Мейнерц, я обещала закончить пересказывать тебя в этом году? Обещала. Вот и иди сюда. В прошлый раз мы остановились в 1971 году. Эрик окончательно расплевался с Королевским шведским балетом и вновь вернулся к чисто танцевальной карьере. Несмотря на травмы, депрессию и возвращающиеся все чаще приступы боли, он переживал тогда определенный подъем - благодаря намечающемуся партнерству с Наталией Макаровой. В декабре 1970 года Макарова дебютировала в АБТ - правда, не с Эриком, а Иваном Надем, венгерским танцовщиком, в последнюю минуту заменившим Эрика (тот был в очередной раз экстренно госпитализирован). Но репетировала "Жизель" Макарова именно с Эриком. Она "так много слышала о нем [Эрике]. Мы репетировали, и по-моему, он был идеальным Альбрехтом, элегантным и утонченным стилистом". Надо сказать, что и Эрик отзывался о Макаровой с большим пиететом, и уверял, что партнерство с нею стало для него новым вдохновением - потому что партнерство с Карлой Фраччи, каким бы идеальным оно ни было, за годы их сотрудничества уже утратило определенную новизну. Правда, не все критики были согласны с Эриком; я сама в свое время приводила отзывы из Dance Magazine: во время гастролей по США в сезоне 1971 года Эрик выступал с "Жизели" и с Макаровой, и с Фраччи, и по мнению Ольги Мейнард, пара Карла+Эрик крыла пару Наташа+Эрик одной левой ногой. С другой стороны, были у пары Наташа+Эрик и свои поклонники, так что нельзя сказать, что это партнерство было провальным или неинтересным. Другое дело, что оно так и не сумело окончательно сложиться: Эрик слишком рано ушел со сцены. В книге Грюна он еще не без юмора вспоминал о той "войне", которую вели за него Карла и Наташа - в основном, конечно, Карла; и хоть на расстоянии в несколько лет эти драмы "как ты смеешь танцевать с ней премьеру!" выглядели довольно комично, но тогда Эрику было не до смеха. Впрочем, в то время ему вообще было в принципе не до смеха, потому что его невыясненная болезнь прогрессировала и совершенно измучивала его.
Итак, свою премьеру "Жизели" в АБТ Макарова танцевала не с Эриком, а Иваном Надем, Эрик же попал в больницу с очередным приступом желудочных болей. Макарова навестила его, лежащего под капельницей. Эрик был обезвожен - причем уже не в первый раз, и отмены спектаклей значили, что его силы на исходе. "Когда танцуешь, всегда чуть-чуть умираешь, - сказал он в интервью. - Горишь, как факел, и можно гореть так очень долго, а потом вдруг наступает день, когда ты больше не можешь. И тогда ложишься в больницу и думаешь: ну, теперь я умру. Потому что больше нет сил, и ты думаешь, что лучше всего было бы умереть. А потом силы вдруг возвращаются снова. Так, как будто ничего и не случилось. Это происходит удивительно быстро".
Итак, Эрик и Наталия Макарова фактически танцевали вместе очень мало, но в их партнерстве, по обоюдному признанию, была химия, "что-то, что могло сработать". Макарову восхищало то, как в Эрике соединялись "врожденный аристократизм манер и техническая виртуозность, редкостная артистическая чувствительность и способность создавать атмосферу на сцене". "Когда мы танцевали вместе, между нами возникала химия, естественная связь, в которой не было ничего натужного или фальшивого. Мы были спокойны, духовно связаны друг с другом. Романтический репертуар давался нам очень легко. Особенно памятна "Шопениана", из-за того поэтического чувства, присущего Эрику и очень близкого мне. Мы одинаково чувствовали те оттенки, ту мимолетность, которая должна быть в романтическом балете".
На одном из представлений "Шопенианы" Эрик танцевал ноктюрн и вальс с Макаровой, но в мазурке его заменил Иван Надь. Роберт Грешкович, присутствовавший на том спектакле, вспоминал, что Эрик "просто не мог это танцевать. Он и прежде был утонченным, но сейчас он казался скованным". Грешкович признавался, что был рад, что присутствует в зале в качестве простого зрителя, а не журналиста, и ему не нужно будет писать отзыв на увиденное. "Потому что до того момента Эрик Брун был для меня олицетворением идеала. И мне бы не хотелось писать правду о том, что я увидел".
Эрик все чаще и чаще говорил об уходе со сцены. Тамара Карсавина говорила, что лучше "покинуть сцену раньше, чем сцена покинет тебя", и этот совет звучал для Эрика все яснее и яснее.
Между рождеством и новым годом, в самом конце 1971, АБТ выступал в Вашингтоне. Эрик танцевал "Сильфиду" и "Коппелию" с Карлой Фраччи. После "Сильфиды" 29 декабря у Эрика опять был приступ сильнейших желудочных болей. Когда на следующий день Карла навестила Эрика в гостинице, он сказал ей: "Карла, это был мой последний спектакль". Позже Эрик говорил, что у него "не было другого логического выхода, только все прекратить. Может быть, мое тело подтолкнуло меня к этому". Может быть, добавляет Мейнерц, настал тот миг, когда то, каким был Эрик в реальности, и то, как он танцевал в реальности, больше не соответствовало тому идеалу, каким он заставлял себя быть.
"Его роль в истории была сыграна. Он занял свое место в балетном Пантеоне, бок о бок с Вестрисом, Бурнонвилем, Легатом и другими великими танцовщиками, с шестнадцатого века способствовавшими развитию балетного искусства. Он был
danseur noble двадцатого столетия. Не таким, как Нижинский, Нуреев, Барышников, но самим собой - и самым благородным из них".
Многобуков, как всегдаЭрик уехал в Нью-Йорк, где какое-то время закрылся от окружающего мира в доме у своего друга Криса Аллена. Аллен отправил письма об отставке Эрика его партнерам, разослал сообщения прессе. Новость об отставке Эрика была официально объявлена 8 января 1972 года - и вызвала шок у балетного мира. Когда сейчас читаешь статьи, посвященные уходу Эрика со сцены, они сильнее напоминают некрологи, чем сами некрологи Эрика четырнадцать лет спустя. Это действительно плач и стон. Может быть, дело было во внезапности, в неподготовленности ухода: никаких объявлений заранее, "ничто не предвещало" - и вот, пожалуйста, с новым годом. Он просто исчез со сцены. Это выглядело очень драматично, но для людей, знавших Эрика, в этом не было ничего удивительного, наоборот, это было типичное поведение Эрика. Он и сам заявлял, что не хочет никаких традиционных прощальных спектаклей, когда он должен будет стоять как дурак (с мытой шеей!) под душем из сентиментальностей.
Все очень быстро пошло дальше. Эрик связался с датским танцовщиком Нильсом Келетом и договорился, что Келет заменит его в "Коппелии" АБТ в Нью-Йорке. В интервью датской газете Berlingske Tidende Эрик рассказал, что хочет попробовать сочинять, а еще надеется в будущем исполнять характерные роли, если не в Скандинавии, то в США. В общем, не производил впечатления умирающего человека.
Нильс Келет вспоминал, что стоял за кулисами и разминался, когда ему стало ясно, что в зале происходит что-то необычное. "Из оркестровой ямы сначала доносились звуки. И вдруг в театре стало очень тихо. А потом все начали аплодировать. Всем было ясно, что что-то случилось. Балетная публика в Нью-Йорке всегда обо всем осведомлена".
Танцовщики приникли к щели в занавесе и стали смотреть в зрительный зал, и увидели, как в зал входит Эрик под руку с Люсией Чейз. Когда они проходили к своим местам, жена Клайва Барнса, Патрисия, встала и обняла Эрика, и в тот же миг все начали аплодировать. Эрик потом признавался (по крайней мере, Мейнерц явно цитирует его слова, пусть и не замыкает их в кавычки), что тогда ему казалось, будто он вот-вот упадет в обморок. "Сильнее всего это напоминало описанный им самим идеальный спектакль: занавес поднимается, и он стоит на сцене. Один. В центре, облитый светом, окруженный абсолютным молчанием, в зале, наполненном людьми, которые не издают ни звука и едва дышат. Он не двигается. Он раздет донага. И когда занавес опускается, публика аплодирует. Это последнее признание, последнее объяснение в любви".
Следующие несколько месяцев Эрик провел в Нью-Йорке, дома у Криса Аллена, в полном уединении, закрывшись от всего балетного мира. Он попросил Криса продать свои балетные костюмы. В каком-то смысле он явно чувствовал себя потерянным и не знал, как жить дальше.
Он должен был танцевать в "Сильфиде" и "Лебедином озере" (в своих собственных постановках) в мае и июне, вместе с Национальным балетом Канады, во время гастролей НБК в Лондоне и Париже. Кстати - это замечание от меня, не от Мейнерца, - именно во время этих гастролей Эрик сосватал НБК Константина Патсаласа. Вот, мол, Селия, смотри, какой мальчик, тебе же нужны мальчики (каждой балетной компании всегда нужны мальчики!), бери, пока дают. Ну, Селия и взяла, и не прогадала.
Нильс Келет и здесь подменил Эрика - в партии Джеймса. Эрик тоже какое-то время сопровождал НБК на этих гастролях, Вероника Теннант вспоминала, что он появлялся за кулисами до начала спектакля и после окончания. Во время гастролей в Лондоне Эрик жил дома у Рудольфа. "Он вовсе не ждал, что я захочу смотреть, как он танцует в Ковент-Гардене, и это было очень мило с его стороны. Мне кажется, тогда я не сумел бы этого вынести. Он давал мне побыть одному, и мы долго гуляли вдвоем в парке, возле Ричмонд-парка".
У Эрика опять начались боли в желудке. Хуже того: теперь он знал, что вовсе не танец был причиной этих болей, причины по-прежнему были неизвестны, и у него не было теперь никаких надежд на выздоровление. И к болям теперь прибавилась тяжелейшая депрессия.
Мейнерц пишет, что Эрик "пил ежедневно, еще с юности. В хорошие периоды он пил только после спектакля, но часто пил много. В дурные периоды или в то время, когда у него не было выступлений, он начинал пить днем, иногда прямо с утра". В Нью-Йорке он еще и жил у Криса Аллена, который тоже пил довольно много. В тот же период Эрик написал новеллу, о которой несколько раз упоминал в своих интервью. Ее текст сохранился, и Мейнерц подробно рассказывает о ней и цитирует отрывки. Он считает эту новеллу отчасти автобиографической; главная тема новеллы - разрушительная любовь матери к своему сыну, любовь, приводящая сначала к инцесту, а потом к убийству. Мейнерц считает, что в новелле отчасти отражены отношения Эрика с собственной матерью. Любопытно, однако, что сам Эрик в аудиоинтервью, не публиковавшемся при его жизни, но появившемся в сети в прошлом году, рассказывал об этой новелле (упоминая и ее название, так что ошибка или путаница исключена) и утверждал, что в ней символически отражен его конфликт с его работой (проще говоря, с танцем): мол, ребенок в этой новелле - это его работа, и он убивает этого "ребенка", чтобы, как он сам выражается, "clarify myself". Ссылку на интервью я давала вот в этом посте: m-lle-lucille.diary.ru/p205013236.htm Мейнерц не знал об этом интервью, когда писал свою книгу, а жаль, это интересное свидетельство автора о своем произведении. Хотя ни в коем случае нельзя исключать возможность того, что в интервью Эрик просто лукавил, а на самом деле ничего не вуалировал и не символизировал, а действительно писал об инцесте и убийстве.
Летом 1972 года Эрик перенес еще одну потерю: погиб Гёран Гентеле. Он проводил отпуск с семьей на Сардинии и попал в автомобильную катастрофу, вместе с ним погибли две его дочери от Марит Гентеле. Сама Марит выжила, осталась в живых и ее падчерица Жанетт, дочь Гёрана. В августе Эрик вернулся в Данию - Флемминг Флиндт, тогдашний худрук НБК, пригласил его поставить "Шопениану". Какое-то время в доме на Фиалковой улице в Гентофте прожила и Марит Гентеле, с которой Эрик, как вспоминала Марит, говорил ночи напролет, пытаясь поддержать ее и помочь ей справиться с утратой. Марит рассказывала потом, что Эрик убеждал ее ни в коем случае не бояться воспоминаний о погибшем муже и дочерях, наоборот - думать о них, вспоминать хорошее и постепенно двигаться дальше. "Он вернул мне уверенность в себе. Он помог мне не сойти с ума и не умереть от разбитого сердца".
По утрам Эрик работал вместе Эриком Морком и Ханной Твестманн над короткометражным (по-моему, анимационным) фильмом "+-0". Как замечает Мейнерц, этот фильм, в котором рассказывается о том, как вырываться из изоляции, о том, каково быть замкнутым в своей среде, о том, как просто существовать, - этот фильм в то время должен был много значить для Эрика.
А когда Марит Гентеле вернулась в Стокгольм, в Копенгаген приехал Кевин Хайген. О его отношениях с Эриком я уже рассказывала, но просто не могу удержаться и не рассказать еще раз, потому что это же прелесть что такое. На момент приезда в Копенгаген Кевину было уже, наверно, почти восемнадцать лет (он 1954 года рождения, если верить книге Эрика Ашенгрина "Dancing Across the Atlantic"), но познакомился он с Эриком раньше, в Нью-Йорке, когда было ему пятнадцать-шестнадцать. Встретились они с Эриком в классе Стэнли Вильямса (между прочим, датчанина и выходца из КДБ) в Школе американского балета. "Он всегда стоял позади меня и подсказывал мне, что делать", - вспоминал Кевин о своих первых контактах с Эриком. Как и практически любой ученик ШАБ, Кевин мечтал после школы попасть в Нью-Йорк Сити Балле, но Баланчин его не принял, и Эрик случайно столкнулся с Кевином как раз в тот день, когда Кевин узнал, что в НЙСБ его не берут. "Я как раз выходил из здания, а Эрик входил. Он увидел, что я плачу, и спросил, в чем дело". Эрик отвел Кевина в ресторан на Бродвее, накормил, успокоил, а потом устроил его в юношескую труппу АБТ. Эта труппа работала с промежутками, не на постоянной основе, и Эрик настойчиво советовал Кевину найти дополнительную работу. "Ты не должен становиться жертвой обстоятельств", - говорил он довольно жестко, но Кевин не обращал внимания на эту жесткость и был очень благодарен Эрику за помощь и за то, что Эрик явно отличал и привечал его. В свободное время Кевин работал официантом в ресторане, куда Эрик часто приходил поесть, и Эрик оставлял ему щедрые чаевые. Больше того - Эрик устроил Кевина жить у Криса Аллена, своего нью-йоркского друга (Эрик и сам останавливался у него). И когда в августе Эрик улетал из Америки в Данию, то попросил Кевина проводить его в аэропорт, и в такси дал Кевину конверт с деньгами. Там было триста долларов. "Это для Криса, плата за квартиру, - сказал он. - Но лучше оставь их себе. У него достаточно денег".
Эрик пригласил Кевина в Копенгаген, ассистировать в постановке "Шопенианы". Премьера была назначена на 4 ноября 1972 года, в один вечер с "Шопенианой" должен был идти балет Брюса Маркса "Dichterliebe". Естественно, Кевин остановился дома у Эрика. По его воспоминаниям, этот старый дом, перестроенный и отремонтированный после смерти матери Эрика в 1962 году, производил довольно странное впечатление: "...он был похож на собор". Всюду были мозаики из цветного стекла (и витражные цветные стекла в окнах), комнаты были разделены мраморными арками, а на стенах висели портреты в бело-голубых тонах - лица, лица, лица, смотревшие со всех сторон. И вот в этой готичной (чтоб не сказать - макабричной) обстановке они жили вдвоем. Причем работа над "Шопенианой" шла так себе. Кевин вспоминал, что Эрик опять мучился болями в желудке, которые уже почти не прекращались. "Дом был битком набит ящиками с лимонной водой, и он пил ее все время. Он добавлял туда водку и ничего мне об этом не говорил. Он пил целые дни напролет". Казалось, он совершенно отказался от работы над "Шопенианой". Кевин был теперь на попечении Веры Волковой. "По вечерам, когда он был уже совсем пьян, он спрашивал, как у меня идут дела с Верой. <...> Он говорил о Дании, о том, что эта страна - рай для посредственностей. "Здесь можно быть не хорошим и не плохим", - часто повторял он и разражался смехом". Кевин считал, что Эрик не был в него влюблен и не пытался его соблазнить. "Наоборот!". К чему это "наоборот", не совсем понятно - уж не сам ли Кевин пытался соблазнить Эрика? Впрочем, ладно, замнем. Эрик казался ему нервным, заботливым и робким. "Мы спали вместе, но это было невинно. По утрам он раздвигал занавески, готовил и подавал мне завтрак. Это было очень трогательно, но мне было так грустно смотреть на него. Я не понимал, в чем дело, но я видел, что ему плохо, и мне казалось, он боится оставаться один".
Однажды Кевин вернулся из театра и обнаружил, что Эрик спилил яблоню в саду и срезал розовые кусты. "Он был пьян, он был в маниакальном состоянии и он изуродовал сад". А вскоре после этого случая Эрик пережил самый серьезный приступ болезни за все эти годы. Я уже однажды описывала, как это было: смесь валиума и виски, вкупе с сильнейшими болями, довела Эрика почти до обморока. Кевин нашел его практически без сознания, вызвал Сьюз Уолд, вместе с ней отпоил Эрика кофе и немного привел в себя. И сам Эрик называл этот приступ, случившийся в октябре семьдесят второго года, "первым серьезным срывом". Второй срыв, годом позже, в декабре семьдесят третьего года, приведет Эрика сначала на операционный стол, а потом - к выздоровлению. Но об этом расскажу в следующий раз.