегда с лирикой, последнюю строку - позабыла ли Хильда?
- Нет, я помню, - отвечает она. - Конечно, я помню. И я прижал эту вату к моим губам, и стоял, так держа ее, долго-долго – прижимая к губам моим кровь любви.
"Легенда о героях Галактики", PG-13, Аннероза/ХильдаИ когда уносят ребенка, утомленная Хильда сползает на подушки и перестает улыбаться. Она исполнила свой долг, теперь можно отдохнуть. Медсестра делает неловкий книксен - верно, ее натаскали как следует, прежде чем впустить в палату к императрице. "Если вам что-то понадобится, ваше величество..." - но Хильда слабо двигает рукой, не дослушав до конца. Слишком много сил потрачено, она выжата досуха, она больше не может слушать чужие голоса. Медсестра выходит на цыпочках, бесшумно захлопывает дверь: в ординаторской она выпьет кофе, ненадолго прервет ночное дежурство. Ах, как полезны вот такие люди, - цинически думает Хильда, - ведь она непременно расскажет коллегам, что ее величество заботится о благополучии подданных даже в слабости и в болезни, и не требует для себя ни внимания, ни особого обращения. Для укрепления народной любви любые средства хороши. И тогда ее осунувшееся лицо меняется страшно, до неузнаваемости, страдание искажает миловидные черты: в одну секунду хорошенькая Хильда становится уродом. Большие потрясения не проходят бесследно, даже стойкая душа не вынесет постоянных ударов. Пережитый страх и шок возвращаются к ней, когда все уже благополучно позабыли о счастливом избавлении; новый повод для радости спит в пеленках, а императрица в безопасности, чего же надо еще? Ей ничего не надо, она остается наедине со своей золовкой, и молчит, не двигаясь, не притворяясь спящей. Все равно от зоркой Аннерозы ничего не скроешь, лучше и не пытаться. Подозвать ее или попросить уйти? Уже ночь, ей надо отдохнуть, а она не уходит, будто боится покинуть Хильду, будто не понимает - больше ничего не случится. Больше никогда ничего не случится. И Хильда, так и не решив, что делать - отпустить или удержать ее? - сжимает одеяло и шепчет:
- Аннероза...
- Хильда, что с вами? Позвать доктора? - тревожно спрашивает Аннероза. - У вас боли?
Нет, нет, у нее ничего не болит. Хильда молча поматывает головой - все в порядке, все хорошо, и кусает губы. Лишь бы отвлечься от надвигающегося плача, лишь бы придти в себя. Она привыкла крепко держать в руках свою нервную систему, стыдно ей будет, если она сорвется в истерику. В одиночестве можно себе устроить поблажку, нарыдаться всласть, но не при Аннерозе, усталой, отважной, проклятой спасительнице Аннерозе. Зачем она смотрит так проницательно, зачем она наклоняется к Хильде, как к маленькой, и по щеке ее гладит? Есть ли на свете что-нибудь унизительнее жалости - и кому об этом судить, как не Хильде, знающей толк в сочувствии, умеющей пожалеть? Прохладные пальцы отвратительно мягки и вкрадчивы, увернуться бы от них, как от змей, отвергнуть бы непрошеную ласку. Ей не нужны чужие милости, она привыкла справляться сама, она не вынесет утешений, только не сейчас.
- Все позади, Хильда, все позади. Теперь вы можете отдыхать.
- Ничего страшного, - выдавливает Хильда - а голос-то совсем спокоен, разве что дышать тяжело. - Боюсь, я немного не в себе. Я не привыкла к обезболивающим, мне, наверно, вкололи слишком большую дозу. Я посплю, и все пройдет. Вам тоже надо отдохнуть, Аннероза, вы... настоящая героиня, вы спасли меня, и...
Она не договаривает, горло перехватывает. И Аннероза видит, конечно, видит, как из уголков глаз стекают слезы, вниз, к вискам. Хильда может свалить все на аллергию, на наркотическое опьянение, на что угодно - но слова спутываются, и она чувствует, что выжата досуха, никому не нужна и никем не хранима. Для кого ее сберегли? Это ужасное ощущение, от него хочется умереть; но она-то жива, она чудом не погибла, как она смеет теперь даже в припадке мечтать о смерти? Ей бы прижаться к Аннерозе, выплакаться в ее объятиях, - да она не умеет просить о помощи, не умеет обнимать, ничего не умеет, не научили ее. Беда с девчонками без матери, беда, они вырастают упрямыми и неласковыми, и всю жизнь вздрагивают от бережных прикосновений, а не от физической боли.
- Хильда?
- Ничего, ничего, все в порядке. Не надо, не смотрите на меня.
Но Аннероза не слушает ее, но Аннероза наклоняется и целует ее сначала в мокрые глаза, потом в щеки, а потом в дрожащие губы. Распущенные волосы падают низко, от них еще пахнет дымом, кровью, цветами. В пожаре сгорели нарциссы, тюльпаны, фиалки - их охапками несли Хильде, расставляли по всем комнатам. Теперь остался только аромат, душистый пепел на развалинах: дом рухнул, преграды пробиты. И Хильда обнимает Аннерозу за шею, обнимает так, как никого не обнимала в жизни - ни родителей, ни мужа-императора. "У меня нет никого, кроме вас", - она бы сейчас выговорила это вслух, не побоявшись мелодрамы, она так измучена, что не слышит полутонов, не помнит о хорошем и дурном вкусе. У нее нет никого, кроме Аннерозы; отца к ней пускают на пять минут, ребенка уносят, а муж далеко, и что ему до Хильды? Он даже не станет спрашивать у нее, как назвать сына, он не доверит ей эту честь. И Хильда, опустошенная, истерзанная, ни капельки не влюбленная, целует Аннерозу, потому что надо же кого-то целовать, надо кого-то любить, иначе сойдешь с ума. День за днем она внушала себе, что любит мужа, день за днем она изображала хорошую жену, она старалась, видит бог, изо всех сил старалась, и все-таки проиграла. Понимает ли Аннероза, как ошиблась в Хильде, презирает ли за эту слабость - ведь сама же терпела десять лет, смирилась, укротила свои желания. А сколько лет терпеть Хильде - до старости, до смерти? В императорской семье нет и не будет разводов: раньше надо было думать. Не о своей ли ошибке она плачет так безутешно, не проклинает ли себя за поспешный и ненужный брак, за раздачу долгов? Она сама не знает, ее поцелуи не успокаивают - и все равно она не отпускает Аннерозу, целует так, что больно губам. Нервическая сила скрыта в тонких руках; у Аннерозы плечи покроются синяками от этих объятий, и платье не защитит нежную кожу.
- Хильда, - задыхаясь, бормочет Аннероза, - Хильда, не волнуйтесь, не...
- Не уходите от меня, - сухо и гневно требует Хильда. И снова в голосе не слышно слез, если б не мокрые глаза - кто бы догадался, что она только что плакала? - Не уходите, вы слышите? Я запрещаю вам уходить, вы нужны мне. Я хочу, чтоб вы были со мной.
Похороненное желание прорывается сквозь запреты, сквозь невозможности и немоту. Наступает, наконец, минута, когда надо ясно и вызывающе сказать: "Я хочу, чтобы вы остались, я вас хочу". Довольно прятать глаза и вежливо дожидаться, пока тот, кого хочешь, сам догадается. Это жест отчаяния, последний бунт бедной Хильды - на больничной койке, с анальгетиками в крови. Другого шанса у нее не будет, когда вернется император - волей-неволей придется вести себя, как прежде. Она не так нагла, чтобы изменять ему в открытую, позорить его интрижкой - с его же старшей сестрой. Измена приравнена к оскорблению величества; закон о супружеской неверности до сих пор не пересмотрен, закон еще действует, и Хильда может головой поплатиться - и Аннерозу утащить с собою. Значит, сейчас им дана всего одна ночь, треть или четверть ночи: пара часов, пока за ними нет надзора, пока все вокруг пьют и поют от радости, и плюют на все остальное.
- Я не уйду, - отвечает Аннероза, - вы же знаете, я буду с вами, пока не вернется...
- Нет, - обрывает Хильда. - Нет, молчите, я не хочу слышать.
- Хильда, я с вами, я не уйду от вас.
- Вы нужны мне. Я не выдержу без вас, вы нужны мне.
- Вы тоже... если б вы знали, как вы нужны мне, Хильда.
Они целуются снова, они уже переступили черту - и все, нельзя останавливаться, запрещено. Перед лицом смерти - перед черными дулами бластеров - они обе ощутили, что значат друг для друга. Да, нужно было нападение, чтобы свести их наедине, бросить в объятия, нужны были выстрелы, пожары, угрозы, сумасшедшие атрибуты приключенческих кинофильмов - и спасение в последний момент. У Аннерозы рот краснеет, как у ведьмы, глаза блестят, грудь вздымается под измятым платьем. И Хильда, как воду, собирает в ладони ее струящиеся волосы, приподнимает и зарывается в них лицом. Ах, эти сухие, золотые, тяжелые пряди, руно утерянное и обретенное!.. Ничего нельзя делать, только ласкаться, и Хильда ласкается к ней, трогает жадно, и шепчет:
- Я никуда вас не отпущу, я не позволю вам уйти и оставить меня одну, Аннероза. Я сильнее его, я вас удержу, я хочу быть с вами, поймите же, я хочу, чтобы вы были со мною, слышите? Чтобы вы всегда были со мною.
Как жалко и страшно ее бормотание, она лишается разума, главное оружие выпускает из рук - и нет более умницы Хильды, барышни Мариендорф, императрицы; нет, на кровати лежит растрепанная, измученная, совсем молодая женщина. И Аннероза узнает ее и не узнает, и заранее прощает все, что она наболтает в бреду, все, в чем раскается наутро. Маленький срыв простителен в ее положении: не так-то легко выжить в покушении, выжить в преждевременных родах, и хоть на миг не утратить рассудка. Все пройдет, все пройдет, затмение накатывает и отступает, взгляд проясняется снова. Но даже опомнившись, Хильда не отстраняется и не обрывает поцелуи, с вызовом - и с отчаянием закрывает рот Аннерозе, отрезает все пути. И пробует свою власть, взвешивает - как взвешивала на руке волосы Аннерозы: легка ли? тяжела? А Аннероза за плечи приподнимает ее с подушек, такую худенькую и некрасивую, в длинной больничной рубашке, и прижимает к себе, и шепчет:
- Полно, полно, Хильда, успокойтесь, я здесь, я с вами, я никогда вас не покину. Ну, не надо, не плачьте, моя хорошая, моя милая, моя девочка. Как же я могу бросить вас, если я вам нужна? Не бойтесь, пока я вам нужна, я вас не оставлю.
- А я, - беспомощно спрашивает Хильда, - я вам нужна? Скажите мне правду, Аннероза, я нужна вам, или вы только из-за того, что я его жена... из-за того, что я императрица... из-за ребенка? Или все-таки нет? Или вы думаете обо мне?
Ей кажется, она умрет в несколько секунд, пока Аннероза молчит, подбирая слова. Сердце отказывается биться, в груди нарастает боль. Аннероза не солжет даже из жалости, не разыграет комедию, чтоб утешить бедную Хильду; о нет, истина и долг - превыше всего для этой отважной особы, спартанки, ледяного цветка. Вот сейчас она решится и скажет мягко: "Мой брат поручил вас мне, я должна была позаботиться о вас", или: "Ваша жизнь драгоценна для империи", или: "Ради спасения наследника я готова была на все". Хильда никогда ни для кого не будет первой, даже для Аннерозы, видно, ей суждено при всех служить милой, полезной, славной компаньонкой, которую очень ценят, которую легко бросают. Зато к ней чудесно относятся, зато с ней вежливы и внимательны, чего же ей надо еще? Кто сказал, что ее непременно должны любить, кто сказал, что она непременно должна быть счастлива? Так обвиняемые ждут приговора - без надежды: выходят присяжные, тишина в зале, стук молоточка, судья, откашлявшись, читает приговор, и на улице уже скрипит телега, и сзади подходят, чтобы срезать волосы и обнажить шею, разодрав ворот, потому что в этом суде дают одно наказание - смерть. Ни просьбы, ни апелляции не помогут, легче умилостивить палача, чем внушить Аннерозе бессмысленную любовь. И Хильда смиряется, еще ничего не услышав, с небьющимся сердцем живет. Не все ли равно, пока можно обнимать Аннерозу и вдыхать ее запах, и чувствовать ее тепло, - не все ли равно, что за этими объятиями скрывается что-то другое, то ли невинное, то ли порочное, не касающееся души? В конце концов, и тело Хильды никто так не ласкал.
- Я думаю о вас, Хильда, - произносит Аннероза негромко. - И вы нужны мне.
О господи, ведь и брат Аннерозы говорил то же самое: "Вы нужны мне", - и Хильда улыбалась, отдавая ему руку, вверяясь ему; и гнала прочь тоненькое беспокойство, комариное разочарование: все не то, неправильно, она ему не нужна. История повторяется дважды: но не фарс следует после трагедии, нет-нет, всего намешано поровну. Сомнения не тревожат Хильду, она ничего не чувствует, ничего не боится: Аннероза помиловала ее, Аннероза думает о ней - и этого достаточно, чтобы осушить последние слезы. Да хоть бы ее слова оказались ложью, Хильда об этом узнает потом, когда вернется муж - брат, отец, его величество император; сколько титулов у него, и даже в мыслях она не называет его по имени, не может себя заставить. Когда он вернется, кончится пауза, она снова станет - императрицей, его женой. Да неужели она и вправду замужем за ним, неужели она выносила и родила ему сына? В его жилах и в жилах Аннерозы течет одинаковая кровь, и Хильде по человеческому и брачному закону следует любить брата сильнее сестры - а она все выворачивает наизнанку и даже не борется, не ломает рук, за своим желанием бежит, как за лебединым пером. Аннероза, наверно, презирает ее теперь за малодушие, за извращенную слабость. Узнать бы наверняка - да разве прочтешь что-нибудь в ясных синих глазах? Она сказала: "Вы нужны мне" - и большего от нее не добьешься, и под пыткой не вырвешь. Да и чем Хильде ее пытать - укусить в шею, чтоб остался круглый синяк, испортить репутацию одним-единственным засосом?
Но Хильда не сделает ей больно, ни от злости, ни от ревности, ни от любви. Если б не слабость, она встала бы перед Аннерозой на колени, прямо на холодный больничный пол соскользнула бы с постели и зарылась лицом в складки платья. Чем еще отплатить за все, что Аннероза для нее сделала, как попросить прощения за то, что Хильда была так слепа и неблагодарна? Ох нет, она дурная, она вместо вины ощущает восхищение, и на колени хочет опуститься, как любовник в романах опускался к ногам дамы - той, чьи взоры непреклонны. И если б у нее было чуть больше сил, если б на ней была надета не казенная рубашка, а, как прежде, сюртук и жилет, кюлоты и сапоги, - о, тогда бы она сломила сопротивление, она бы добилась своего. Может быть, ей мало только поцелуев - с Аннерозой?
- Я хочу вас, - говорит Хильда, - я хочу только вас, никого больше. Это ужасно, правда?
- Вам нельзя, вы слишком слабы. Вас нельзя тревожить.
- И это все, что вас останавливает?
- Да, - прямо отвечает Аннероза, и улыбается жестко, даже жестоко - как странно видеть злую улыбку на ее кротком лице. О чем же она думает в этот миг - о том, что предает своего брата, соблазняя его жену? Или вспоминает погибшего и похороненного мальчика, которого так любила? Или просто смеется над всеми телесными страстями, над бренными и нелепыми смущениями плоти? Она надежно защищена предписаниями врачей, она не тронет Хильду, потому что это вредно для здоровья - и к себе не позволит прикоснуться, ведь так будет нечестно. - Да, Хильда, вас нельзя беспокоить, не то у вас начнется кровотечение. Надо подождать хотя бы месяц, а лучше два.
- Я знаю, я знаю. Очень глупо - желать секса сразу после родов, не так ли? Но мне кажется, что секс с женщиной не так... опасен. И от вас я не забеременею.
Наркотики действуют до сих пор, Хильда сама не знает, что говорит. Нет, прекрасно знает, и позволяет себе больше, чем когда-нибудь, прикрывается мнимым опьянением. Другой возможности у нее не будет, так хоть сейчас можно не цепляться за вежливую ложь. Ведь не увлечет же она Аннерозу в койку, не задерет ей юбку, превращаясь из галантного кавалера - в кавалера предприимчивого не по летам. Ей довольно одного признания: "Я хочу вас"; ей довольно даже не утоленного, а названного желания, и поцелуя Аннерозы, еще одного болезненного поцелуя в рот. Они вновь принимаются целоваться, словно не понимают, что у них так губы распухнут; и одно оправдание этим безумствам - что поделать, никто их прежде не целовал, надо добрать упущенное, пока не поздно. Пусть кровь смешается в маленьких трещинках на губах - раз невозможно иное кровосмешение.
- Да, я не забеременею от вас, и к счастью, ни от кого больше не забеременею, - настойчиво продолжает Хильда. - Второй раз я этого не выдержу.
Запоздалое отвращение к собственной беременности, к бесформенному и разбухшему телу, к отекшим ногам - настигает ее сейчас, когда все уже позади. Она никогда больше не попадется, она будет легкой, свободной, юной - хватит с династии и одного ребенка! Пусть ей суждено быть матерью, а не женой - она чувствует, что к материнству у нее нет ни склонности, ни охоты; она выбирает роль не по нраву. Но в памяти возникает - блаженством и бредом - образ Аннерозы с младенцем на руках: это мадонна и дитя, отмеченные удивительным сходством, озаренные одинаковым светом; и Хильда договаривает с улыбкой, так просто делает чудовищное признание:
- Я бы хотела, чтобы это был ваш ребенок, ваш и мой, Аннероза.
- Что вы сказали сейчас?
- Я хочу, чтобы это был наш ребенок. Если вы попросите, я повторю это в третий раз, с удовольствием.
- Вы говорите ужасные вещи, - но она-то не отшатывается в ужасе, она пытливо смотрит на Хильду и придерживает за плечи. - Я притворюсь, что не слышала вас.
- Вы слышали. Сознайтесь, вы хотите того же.
- Хочу отнять ребенка у моего брата?
- Не отнять, нет. Вы хотите, чтоб он был вообще ни при чем, а этот ребенок был нашим. Он так похож на вас, Аннероза, я заметила, у него золотые волосы, как у вас.
- И как у императора, - возражает Аннероза, называя его уже императором, а не братом. Оттенки меняются каждую секунду, за ними не поспеть. - Сын похож на отца, вот и все, Хильда. Это я ни при чем.
- Но вы были со мной, когда он улетел на войну. Вы поддерживали меня и утешали, вы защитили меня, когда меня пытались убить, вы были со мной и держали меня за руку, когда я орала от боли, вы даже сейчас остались со мной, хоть вы устали, и вам надо отдохнуть. Поэтому не смейте говорить, что вы ни при чем, не смейте. Вы одна... думаете обо мне.
- Вы ошибаетесь, Хильда, есть еще ваш отец.
О да, она права, есть еще граф Мариендорф, милый, все понимающий, ничего не понимающий отец - ох нет, уже дед; он мельком увидел внука, он улыбнулся дочери и поцеловал ее, пока она лежала, вытянувшись, и отдыхала не от боли, а от чего-то большего, и ощущала освобожденное, вновь лишь ей принадлежащее тело. Они не смогли и парой слов обменяться, его попросили уйти - завтра, завтра придете, когда ее величество отдохнет. И он исчез - даже со спины было видно, как он гордится своею дочкой, подарившей жизнь наследнику новой империи. Умница, хорошая девочка, она исполнила свой долг. Все же он и сейчас думает о ней, вернувшись домой, перебирает мелочи и воспоминания - от младенчества ее до замужества; а впрочем, нет, он уже спит, тревоги утомили его, сбили с ног. Ну хорошо, он подумает о ней, когда проснется, и не сразу, но через год, через пять лет поймет, что она с собой сделала. До тех пор бессмысленно ждать от него сочувствия: она приняла решение, он ее не неволил, он не виноват в ее несчастьях.
- Отец дал мне слишком много свободы.
- Вы бы предпочли, чтобы он продал вас?
- Ох, нет, - говорит Хильда, - нет, нет, простите меня.
Аннероза кивает холодно, то ли прощая, то ли нет. Как красивы ее воспаленные губы, как строги и изящны черты - это оживший мрамор, Галатея, покинувшая скульптора, не ради другого, а ради одиночества. У нее не вымолить прощения, проступок совершен, жестокие слова падают невозвратимо, непоправимо. Хильда чересчур далеко зашла в своих жалобах - теперь будет расплачиваться сполна. Ее не продали за пригоршню золота, ее не ломали, как куклу, ее любили и баловали, все прихоти исполняли, и позволяли носить мужские костюмы вместо платьев. А она сама не сумела совладать со своею свободой. Неужели в ней таилась рабская жилочка, жалкий женский атавизм; неужели ей хотелось заполучить хозяина и господина и повиноваться, не рассуждая? От такого знания впору удавиться: легче быть распутницей, чем рабыней, легче спать со всеми, но никому не принадлежать. Или вовсе ни с кем не ложиться, застыть в холодном девичестве, охраняя свою чистоту.
Безразличие утрачено, дремавшая невинность наконец-то пробудилась: лучше поздно, чем никогда, нет, лучше уж никогда - но вино откупорено, надо его выпить. Женские поцелуи и ласки выводят Хильду из целомудренного анабиоза, из детского равнодушия. Она почти ничего не помнит о той ночи, когда зачала наследника, не желает вспоминать; пусть все забудется и сгорит. Аннероза сидит на краю койки и обнимает ее за талию, и поглаживает по спине, как собаку - все равно нечем накормить, нечем утолить ее голод. И даже если Хильда повторит сейчас: "Я хочу вас", - Аннероза ответит мягко: "Нельзя".
- Все останется по-прежнему?
- Все останется по-прежнему, Хильда. Я на вас совсем не сержусь.
- И совсем меня не любите.
- Неправда. Я вас очень люблю.
Скучное слово "очень" заменяет отрицание; раз она так говорит - значит, не любит. Хильда соскальзывает обратно в подушки и притягивает Аннерозу к себе, обнимает и пригибает ее голову низко-низко, губы - к губам. Так нельзя ни солгать, ни скрыть инстинктивное сопротивление - но Аннероза повинуется легко и гибко, склоняется над Хильдой и дует тихонько, щекоча дыханием, как перышком. А если действительно любит - что тогда? Разве Хильде по силам спорить с мертвым возлюбленным, с живым братом, с призраками и грехами, окружающими Аннерозу - со всей ее зримой и незримой свитой, с ее "маленькими"? Они никому не отдадут Аннерозу, они накрепко вцепились в нее - и она от них не откажется. В горном домике лежат запыленные пяльцы, игла воткнута в середину холста - пора, пора приниматься за дело, пока мыши не спутали нитки. Орхидеи расцветают в теплицах и не вянут - оцепеневшие, прекрасные, мертворожденные. Покинутые вещи ждут свою хозяйку, могилы зарастают оттого, что она не ухаживает за ними. В перевернутой колбочке песок сыпется снизу вверх, как маленький фонтан, замыкая время в кольцо. А Хильде дарят короткое утешение, ласково исцеляют ранки; когда она выздоровеет, ее оставят ради кого-нибудь другого, такого же несчастного. Ей не быть пажом Аннерозы, не сидеть ночами у ее ног, замирая от страсти и сладости. Ведь бедняжка Хильда - всего лишь девочка.
- Вы меня очень любите и все равно меня бросите. Вы не захотите жить рядом со мной, правда?
- Но вы же будете не одна.
- Нет, я буду одна, и император тоже будет один. Пожалейте хотя бы его.
- Если я уеду, вы не умрете, Хильда, - и ни слова не сказано об императоре, будто его и не существует вовсе. Будто Аннероза знает точно - он без нее не выживет, умрет. - Вы прекрасно справитесь.
- Да, но...
- Вы справитесь, - повторяет она властно.
- Я справлюсь, - покорно отвечает Хильда. И добавляет со злостью - это горечь побежденного: - Ведь я актриса, и неплохая, я буду такой, какой меня хотят видеть. Буду играть хорошую мать, хорошую жену, хорошую императрицу, у меня это недурно получается. Вы же этого хотите, не так ли?
- И долго вы будете играть?
- До самой смерти.
- До вашей смерти или до смерти Райнхарда? - спрашивает Аннероза.
- До вашей.
Аннероза сжимает губы, уголки рта вверх ползут, она еле сдерживает смех. Проклятие ее в том, что она никогда не умрет, переживет всех, кого любила, всех зароет и оплачет: Кирхиайса, брата, Хильду. Хильда слишком юна, Хильда сегодня по краю пропасти прошла - и все равно не поверила, что не бессмертна; ей и в голову не приходит, что она когда-нибудь умрет, а Аннероза будет навещать ее, до конца игравшую, и гладить камень с ее именем, как гладит сейчас сухую щеку с тоненькой соленой пленкой, нестертыми слезами. И над Хильдой зашумят деревья - "...где только крест и сень ветвей", ох, откуда же это взялось? Она сама не помнит, выскакивает обрывочек из воспаленной, возбужденной памяти, битком набитой словами, словами, словами. Тают бесследно обида, ревность и злость, тонкие пальцы разглаживают волосы Хильды, играют прядками, и по измученному телу проходит дрожь. Она снова хочет Аннерозу, голую, в постели, хочет держать ее в объятиях и спать с ней, хочет чувствовать во рту ее вкус. И наплевать на все законы, на долг перед супругом и перед государством, наплевать на нормы и правила, на хорошее поведение, на славу и доброе имя. Хильда снова хочет бунтовать - видно, не перебесилась три года назад, пустившись переделывать империю по собственной прихоти. Ей нужна была настоящая революция - не реставрация, не подновление обветшавшего фасада. Взорвать бы все, и дело с концом, придумать новые свободы. Как королева Кристина, она готова нарядиться в мужское платье и дать запоздалый обет безбрачия - чтоб нарушать его только с женщинами. Она готова и вовсе отречься от престола, бросить мужа и сына, поднять мятеж против всего на свете, contra mundum. Нерастраченные силы бродят в ее крови - вот откуда ее тревоги, ее смятение, ее тоска. Она рождена не для замужества и не для покоя, она выбрала неверный путь.
- А если я останусь, - говорит Аннероза, - вы будете счастливы?
- Если вы позволите любить вас, - отвечает Хильда.
Любовь многолика и переменчива: они могут так никогда и не лечь в одну кровать и все-таки любить друг друга тайно и томно; они могут, встречаясь у всех на виду, вести долгие вежливые беседы, а потом, уличив минутку, украдкой, наедине, поцеловаться коротко и разойтись - до следующего свидания. Аннероза позволит так себя любить, нет сомнений; до того легко и приятно принимать улыбки и затушеванные нежности, необременительные дары - и отплачивать за них мимолетными объятиями. Жизнь должна была бы отучить их от тяги к сексу - после того, как одну подсунули сластолюбивому старику, а другая отдалась из жалости и во имя империи - девственнику, мальчику для мужчин. После такого испытания захочется вовсе стряхнуть тяжелое тело, стать бесплотной и свободной - чтоб никто не смел прикоснуться, чтоб рука, протянувшись, сжимала не запястье, а воздух. А они до сих пор упорствуют в своих заблуждениях, в приязни к вещному, тленному, страстному миру.
И все-таки им дана маленькая отсрочка: месяц или даже два, пока не вернется муж-император, мальчик со щитом или на щите. Смерть идет по его следам, загоняет, как добычу, и разрешает ускользнуть ненадолго - иначе ей неинтересно. Наверно, Аннероза еще успеет уступить ему место рядом с Хильдой, возле постели или прямо в постели, если ему хватит сил, если он захочет сам. Разве не забавно, что сестра принимает обязанности брата и исполняет прилежно, пользуясь родственным сходством? Она прикидывается мужчиной, стирает границы между полами, целуя Хильду, как свою возлюбленную. Хильда может теперь сравнить поцелуи, жар и нежность, движения языков во рту. Дальше остается лишь любовное испытание, сражение под одеялом. Как бы императору не проиграть эту битву, ведь он не спал со своей женой после свадьбы! Какою злобой пропитаны эти мысли, как пугается Хильда, как раскаивается горько и называет себя дурной, гадкой, изменницей. Он всегда был к ней добр, он тоже старался, ох, как он старался. И если она его не любит - разве это повод, чтобы ненавидеть его? Разве это повод, чтоб из двух противоположных чувств выбирать одно, не допуская ни оттенков, ни компромиссов, ни спокойной дружбы? Пожалуй, она еще не опомнилась после родов, вот и сходит с ума.
И еще она думает о притворстве и о принуждении, о равнодушии и о заговоре молчания, о том, что жертва всегда и везде напросилась сама, о том, что ее судят без снисхождения. Глубоко внутрь, в подтекст, в междустрочное пространство упрятано свершенное насилие - ни царапинки нет снаружи, оболочка розова и гладка. Любые раны можно прикрыть браком или высоким положением, присыпать золотом, как могильной землей. Лишь бы соблюсти приличия - в глазах современников, и, если удастся, в глазах потомков. Тут и пригодятся отработанные формулировки, ведь на бумаге все выглядит понятно и просто: от поцелуев дети не рождаются, секс бывает только по любви, после свадьбы супруги живут долго и счастливо до самой смерти. Отступления недопустимы, окостенелый канон не поддается исправлениям и пересмотрам. И через столетия, когда все позабудут и о старой, и о новой империи, найдутся люди, которые пожмут плечами и скажут: "Была бы честь предложена! За такую цену - что беречь? Экое сокровище!".
За горсть монет продают и за доброе имя, за почет и побрякушки, за спокойную старость и беспечальную юность. Столько соблазнов, перед ними не устоять ни товару, ни продавцу. По крайней мере, так легче и приятнее думать, оформляя сделку. Наверно, Аннерозе тоже завидовали тайком и шептались, что ей повезло вытянуть билетик в Олений парк, пропуск в золоченые покои. О чем тут плакать, какая свобода ей нужна, ну какая? Если не бьют и не унижают, если одевают и вкусно кормят, можно смириться и полюбить тюрьму, и не желать большего. А когда стены рухнут, и умрет последний стражник, тогда-то она и поплачет, как следует поплачет, над собой, над своей разорванной жизнью.
В конце концов, только в детстве поступают, как хочется, а повзрослев, задумываются о долге, потихоньку сдают занятые позиции. "Ты же девочка, ты же девушка, ты же женщина" - тысячи лет напролет звучат эти доводы, оправдывая подчинение: так уж повелось испокон веков, нечего спорить и горевать. За смирение непременно вознаградят, при жизни или после смерти, а пока не наградили - улыбайся и терпи. Не смешно ли, что от них, осчастливленных бессрочным заключением, еще благодарности требуют, не смешно ли, когда им твердят: да другая бы на твоем месте радовалась с утра до вечера, да другая бы славила богов за такую удачу. Зачем жить и думать самой, зачем мучиться, нужно лишь отвергнуть права и свободы, признать себя ребенком рядом с мужчиной. И тогда существование станет блаженным и легким. "Старая дева", "пустоцвет", "перестарок" - по оскорбительной силе эти слова сравнимы с "потаскухой" и "сукой", нет, еще оскорбительнее, потому что за ними таится не разврат, а кое-что пострашнее - вольнодумство и независимость. Муж или любовник дают статус, мыслимо ли отказываться от высокого положения и отступать к париям - бесприданницам, уродинам, психопаткам, калекам, лесбиянкам? И разве смеет Аннероза сокрушаться о том, что была любовницей императора - как же, это такая честь! И разве смеет Хильда тосковать о своем девичестве, о двух-трех годах службы, о должности маленького секретаря? Пусть она окружена безмолвием, как стеной, но и сквозь ее одиночество пробиваются усмешки и пересуды: вот-де ловила жениха и поймала наконец-то, хитрая и алчная девчонка. А зачем еще она пошла к нему служить, как не за этим?
- Наверно, вы считаете меня предательницей.
- Нет, - отвечает Аннероза, - мне очень жаль вас. Я бы не хотела видеть вас несчастной.
- Подумайте, как странно получается: все, кому вы поручаете вашего младшего брата, любят вас сильнее и заботятся о нем из любви к вам.
- Вы преувеличиваете. Но я была бы рада, если б вы любили его.
- Простите меня, - устало говорит Хильда. - Я очень старалась, поверьте мне. Но я не думаю, что ему нужно, чтобы я его любила. Ему нужно, чтоб его любили вы.
- Вы думаете, что вы были всего лишь заменой?
- Разве можно думать иначе?
Удивительно легко она соглашается с тем, что была лишь инструментом, двойником, средством для утоления мгновенной боли. Как будто у нее вовсе нет гордости - но это ложное предположение, напротив, рассудок возвращается к ней, заставляя размышлять беспощадно и трезво. Если б не ребенок, не было бы ни свадьбы, ни внебрачной связи, ни короткой интрижки; ничего, кроме прежних рабочих отношений, омраченных взаимной неловкостью, холодом, разочарованием. Если б не ребенок, Аннероза осталась бы на Одине. Разве преимущества не перевешивают недостатки? Чего бы Хильде хотелось больше - чтоб та августовская ночь стерлась бесследно, перешла в небытие? Но со временем такие шутки плохи, полученный пробел все равно придется чем-то заполнять - эротическими фантазиями или кошмарными снами, поддельными воспоминаниями. Ей не по силам лгать себе самой. Наверно, даже неприятный постельный опыт не настолько ужасен, чтобы отказываться от него: что было, то было, вот и все дела. Ведь это не изнасилование, а просто неудачный секс; иные женщины годами его терпят и ничего, как-то живут. А Хильду никто больше пальцем не тронет, если она не захочет. Едва ли она счастлива сейчас, едва ли будет счастливой - ну и пусть, она не проговорится, не признает своей тоски. И для императора, и для Аннерозы она - подделка, кривое отражение истинной любви. За эту "ироническую прелесть" они дорожат ею, за то, что она - не он, не Кирхиайс.
- Вы успокоились, Хильда?
- Да, конечно.
- Все хорошо?
- Все хорошо. И я по-прежнему люблю вас.
- Ничего страшного, это пройдет.
Они обмениваются жестокими шутками, посмеиваясь над бессмысленной влюбленностью, над молодостью, над сердечными спазмами. "Все пройдет" - ничего не придумано лучше этого утешения; вечности для них не существует. Искренние признания превращаются в игру, в карнавальный флирт, только и разницы, что кокетничают не маски, а женщины с открытыми лицами. Им некуда бежать, они заплутали и забрались далеко. И надо двигаться еще дальше - к чему угодно: к дружбе, к разлуке, к предательству, к совокуплению, к измене. Как страшно делать следующий шаг и покидать обжитую, людную местность, как страшно оглядываться в последний раз на то, что бросаешь навеки. Они живут беспокойно, сохраняя мир для других. Кроткая Аннероза, тихая Аннероза никому не дает ни прощения, ни облегчения, теперь каждая война - лишь ее вина, в каждой смерти в конце концов виновата она одна. Узы развязаны из-за нее, только Хильда сумеет собрать и перевить нити, новую пряжу сплести. Это женская работа, мужчинам с ней не справиться. И Хильда понимает сейчас, в одну секунду, что скоро станет вдовой. Замужество ее чересчур коротко: император вернется, чтобы умереть, и ничего с этим не поделаешь, ничего не изменишь. Она видит будущее так подробно: исхудавшее тело, покрытое одеялом (или шотландским пледом, как флагом военным?), еще живые золотые волосы, заостренные черты, восковой лоб. Она слышит плач Аннерозы, смятенный шепот врачей, соболезнования, и собственный голос, произносящий какие-то уверенные и гордые слова. Как описать это наваждение, торжество смерти и похорон? Она оставляет цветы для тех, кто появится после; умершему ее дары не нужны.
- Вам больно? - спрашивает Аннероза.
- Мне очень хорошо.
- Вам надо отдохнуть, вы так мало спали.
- Еще минуточку, господин палач, - просит Хильда без улыбки, всерьез. - Еще одну минуточку.
Печальный анекдот известен давно, и последняя фраза, ударная фраза вошла в моду на закате империи. "Еще минуточку, господин палач", - и теперь говорят по старой памяти опальные дворяне, смутьяны и либералы, поддразнивая друг друга. Тем, кто обласкан сильными мира сего, не понять, в чем тут соль: они плечами пожмут и ткнут пальцем в висок, точно револьвером. А Хильда помнит предостережение, заключенное в беспомощной мольбе: короток путь от дворца до эшафота, от возвышения до упадка. И тогда "господин палач" не звучит противоестественно; у него больше власти, чем у покорителя королевства, империи или вселенной. Он и временем повелевает, отпуская одну минуточку длиннее целой жизни.
А она еще не готова расстаться с Аннерозой, со своим беспощадным и нежным палачом. Разве можно спать после всего, что было, после поцелуев, признаний и слез, таких безвкусных и безыскусных, точно вырезанных целиком - с куском страницы - из романа? Хильда глаз не сомкнет от волнения, проворочается с боку на бок. До чего обидно, что на больничной койке не улечься вдвоем, даже тесно обнявшись - тогда не надо было бы разлучаться с Аннерозой, лишь подвинуться и пустить ее под одеяло. Они бы уснули как сестры, а не как любовницы, никто бы не заподозрил ничего дурного. "Иди сюда, моя милая, у тебя ножки замерзли" - есть ли что-нибудь невиннее этого приглашения? Но Хильда не посмеет назвать Аннерозу "милой" в лицо, и никогда не скажет ей "ты", хоть и имеет право: ведь они породнились, стали одной семьей. Отчего бы не разрушить и словесную преграду? А все-таки - нельзя, им нужен этот холодок, притаившееся в речи старшинство Аннерозы, штрихом намеченная младшесть Хильды. Редкие нарушения подчеркивают правило; час назад, глядя сверху вниз с высоты своей жизни, как с башни, Аннероза награждает Хильду внезапною лаской и шепчет в утешение: "Моя милая, моя хорошая, моя девочка", - потому что нет иного средства, чтоб осушить ее слезы. Но повторения не будет никогда: и Хильда не заплачет во второй раз, и Аннероза не поддастся сентиментальному порыву. Любовный лепет смешон и мелок, они обе его переросли.
Аннероза улыбается отстраненно и устало: как знать, где сейчас ее душа, как знать, о чем она думает именно в это мгновение - не о том ли, что выбилась из сил, наговорила лишнего, утратила равновесие? А может, у нее просто болит порезанная ладонь. Пора заканчивать: дайте занавес и звонок, объявите разъезд; сегодня столько всего случилось, что хватит на целый год. Шторы спущены, часы остановились; душная ночь проходит за окном, медленно-медленно, торжественною поступью. Аннероза улыбается и, наверно, уже видит сны: неподвижен и холоден ее взгляд, мерно бьется сердце. Ее не разбудят ни рожок, ни крик петуха, нужно снадобье посильнее, нужно последнее и сладкое прощание. И тогда выручают чужие слова, приправленные иронией - потому что нельзя цитировать пылко и чистосердечно, даже влюбившись дотла. Хильда приподнимает ее руку и целует сквозь бинты, и шепчет:
- Послушайте, есть старое стихотворение, и вы его не знаете. Я принялся поправлять бинты: я поправлял их медленно, неторопливо. Ему было не больно, и мне нравилось созерцание крови: эта кровь была кровью моей любви.
А Аннероза прижимает руку к ее губам - и крови нет на бинтах, но Хильда все равно чувствует эту ранку, этот свежий порез. Ей жаль, что она не может дочитать стихотворение, ей хочется договорить до конца, да Аннероза закрывает ей рот, с непривычной настойчивостью требует поцелуя. И не так далеко ушли времена, когда женщинам целовали руки - или заламывали за спину, выворачивая из суставов. У старорежимной галантности отвратительная изнанка, чем скорее от нее избавятся, тем лучше; обожествление и унижение до сих пор ужасно близки. Равноправию тоже нужно учиться, и мужчины непременно освоят эту премудрость, как только немного придут в себя. А женщины и сейчас не причиняют друг другу лишней боли - если хотя бы любят: явление довольно редкое в эпоху нелюбви и войны. И пока Хильда нежит ее ладонь, Аннероза читает мягко и задумчиво:
- Когда он ушел, я нашел на полу под стулом алый клок ваты, оставшейся от перевязки, ваты, чье место – мусорное ведро.
Она помнит все, что могла бы забыть Хильда, она не позволяет перескочить через несколько строчек, принести в угоду краткости - красоту. Как четко произносит она каждое слово, как мелодичен ее глухой голос, как прелестен ритм стиха в ее губах. Хильде никогда не подняться до этого искусства; все попытки соперничества с Аннерозой оборачиваются проигрышем. И все победы честны и заслуженны, нечему завидовать: Хильда уступает, смирившись, признает поражение. Второе место тоже приятно и почетно; и не нужно непременно взбираться на вершину - ведь там придется либо доживать в одиночестве, либо встретиться со смертью. А Хильде не нравится ни тот, ни другой исход. Она социальное животное, она хочет компании; в конце концов, кому угодно надоест беседовать с самим собой.
"Повязка ослабла, и струйка крови потекла по руке..." Надо читать с начала, а не с середины; но разве Хильда знала, что Аннероза в своем уединении открывала те же книги, и те же стихи запоминала? Теперь ее не проведешь, не слепишь строчки заново: что там случилось на самом деле, не все ли равно? Так странен и очарователен этот гомоэротический напев; однополое влечение обнажено, и нет в нем бесстыдства, нет нарушения законов. "Он сказал, что споткнулся о камень, упал, расшибся..." Нет, не то произошло с Аннерозой, не от падения и не от удара забинтована ее рука; какое счастье, что стеклянный дождь не задел лица, только холодом обдал кожу. Но все ли осколки вытащили из раны? Может быть, позабытое стеклышко когда-нибудь вонзится в сердце Аннерозы и убьет ее. И это будет прекрасный исход, трагический исход - отсроченная гибель ради милой подруги, названной и навязанной сестры. Хильда водит губами по туго затянутым бинтам, обоняя запах ткани, лекарств, беды и больницы; над переборкой потолка, на светлом небе, расплываются созвездья. И ей чудится, что это Аннероза, а не она сама, металась в родовых муках и кричала от боли, сбрасывая непомерное, непосильное бремя; это Аннероза, а не она, шептала, что умрет, в последнем припадке слабости. Как странна и сильна иллюзия, восхитительное краткое самовнушение: она почти верит, что ребенок, которого унесли из палаты, - сын Аннерозы... и ее сын.
- Хильда? - тихо зовет Аннероза. - Что с вами, вы позабыли?.. - последнюю строку, которую надо сказать, чтоб покончить раз и навсегда с лирикой, последнюю строку - позабыла ли Хильда?
- Нет, я помню, - отвечает она. - Конечно, я помню. И я прижал эту вату к моим губам, и стоял, так держа ее, долго-долго – прижимая к губам моим кровь любви.
-
-
24.02.2012 в 18:44Ура) Юмор и читать приятно. особенно когда написан с чувством)
-
-
24.02.2012 в 23:43-
-
24.02.2012 в 23:50-
-
24.02.2012 в 23:59