Семьдесят шесть лет сегодня Константину Патсаласу. Исполнилось бы. Новых фотографий с ним давно уже нет, поэтому сегодня будет старая, одна из моих любимых. 1979 год, репетиция "Натараджи". Еще десять лет жизни у него впереди.

A photo posted by Instagram

@темы: Constantin Patsalas

---

Закрыла вчера сезон балетным гала-концертом в Стасике. О сезоне нужно еще будет написать подробнее, там есть что вспомнить. Финал же вышел - ну, как всегда в гала-концертах: немного хорошего, много ерунды и скуки. Сразу попытались усыпить, показав новый балет Максима Севагина на музыку Дворжака. Что сказать? Вот в прошлом году в БТ был вечер "Пьеса для него", и он открывался балетом Антона Пимонова "Обручение ради смеха". И это обручение было голубой манной кашей, жидкой и безвкусной, и даже хорошие танцовщики не могли превратить эту больничную кашу в гурьевскую. А балет Севагина - розовая манная кашка на сахарине, сладковатая, тоже жиденькая и бесконечно растекающаяся по тарелке. В самом начале еще были какие-то проблески чего-то вроде бы интересного, но они быстро увяли. Все комбинации, все хореографические решения - безумно банальны и предсказуемы, отовсюду торчат уши классиков: вот Баланчин, вот Ноймайер, вот Ландер, и наверняка еще были, просто мне я уже поленилась считывать цитаты. И опять эта невероятно унылая балетная гетеронормативность. Она и в целом мне поднадоела давно, а в таких слабых балетах и вовсе ужасно раздражает. И затянут балет был безбожно, его бы урезать вдвое, он ничего бы не потерял. В общем, на один просмотр - да и одного просмотра многовато.
После такого балета хорошо бы посмотреть что-нибудь пожестче, но пришлось съесть засахаренного варенья - дуэт из первого акта "Манон". Макмиллан, какой же ты Макмиллан. И это притом, что первый акт "Манон" я считаю самым удачным в этом балете, и дуэт этот я именно в спектакле смотрю не без удовольствия - ну, если его танцуют хорошо. А вчера то ли подвела вырванность из контекста, то ли Наталия Сомова и Мэтью Голдинг меня не убедили, не знаю. Но было приторно до оскомины. Какой же он все-таки дурновкусный, этот Макмиллан. Одно только хорошо - от него не шибает такой мертвечиной, как от Григоровича. Есть в нем что-то живое. Но этого живого недостаточно для того, чтоб я получала от него удовольствие.
Кстати о мертвечине. Дальше была сцена из "Раймонды" в постановке Григоровича - ну, собственно говоря, урезанное и разложенное на двоих гран па из третьего акта. Смотрела и вспоминала сцену "Цирк" из экмановского "Тюля". Даже костюмы подходят - блестки и мишура, все вырвиглазно-безвкусное. Что касается танца - ну вот удивительный талант у Григоровича, в стиле героя пирожка "олег за все берется смело все превращается в говно". Вот казалось бы - ну что можно сделать с классической-преклассической хореографией в этом дуэте? А что-то он делает, и смотреть становится невозможно. Ну и танцевали Эрика Микиртичева и Денис Дмитриев очень кисло. Дмитриев вроде получше, а Микиртичева совсем мне не понравилась.
После "Раймонды" сцена из "Радио и Джульетты" Клюга смотрелась прямо-таки освежающе. Бог знает, как выглядит весь балет целиком, но коротенький отрывок в исполнении Оксаны Кардаш и Ивана Михалева перебил трупный запах от "Раймонды" и сладкое послевкусие от Севагина и Макмиллана. Получилось очень славно. Что касается "Вальса" Вайнонена - ну, Жанна Губанова и Сергей Мануйлов очень милы, но вся эта советская акробатика меня всегда оставляет равнодушной. Ну прыгают и прыгают. Ну поддержки и поддержки. Ну пахнет тридцатыми годами и парками культуры. Спасибо, я по этому времени ностальгии не испытываю.
Я испытываю ностальгию по недавнему прошлому - когда в Стасике шла "Татьяна" Ноймайера. Завершили первое отделение финалом "Татьяны". Я очень люблю этот мощный финальный дуэт - и ради него, в общем-то, и отправилась на гала-концерт. Не отпугнуло меня даже то, что танцевали его Диана Вишнёва и Дмитрий Соболевский - первый стасиковский состав "Татьяны", который, по моим прежним ощущениям, сильно уступал второму составу - Валерии Мухановой и Алексею Любимову (не говоря уж об оригинальных Элен Буше и Эдвине Ревазове). Потому что "Татьяна" есть "Татьяна", даже в среднем исполнении, и когда еще мне удастся увидеть хотя бы этот дуэт вживую! Ни в Гамбурге, ни в Москве "Татьяна" больше не идет. Ну, так и получилось - исполнение было очень средним. Вишнёва бешено переигрывала и хлопотала всем телом, а хореографию размазывала - постоянно мелькали неточности, ляпы, неверно расставленные акценты. Соболевский, напротив, почти не пытался играть, а все силы явно отдавал на то, чтобы ничего не перепутать и продраться сквозь дуэт без потерь. И поразительно, что даже в таком слабом исполнении дуэт из "Татьяны" все равно производит огромное впечатление. Он прекрасный и трагический, и здорово все же, что его вспомнили и показали. Жаль только, что выбрали для показа не лучших исполнителей.
Второе отделение началось с фанданго из "Дон Кихота" в нуреевской хореографии. Ничего, мило, а главное - не затянуто. Надо будет, конечно, в следующем сезоне сходить на ДК, хоть не люблю я этот балет. Но тут уж дело не в любви, а в принципе: надо посмотреть, как впервые в России поставят и станцуют балет Нуреева.
Потом вывели old warhorse всех гала-концертов - па-де-де Дианы и Актеона. Ненавижу. И это притом, что готова признать - Анастасия Лименько и Бруклин Мак станцевали первую часть прямо-таки мило. Но все равно ненавижу. И когда Мак пошел выделывать акробатические кренделя в вариациях, а зал пошел реветь, как на футболе, - вот тут стало вообще уныло, глаза б мои на все это не глядели. Терпеть не могу трюкачество в балете. Хотя надо отдать Маку должное - он все же трюкачил чуть приличнее, чем это делает, допустим, Иван Васильев. Но лучше бы не трюкачил вообще. Хотя народу нравится, народ визжит и ладоши отбивает.
Слава богу, после этой лошадиной дозы цирка можно было немножко отдохнуть на трио из "В лесу" Дуато. Валерия Муханова, Дмитриев и Мануйлов были очаровательны. И совершенно неожиданно меня порадовала сцена из "Кармен" - в исполнении Микеле Сатриано и Ксении Шевцовой. Это притом, что Пети я не люблю (хотя "Кармен" как раз, пожалуй, из наименее нелюбимого у него). И Сатриано был очень мил - несмотря на помарку в финале своей вариации, и Шевцова прелесть. Кармен у нее получилась этаким мальчишкой-сорванцом, чем-то напомнила Бьондетту из "Влюбленного дьявола" все того же Пети - помесь девушки и юноши. И мне это понравилось, это придало "Кармен" неожиданно квирный оттенок. Так что это вышло прямо-таки хорошо. Для меня, пожалуй, один из самых удачных номеров в этом гала-концерте, а может, и самый удачный.
Ну и гран па из "Пахиты" в финале. Что сказать? После екатеринбургской "Пахиты" классическая для меня уже не смотрится. Конечно, Кардаш хороша, но Соболевский и тут невыразителен, кордебалет заметно устал, и в целом оно выглядит как-то старомодно. Хотя бы потому, что вспоминаешь, как свежо, остроумно и весело поставлено и станцовано это гран па в вихаревско-самодуровской "Пахите", и от такого сравнения стасиковское гран па кажется еще нафталиннее. Одно приятно - оно заметно подрезано и поэтому не успевает сильно надоесть. Но пересматривать его совсем не хочется, хоть я не раз и не два встречала требования балетоманов о его возвращении в постоянный репертуар.
Уф, ну вот. Всех обругала, как обычно, кое-кого похвалила, сезон закрыт, пойду я, пожалуй. Судя по всему, открывать сезон тоже буду в "Стасике", только оперой - "Похождениями повесы" с Богданом Волковым. Но до этого еще надо дожить.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете", John Neumeier and his ballets

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Извините, не могу не поделиться, а то одной скучно бегать по потолку и восторгаться. Работать сегодня не могу из-за этого молодого человека - Якуба Юзефа Орлинского, как припала к его концерту, так никак не получается оторваться. Зачем он такой прекрасный? И вы послушайте, послушайте, как дивно он поет What power art thou Пёрселла. Прелесть же.

@темы: Мы очень любим оперу

---

Это немножко фандомный некропостинг, но старая любовь и все такое. Команда ЛоГГ на ФБ написала фемслэшный драббл про Аннерозу с Хильдой. Не могу сказать, что он мне понравился, даже скорее нет - написан он просто, даже примитивно, ну и содержание как-то не того (пока Хильда была похожа на мальчика, она Аннерозе не нравилась, а стоило ей забеременеть и волосы отрастить, и стать "женственной", и Аннероза сразу такая: о! вот теперь хочу! - ну вот меня это сквикает). Но сам факт, что по ЛоГГ продолжают писать фем, да еще и с моим любимым пейрингом, - все-таки радует, несмотря на то, что текст сильно так себе. Эх, как же я горела по этому пейрингу. Столько лет прошло, а до сих пор он что-то там в душе задевает.
Картиночку надо. Одна из моих любимых официалок - может быть, самая любимая. ОТП. И с хеппи-эндом.

@темы: LOGH, фики

---

Опять об "Жизель", неделя такая - жизельная.
Ну что, уважаемые москвичи и гости столицы, теперь я наконец-то могу с чистым сердцем подсказать, куда вам обращаться, если вам вдруг захочется посмотреть в нашем городе хорошую "Жизель". В Стасик идите, не пожалеете. Нет, серьезно. В БТ обещают в следующем сезоне "Жизель" Ратманского, но до нее еще надо дожить, нафталинную постановку Григоровича за многотысяч с исторической люстрой я пожелаю смотреть только врагу (и с Захаровой пусть смотрит, сволочь), всякие там "Жизели" в исполнении краснознаменных трупп "Классический московский балет", "Классический российский балет", "Классический балетный театр Рога и копыта" - это вообще ни о чем, до недавнего времени и "Жизель" в Стасике была чем-то таким, на что я могу пойти только если мне хорошо заплатят. А поскольку никто мне хорошо не платил, я на нее очень долго не ходила. В последний раз была - сейчас даже специально проверила - два с лишним года назад, в апреле 2017. Тогда я соблазнилась заезжими мариинскими гастролерами Новиковой и Паришем, а в результате весь спектакль засыпала от скуки, а потом жутко злилась. И объявила, что пока с этой "Жизелью" что-нибудь не сделают, я на нее - ни ногой. Можно не сомневаться, что за два года этот рассыпающийся, унылый как Жизель в исполнении Наталии Бессмертновой спектакль лучше не стал, и хоть я порой думала - а не пойти ли на него? не посмотреть ли, например, Оксану Кардаш в заглавной роли или там Георги Смилевски-старшего - Гансом, но быстро понимала, что даже самые прекрасные исполнители не смогут вытащить этот спектакль, тут, как в анекдоте, всю систему надо менять, хозяин. Заплатками не отделаешься.
И я наконец-то дождалась. Пришел Лоран Илер - и вчера представил Москве новую хореографическую редакцию "Жизели" в Стасике. Жаль, что осталась она в старых декорациях и в старых костюмах, но Илер сам объяснил, что если делать новые декорации и костюмы - то это работы еще года на два. Ну и если выбирать между старой "Жизелью" в старом оформлении еще на два года или новой "Жизелью" в старом оформлении прямо сейчас - я выбираю новую "Жизель". И правильно делаю. Хотя все-таки оформление и костюмы вчера делали мне больно и грустно. Крестьяне еще ладно, у них костюмы выглядят более-менее прилично - особенно если смотреть с небольшого отдаления, из десятого ряда, допустим, как это делала я. Но бедный герцог Курляндский и его свита! Вот у кого костюмы ужасные без всяких скидок, все отвратительно: покрой, цвет, заметная даже издали фактура ткани, бррр. Даже не солить, а сразу сжечь. Но нельзя сжигать, к сожалению, новых пока не пошили. Еще за вчерашний спектакль надо немного настучать по шее оркестру и дирижеру. В первом акте я была так обрадована тем, что происходило на сцене, что не замечала, как оркестр фальшивил. Но во втором акте уже даже мне было слышно, что играли все - кто в лес, кто по дрова, и мои уши очень страдали, а уж как страдали уши тех, кто музыкальнее меня, - боюсь и предположить. В общем, не надо так, господа оркестранты и господин дирижер, играйте, пожалуйста, "Жизель" как следует и репетируйте побольше, что ли. А то обидно слышать взвизги и киксы в самый неподходящий момент.
Ну ладно, зато танцовщики вчера были почти все - потрясающе хороши. Но главное - потрясающе хороша сама новая редакция. Илер перенес - с некоторыми неизбежными изменениями, конечно, - парижскую постановку. Кто хочет получить о ней представление - посмотрите, например, видеоверсию 2006 года с Летисией Пюжоль и Николя Ле Ришем, это отличный спектакль. Многие мизансцены из нее перешли в новую стасиковскую "Жизель" почти "дословно", особенно в первом акте. Во втором акте расхождений чуть больше, но и совпадений тоже много. И это хорошо. Главное - благодаря Илеру стасиковская "Жизель" перестала быть рассыпающимся от ветхости спектаклем, где основные номера пригнаны друг к другу кое-как, действие движется по инерции, кордебалет откровенно скучает, а главная пара иной раз пытается что-то сделать, но не может преодолеть сопротивление материала. Теперь это динамичный балет: действие развивается быстро и логично, кордебалет из танцующих кукол превратился в живых людей, которые уже не подпирают стены, пока главные герои танцуют на их фоне, а и сами танцуют больше, и реагируют друг на друга активнее, и вообще дышат и живут; и мимируют теперь все прекрасно, Илер перенес из парижской версии еще и потрясающе четкую и внятную пантомиму. В прежней стасиковской постановке все уже давно забыли, что означают те или иные жесты, повторяли их невнятно и автоматически. Теперь мимические диалоги снова обрели четкость и красоту. А как выиграли вилисы от возвращения им мимических реплик. Теперь и Мирта не просто руками водит, а внятно призывает к себе вилис: "Вы, что покоитесь под землей, явитесь ко мне", и так же внятно объясняет Гансу, что тот будет танцевать, пока не умрет, и вилисы повторяют это прекрасное: "Пока не умрешь" - жесткий жест со скрещенными руками, - в сцене затанцовывания Ганса. Прекрасно же. Крестьянское па-де-де тоже встроили в действие - раньше оно было вообще никак не оформлено: выскакивала парочка после вариации Жизели и принималась ни с того ни с сего танцевать. Теперь они танцуют перед герцогом и свитой - и это выглядит вполне оправданно. В парижской постановке, кстати, крестьянский дуэт сопровождает еще восьмерка девушек, в Стасике оставили только дуэт, ну и ладно, это как раз не принципиально. Вот еще бы танцевали его получше. Вчера Жанна Губанова и Иннокентий Юлдашев очень старались, и местами на них было приятно смотреть (опять же, по моим воспоминаниям, раньше крестьянский дуэт в Стасике танцевали так, что хотелось закрыть глаза от стыда). Губанова понравилась мне больше Юлдашева: она была заметно напряжена, но очень мило станцевала свои вариации. Юлдашев был раскрепощеннее, но и танец в его исполнении время от времени превращался в набор отдельных элементов. В общем, там еще работать и работать. Но они тоже не просто отрабатывали танцевальную повинность, а реагировали и друг на друга, и на окружающих, и это было хорошо.
За что я готова особо поблагодарить Илера - за то, что он убрал из спектакля идиотского Вакха на бочке. Я знаю, что Вакх исторический, но он идиотский и всегда меня страшно раздражал. Теперь его нет, зато Жизель, как и положено, выбирают королевой праздника урожая и надевают ей на голову венок. Причем потом Жизель, собираясь танцевать свою вариацию, передает этот венок другой девушке, и та прелестно радуется. Вот такие маленькие детали и делают спектакль живым. Вилисы перестали летать над сценой на скрипящих тросах и качаться на ветках, как те самые предки без высшего образования. Опять же - знаю, что это исторические детали спектакля, но они выглядели не винтажно, а тупо, и к лучшему, что их убрали. Во втором акте введен пролог с охотниками, которые пытаются увести Ганса от могилы Жизели. В парижской версии их вспугивают вилисы в вуалях, выбегающие на сцену, в стасиковской постановке оставили блуждающие огоньки. Но эти огоньки выглядят вполне пристойно, нет в них сходства с елочной гирляндой.
Пожалуй, из основных персонажей мне вчера менее всего понравилась Мирта - Мария Бек. Она мне показалась тяжеловатой и не очень интересной. Но мимировала очень хорошо, в сцене затанцовывания Ганса была по-настоящему зловещей, да и в целом - нет, неплохая Мирта, хотя и не идеальная. А еще - ну, я в фейсбуке уже об этом вчера написала, но хочется повторить: вчера в финале я вдруг задумалась - где, в какой постановке "Жизели" я видела, как Мирта, уже уходящая в свою могилу, из последних сил пыталась приблизиться к Альбрехту, все-таки добраться до него? И не сразу до меня дошло, что я этого не видела, - но это было в нотации "Жизели", которую я переводила (это нотация, сделанная Анри Жюстаманом, - возможно, это наиболее полное отражение самой первой, оригинальной парижской "Жизели"). А запомнилось так хорошо, что теперь мне уже кажется - это было в живом спектакле. И очень хочется теперь когда-нибудь это в живом спектакле и увидеть - потому что уж больно выразительный и яркий штрих.
Кстати, о Гансе и его затанцовывании - нечего и говорить, что Георги Смилевски-старший был прекрасен. В его Гансе привлекательность здорово сочетается с некоторой брутальностью: понимаешь, почему Жизель все-таки выбрала милого мальчика Альбрехта. Но и понимаешь, почему Ганс вправе рассчитывать на взаимность своих чувств - он красивый и сексуальный, и в него можно влюбиться, но увы, у Жизели сердце уже занято. Не везет Гансу. Он тоже превосходно играл и мимировал - не переигрывал, не грыз кулису, очень трогательно горевал в начале второго акта на могиле Жизели. А в сцене затанцовывания немножко меня рассмешил: вот он вбегает, преследуемый вилисами, бестолково машет руками, не заботясь о красоте движений и жестов, но когда ему приказывают танцевать - о, он встает в красивую позицию и принимается танцевать, как принц, как danseur noble. Немудрено, что вилисам это нравится, и отпускать его они не хотят. Но сцена затанцовывания вправду получилась классная - зловещая, динамичная, мощная, и вилисы были страшно хороши. За мной в театре сидела парочка - юноша явно в балете мало что понимал, девушка ему в антракте пересказывала содержание. Ну вот, после сцены затанцовывания Ганса юноша в восхищении выдохнул шепотом: "Вот это да!".
Альбрехт - Иван Михалев. Эх, по старой памяти больше всего по-прежнему люблю Михалева одним из Зарецких в "Татьяне". Жаль, что это прошлое уже не вернешь (разве что всплывет наконец давняя золотомасочная трансляция "Татьяны" с Вишневой - там как раз Михалев был одним из Зарецких). Я его уже видела прежде Альбрехтом, правда, давно, чуть ли не три года назад - в "Жизели" с Эрикой Микиртичевой (вот здесь я писала об этом спектакле). С тех пор он, конечно, набрал и технически, и драматически, но все-таки мне в нем чего-то вчера не хватило. У него получается очень милый Альбрехт - но больше и сказать о нем толком нечего. В первом акте, как мне показалось, он танцевал лучше, чем во втором. В сценах затанцовывания не было настоящего напряжения - он старался, он честно играл, что изнемогает и умирает, но не верилось в его изнеможение. Но что приятно - он и не перегибал палку, не переигрывал так, что это казалось фальшивым. В первом акте здорово сыграл растерянность, увидев на шее Жизели ожерелье Батильды. Нет, в целом он был очень мил, но тут как с Миртой - я видела Альбрехтов намного лучше и мне жаль, что Михалев пока до них не дотягивает. Но видеть его было приятно. Интересно, дождемся ли мы когда-нибудь Мануйлова в роли Альбрехта? Вот на кого было бы очень интересно взглянуть.
Ну и наконец, Оксана Кардаш - Жизель. Прелесть. Жизнерадостная, очаровательная девочка в первом акте - да, девочка с больным сердцем, но не сдающаяся этой болезни, - и нежная тень во втором акте, разрывающаяся между любовью к Альбрехту и, кхм, долгом вилисы. Она сумела показать то, что далеко не всегда показывают балерины, танцующие Жизель: двойственность Жизели-вилисы, которая и хочет спасти Альбрехта, и в то же время все-таки хочет его убить, и сопротивляется этому желанию изо всех сил. Это было здорово. Опять же - то, что я вчера написала в фейсбуке: в первом акте до сцены безумия Кардаш напоминала мне Фраччи, в сцене безумия она вдруг стала похожа на Фонтейн, а во втором акте, глядя на нее, я вспоминала Алессандру Ферри. Но несмотря на все эти "аллюзии и параллели" у Кардаш получается своя Жизель - и она обворожительна. И очень здорово, что теперь она может сиять в хорошем спектакле, а не в полинявшем и разболтанном.
И напоследок - еще раз о кордебалете: все молодцы и в первом, и во втором акте. Прекрасное сочетание осмысленности и радости танца. Очень обращал на себя внимание Максим Севагин - он откровенно сиял, на него было очень приятно смотреть. Вообще было то, что мне нравилось, например, в "Жизели" Королевского Датского балета: все участники ансамбля играли свои маленькие роли, не стояли столбами с каменными лицами или с заученными автоматическими реакциями, как это было в старой постановке. А во втором акте вилисы стали еще прекраснее и злее, чем прежде. Так что - все молодцы, всем спасибо (ну, кроме оркестра, пожалуй). А главный молодец - Лоран Илер.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете", "Giselle"

---

Я ужасно рада, что сумела попасть на "Жизель" Акрама Хана в рамках Чеховского фестиваля. Мой сезон заканчивается чем-то хорошим. И об этой "Жизели" хочется говорить, она так просто не отпускает (загоняет в угол и грозит бамбуковой палкой: пиши, мол, пиши, а то сама знаешь, чем все кончится, посмотри хоть на Иллариона). Смотрю на Иллариона и радуюсь, потому что Илларион в этом спектакле - чуть ли не самый интересный и яркий персонаж, а вчера его еще и танцевал удивительный Кен Сарухаси. Я открыла для себя нового танцовщика и намерена за ним следить по мере возможности. Эх, жаль только, теперь Английский Национальный балет когда еще до нас доберется! А мне самой в Англию ездить не слишком с руки - добро бы там действовали шенгенские визы, но ведь нет. Поэтому лучше уж вы к нам, на Колыму.
"Жизель" Акрама Хана - пожалуй, это своеобразная постмодернистская вариация на тему "Жизели". Не знаю, как ее воспринимают люди, которые классическую "Жизель" не смотрели или смотрели, но ничего оттуда не помнят, кроме общей канвы. Потому что дело не в сюжете, сюжет-то как раз - все тот же самый, несмотря на то, что Жизель теперь - босоногая беженка, не только влюбленная в Альбрехта, но и беременная от него, действие происходит на закрытой швейной фабрике, вилисы танцуют с бамбуковыми палками, а герцог чуть ли не приказывает убить Жизель (чтоб у дочки жениха не увела, стерва). Но все остальное - как в оригинале: Жизель любит Альбрехта, Илларион любит Жизель и ревнует к Альбрехту, Альбрехт притворяется простым работником, герцог и Батильда узнают его, Жизель сходит с ума, Мирта и вилисы убивают Иллариона и пытаются убить Альбрехта, но Жизель спасает его. В общем, если знаешь либретто оригинальной "Жизели" - без труда считаешь все, что происходит в "Жизели" Хана. Но гораздо интереснее видеть, как в его спектакле преломляется оригинальная хореография - вдруг возникают неожиданные цитаты и отзвуки, и такие же цитаты и отзвуки возникают в музыке: знакомые темы из партитуры Адана вспыхивают в новом сочинении Винченцо Ламаньи - причем именно там, где их никак не ожидаешь услышать. И для того, чтобы ловить эти цитаты, нужно, конечно, знать и помнить оригинальную "Жизель". Я сейчас чуть не написала: "знать, помнить и любить", а потом подумала, что кто-нибудь любящий классическую "Жизель" может воспринять "Жизель" Хана как надругательство над классикой. Но с другой стороны - мне-то какое дело, лично у меня вполне хватает любви и на классическую "Жизель", и на "Жизель" Хана.
Одно из главных отличий "Жизели" Хана от классической для меня - это предчувствие трагедии с первых же секунд. Вспомните оригинальную версию: ведь там же поначалу - пастораль, прелесть, над всей Тюрингией безоблачное небо, виноградные лозы вьются, солнце сияет, никто и не знает, как страшно закончится этот сияющий день. В спектакле Хана нет ни сияния, ни солнца, только толстая серая стена с черными отпечатками ладоней, и мигранты-работники - а среди них и Жизель, и переодетый Альбрехт, - напрасно пытаются ее сдвинуть с места. Лучше бы к ней и не притрагиваться - ведь когда в дуэте Альбрехт поднимет Жизель, и она дотянется до одного из отпечатков выше человеческого роста и прикоснется к нему, - то завоет сирена, стена поднимется и перевернется, и из-за стены выйдут владельцы фабрики: больше похожие на кукол, чем на людей, но жестокие, как люди, а не как куклы. Но и до их появления можно ощутить, что все в сером воздухе пропитано несчастьем, рано или поздно случится что-то ужасное. Отчаянно танцует Илларион, раздираемый ревностью, экстатически кружится Жизель - кружась вот так, можно и вправду дотанцеваться до смерти, в танце Альбрехта особенно ярки классические па - они и намекают на его инаковость, и напоминают о вариациях Альбрехта из второго акта оригинальной "Жизели". Но выразительнее всех оказывается кордебалет - и в его ритмичных, постепенно ускоряющихся движениях яснее всего чувствуется смутная угроза: танец делает мигрантов первого акта такими же безжалостными, какими предстают вилисы в акте втором. И те, и другие - способны убить, и те, и другие - убивают. Поразительно, как в относительно - относительно! - жизнерадостном общем танце в начале первого акта, когда не просто танцуют, но танцуют даже с улыбками, и Жизель заражает почти всех своим счастьем, своей любовью к танцу (чуть не написала: и любовью к Альбрехту, но нет, Альбрехта только она и любит, это не передается воздушно-капельным путем), - вдруг возникает оригинальная музыкальная тема затанцовывания Альбрехта: и у меня перед глазами параллельно разворачивались сразу две сцены - одна в реальности, другая в памяти. В реальности мужчины в "Жизели" Хана танцевали в середине между двумя шеренгами женщин, провоцирующих их, подначивающих танцевать, совсем так же, как это делали вилисы в оригинальном спектакле; в памяти я видела сцену из моей любимой кино"Жизели" - где под эту музыку измученный Альбрехт Эрика Бруна танцевал в замкнутом круге, ведьмином круге вилис, и не мог из него вырваться.
И еще страшнее первого общего танца оказывается танец второй, затеянный Илларионом для развлечения богачей. От него уже рукой подать до третьего танца, который станет смертельным для Жизели, и напряжение нарастает, и Батильда напряженно всматривается в танцующих, потому что ей кажется, что она видит там жениха, и Альбрехт безуспешно пытается спрятаться от нее за чужими спинами и даже за спиной Жизели (и снова возникает отсылка к оригиналу - помните, как там Жизель прячется от матери за спиной Альбрехта), и вот уже Илларион сталкивается с Альбрехтом в агрессивном дуэте, чуть ли не перерастающем в драку, а герцог узнает Альбрехта, берет его за подбородок, поворачивает к себе его голову и целует. И кстати, вот это не совсем понятный момент, хотя и очень выразительный: герцог как будто вот так заявляет свои права на Альбрехта, доказывает, что Альбрехт принадлежит к знати. Герцог тут немного Ротбарт, самая зловещая фигура, и относится к герцогу из классической "Жизели" примерно так же, как господин Дюваль-старший из "Дамы с камелиями" относится к маркизу де Сан-Бриё из "Камиль": тот же человек, но роль его гораздо мрачнее и губительнее для окружающих. Именно он в конце концов загоняет безумную Жизель в угол (в условный угол, на самом деле - к стене) и приводит ее к смерти. Правда - вот тут, на мой взгляд, есть небольшая сценическая неудача: на первом плане продолжает танцевать кордебалет (только женщины), герцог стоит спиной к залу, раскрыв руки, спрятав от нас Жизель, и вчера в спектакле я вообще не видела, что там происходит, как Жизель умирает. В видеоверсии видно чуть лучше, что ее, кажется, убивает Илларион, - и в финале первого акта он сидит на полу и держит ее тело в объятиях, ее голова лежит на его колене. Но если б не было видео, я бы так и не поняла, что там случилось, почему Жизель умерла.
И третий танец кордебалета - самый страшный: когда Жизель оказывается внутри сцепленного, кружащегося полумеханизма-полуорганизма из человеческих тел, и приподнимается, пытаясь вырваться, глотнуть воздуха, а потом сдается, обессиленная, - и когда механизм распадается на отдельные части, она сидит на коленях, опустив голову, уже полумертвая. И страшно ее безумие - она мечется по сцене, ищет Альбрехта в пробегающих мужчинах, а женщин отталкивает с отвращением: потому ли, что видит в них Батильду? И кстати, как зловеще ее противостояние с Батильдой: нет тут никакого патриархального умиления милой крестьяночкой, нет восхищения прекрасной знатной дамой. Батильда протягивает ей снятую перчатку - зачем Жизели одна перчатка, что это за подарок? - и роняет на пол: мол, подбери сама. Но подбирает не Жизель - а Илларион, отдает перчатку Жизели, а потом дважды нажимает ей рукой на затылок, пытается заставить ее поклониться. Но она вырывается, и тогда Илларион подбегает к другой девушке, пригибает ее голову, потом к юноше - и проделывает то же самое, и весь кордебалет склоняется перед Батильдой и знатью, только Жизель и стоит прямо (и Илларион - потому что у него особое положение). И оглянувшись недоуменно, она возвращает Батильде ее перчатку. Den Dank, Dame, begehr ich nicht!
Надо теперь, наверно, несколько слов о самих исполнителях сказать. Ну во-первых, конечно, Илларион - Кен Сарухаси. Он невероятный. Пластичный, тонкий, гибкий, потрясающе выразительный, изящный, очень опасный. Дайте ему бамбуковую палку, и он сойдет за своего среди вилис. Мне кажется, Хан вполне сознательно сделал Иллариона более ярким персонажем, чем Альбрехт, - по крайней мере, в первом акте точно. Во втором акте, увы, Иллариону уже почти не приходится танцевать даже в условной сцене затанцовывания - там хороши вилисы, а вот хореография для Иллариона довольно скудна и неинтересна. Но Сарухаси вчера очень здорово сыграл-станцевал в моменты, когда Илларион видит Жизель среди вилис. О первом акте и говорить нечего - там Сарухаси просто сиял, глаз не оторвать. Даже жаль, что в видеоверсии Иллариона танцевал не он, а Джеффри Сирио (тоже прекрасный, но Сарухаси мне теперь милее). И как он во втором акте, в самом начале, просто сидел возле герцога - ну, не совсем возле, на некотором расстоянии, но все же при нем, - на втором ярусе стены, пока внизу Альбрехт танцевал бесконечную (и довольно-таки нудную) вариацию отчаяния и раскаяния. Смотреть на неподвижного Сарухаси было гораздо интереснее, чем на Альбрехта - Джеймса Стритера.
Стритер - ну, я не могу сказать, что он мне не понравился, вовсе нет, он здорово танцевал, да и играл хорошо. Просто опять же - Альбрехт в этой "Жизели" не так интересен, как Илларион. У Стритера он получился таким довольно-таки мешковатым и тюховатым, слабовольным, но добродушным парнем, и не возникает вопросов, почему Жизель предпочла его опасному Иллариону. Он симпатичный, этот Альбрехт. Но в первом акте его затмевают Илларион и кордебалет, а во втором акте - Мирта и кордебалет. И даже та самая длинная вариация в начале второго акта, да и финал, тоже отданный Альбрехту, - ничего изменить не могут. Я бы вообще сказала, что эта вариация Альбрехта мне кажется затянутой и излишней. То, что в оригинальной "Жизели" было выражено в медленном движении - шаг за шагом - Альбрехта к могиле Жизели, здесь проявилось в танце, но вышло не очень: уж больно долго Альбрехт раскаивается, страдает и заламывает руки, хватит, даешь сюда Мирту с вилисами.
Жизель - Тамара Рохо. Все-таки страшно жаль, что я не попала на Алину Кожокару. Мне кажется, что многие сцены тогда произвели бы на меня большее впечатление. Я не могу сказать, что Рохо мне не понравилась, нет, она здорово танцевала, она была трогательна и выразительна, но мне в ней чего-то не хватило, а чего - я сама не знаю. Какой-то особенной жизельной хрупкости, какой-то капли настоящего безумия, танцевального исступления. Но я не знаю, нашла бы я это в Кожокару. Мне кажется, что да, нашла бы, но теперь не проверишь. И даже видео сняли не с Кожокару, а с Рохо (по-моему, зря, надо было все-таки снимать Кожокару). В общем, я очень завидую тем, кто увидел Жизелью - Кожокару, но утешаюсь, что зато мне достался прекрасный Илларион.
И мне очень понравилась Мирта - Сара Кунди. Вот в ней было это удивительное сочетание безжалостной силы и странной хрупкости. И совершенно прекрасно поставлено все взаимодействие Мирты с Жизелью - кроме, может быть, финального самоубийства Жизели и убийства Мирты: когда Жизель сначала "вонзает" себе в живот бамбуковую палку, а потом нанизывает на другой конец Мирту. Это выглядит мощно и выразительно, но все-таки и немножко нелепо. Зато все остальное в отношениях этой пары мне очень понравилось. Само появление Мирты - как она склоняется над мертвой Жизелью, держит ее в руках, и голова Жизели лежит на ее колене, - повторяется финал первого акта, Мирта занимает место Иллариона. И как потом она тянет Жизель за собой, заставляет ее переродиться в вилису, поднимает ее - и просто, и на пуанты, овладевает ею (право, было что-то слегка сексуальное в том, как Мирта укрепляла свою власть над Жизелью), учит ее манипулировать бамбуковой палкой, показывает ей, что это такое - быть вилисой. И еще чудесная деталь: Жизель не сразу поддается силе Мирты, не сразу становится вилисой, то и дело пошатывается и сходит с пальцев, опускаясь на всю стопу, но Мирта снова и снова поднимает ее на пальцы - и это потрясающе. И так же потрясающи выходы вилис под командой Мирты - особенно начало затанцовывания Иллариона: когда вилисы и Мирта начинают отбивать палками зловещий ритм (причем у Мирты-то палки в руках нет). Жаль, что вилисы и уходят вместе с Илларионом - их нет в сценах с Альбрехтом, там лишь одна Мирта пытается убить его - руками Жизели. Но ничего у нее, конечно, не получается.
На мой взгляд, второй акт "Жизели" удался Хану хуже, чем первый. Первый получился более цельным и сильным, там было больше ярких танцев для кордебалета - а Хан здорово умеет работать с ансамблями. Даже подумалось крамольное: вот бы и сделать эту "Жизель" одноактником - где все заканчивалось бы смертью Жизели, и не было бы не посмертия, ни прощения, ни новой встречи. Но Мирту и вилис жаль, они слишком хороши, чтобы от них отказываться. Но второй акт показался мне разбалансированным и скомканным: очень много времени уходит на вариацию Альбрехта в начале, да и дуэт Альбрехта и Жизели пусть и хорош, но чуточку длинноват. И жаль, что вилисы не участвуют в затанцовывании Альбрехта. И заканчивается все очень быстро: как будто Хану вдруг все надоело, и он решил поскорей закругляться. Не ожидаешь такого стремительного финала и только ахаешь: как же так, уже все? Ну да, уже все. И еще пару минут Альбрехт пострадает на фоне угрюмой стены.
А все равно было очень хорошо. Да, пусть не идеально, но оно того стоило и еще как. А послезавтра я иду в Стасик на классическую "Жизель", которую наконец-то решили привести в порядок (давно было пора). Чем больше "Жизелей", тем лучше. Чем больше хороших "Жизелей" - тем лучше, так пусть же и стасиковская "Жизель" меня порадует.
Что касается видеоверсии "Жизели" Хана - то ее можно посмотреть вот здесь.

@темы: Не только Дягилев или "вообще о балете", "Giselle"

---

Набрала фотографий из "Расёмона" - кажется, единственного опыта Эрика Бруна в драматическом театре. 1974 год. Эрик Брун - самурай, Сьюз Уолд - жена самурая, Рикки Септимус - разбойник. Жаль, сами снимки маленькие, но до чего же все на них хороши.

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

Нам, гагарам, недоступно наслажденье Бурнонвилем, в смысле, нам Королевский Датский балет сейчас выдает этого Бурнонвиля в сезон по чайной ложке, и от этого хочется хныкать и плакать. А вот американцам повезло, у них на этой неделе в Нью-Йорке в Joyce Theatre Broadway целый десант датчан под руководством Ульрика Бирккьяра (ныне танцующего в Балете Сан-Франциско) будет показывать балеты Бурнонвиля в больших количествах в рамках программы The Bournonville Legacy. И "Сильфида" ожидается. Хотя вообще-то программа неизвестна, приходится делать выводы по фотографиям в инстаграме. Ида Преториус наконец-то станцует сильфиду. А ее брат Тобиас - уау! - выйдет в роли Мэдж. Или Мэджа. Главная интрига для меня - будет ли это классическая редакция с Мэдж-женщиной или редакция Хюббе с Мэджем-мужчиной. Как это ни смешно - пожалуй, я бы предпочла Тобиаса в образе Мэдж-женщины, для Мэджа-мужчины он, при всей моей любви, недостаточно изящен, что ли. Но будем следить, будем ловить фотографии и рецензии, а пока - вот репетиционная фоточка с Мэдж(ем)-Тобиасом и его присными. Слева совершенно точно Лиам Редхед, еще одна моя радость, а справа... Йон Аксель Франссон, может быть? Кстати, вот кого бы я увидела именно в роли Мэджа-мужчины, у него бы наверняка получился очень интересный Мэдж.

A photo posted by Instagram

@темы: "La Sylphide", Royal Danish Ballet

---

С этого дурацкого www.dr.dk/tv нормально видео в блог не вставишь, приходится изощряться (потому что только ссылку давать не хочется, ее никто не заметит). Поэтому лучше всего перекинуть сюда из фейсбука мой собственный пост, посвященный этой документалке. Всем интересующимся датчанами - смотреть непременно. Да, там все на датском, да, там много говорящих голов и мало танца. Все равно - смотрите! Там есть маленькие кусочки из прощального спектакля Николая Хюббе - из "Сильфиды" с ним-Джеймсом и Сореллой Энглунд - Мэдж (забавно, что сама Сильфида осталась за кадром). Там есть совсем уж маленькие, но чудные кусочки из другой "Сильфиды" - с Мэджем-Хюббе и Бирккьяром-Джеймсом (увы, без поцелуя). Там есть Хеннинг Кронстам в "Livjægerne på Amager". Там есть Андреас Кос, танцующий вариацию Джеймса. Там много чего есть, так что давайте все смотреть на датчан и радоваться. А если кто-то сумеет утащить этот фильм и поделиться со мной - благодарность моя будет беспредельна.

@темы: "La Sylphide", Royal Danish Ballet

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Выражение лица капитана Вира на этой фотографии - это поэма. И вообще он прелесть, и все-таки Вир Лангриджа - мой самый любимый Вир на свете. И визуально, и аудиально. И когда он делает такие трагические брови, сразу хочется его обнять, утешить, пообещать, что француза еще догонят и отпинают, каптенармуса Клэггарта призовут к порядку, а Билли Бадда не повесят. Не плачьте, капитан, все будет хорошо.

A photo posted by Instagram

@темы: Мы очень любим оперу, Выходи-ка, Билли, чтоб тебя убили (Billy Budd), Philip Langridge is tenor love

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Снимок известный, мелькал в эрикодокументалке I'm the same, only more, но здесь качество получше, нельзя не выложить. Хотя водяные знаки на лице у Рудольфа и на лбу у Эрика немного портят удовольствие. И у Эрика здесь вид совсем больной и печальный. Начало семидесятых?

@темы: Rudolf Nureyev, Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

У меня нет сил, но зато у меня есть прекрасный Эрик Брун в именной кофте. Пусть он будет у всех - и всех порадует (даже тех, кому этот самый Эрик Брун нафиг не сдался, потому что - как это Эрик Брун вам не нужен? он всем нужен!).

A photo posted by Instagram

@темы: Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

А вот этой свежевыловленной красотой надо поделиться прямо сейчас: Эрик, Рудольф, 1965 год. Эрик в этой своей полосатой кофточке невозможно красивый.

A photo posted by Instagram

@темы: Rudolf Nureyev, Erik Bruhn, Erik Bruhn - photos

---

Вообще я не теряю надежды на то, что напишу хоть какой-нибудь отзыв на последнего "Нижинского" (я его посмотрела в Гамбурге 21 июня), но не знаю, когда это будет, потому что у меня елки, палки и переводы. С другой стороны, ну что я нового могу сказать об этом "Нижинском"? Это был хороший спектакль, но не лучший из всех, что я видела. А лучшим для меня, пожалуй, до сих пор остается "Нижинский" двухлетней давности - где Александр Труш заменял Александра Рябко в основном составе. Впрочем, и прошлогодний "Нижинский" тоже был изумителен, какая там была дивная Ромола - Элен Буше!.. Ну, ладно. Напишу отзыв - хорошо, не напишу - ничего страшного. А пока выложу-ка лучше фотографию. Печальный, но очаровательный Дягилев в окружении прекрасных дам и недам, и [Леля] Мясин, как будто бы на кого-то похожий, но я не могу понять, на кого именно.

@темы: Дягилев и все-все-все, John Neumeier and his ballets

---

94. Четыре года не писала фанфиков, можно сказать - забыла, как это делается. Да не забыла, конечно, эти навыки так просто не утрачиваются. Спасибо Марселю Прусту за мою счастливую зиму, весну и немножко лета. Я очень нагло влезла на его территорию и принялась резвиться и додавать себе самой то, что он не додал. Хотя надо отдать ему должное - он создал все условия для того, чтобы можно было фантазировать без особого издевательства над оригинальным текстом. Итак, рассказчик (Марсель) в лучших своих традициях подглядывает и подслушивает, всё обо всех знает, рассуждает, вспоминает, бродит в своем утраченном времени. Здесь есть некоторые сознательные анахронизмы, есть смещение оригинальной хронологии, есть новый персонаж, есть то, чего у Пруста нет (начало связи Сен-Лу и Мореля). И я почти не старалась имитировать стиль Пруста, потому что это невозможно. То есть, я местами пыталась что-то такое подпрустовское подпустить, но куда мне в этом деле до него самого, мастера имитаций и пастишей. Так что получилось, что получилось. Получилась "Дыра в пейзаже".

"Дыра в пейзаже", канон - "В поисках утраченного времени" Марселя Пруста; PG-13; Сен-Лу/Морель, Сен-Лу/Марсель (рассказчик), Сен-Лу/Рахиль, барон де Шарлюс/Морель, Морель/ОМП, Марсель/Альбертина, Марсель/Жильберта, Альбертина/Андре, Сван/Одетта; окончание в комментариях

Не стоит обманываться чисто внешними деталями, свойственными эпохе и салонному быту; некоторые люди воображают, что подражают Севинье, если скажут: «Пишите мне, ангел мой», или «Граф показался мне человеком большого ума», или «Нет ничего на свете прекраснее увядания».

Марсель Пруст

Они сидели в отдельном кабинете на зеленой софе, все кабинеты здесь были отделаны в зеленых тонах, травяные ковры заглушали шаг, двери открывались и закрывались бесшумно. Официант уже ушел, разлив вино в бокалы, разложив мерлузу в тарелки, и я знал, что вино согреется, а рыба остынет, они не станут ни есть, ни пить. Однажды Жюпьен сказал мне: приглядывайтесь к стенам, сударь, будьте внимательны, иногда в стенах проверчены аккуратные дырочки, и в них можно многое увидать. Я вспомнил теперь его совет, я взглянул в аккуратную дырочку, и передо мной открылся, как в зазеркалье, такой же кабинет, в котором сейчас был я, но вместо меня, моего отражения, - были они: сидели среди зелени, «мечтали среди овощей», близко сдвинув головы, может быть, целуясь. Когда-то Сен-Лу писал мне о госпоже де Стермариа: эту женщину ты можешь смело пригласить в отдельный кабинет, она прелестная, такая общительная, я уверен, что ты чудно проведешь с ней вечер. Она промелькнула передо мной, едва я произнес ее имя, вытолкнул беззвучно слог за слогом: стер-ма-ри-а, она осталась прежней, какой была в Бальбеке, моя память не сумела изменить ее, она осталась все той же – замкнутой и ледяной, закованной в платье до горла, ее неподвижное лицо белело над синим воротником, синие манжеты схватывали ее запястья, я не знал, как она переменилась с тех пор, я едва бы узнал ее, если б встретил снова: мне нужно было синее платье, чтобы узнать ее, стеклянные окна бальбекского отеля, голоса вокруг, говорившие непременно о ней, мне нужно было мое желание - приблизиться к ней, заговорить, найти ее под этим неподвижным лицом, под тугой синей тканью, облегавшей ее грудь, плечи и спину, а без платья, стекла и моего желания она сама не имела значения, я забыл ее, я больше не хотел ее знать.
- Хочешь еще чего-нибудь? - спросил Сен-Лу. - Ты ничего не ешь, тебе не нравится рыба?
- Ты тоже ничего не ешь, - отозвался Морель. - И я не голоден, я пришел, чтобы увидеть тебя, а не ради ужина. Тут плохо готовят, я бывал здесь раньше и однажды подавился костью. Я чуть не умер.
- Как хорошо, что ты не умер, любовь моя. Будь осторожен, я все время боюсь, что с тобой может что-то случиться.
- Ну Робер, душка, что со мной случится, если ты со мной?
- Но я не всегда могу быть с тобою, Чарли.
Он придвинулся ближе к Морелю, и я видел, как напряжено сейчас его тело, я знал, что он сомневается: позволит ли Морель прикоснуться или в последний момент уклонится от его рук и губ, произнесет досадливо: оставь меня в покое, это несносно; в моем сознании голос Мореля звучал, словно голос Рахили, и Робер, должно быть, тоже не был свободен от этой иллюзии, минувшая любовь соединялась с любовью нынешней, присваивала ее черты, но взамен отдавала свои, Чарли казался продолжением Рахили, губы на его худом, выбритом лице складывались в улыбку Рахили, в глазах чернело то же равнодушие, которого Робер не замечал. Хочешь чего-нибудь, спрашивает влюбленный, надеясь, что его спросят в ответ: а чего хочешь ты, и предложат именно то, что он хочет, не тело, потому что ему нужно то, что расположено вне тела, отражение его любви, но сколько он ни просит, ему объясняют, что зеркала еще не изобретены, ему протягивают отполированный металлический диск, античную или японскую игрушку, и в этом металле он не может разобрать черты своей любви, он чувствует, что его не любят. Ах, не понимаю, чего ты боишься, утешает его любимая или любимый, не любящая и не любящий, что может страшного случиться со мной, если мы расстанемся на день, что может случиться с нашей любовью, ну посмотри, тебе же самому скучно все время сидеть у моих ног. А он твердит: я не всегда могу быть с тобою, и мучается от невозможности всегда быть рядом, ни на секунду не выпускать руку любимого или любимой из своих рук, знать, чем она занята, знать, где он гуляет и с кем раскланивается, он покорно уходит, чтобы целый день провести в одиночестве, вдали от не любящего, не любящей, и думает, что если бы любил не до потери самолюбия, то вернулся бы через два дня. Страшное случится не с тобой, а со мной вдали от тебя, этот страх заставлял Робера лгать Жильберте, внезапно исчезать, никого не предупреждая, и появляться снова после свидания, утоления жажды; он боялся не измены Чарли, он не сомневался в том, что Чарли ему верен, но сильнее всего, до спазмов сумасшествия, он боялся, что Чарли умрет, и повторял, что ему легче было бы умереть самому, чтобы не переживать смерть Чарли.
Морель улыбнулся, как улыбалась Рахиль, склонил голову, подставляя Роберу щеку и губы, и обхватил ладонью его шею, направляя его, показывая, как лучше поцеловать. Нет, душенька, добавил он тут же, ты с ума сошел, а если войдет официант. А если войдет Франсуаза? - твердила Альбертина, пока я упрашивал ее придвинуться ко мне поближе, лечь со мною рядом, снять платье, чулки и рубашку; о, к дьяволу Франсуазу, зачем ей входить, она уже спит, уверял я, чтобы успокоить мою подругу, и она, наконец, уступала мне и раздевалась, ложилась навзничь так, как нравилось мне, вытянув мраморное тело, я любовался ею, моей голой эффигией, изваянием над могилой, я склонялся над ней, обоняя запах ее волос, подмышек и бедер, и в это мгновение в спальню входила Франсуаза со свечой, отбрасывая горбатую черную тень, я выпрямлялся, Альбертина прикрывалась одеялом, а Франсуаза бормотала: «Шлюха», - и задувала свечу. В лице Мореля сливались теперь для меня черты Рахили, Альбертины, Одетты, всех женщин, предавшихся любви, он притворялся стыдливым, но позволял искать орхидею у себя на груди, и косился в сторону, туда, где, должно быть, висело зеркало, такое же, как в моем кабинете: ему нужно было проверить, красив ли он, не смешна ли его поза, эти повадки тоже достались ему от женщин, от натурщиков, от балетных танцовщиков, грациозных и тщеславных существ. Он сам был грациозным и тщеславным существом, он снова спросил: а если войдет официант? - и вздрогнул с преувеличенным страхом, крепче сжал ладонью шею Робера, уже не направляя, а удерживая его от поцелуя. Если нас застанут вместе, моей репутации конец, я ужасно рискую, а ты этого не понимаешь. О, к дьяволу официанта, откликнулся Робер, закрывая ему рот, к дьяволу твою репутацию, к дьяволу всех, никто не войдет, мы никого не звали, никто не посмеет нам помешать. Но это несносно, нигде не чувствуешь себя в безопасности, все время кажется, будто кто-то следит за нами, скрипит дверью, дышит у порога; он не догадывался, что я следил за ними, никто его не предупредил - так, как некогда предупредили Мореля в доме свиданий: надо сидеть, не шевелясь, будто перед фотографом, и улыбаться, держать руки на коленях и ничего, никого не трогать, бедный Морель так и сидел, одетый среди раздетых девиц, и умирал от страха, зная, что барон де Шарлюс смотрит на него из соседней комнаты сквозь зеркало с секретом, сквозь аккуратную дыру в стене, теперь он ничего не знал и ничего не боялся, что ему было до меня, я, в отличие от барона, не мог сделать ему, не мог сделать Роберу де Сен-Лу ничего дурного. Ох, какой ты, произнес Морель, когда Робер отпустил его, растрепав волосы, нарумянив губы, ох, какой ты, и всегда спешишь, хотя нам спешить некуда, и тебе неудобно, дай-ка я устрою тебя как следует. Он сунул свою руку под затылок Робера, как суют подушку, он заменял собственным телом эти предметы, создающие уют, - подушки японского шелка, мягкие покрывала, цветы без запаха, цветы, от которых никогда не начнется мигрень. Так тебе удобно, не правда ли, душенька, тебе хорошо со мной? Тебе ни с кем не может быть так хорошо, как со мной, ни с кем не должно быть так хорошо. Они отдыхали на зеленой софе, пили теплое вино, передавая один бокал друг другу, и Морель прикрыл глаза, когда Робер поднес вино к его губам, глотнул и заметил:
- Я чувствую твой вкус, но не чувствую вкуса вина. Как ты думаешь, что это значит?
- Тебе нет от меня покоя? - предположил Робер. - Я преследую тебя всюду, все, к чему я прикасаюсь, становится мной.
- Это значит, что я люблю тебя. И раз ты не чувствуешь моего вкуса в вине, выходит, я люблю тебя сильнее, чем ты любишь меня.
- Ты нарочно заводишь этот разговор, чтоб я доказал тебе, как я тебя люблю. Или ты смеешься надо мной, ты ведь смеешься, правда, Чарли?
- А ты не хочешь доказать мне, как ты меня любишь?
- Концепция моей любви к тебе не нуждается в доказательствах. Ну Чарли, дай мне отдышаться несколько минут.
- Дыши, пожалуйста, я же тебя не трогаю. Значит, ты никогда никого не любил так, как меня?
- Нет, никого.
Он почти солгал, и красные пятна растеклись по его щекам, он стыдился своей почти что лжи, отринутой прошлой любви, не стоило забывать Рахиль лишь оттого, что он перестал ее любить, не стоило говорить, что он не любил ее раньше, он понял свою оплошность и исправился: я любил одну женщину, это было давно. И это было совсем по-другому, не так, как с тобой, и тебя я люблю сильнее, чем ее, сильнее всех на свете. О, я тебе не верю, кокетливо сказал Морель, я думаю, ты говорил ей то же самое. Он выстроил в один миг лестницу любви, уходящие в никуда ступени: где-то внизу стояла Рахиль, и ниже нее - другие женщины, а может быть, и мужчины, которым Робер повторял одно и то же: я никого не любил так, как тебя, и верил себе, пока не замолкал, пока не встречал недоверчивую улыбку, пока не слышал: о, ты всем это говорил. В самом деле, думал он, я говорил это кому-то другому, я полагал, что люблю, но не любил, и наверно, тот человек, кому я говорю это сейчас, ничем не лучше кого-то другого, я полагаю, что люблю его, но не люблю; и это был конец, выздоровление от любви. Но слова Мореля лишь усилили его болезнь, он покачал головой и повторил: я люблю тебя сильнее всех на свете, я сделаю для тебя все, что угодно. Не будем больше вспоминать о прошлом, прошу тебя. Куда ему было деваться от прошлого, он знал, что теперь ему придется вспомнить все до конца, как на допросе вспоминают о давно совершенном преступлении, позабытом и превратившемся в сон, не может быть, чтобы это было по-настоящему, чтобы он действительно убивал кого-то или кого-то так сильно любил. И все же это было по-настоящему, он, загнанный в угол, признавал, что это не сон, признавался в любви не только к Морелю, и напрасно молил о снисхождении, добавляя: тогда это был не я, не совсем я, тогда я был другим, я не знал, что я тебя встречу. Я сделаю для тебя все, что угодно, оставь же меня в покое, не терзай меня больше, пойми, ты же меня убиваешь, это все было так бесконечно давно. И он напрасно надеялся, что Морель уступит и ответит, как Сван когда-то отвечал Одетте: «С этим покончено, я больше об этом не думаю», Морель был безжалостнее Свана - и не любил Сен-Лу, и мучился не от ревности, всего лишь от любопытства.
- Я знаю, душенька моя, я знаю, я тоже сделаю для тебя все, что угодно, только попроси. Неужели ты и вправду никого не любил так сильно, как меня? Ну, разумеется, кроме той девки.
- Не говори так о ней, - тихо попросил Робер. - Я же сказал, что любил ее совсем иначе, не так, как тебя, вас нельзя сравнивать. И она была актрисой, а не девкой, великой актрисой.
- Никакой разницы, все актрисы - девки, а великие всего лишь стоят дороже. Наверняка она обдирала тебя и лгала, что любит, и изменяла тебе с кем попало. Все они одинаковы.
- Все они одинаковы.
Кого же ты все-таки любил, кроме нее, настаивал Морель, должен был быть кто-нибудь, не верю, что в твоей жизни вовсе не было любви. Ему хотелось, чтобы Сен-Лу сказал снова: в моей жизни не было настоящей любви, кроме тебя, и не будет никого после тебя, он снова ждал этого признания, как ждут признания в убийстве: деваться некуда, все доказательства собраны, убийца не успел смыть кровь с рук, нет смысла ему упорствовать и утверждать, что это не он убил, всем известно, что убил именно он; так и Морелю было известно, что Сен-Лу любил именно его, только его, он видел на руках Сен-Лу пятна любви, пятна подсыхающей крови. И эти руки скользнули по его щекам, Сен-Лу взял лицо Мореля в ладони и приподнял, вглядываясь близоруко, и в прищуренных глазах, в сжатых губах, в острых углах носа и подбородка еще яснее проступило его сходство с птицей, беспокойной птицей, забывшей щебет и небо ради человеческой речи и земли. Он поцеловал Мореля в губы и прошептал: я же просил тебя не вспоминать о прошлом, ты причиняешь мне боль, Чарли, мне очень больно из-за тебя. Был человек, кроме нее, которого я любил, и это закончилось очень давно, и если ты ревнуешь к нему, то ревнуешь напрасно. Все это закончилось бесконечно давно и никогда не вернется, незачем к этому возвращаться. Но я знаю, ты не оставишь меня в покое, пока я не расскажу тебе все, что было, я знаю, ты страдаешь не меньше меня. Я расскажу тебе. Я надеюсь, ты успокоишься и перестанешь об этом думать.
Он замолчал и снова поцеловал Мореля, не ревнующего и не умевшего ревновать, зависть и алчность не равны ревности, а Морель был всего лишь завистлив, всего лишь жаден, и мне казалось, что сейчас он сунет руку в карман Сен-Лу, вытащит деньги, отвлекая его поцелуем, мне казалось, он способен обворовать Сен-Лу, как продажные женщины обворовывают мужчин, и совесть их не тревожит, они берут самую малость и никому не причиняют вреда. Морель тоже считал, что никому не причиняет вреда, его обижали сильнее, барон де Шарлюс угрожал его убить, а он не делал ничего дурного, не его вина, что он хотел устроиться в жизни и всем понравиться, и не его вина, что он вправду нравился слишком многим. Каждый крутится как может, оправдывался он, легко вам рассуждать о приличиях, если вас принимают у Германтов, еще легче, если вы и сами - Германт, аморально брать плату за любовь, а требовать у бедного человека бесплатной любви - это разве не аморально? Но я заблуждался, полагая, что он совсем бессердечен, он не был бессердечным, в его душе вспыхивали порою жалость и нежность к тем, кто любил его: к племяннице Жюпьена, к барону де Шарлюсу, к Сен-Лу, и тогда он неловко, застенчиво ухаживал за ними, заглаживал ласками скандалы, отвратительные упреки, мимоходом причиненную боль, он пытался быть хорошим, но его никогда не хватало надолго. Слишком быстро менялось его настроение, слишком сильны были его дурные наклонности, недоверие и страх, он не умел любить и думал, что все созданы по его подобию, все не умеют любить, как и он, но лгут, что умеют. И лишь для Сен-Лу он делал исключение, потому что догадывался, что такую любовь разыграть нельзя, на это никто не способен, ни Сен-Лу, ни даже Берма, а значит, это истинное чувство, предназначенное для него одного, но прежде оно предназначалось для других людей, и Морель хотел знать их имена и лица, хотел знать, у кого он отнял эту любовь, кто должен был ему завидовать. «Ты обещал мне рассказать, кого ты любил», - напомнил он, словно поцелуй продлился несколько часов, так долго, что Сен-Лу успел забыть свое обещание. И лицо Сен-Лу исказилось от боли, он был бы рад забыть о своем обещании и о своей любви к кому-то другому, не к Морелю, возможно, он пожалел сейчас, что пришел в этот зеленый кабинет и встретился с Морелем, допустил эти расспросы, мучительное препарирование своей души. Но ему было некуда деться. Хорошо, сказал он, но пообещай мне кое-что. Пообещай, что мы больше никогда не станем говорить на эту тему.
- Конечно, - легко ответил Морель, - одного раза достаточно, моя радость.
- Достаточно, чтобы убить, - отозвался Сен-Лу. - Или смертельно ранить.
Потом он заговорил, и я понял, задохнувшись от стыда, что он говорит обо мне - не называя моего имени. Морель не мог узнать, кто скрывается за этой безымянной тенью, за расплывающимся обликом человека, которого Сен-Лу когда-то любил, но мне казалось - по его насмешливой, мнимо участливой улыбке, что он догадывается, кто это, догадывается, что это - я, он ждал, что Сен-Лу вот-вот оступится и назовет мое имя, и все окончательно раскроется, но Сен-Лу удерживался, замолкал, приоткрыв рот, когда мое имя едва не вырывалось наружу, и Морель досадливо вздыхал и тут же улыбался, пряча досаду, и просил Сен-Лу продолжать, прикладывал пальцы к его губам, не замыкая, а отворяя речь, снимал поцелуй, как снимают крошку хлеба, невидимую пылинку, поясняя: у вас тут грязь. Сен-Лу рассказывал о нашей дружбе, но в его рассказе наша дружба - то, что чаще мешало мне, чем доставляло радость, то, что отнимало у меня силы, ничего не отдавая взамен, то, что тяготило меня и раздражало, удушье, впустую растраченное время, - в рассказе Сен-Лу это чувство оборачивалось любовью. Я очень любил его, говорил Сен-Лу, я казался себе таким ничтожным, таким безмозглым, я старался сравняться с ним, но это было невозможно, он существо иного порядка, он во много раз выше, прекраснее, умнее меня. У него было слабое здоровье, и я находил счастье в том, чтобы заботиться о нем, укрывать его от холода. Самое счастливое воспоминание в моей жизни - когда он навестил меня в полку и в первую ночь спал со мной, в моей комнате, и я мог стеречь его сон, я боялся потревожить его, я готов был вечно смотреть на то, как он спит, слушать его дыхание. И что же, спросил Морель, он так ни о чем и не догадался? Вот дурак! И ты даже не посмел ему признаться, нет, ты даже не трогал его, пока он спал? Сен-Лу не ответил, красные пятна снова растеклись по его впалым щекам, омолодили его, как молодит театральный грим: стоит стереть тряпкой румяна и пудру, смахнуть смущение - и молодость исчезает, сменяясь усталостью, разочарованием, всем, что состаривает человека сильнее морщин, но Сен-Лу сейчас был юн, как в нашу первую встречу в Бальбеке, когда он шел, облитый солнцем, и монокль летал перед ним, и лучи дробились, рассыпались радугами, ударяясь о крохотное стекло, Сен-Лу был юн, и я вспомнил, как мечтал о нем, как хотел дружить с ним, и как мало значила для меня потом его дружба, теперь и тронутая его невысказанной любовью, разъеденная его любовью ко мне. Морель вытянулся на софе и положил голову ему на колени, и Сен-Лу взглянул на него сверху вниз, надеясь ли увидеть вместо него кого-то другого. Но его любовь ко мне отступала и гасла, а любовь к Морелю разгоралась все ярче, он произнес очень серьезно: я люблю только тебя, Чарли. Все это было давно, я люблю только тебя, и наклонился ниже, чтобы поцеловать Мореля.
- Но ведь у тебя были связи с другими мужчинами до того, как мы встретились?
По лицу Сен-Лу прошла черная тень, он ответил не сразу, нахмурившись, он вернулся к своим годам, стал старше себя самого, и я угадал, о чем он думает: не солгать ли, подражая самому Морелю (я узнал позднее, что Морель уверял, будто никого не любил так, как Сен-Лу, и ни с кем не состоял в связи), но ложь была ему отвратительна, он потянул время, вновь поцеловав Мореля, а потом проговорил: это не были связи, Чарли, любовь моя, это были ночи. Это были всего лишь ночи, не думай, что я любил тех, с кем я ложился в постель, я всего лишь хотел их, я хотел забытья. Не такого, как с женщинами, видишь ли, с ними я всегда был вынужден... Он не договорил, но я знал, что он хотел сказать: он был вынужден сравнивать с Рахилью всех женщин, с которыми спал, и ни одна не могла заменить Рахиль, они лишь растравляли его боль, беззаботно вскрывали его раны, не замечая крови, что пачкала простыни, он изнемогал в их объятиях, не находил ни облегчения, ни забытья, он не хотел быть с ней, он разлюбил ее, но он не хотел, чтобы женщиной в его руках была не она, он не хотел других женщин, он не хотел ее, и оттого он начал искать забытье с мужчинами, ночь за ночью перебирая новые и новые тела. А у тебя большой опыт, душка, заметил Морель, и в его голосе прозвучала злость. Удивительно, что ты завел со мной связь, а не провел со мной ночь, с тебя бы сталось заплатить мне полсотни франков за беспокойство и послать меня к черту. Вы все такие, вы думаете лишь о том, как поскорее закончить и смыться, как заплатить подешевле, как вообще не заплатить, ведь это такая честь - услужить аристократу, услужить маркизу, не так ли? А мне нужно на что-то жить, я из-за тебя ничего не зарабатываю, я отказался от контракта в Лионе, чтобы остаться с тобой, и когда я тебе надоем, ты вышвырнешь меня, ты оставишь меня без гроша, ты думаешь, я этого не понимаю?
Сен-Лу выслушал его молча и помрачнел еще сильнее, и в этот миг, я думаю, засомневался в том, что Морель его любит, но его собственная любовь к Морелю пересилила сомнения, она была так велика, что заменяла ему и ответную любовь, он догадывался, что любит лишь он один, но отмахивался от этой догадки, предпочитая верить словам Мореля - словам, пророненным в хорошем настроении, словам, за которыми скрывалось одно желание: получить от Сен-Лу еще денег, ради денег стоило и признаться в любви. Не так ли поступала и Рахиль, Сен-Лу должен был узнавать эти уловки, хитрости любимого и невлюбленного, торжествующего над любящим и влюбленным, как скучно, наверно, казалось Рахили это торжество: что ни делай, а не отвяжешься от него, как ни ссорься с ним, он всегда попросит прощения первым, пообещает что угодно, лишь бы все исправить, вернуться к ней, но нечего обещать, это непоправимо, я больше не люблю тебя, душенька, объясняла ему Рахиль, и он чувствовал, как у него холодеют руки, и спрашивал бессмысленно: совсем не любишь? да, милый, совсем не люблю. И не нужны мне твои подарки, продолжала она, как ты не понимаешь, что все кончено, я ничего у тебя не возьму, чем влезать ради меня в долги, лучше порадуй матушку своим благоразумием, покажи, какой ты преданный сын, ты порвал со мной, она будет счастлива, найдет тебе богатую невесту. В конце концов, мой дорогой, у нас не было будущего, ты принадлежишь одному миру, я принадлежу другому; она объясняла ему, что они не могли быть счастливы, никогда не были счастливы, и он ощущал ее нелюбовь острее, чем прежде, он видел, что она наслаждается освобождением от него, она счастлива сейчас, когда его оставляет, и слова «а как же я?» не смели сорваться с его губ, он знал, что услышит в ответ: ну что же, ты не пропадешь, ты взрослый мальчик, найдешь кого-нибудь подходящего и снова влюбишься, у вас, аристократов, это легко. Предвидела ли Рахиль, кого он найдет вместо нее, угадывала ли в его взглядах, брошенных на официантов, матросов, музыкантов в оркестре, танцовщиков за кулисами, - угадывала ли она в этих взглядах Сен-Лу то, чем он был, то, что скрывал от всех: сокрушительное влечение к мужчинам, к тем же мужчинам, к которым он ревновал ее, к тем же мужчинам, которых он ревновал к ней, мечтая, быть может, сойтись с ними, пока она скучает одна, нетерпеливо смотрит на часы, повторяя: где он, в конце концов, это несносно, я уйду. Много лет спустя, когда Сен-Лу уже не было на свете, я ужинал с Рахилью и вспоминал о нашей давней встрече, о несчастном ужине втроем с Сен-Лу, я смотрел на ее изможденное лицо и думал, что и Сен-Лу был бы похож на нее, если б дожил до этих лет, они старели одинаково, истаивая до костей, старость иссушала их, и о Рахили повторяли теперь: должно быть, в молодости она была прелестна, а я-то помнил, какой она была в молодости, я помнил, что она была некрасива, и лишь состарившись, стала прелестной, такой, какой видел ее Сен-Лу, пока любил ее. Она тоже заговорила о том дне, что мы когда-то провели вместе, как это было прекрасно, произнесла она с неискренним, наигранным жаром, бедняжка Робер, кто бы мог подумать, что он умрет таким молодым. Но тем лучше, добавила она тут же, он был несчастен в браке, ему вовсе не следовало жениться, или по крайней мере, - тут она улыбнулась, и я догадался, что она сейчас скажет: по крайней мере, ему стоило жениться на том мальчике, в которого он был так влюблен, на том скрипаче. Да, да, мой милый, вас это удивляет? А я всегда знала, что его тянуло к мальчикам, он и меня заставлял переодеваться в мужской костюм, его это так волновало, что я иногда советовала ему просто купить мальчишку и оставить меня в покое. Мы тогда страшно ссорились, и право, я была совсем не виновата. Что поделать, он не хотел признавать, что ему это нравится, он стыдился себя самого и злился, что я его вижу насквозь, а ведь нужно было быть слепой, чтобы ничего не видеть. Вы ведь тоже догадывались, правда? Я сказал, что не догадывался, я ничего не подозревал, и Рахиль рассмеялась, а на ее смех, как на призыв «человек!», как на звон колокольчика, подлетел к столу официант, так похожий на Эме, и Рахиль подмигнула мне, указывая на это сходство. Так вот, мой милый, продолжала она, когда двойник Эме отошел, подлив кларета в ее бокал, значит, вы и не подозревали, что Робер был без ума от вас. А он сам обмолвился однажды, что в тот день, когда мы обедали с вами втроем, он мечтал разделить меня с вами, но не смел предложить это вслух, он боялся, что я разозлюсь на него, а вы станете его презирать. Я бы и разозлилась, но вовсе не поэтому, я и тогда чувствовала, что он хотел разделить не меня с вами, а вас - со мной, или вовсе не делить, он хотел, чтобы я оставила вас наедине, не мешала ему любить вас. Если б он был посмелее и предложил мне все это, если б я согласилась, если б нам вдвоем удалось подпоить вас, - о, друг мой, нам было бы еще веселее вспоминать тот день. Вы не согласны, проговорила она, заметив, что я вздрагиваю от отвращения, вы уверены, что никогда бы не уступили Роберу, а если б уступили, то дружбе вашей пришел бы конец, и еще вы уверены, что эти развлечения не для вас, вы никогда не сумели бы лечь в объятия к мужчине, вы слишком любите женщин. Друг мой, вы правы и вы не правы, нет ничего дурного в том, чтобы пробовать порой что-то новое, что-то непривычное, я всегда любила мужчин (да, подумал я, если они платили ей пятьдесят франков), но не отказывалась и от женщин, это было, знаете ли, приятное разнообразие, это была очень нежная дружба, почти такая же, как у вас с Робером, дружба, нежность и наслаждение. Но конечно, вам уже слишком поздно меняться, нам всем, увы, слишком поздно меняться, мы стареем, и нам теперь не до любви.
Вас это удивляет, мой милый, повторяла Рахиль, но я не был удивлен, воспоминания мои ложились слоями, не смешиваясь, и я переходил от одного прошлого к другому прошлому, постигая множественность одних и тех же событий, когда-то они казались мне плоскими, как отражения в зеркалах, но теперь они выступали из зеркал, и я разглядывал их со всех сторон, я мог прикасаться к ним, осязая их красоту и их уродство. Я должен был привыкнуть к их облику, к зыбкости очертаний, я знал когда-то, ночуя в комнате Робера в Донсьере, что он любит меня сильнее, чем я люблю его, и ради дружбы со мной он согласится на все, что угодно, лишь бы обрадовать меня, в его лице я видел черты герцогини Германтской и оттого чувствовал расположение к нему, нежность моя предназначалась не Роберу, но той, что была скрыта в его теле, той, кого я принимал за герцогиню Германтскую, славную Ориану, не понимая, что это не она, а часть Робера, заставлявшая его желать мужчин, желать и меня самого; тогда я не знал об этом, и проснувшись среди ночи от поцелуя, я решил, что во сне прижался губами к губам герцогини, и этот сон разбудил меня, я не слышал дыхания Робера, я думал, что он спит, и лишь подслушав его разговор с Чарли, я понял, что он поцеловал меня, надеясь не разбудить, а усыпить еще крепче, любуясь мною спящим так, как я потом любовался Альбертиной, ее телом, укутанным в сон, непоправимо отдаленным от меня, так и я был непоправимо отдален от Робера, и он напрасно мечтал приблизиться ко мне, разделив со мною Рахиль, разделив меня с Рахилью, я любил его, но моя любовь была чуть теплой, чуть тлевшей, я не любил его, и он скрывал отчаяние, ощущая мою нелюбовь. Я солгал, сказав Рахили, что не догадывался о любви Робера, я не солгал, потому что и вправду не догадывался о ней там, в Донсьере, все открылось мне позднее, когда я смотрел сквозь отверстие в стене, сквозь бесконечно длинную, поразительно короткую телескопическую трубу, соединявшую меня с другим миром и другою планетой, я смотрел на сцену, созданную для меня одного, и вместо Берма, прижимавшей руку к горлу, восклицавшей горестно и нежно о постылых покрывалах, вместо Берма, чья рука обращалась в петлю, пальцы сдавливали горло там, где должна была затянуться веревка, - я видел любовников, сидевших на кушетке, не замечавших, как стынет перед ними еда на холодных тарелках, я видел, как Робер целовал Чарли в шею, - точь-в-точь как Альбертина целовала когда-то в шею Андре, и я не разбирал еще, что значит эта ласка; я думал об Альбертине, не любившей меня, никогда не целовавшей меня так, как целовала Андре, как Робер целовал Чарли, я думал о Робере, любившем меня, я думал о герцогине Германтской, которую разлюбил, о несчастной Жильберте, которую Робер заставлял так сильно страдать, о бароне де Шарлюсе, которого измучил Чарли, о, если бы нити любви становились пряжей, но они спутывались в отвратительный ком, в колючий клубок, и я знал, что их нельзя распутать.
Никто не мешал мне следить за ними, никто не мог мне помешать, и даже если б они знали о том, что я смотрю на них, они продолжали бы целоваться: Сен-Лу перестал дорожить мной, Морель перестал бояться меня, теперь нас ничто не связывало - ни привычка, ни дружба, ни нежность, ни неблагодарность, я был им не нужен, они были не нужны мне. Но все же я смотрел на них, не отрываясь, и они разыгрывали передо мною свою любовь, Морель фальшивил, а Сен-Лу не замечал фальши, и повторял, что не сумеет жить без Мореля, умрет без него, а Морель кивал в ответ, бормоча: я тоже, я тоже, но я знал, что он не верит Сен-Лу, в его мире умирали от несчастных случаев и болезней, от несварения желудка, от заражения крови, тонули, отравлялись угарным газом, поскользнувшись, падали с высоты, в его мире умирали как угодно, но не от любви, отчаяния, стыда или горя, все это вздор, презрительно говорил он, тот, кто умирает, всех нас переживет, вот и Сван - откуда он знал о Сване? возможно, он вовсе не знал, но я заставлял его знать, - Сван тоже считал, что умрет от любви, а умер от опухоли в животе, но перед тем женился на шлюхе, я никогда не буду так глуп, никогда не женюсь так опрометчиво. Кто бы посмел ответить ему - быть может, барон де Шарлюс, выздоровевший, освобожденный от любви к нему, как освобождаются от излишков жира, с восхитительной легкостью несут новое, похудевшее тело, и не понимают, как жили прежде с этой тяжестью, - быть может, барон де Шарлюс, похудевший от лихорадки, ответил бы ему: ты напрасно боишься женитьбы на шлюхе, мальчик мой, ты сам шлюха, значит, кто-то несчастный должен жениться на тебе, но это буду не я, не мой кузен, не мой племянник, один из четверки проказников, один из красавцев, что искали богатых невест, но в поисках встречали лифтеров и швейцаров, отдавали им последнее, Сен-Лу был разборчивее других, его влекло не к слуге, а к сыну слуги, лгавшему о своем отце, о своем происхождении, в конце концов, о себе самом, и эта ложь легко сходила ему с рук, как сходили с рук другие выходки, ужасные гадости, так выражалась когда-то Альбертина, сама знавшая толк в гадостях, делившая девушек с ним, возлюбленным барона де Шарлюса, возлюбленным моего друга Сен-Лу, сыном слуги моего двоюродного дяди, мошенником, скрипачом, сокровищем Вердюренов, и порой мне хотелось заговорить с ним об Альбертине, но я знал, что он солжет мне по привычке или от страха, и притворится, что никогда не встречал ее, не слышал ее имени. А если бы он и признал, что был с нею знаком, что завлекал девушек для нее - девушек, которые возносили ее к ангелам, подобно той бальбекской прачке, маленькой прачке с красными от стирки пальцами и красным умелым ртом, - его признание не тронуло бы меня, не причинило мне боли; что об этом вспоминать, сказал бы он, ведь это было так давно, что это почти не было, и я бы повторял вслед за ним: это было так давно, что этого почти не было, приравнивая забвение к небытию, отменяя прошлое одной пустою фразой, и кроме того, продолжал бы Морель, это случилось не с вами, что же вам за дело до этого, и я соглашался сейчас, воображая эту невозможную между нами беседу, невозможную своей откровенностью, ведь Морель был так скрытен и в скрытности уязвим, я кивал и повторял: да, что мне за дело до этого, это случилось не со мной, Альбертина умерла, умерла моя любовь к ней, умерла моя ревность, и ее маленькие возлюбленные, наверное, тоже умерли вместе с ней, позабыли о ней и отменили ее существование.
- Когда я тебе надоем, ты вышвырнешь меня, - повторил Морель. - И тебе будет наплевать, даже если я умру от голода. А я непременно умру, я отказался от контракта в Лионе, скоро меня совсем перестанут приглашать, обо мне все забудут. Но тебе все равно, ты этого не понимаешь, ты думаешь, что раз ты меня любишь, то мне этого достаточно, я должен быть тебе благодарен.
Ты думаешь, я должен быть тебе благодарен, твердили Морель и ему подобные, нелюбящие и не способные к любви, и замолкали, не договорив до конца, но эхо договаривало за них, подхватывало фразу, как жена подхватывает начатую фразу мужа, они так долго прожили вместе, что научились угадывать мысли друг друга, точнее, одинаково мыслить: но в действительности ты должен быть благодарен мне за то, что я терплю тебя и притворяюсь влюбленным, хоть ты платишь мне так мало и досаждаешь мне, изводишь своей ревностью и своими преследованиями, неотступной проклятой любовью, отчего бы тебе не сесть с ней куда-нибудь в уголок, отчего бы не спрятать ее, как прячут уродство, как прячут проказу, неизлечимую болезнь. Не он отстранил сейчас руки Сен-Лу, наоборот, Сен-Лу сам выпустил его из объятий, скривившись на миг от брезгливости и боли, и может быть, подумал потрясенно: как я могу любить этого человека, разве он стоит того, чтобы я так страдал из-за него? Мне казалось, сейчас я увижу, как распадается связь между ними, как они превращаются из любовников во врагов, одного неловкого упрека, двух глупых слов довольно для того, чтобы все непоправимо испортить, и Морель вздрогнул, понимая, что натворил, подался ближе к Сен-Лу, надеясь ли обнять его снова, вымолить прощение. Но Сен-Лу откинулся назад, и в его коротком движении, в напряжении его тела вновь промелькнуло что-то неуловимо германтское, что-то безошибочно роднившее его не с герцогом Германтским, не с принцем, но лишь с герцогиней, он вздернул подбородок, как вздернула бы она, замыкаясь в своей оскорбленности и обиде, и воздух, подчиняясь ему, сгустился и затвердел, превращаясь в стекло. Нам не о чем с вами больше говорить, - так сказала бы герцогиня Германтская, если б могла оказаться в таком же положении, в отдельном кабинете с человеком, которого она любила или заставляла себя любить, она встала бы, расправляя платье, кивнула холодно и попросила не провожать ее, не беспокоить ее отныне: все кончено, договоримся, что мы умерли друг для друга, вы для меня мертвы, а я для вас, не приезжайте ко мне, потому что меня больше нет. Но Сен-Лу был слабее герцогини, она вовсе не умела любить, а он не умел избавляться от любви, вытравливать ее, как вытравливают каторжное клеймо, проливая на кожу серную кислоту; он слишком боялся боли, он боялся потерять Мореля даже сейчас, когда смотрел на него сквозь стеклянную преграду и не позволял к себе прикоснуться.
- Чего ты хочешь? - спросил он резко. - Два дня назад я дал тебе десять тысяч, тебе мало, ты хочешь еще? Хорошо, ты получишь. Но хотя бы притворись ради приличия, что тебе нужны не только мои деньги, что я тебе тоже нужен.
Он не смел просить прежде у Рахили: ну хоть притворись, соври, что любишь меня, выдумай что-нибудь, чтобы меня успокоить, он знал, что это бесполезно, а она беспощадна, она бы ему не уступила, рассердилась еще сильнее. Либо принимай меня такой, какая я есть, повторяла она, либо проваливай, любить или разлюбить - решаю я, а ты не можешь купить меня, не можешь меня принудить. Верность клятвам давно унес ветер, да она ни в чем и не клялась, и он мирился с нею, мирился с ее нелюбовью, пока сам не решил, наконец, разлюбить и освободиться от нее, пока не перестал ее желать, пока не позабыл о ней, увлеченный другим, не другой. Напрасно он надеялся, что больше не попадется на ту же приманку, мы со всеми возлюбленными разыгрываем один спектакль и жалуемся тем, кто согласен нас слушать, что нас любят неправильно, нас должны любить иначе, и следующий наш возлюбленный, следующая возлюбленная непременно полюбит нас так, как мы хотим, но это невозможно, мы не заметим любви, если нас будут любить иначе, не так, как любят сейчас, причиняя боль или не причиняя боли. Он сменил Рахиль на Мореля, он научился просить, но не научился угрожать: скажи, что любишь меня, а то не получишь денег; он знал, что обречен и не вырвется, не сумеет отпустить Мореля, отпустить себя самого от Мореля, он мог лишь вспыхивать и быстро угасать, убеждаясь, что он один во всем виноват, и ему не стоит надеяться на прощение, его нельзя за это прощать. Я знал, что он сдастся через несколько минут, возьмет Мореля в объятия, извиняясь за свою вспыльчивость, пообещает найти ему новый контракт, лучше утерянного лионского, и Морель ответит оскорбленно, что обойдется без его услуг, сам устроится, он прекрасно умеет устраиваться, вот так же Рахиль швыряла Сен-Лу подаренное колье, восклицая: плевать мне на твое колье, мне его другой подарит, ах, какое это будет счастье, если ты уйдешь, и я ждал, что Морель повторит вслед за ней: ах, какое это будет счастье, если ты уйдешь, но уйдет сам, оставив Сен-Лу раскаиваться в одиночестве. Но я ошибся, я ничего не понимал в их отношениях, я ничего не понимал в том, что на душе и на уме у Мореля, и я подумал: до чего же все это странно! - когда Морель прикоснулся к плечу Сен-Лу, пробивая стекло насквозь, и произнес:
- Душенька моя, не сердись, я сказал глупость. Деньги мне совсем не нужны, я просто боюсь, что ты меня бросишь, я тебе надоем, и все, ты перестанешь меня принимать, закроешь передо мной двери, и что мне тогда делать? Я ведь люблю тебя, я не смогу без тебя жить.
- Так не говори больше глупостей, - тихо ответил Сен-Лу. - Ты знаешь, что я сам не смогу жить без тебя. Я люблю тебя, Чарли.
- И право, мне совсем не нужны твои деньги, я всего лишь хочу, чтобы ты был счастлив со мной. Как жаль, что ты не свободен.
- Я всегда свободен для тебя, ты же знаешь об этом.
- Но все равно ты не принадлежишь мне, ты принадлежишь ей, и кроме того...
- Я принадлежу тебе, - прервал его Сен-Лу. - Забудь о моей жене. Я люблю только тебя, что мне нужно сделать, чтобы ты мне поверил? Иди ко мне, иди ближе. Я не хочу с тобой расставаться, не хочу отпускать тебя.
Я никого не любил так, как тебя, сказал Морель, пока Сен-Лу прижимал к губам его руки, осыпал их поцелуями, как некогда - руки Рахили. Может быть, он был обречен любить таких, как Рахиль, как иные обречены любить безответно, любить лишь светловолосых или смуглокожих, любить лишь существ одного с собою пола, ему же выпало несчастье любить Рахиль и всех из рода Рахили - ускользающих, надменных, алчных, он целовал их и оплачивал каждый поцелуй, а они за спиной от него отдавались за луидор, отдавались бесплатно, обманывали его на каждом шагу и твердили, что он любит их слишком мало, дает им слишком мало денег, его любовь они переводили в деньги, и словно в меняльной лавке - курс был всегда невыгоден для него, выгоден для них, они не уступали ему ни гроша, они были беспощадны. Морель смотрел вперед, над склоненной головой Робера, и я ясно видел его лицо, измученное и несчастливое, еще красивое, но тронутое растерянностью, будто тлением, усталость растерла синие тени у него под глазами, иссушила губы, он вздохнул и отвел руки, но не затем, чтобы оттолкнуть Сен-Лу, а чтобы обнять его. И я поверил, что он не совсем бессердечен, и если он был хоть немного способен любить - то он любил Робера, пусть эта любовь длилась всего несколько минут, до нового приступа недоверия, жадности и гнева, он уступал Роберу не только ради денег, не только ради покровительства или полезных знакомств, Робер пробуждал в нем что-то еще, отзвук или отсвет любви, слабое подобие своей слишком сильной страсти, и я чувствовал, что Морель растерянно прислушивается к своим чувствам, как прислушиваются к внутренней боли, к первым вздохам болезни, которая скоро захватит все тело и поменяет свое имя, превратится в смерть. Его растерянность была сродни растерянности Одетты, когда-то любившей Свана, пока Сван еще не любил ее, и в письме Мореля к Роберу, случайно развернутом передо мной, я узнавал Одетту, не почерк, не голос, но слова, соединявшиеся в раз и навсегда определенные фразы, неразрушимые формы любви: «Мой друг, рука у меня так дрожит, что я насилу могу писать. Лучше бы вы забыли у меня свое сердце, я бы его ни за что вам не вернула».
Потом я узнал, что их связь началась раньше, чем я воображал: еще в то лето в Бальбеке, когда Сен-Лу приезжал к поезду, чтобы увидеть меня, и я боялся оставлять его наедине с Альбертиной, я ревновал его к той, что ни секунды не занимала его мысли, он даже не помнил ее лица и с удивлением смотрел на ее фотографию, на фотографию незнакомой женщины, которую я любил, а он не понимал, как можно любить ее, эти круглые щеки и черные глаза, сиявшие из-под низко надвинутой на лоб шляпки, он позабыл ее черты и ее голос, позабыл, как она кокетничала с ним, приводя меня в бешенство, разрывая мне сердце, он смотрел на ее фотографию, удерживая готовый сорваться с губ вопрос: «Неужели ты вправду так сильно ее любишь?». И я готов был вернуть ему эти слова, указав на Мореля, я готов был спросить: «Неужели ты вправду так сильно его любишь?» - ведь он недостоин твоей любви, я мог бы рассказать Сен-Лу многое о низостях Мореля, о его изворотливости и лжи, о том, как он продавался за полсотни франков, подобно Рахили, ничем не брезговал, никому не доверял, причинял сильнейшую боль, я боялся, что такую же боль он причинит и Сен-Лу, я хотел бы уберечь Сен-Лу от этой боли. Но я знал, что Сен-Лу не послушает меня, любовь к Морелю делала его глухим, он боялся разрушить эту совершенную тишину и не позволял никому, даже мне, повысить голос, он повторял: это клевета, я ничего не желаю знать, она любит меня, она никогда мне не изменит, и за легчайшим «она», как за широкими юбками, как за черной вуалью, скрывался Морель, игра местоимений уводила Сен-Лу в прошлое, неведомое ему самому, к костюмированным балам, где мужчину в женском платье представляли другим как женщину, и все учтиво соглашались считать его женщиной, целовали ему руку и вступали с ним в сообщничество, и радовались, когда другие, обманутые фижмами, духами, локонами, белизной кожи, думали, что это и есть женщина, и рассказывали потом, что танцевали с госпожой такой-то, она красавица, хорошо бы попасть к ней домой. Но Сен-Лу не просил Мореля переодеваться в женское платье, как просил когда-то Рахиль переодеться в платье мужское, и стоя на перроне, глядя на приближающийся дым поезда, он думал обо мне, он думал о том, что мы сейчас увидимся, но смотрел на Мореля, который ждал того же поезда, прохаживался неподалеку, стараясь казаться спокойным, но все же беспокоясь, не в силах скрыть свою нервозность и раздражение, ведь он думал, что сейчас увидит барона де Шарлюса, и эта мысль мучила его, он знал, что не сумеет развернуться и уйти, отговорившись внезапными делами, усталостью или мигренью, он напрягал мышцы, готовясь к неизбежной боли, и невольно привлекал внимание Сен-Лу, и Сен-Лу думал, глядя на него: бедный малый, он места себе не находит, хорошо бы попросить дядюшку наконец-то познакомить нас, тогда я мог бы подойти к нему и заговорить с ним, я мог бы его успокоить. Но барон оберегал Мореля даже от своего племянника, хоть и не подозревал, что Сен-Лу способен заинтересоваться Морелем так, как интересовался он сам, в его ревности было что-то от ревности ребенка, не желающего ни с кем делиться одной драгоценной игрушкой, и к этой жадности примешивалась извращенная гордыня, мне можно водиться со скрипачом, рассуждал барон де Шарлюс, меня это не умаляет, но я измажусь в грязи, если представлю его моему племяннику, если предположу на мгновение, будто они в чем-то равны и могут сойтись благодаря мне, ни в коем случае, я этого не потерплю. Сен-Лу обошелся без него, от дядюшки помощи не дождешься, заметил он мне мимоходом, но я не понял, что он имеет в виду, и все же, сам того не зная, он поступил точно так же, как поступил де Шарлюс, знакомясь с Жюпьеном: наш поезд запаздывал, и он подошел к Морелю и спросил, нет ли у него спичек. Он не курил, Морель не курил тоже, но они разговорились и скрыли от всех свое знакомство и этот разговор, и когда поезд подошел, они вошли в вагон порознь, не глядя друг на друга, как чужие, но поздоровались и со мной, и с бароном, и сели на разные скамьи, Морель - рядом с бароном, Сен-Лу - рядом со мной. Один взгляд Сен-Лу, брошенный на Мореля, ничего не открыл мне в тот день, я не придал значения прозвучавшим позднее словам: а он красив, этот дядюшкин музыкант, ты не находишь? Так говорят о красоте статуи и фонтана, о красоте чего-то неживого, к чему не питают желания, лишь смотрят равнодушно и отворачиваются, повторяя сквозь зубы: он красив, ты не находишь, - и это значит, что говорящий не находит красивым то, о чем говорит, или так поражен красотой, что пытается скрыть свое восхищение, свою душевную муку, не смеет обернуться, чтобы не выдать себя, и не в силах притвориться, что совсем не замечает фонтан или статую, человека, которым хочет обладать. Они стали встречаться в Донсьере, таясь от всех, Сен-Лу не хотел, чтобы кто-нибудь узнал об этой дружбе, Морель не хотел, чтобы об этой дружбе знал один человек - барон де Шарлюс, они обманывали и путали следы, объясняя, чем заняты вечером, и ощущали, что связь между ними, пока еще совсем невинная связь, усиливается, заводит их все дальше и дальше. Все разрешилось довольно быстро, когда они провели вместе ночь. В том же деревенском отеле, где я жил когда-то и вечером ласкал служанку, пока она подкладывала картофель мне в тарелку, в той же комнате они остались вдвоем и проснулись утром на кровати под красным пологом, так и не разомкнув объятий. Сен-Лу пока не подозревал, что влюблен, ему жаль было расставаться с Чарли, но он понимал, что они не могут провести здесь день, кроме того, Морель настаивал, что должен уйти первым, ему казалось, что барон выследит его, поймает на измене, он цепенел от страха, воображая, как разозлится барон, не только разозлится, но и отомстит, он не сомневался в злопамятности, в жестокости барона, о, вы не знаете, что это за человек, повторял он, я так боюсь его, так боюсь, вы и не догадываетесь, на что он способен, он способен на все самое ужасное. Он не позволил раздвинуть шторы, чтобы их не увидели с улицы, он одевался в полутьме, пока Сен-Лу еще лежал в постели, и прикасался пальцам к следам поцелуев на шее, ощущая их сильнее, чем ночью, ночью они доставляли ему наслаждение, сейчас они его страшили, он думал, что скажет барон, если заметить их, и снова прикасался к ним, надеясь ли стереть их, как стирают пятнышко свежей крови, брызги грязи, вылетевшие из-под колес. Что с тобою, спросил Сен-Лу, на тебе лица нет, не спеши, сядь сюда, ко мне. И когда Морель сел рядом с ним на кровать, Сен-Лу ласково взял его за руки, поцеловал красные следы на его шее и предложил ему денег. Он не знал, как еще отблагодарить Мореля за эту ночь, он хотел утишить деньгами его тревогу, не смея посулить ему что-то надежнее - покровительство, защиту, свою любовь. Это взаймы, добавил он, ты отдашь мне, когда сможешь, они оба знали, что Морель никогда не отдаст эти деньги, если возьмет их, если согласится взять, а не притворится оскорбленным, чтобы продаться подороже, но Морель был слишком встревожен и взял деньги Сен-Лу, не торгуясь, оглянулся на закрытую дверь, на занавешенные окна и склонился к Сен-Лу, целуя его, потому что чувствовал себя слегка обязанным - и потому что хотел его поцеловать. Когда мы увидимся снова, спросил Сен-Лу. Завтра, ответил Морель, завтра, как всегда. «Как всегда» означало: на станции, за несколько минут до появления поезда, неторопливо ползущего поезда, что вез в Донсьер и мимо Донсьера меня, Альбертину, барона де Шарлюса, и мы не подозревали, что Сен-Лу и Морель, ожидавшие поезда, ожидавшие нас, украдкой улыбались друг другу, а быть может, мечтали, чтоб поезд запоздал, чтобы мы опоздали на поезд и не приехали, не помешали им.
Я перестал смотреть на них и перестал их слушать, я сел на зеленую софу и закрыл глаза. Мне было безразлично, чем они заняты за стеной и что с ними будет, я не сомневался, что Морель оставит Сен-Лу, разбив ему сердце, и я не сомневался, что Сен-Лу не умрет даже от разбитого сердца, ему уготована иная смерть, я не жалел моего бедного друга, я жалел Жильберту, которую он обманывал с Морелем, я жалел себя, потому что и я был обманут. Много лет спустя после этого вечера и после смерти Сен-Лу я встретился с Морелем на похоронах мадам Форшвиль, мадам Сван, Одетты де Креси, он сам подошел ко мне и поклонился очень учтиво, и я подумал, что ему что-то нужно от меня, слова или молчание, он всегда дорого ценил свою учтивость. Он так мало переменился, его поседевшие волосы казались припудренными, он одевался по-юношески и сходил за юношу издалека и вблизи, и я замечал, как мужчины смотрели на него, невольно подражая покойному барону де Шарлюсу, покойному Сен-Лу, покойному принцу Германтскому, всем, кто любил когда-то Мореля, желал его и платил его долги; впрочем, он держался очень холодно и покровительствовал балетному танцовщику, такому же светлому и тонкому, такому же порывисто-нервному, каким когда-то был Робер. Они путешествовали вместе и почти не скрывали своей связи, Морель уже не боялся за свою репутацию, он знал, что все считают его безупречным, и мог позволить себе что угодно. Он представил мне танцовщика, как представил бы невесту, и отослал его прочь - небрежно, как отсылают любовницу, в чьей верности уже не сомневаются, я бы не отпустил от себя так легко того, кого я любил, но Морель едва ли был способен к любви, его не мучила ревность. Танцовщик отошел от нас и поклонился Рахили, Рахиль тоже приехала на похороны, мы все собрались здесь, подобно героям романа: они непременно должны сойтись на последних страницах, а потом расстаться навеки, я предчувствовал и наше расставание, я знал, что больше уже никого не увижу. «Вы снова возвращаетесь в санаторий? - спросил Морель. - Очень умно, здесь совершенно нечего делать. Мы с Робби тоже скоро уедем - в Италию, потом, наверно, в Египет. Робби мечтает увидеть Александрию. Мы вернемся к началу сезона, я устроил ему ангажемент у Массина. Мне это ничего не стоило, Массин сразу увидел, что Робби талантлив, мне не пришлось его убеждать. Как жаль бедную мадам де Креси. Она всегда была так мила со мной, ей нравилось, что я люблю Робера. Ее дочь совершенно не способна к любви, она просто ненавидела Робера, и бедная мадам Сван очень из-за этого страдала. Ей нравилось, когда мы с Робером навещали ее вдвоем. С ней мы могли быть откровенными». Он спокойно и нагло признавался теперь в своей связи с Сен-Лу, он благодарил Одетту за то, что она покровительствовала их связи, предавая Жильберту и получая подарки за это предательство; что ж в этом дурного, наверно, думала она, он не бросает Жильберту, не разводится с ней, он внимателен к ней и еще внимательнее ко мне, ведь я ее мать, неужели я стану упрекать его за то, что любит этого милого мальчика, ни в коем случае, я рада любви, я и сама когда-то очень сильно любила. Она все оправдывала любовью, и Морель подражал ей, и когда его ловили на подлости и лжи, он объяснял, что поступил так от любви, и ему все прощали, все считали его славным малым, добрым человеком, он все же любит меня, твердил когда-то барон де Шарлюс, и Сен-Лу в любовном ослеплении повторял: он любит меня больше всех на свете, я чувствую, что он меня любит, я не могу ошибаться. Возможно, Морель и сам верил, что очень любил Сен-Лу, память искажала его чувства: разлюбивший влюбленный сомневается, что действительно любил покинутую, умершего, изменившую, наскучившего, не может быть, возражает он, когда ему напоминают о былой любви, я никогда не любил так сильно, вам казалось со стороны, а для меня это было всего лишь увлечение, даже не очень сильное; а Морель внушил себе, что очень любил Сен-Лу, и очень горевал, узнав о его смерти, едва перенес это горе, едва не сошел с ума от своей утраты. «Знаете ли, я очень любил Робера», - добавил он, улыбаясь, и я подумал, что его улыбка прикрывала боль, как маска прикрывает маску, потому что все в нем было искусственно - и боль, и улыбка. «Я очень любил Робера, - продолжал он, - и он был счастлив со мной. Но жена измучила его. Она наотрез отказывалась разводиться с ним, она вцепилась в него ради его титула, она устраивала ему сцены, изводила его. Дьявольская женщина. Мне кажется, Робер погиб из-за нее. Ему казалось, что это наилучший выход - погибнуть, а я не сумел его разубедить». Я ответил, что мне все равно, мне и вправду было все равно, прошлое уже не трогало меня, и даже Жильберта умерла для меня вместе с Сен-Лу и Одеттой, она казалась мне мертвее Сен-Лу и Одетты, мертвее Свана, я взглянул на нее, располневшую и седую, в траурном платье до колен, я знал, что грудь у нее перетянута по моде, волосы острижены под мальчика, я не узнавал ее, вернее, не узнавал в ней ту Жильберту, которую когда-то любил, рыжую и розовую Жильберту, которая играла со мной на Елисейских Полях, вкладывала мне в руку прохладный агатовый шарик, присылала мне записки на бумаге с голубым пуделем, с китайской шляпкой, с раскрытым зонтиком, с всадником в шлеме, каждую букву в этих записках я готов был поцеловать за то, что ее написала Жильберта, я мечтал вынуть однажды из конверта вместе с листком бумаги - ее рыжий локон, фотографию ее локона, подобную отпечатку раковины на камне, отпечатку, оставленному миллион лет назад, я хотел, чтобы она любила меня, но что бы я делал, если б она и вправду тогда меня любила. Она беседовала с Рахилью, сжимая в руке носовой платок, теперь она не могла сделать тот непристойный жест, смутивший меня когда-то в Комбре, о, как бы я хотел увидеть снова, как она быстро складывает пальцы кольцом и вставляет в это кольцо указательный палец. Но она давно позабыла, зачем нужны эти жесты, она позабыла Комбре, собственное детство, Свана, игру в волан и в пятнашки, своих подружек, меня, Леа в мужском костюме, все стало пылью, забвение смело прочь эту пыль, а Жильберта умерла. Вы не слышите меня, сказал Морель, и я действительно его не слышал, меня окружали давно смолкнувшие звуки: скрип ступеней, шелест ткани, смех, свист плети, шум волн, свист поезда в час двадцать две, шепот Жильберты, шепот Альбертины, вздохи Сен-Лу, фраза из сонаты Вентейля, и постепенно к этим звукам прибавлялись запахи моря и хлеба, нагретых солнцем волос, лошадиного пота, боярышника и роз, мои ноги обжигал горячий песок, сквозь подошвы я ощущал его жар, кто-то звал меня издалека - тетя Леония? бабушка? Альбертина? Одетта? - и я не отвечал на зов, я притворялся, что я не существую, хоть и понимал, что не существуют они, я произнес вслух: «Я знаю, что Робер любил меня», - и это было совсем не то, что я собирался произнести, я не думал сейчас о Робере, я думал, что бабушка любила меня и любила Робера за то, что Робер обо мне заботился. Понимала ли она, почему он так привязан ко мне, а если понимала - тревожилась ли за меня, допускала ли хоть на миг, что я уступлю ему, или ничего не понимала, не подозревала о существовании содома, и в своей наивности - в нашей с нею общей наивности - считала, что он так нежен со мною из-за моего слабого здоровья, из-за моих приступов удушья; сердце приказывало ему быть ласковым со мной, Рахиль научила его быть внимательным и учтивым, он укрывал меня плащом, утешал, когда я был в отчаянии, он говорил обо мне с герцогиней Германтской, искал ради меня Альбертину, он надеялся, что я буду любить его так же, как он любил меня, но я не был способен к этой любви, я не знаю до сих пор, вправду ли он на это надеялся или просто не мог оставить меня в покое, ему нужно было встретить Мореля, чтобы исцелиться от любви ко мне, он встретил Мореля и исцелился.

@темы: фики, Marcel Proust

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Вот таким надо делиться, потому что ыыыыыы, плечи Эрика! Это они с Наталией Макаровой репетируют "Эпилог", вторая фотография - тот же самый момент, но уже из спектакля. А голые плечи Эрика на репетиционной фотографии превращают все это в легкую порнографию.

A photo posted by Instagram

@темы: Erik Bruhn, John Neumeier and his ballets, Erik Bruhn - photos