Живи, а то хуже будет
70. Вот сейчас мне так и хочется написать одну из универсальных отмазок: "я не виновата, оно само придумалось!". Но считайте, что ее тут нет. Не собираюсь отмазываться, собираюсь свалить все на Платона: сегодня чуть ли не три часа сидела в очереди на перевязку и перечитывала "Пир". Доперечитывалась до того, что на обратном пути стала сочинять титанийский драббл. Получилась псевдоантичная ахинея, с цитатами из "Пира", а также из "Сатирикона", "Песен Билитис", и, пожалуй, "Сократа сибирских Афин". С претензиями на юмор, естественно. И вообще-то, это подарок. Только не знаю, не убьет ли меня одаренный. А впрочем... если что, то я каюсь заранее. Ариабарт пушистый и в фуражке, поздравляю с днем рождения и дарю вам драббл "Симпосий".
"Титания", PG-13, Жуслан/Ариабарт, Аджиман/Идрис, Теодора/Франсия - Не шумите, мужи титанийцы, - сказал мудрый Аджиман, приумытый и обутый в сандалии. - И жены тоже.
С этими словами возлег он на ложе и дал знак к началу пира. И легли также на ложа лукавый Жуслан, добродетельный Ариабарт, юный Идрис и многоумная Теодора. А львиноликий Залиш не пришел в тот день на пир, ибо накануне опился сверх меры фалернским и хиосским и захворал. За здравие его подняли первую чашу и попросили богов даровать ему скорейшее исцеление, и последние капли пролили на алтарь, дабы умилостивить ларов и призвать благословение на этот дом. А затем вошла в залу Франсия Каллипига в прозрачной столе и украсила всех венками из фиалок и плюща, но ни к кому не села на ложе, а пошла по кругу, угощая и наливая вина. И сказал мудрый Аджиман:
- Подавай все, что тебе вздумается, прекрасная Франсия Каллипига, нет над тобой сегодня надсмотрщиков, все мы у тебя в гостях. Выпьем и поедим, предадимся беседе, а затем послушаем, как играют гибкие флейтщицы, и посмотрим, как лидийские девушки танцуют танец семи покрывал, снимая одну вуаль за другой, пока не останется на теле одно ожерелье да пояс из драгоценных камней. Пейте, мужи титанийцы, и ты, многоумная Теодора, пейте и веселитесь, ибо нынче будем мы говорить не о политике, а о любви.
- Что же можно сказать о любви? - спросил с сомнением добродетельный Ариабарт. - Мы спорили не раз, бог Эрос или демон, красив он или безобразен, счастлив или несчастлив, но так и не отыскали истину. Я говорил, что Эрос легок и прекрасен, молод и нежен, а ты, мудрый Аджиман, возражал мне и называл Эроса древним божеством, а многоумная Теодора утверждала, что Эрос - это демон, и сколько бы мы ни спорили, мы так и не сумели переубедить друг друга. Не лучше ли поговорить о чем-нибудь другом?
- Но любовь и сущность Эроса - не одно и то же, добродетельный Ариабарт. Мы попробуем разобрать частности, мы приложим любовь к самим себе, и в беседе о дробных частицах постигнем целое. А если истина снова ускользнет от нас, мы все равно проведем веселый вечер.
И все согласились с мудрым Аджиманом, и отведали печеных рыбок и лепешек, инжира и сыра, заели медовыми сотами, запили цекубским вином. А насытившись, начали беседу, и стали прикладывать любовь к себе, словно дорогую одежду - к лицу она или нет? И первым заговорил Ариабарт, любимый более за добродетель, нежели за красоту:
- Всю жизнь меня влекло к мальчикам, мужчинам и юношам, всю жизнь я искал их внимания и находил счастье в их объятиях, но никогда не знал покоя. Мне не хотелось лежать с ними вечно, я бросал их, понимая, что поступаю неблагородно, я дурно отвечал на их любовь. И мои поиски длились долго, до тех пор, пока я не обратил взгляд на своего брата. Судите сами, ты, мудрый Аджиман, и ты, юный Идрис, и ты, многоумная Теодора, мог ли я противиться своему желанию?
- Конечно, не мог, - ответили хором мудрый Аджиман, юный Идрис и многоумная Теодора. - Порождение солнца, ты искал того, кто был некогда твоею половиной.
- О таких, как ты, - вступил лукавый Жуслан, - говорят, что они от смелости и мужественности любят то, что походит на них самих. Всем нам известны твои славные победы, мой добродетельный брат, и никто не посмеет обвинить тебя в трусости или в распутстве.
И мудрый Аджиман кивнул, соглашаясь, а Франсия Каллипига обнесла всех лесбосским вином, алым и сладким, как ее губы. Гиацинтами пахло ее тело, но никто из мужчин не протянул к ней руку, не прикоснулся к ее груди, усыпанной розовою пудрой. О высокой любви говорили они, а не о разврате, и Франсия Каллипига была непорочна с ними. Только женщина могла дотронуться до нее.
- Сядь ко мне на ложе, Франсия Каллипига, - сказала многоумная Теодора, - и пусть демон Эрос, проводник между людьми и богами, осенит нас своим хрупким крылом. Сядь ко мне, и вдвоем мы приблизимся к прекрасному, и сотворим добро, ибо любовь есть добро и благо.
И Франсия Каллипига села на ложе, а многоумная Теодора обняла ее и украсила лентами, и поднесла к ее губам чашу с вином и снегом, дала отпить и сама отпила. А юный Идрис взглянул на них и спросил с обидою:
- Разве не говорили тебе, Теодора, что лишь любовь к мужчинам истинно прекрасна? Как же ты меняешь ее на низменную любовь, как же отворачиваешься от Афродиты Урании к Афродите Пандемос? Стыдись, ты знаешь одну лишь чувственность, а о нравственности не имеешь понятия.
Промолчал мудрый Аджиман, ни словом не вступился за многоумную Теодору, рассмеялись лукавый Жуслан и добродетельный Ариабарт, увитые плющом и фиалками, и взглянули равнодушно на бедра Франсии Каллипиги под прозрачною столой. Любовь они направляли друг на друга, как лучники направляют стрелы, и дарили ласки ради добродетели, не стыдясь своего влечения. А юный Идрис уронил пустую чашу, и осколки разлетелись по полу, точно брызги дождя, точно сноп лучей, и сами стали солнцем и светом. И сказал тогда Аджиман:
- Лидийские танцовщицы порежут себе ноги, и прогневаются на нас их божества. Твоя горячность, Идрис, равна твоей юности, и оттого я прощаю тебе, но впредь будь осмотрительнее.
- Ничего, - успокоила Франсия Каллипига, - не тревожься, я велю подмести пол метлою из чистой полыни, и танцовщицы спляшут для нас без страха. Поговори же еще о любви, многоумная Теодора, твой голос так ясен, будто горный поток, и я готова слушать тебя до утра.
Улыбнулась ей многоумная Теодора и обратилась к юному Идрису с такою речью:
- К небесной Афродите тянутся те, кому милее разум, а не тело, душа, а не ее вместилище. А те, кому нужно лишь удовлетворить свою похоть, влекутся к Афродите земной, влюбляются без разбора в глупую красоту в мужском или в женском обличье. Ты рассуждаешь о нравственности, но не знаешь, что это такое, мудрые слова ты повторяешь без понятия, обвиняя меня в бездушии, осыпаешь упреками, колкими и ничтожными, как стеклянная пыль. Прекрасна не любовь к мужчинам, прекрасна любовь, стремящаяся к бессмертию, и позорна не любовь к женщинам, а любовь, прикасающаяся к одной плоти. Ведома ли тебе самому любовь возвышенная и бескорыстная, любовь, почитающая высшим благом - благо любимого, любовь, обостряющая ум, любовь, вдохновленная божеством? Сколько я слышала о тебе, ты никогда не любил без тайного умысла, ты отдавался не за деньги, но за почести, за поддержку в политических делах. Суди же сам, благородна ли твоя любовь?
- Полно, полно, многоумная Теодора, - вступился тут мудрый Аджиман, - не будь так сурова к юному Идрису. Все мы стремимся к небесной Афродите, но по пути к ней оборачиваемся на ее земную сестру, все мы жаждем возвышенной любви, но не можем пока отказаться от любви низменной. И признай смиренно, что ты не лучше нас, ибо сейчас волнуют тебя очертания бедер Франсии Каллипиги, а не ее душа.
И тогда рассмеялись лукавый Жуслан, добродетельный Ариабарт, многоумная Теодора и прекрасная Франсия Каллипига, и осушили чаши во славу двух Афродит, и вознесли хвалу любви земной и любви небесной. А мудрый Аджиман позвал юного Идриса к себе на ложе и усадил рядом, и утешил. И выпили они все круговую, пустив чашу справа налево, и позвали служанку с метлой из полыни. А пока она мела пол, лукавый Жуслан рассказал такую историю:
- Слышал я, как некогда один юнец воспылал страстью к человеку много старше себя, убеленному сединами и преисполненному мудрости. Был он красив и наделен властью, оттого никто и не знал, во что именно влюблен юнец - в мудрость, во власть или в красоту. И посмеивались над юнцом, и говорили, что отдастся он за пару голубей, или за охотничьего пса, лишь только любимый позовет его к себе. И однажды после пира, на котором был и юнец, любимый сказал ему: "Стоит ли тебе уходить? Уже поздно, и факел твой погаснет, и провожатый твой заблудится. Останься со мной". Огни потушили, прислуга ушла, и юнец, дрожа от страсти, прилег на ложе к любимому, и обвил его руками, и укрылся его плащом, спасаясь от зимней стужи. Не раз и не два соединялись они в ту ночь, становясь единым целым, но юнцу все было мало, снова и снова спрашивал он: "Разве мы ничего больше не будем делать?". И под утро утомленный любимый склонил седую голову и ответил с досадою: "Спи, неугомонный, не то я позову отца!". Ибо только отца своего и страшился юнец, и трепетал перед его порицанием и перед крепкою розгой.
- История твоя остроумна, но зла, лукавый Жуслан, - с улыбкой сказал мудрый Аджиман. - Напрасно ты высмеиваешь бедного юнца, напрасно коришь его за ненасытность его любви, ведь тебе самому знаком этот голод, не знающий утоления. Ласки добродетельного Ариабарта ненадолго приносят тебе утешение, ты жаждешь их снова и снова, только телесная усталость и может отвратить тебя от его объятий. И надо соблюдать меру, чтобы плоть следовала порывам души, а не стенала в отчаянии от неисполнимости желаний.
- Твои пышные речи слишком хороши для нашего пира, мудрый Аджиман, - ответил Жуслан и привлек добродетельного Ариабарта к себе на ложе. - Нет для тебя достойных собеседников, все они давно покоятся в могилах, а мы не можем их заменить. Не пора ли нам помолчать немного и насладиться музыкой? Хороши ли твои флейтщицы, Франсия Каллипига?
- Ах, как они хороши, - ответила прекрасная Франсия, прислоняясь головою к плечу многоумной Теодоры. - Ты сейчас сам увидишь, что они молоды и изукрашены желтыми лентами и черными ирисами, их двойные флейты поют нежно, как морские раковины, как соловьи на закате, их длинные глаза подведены египетскою тушью, а губы накрашены кармином.
- Так позови же их, - попросил юный Идрис, - и вели подать нам еще вина.
- Позови флейтщиц, Франсия Каллипига, - сказал мудрый Аджиман, - и пусть они сыграют гимн Эросу.
"Титания", PG-13, Жуслан/Ариабарт, Аджиман/Идрис, Теодора/Франсия - Не шумите, мужи титанийцы, - сказал мудрый Аджиман, приумытый и обутый в сандалии. - И жены тоже.
С этими словами возлег он на ложе и дал знак к началу пира. И легли также на ложа лукавый Жуслан, добродетельный Ариабарт, юный Идрис и многоумная Теодора. А львиноликий Залиш не пришел в тот день на пир, ибо накануне опился сверх меры фалернским и хиосским и захворал. За здравие его подняли первую чашу и попросили богов даровать ему скорейшее исцеление, и последние капли пролили на алтарь, дабы умилостивить ларов и призвать благословение на этот дом. А затем вошла в залу Франсия Каллипига в прозрачной столе и украсила всех венками из фиалок и плюща, но ни к кому не села на ложе, а пошла по кругу, угощая и наливая вина. И сказал мудрый Аджиман:
- Подавай все, что тебе вздумается, прекрасная Франсия Каллипига, нет над тобой сегодня надсмотрщиков, все мы у тебя в гостях. Выпьем и поедим, предадимся беседе, а затем послушаем, как играют гибкие флейтщицы, и посмотрим, как лидийские девушки танцуют танец семи покрывал, снимая одну вуаль за другой, пока не останется на теле одно ожерелье да пояс из драгоценных камней. Пейте, мужи титанийцы, и ты, многоумная Теодора, пейте и веселитесь, ибо нынче будем мы говорить не о политике, а о любви.
- Что же можно сказать о любви? - спросил с сомнением добродетельный Ариабарт. - Мы спорили не раз, бог Эрос или демон, красив он или безобразен, счастлив или несчастлив, но так и не отыскали истину. Я говорил, что Эрос легок и прекрасен, молод и нежен, а ты, мудрый Аджиман, возражал мне и называл Эроса древним божеством, а многоумная Теодора утверждала, что Эрос - это демон, и сколько бы мы ни спорили, мы так и не сумели переубедить друг друга. Не лучше ли поговорить о чем-нибудь другом?
- Но любовь и сущность Эроса - не одно и то же, добродетельный Ариабарт. Мы попробуем разобрать частности, мы приложим любовь к самим себе, и в беседе о дробных частицах постигнем целое. А если истина снова ускользнет от нас, мы все равно проведем веселый вечер.
И все согласились с мудрым Аджиманом, и отведали печеных рыбок и лепешек, инжира и сыра, заели медовыми сотами, запили цекубским вином. А насытившись, начали беседу, и стали прикладывать любовь к себе, словно дорогую одежду - к лицу она или нет? И первым заговорил Ариабарт, любимый более за добродетель, нежели за красоту:
- Всю жизнь меня влекло к мальчикам, мужчинам и юношам, всю жизнь я искал их внимания и находил счастье в их объятиях, но никогда не знал покоя. Мне не хотелось лежать с ними вечно, я бросал их, понимая, что поступаю неблагородно, я дурно отвечал на их любовь. И мои поиски длились долго, до тех пор, пока я не обратил взгляд на своего брата. Судите сами, ты, мудрый Аджиман, и ты, юный Идрис, и ты, многоумная Теодора, мог ли я противиться своему желанию?
- Конечно, не мог, - ответили хором мудрый Аджиман, юный Идрис и многоумная Теодора. - Порождение солнца, ты искал того, кто был некогда твоею половиной.
- О таких, как ты, - вступил лукавый Жуслан, - говорят, что они от смелости и мужественности любят то, что походит на них самих. Всем нам известны твои славные победы, мой добродетельный брат, и никто не посмеет обвинить тебя в трусости или в распутстве.
И мудрый Аджиман кивнул, соглашаясь, а Франсия Каллипига обнесла всех лесбосским вином, алым и сладким, как ее губы. Гиацинтами пахло ее тело, но никто из мужчин не протянул к ней руку, не прикоснулся к ее груди, усыпанной розовою пудрой. О высокой любви говорили они, а не о разврате, и Франсия Каллипига была непорочна с ними. Только женщина могла дотронуться до нее.
- Сядь ко мне на ложе, Франсия Каллипига, - сказала многоумная Теодора, - и пусть демон Эрос, проводник между людьми и богами, осенит нас своим хрупким крылом. Сядь ко мне, и вдвоем мы приблизимся к прекрасному, и сотворим добро, ибо любовь есть добро и благо.
И Франсия Каллипига села на ложе, а многоумная Теодора обняла ее и украсила лентами, и поднесла к ее губам чашу с вином и снегом, дала отпить и сама отпила. А юный Идрис взглянул на них и спросил с обидою:
- Разве не говорили тебе, Теодора, что лишь любовь к мужчинам истинно прекрасна? Как же ты меняешь ее на низменную любовь, как же отворачиваешься от Афродиты Урании к Афродите Пандемос? Стыдись, ты знаешь одну лишь чувственность, а о нравственности не имеешь понятия.
Промолчал мудрый Аджиман, ни словом не вступился за многоумную Теодору, рассмеялись лукавый Жуслан и добродетельный Ариабарт, увитые плющом и фиалками, и взглянули равнодушно на бедра Франсии Каллипиги под прозрачною столой. Любовь они направляли друг на друга, как лучники направляют стрелы, и дарили ласки ради добродетели, не стыдясь своего влечения. А юный Идрис уронил пустую чашу, и осколки разлетелись по полу, точно брызги дождя, точно сноп лучей, и сами стали солнцем и светом. И сказал тогда Аджиман:
- Лидийские танцовщицы порежут себе ноги, и прогневаются на нас их божества. Твоя горячность, Идрис, равна твоей юности, и оттого я прощаю тебе, но впредь будь осмотрительнее.
- Ничего, - успокоила Франсия Каллипига, - не тревожься, я велю подмести пол метлою из чистой полыни, и танцовщицы спляшут для нас без страха. Поговори же еще о любви, многоумная Теодора, твой голос так ясен, будто горный поток, и я готова слушать тебя до утра.
Улыбнулась ей многоумная Теодора и обратилась к юному Идрису с такою речью:
- К небесной Афродите тянутся те, кому милее разум, а не тело, душа, а не ее вместилище. А те, кому нужно лишь удовлетворить свою похоть, влекутся к Афродите земной, влюбляются без разбора в глупую красоту в мужском или в женском обличье. Ты рассуждаешь о нравственности, но не знаешь, что это такое, мудрые слова ты повторяешь без понятия, обвиняя меня в бездушии, осыпаешь упреками, колкими и ничтожными, как стеклянная пыль. Прекрасна не любовь к мужчинам, прекрасна любовь, стремящаяся к бессмертию, и позорна не любовь к женщинам, а любовь, прикасающаяся к одной плоти. Ведома ли тебе самому любовь возвышенная и бескорыстная, любовь, почитающая высшим благом - благо любимого, любовь, обостряющая ум, любовь, вдохновленная божеством? Сколько я слышала о тебе, ты никогда не любил без тайного умысла, ты отдавался не за деньги, но за почести, за поддержку в политических делах. Суди же сам, благородна ли твоя любовь?
- Полно, полно, многоумная Теодора, - вступился тут мудрый Аджиман, - не будь так сурова к юному Идрису. Все мы стремимся к небесной Афродите, но по пути к ней оборачиваемся на ее земную сестру, все мы жаждем возвышенной любви, но не можем пока отказаться от любви низменной. И признай смиренно, что ты не лучше нас, ибо сейчас волнуют тебя очертания бедер Франсии Каллипиги, а не ее душа.
И тогда рассмеялись лукавый Жуслан, добродетельный Ариабарт, многоумная Теодора и прекрасная Франсия Каллипига, и осушили чаши во славу двух Афродит, и вознесли хвалу любви земной и любви небесной. А мудрый Аджиман позвал юного Идриса к себе на ложе и усадил рядом, и утешил. И выпили они все круговую, пустив чашу справа налево, и позвали служанку с метлой из полыни. А пока она мела пол, лукавый Жуслан рассказал такую историю:
- Слышал я, как некогда один юнец воспылал страстью к человеку много старше себя, убеленному сединами и преисполненному мудрости. Был он красив и наделен властью, оттого никто и не знал, во что именно влюблен юнец - в мудрость, во власть или в красоту. И посмеивались над юнцом, и говорили, что отдастся он за пару голубей, или за охотничьего пса, лишь только любимый позовет его к себе. И однажды после пира, на котором был и юнец, любимый сказал ему: "Стоит ли тебе уходить? Уже поздно, и факел твой погаснет, и провожатый твой заблудится. Останься со мной". Огни потушили, прислуга ушла, и юнец, дрожа от страсти, прилег на ложе к любимому, и обвил его руками, и укрылся его плащом, спасаясь от зимней стужи. Не раз и не два соединялись они в ту ночь, становясь единым целым, но юнцу все было мало, снова и снова спрашивал он: "Разве мы ничего больше не будем делать?". И под утро утомленный любимый склонил седую голову и ответил с досадою: "Спи, неугомонный, не то я позову отца!". Ибо только отца своего и страшился юнец, и трепетал перед его порицанием и перед крепкою розгой.
- История твоя остроумна, но зла, лукавый Жуслан, - с улыбкой сказал мудрый Аджиман. - Напрасно ты высмеиваешь бедного юнца, напрасно коришь его за ненасытность его любви, ведь тебе самому знаком этот голод, не знающий утоления. Ласки добродетельного Ариабарта ненадолго приносят тебе утешение, ты жаждешь их снова и снова, только телесная усталость и может отвратить тебя от его объятий. И надо соблюдать меру, чтобы плоть следовала порывам души, а не стенала в отчаянии от неисполнимости желаний.
- Твои пышные речи слишком хороши для нашего пира, мудрый Аджиман, - ответил Жуслан и привлек добродетельного Ариабарта к себе на ложе. - Нет для тебя достойных собеседников, все они давно покоятся в могилах, а мы не можем их заменить. Не пора ли нам помолчать немного и насладиться музыкой? Хороши ли твои флейтщицы, Франсия Каллипига?
- Ах, как они хороши, - ответила прекрасная Франсия, прислоняясь головою к плечу многоумной Теодоры. - Ты сейчас сам увидишь, что они молоды и изукрашены желтыми лентами и черными ирисами, их двойные флейты поют нежно, как морские раковины, как соловьи на закате, их длинные глаза подведены египетскою тушью, а губы накрашены кармином.
- Так позови же их, - попросил юный Идрис, - и вели подать нам еще вина.
- Позови флейтщиц, Франсия Каллипига, - сказал мудрый Аджиман, - и пусть они сыграют гимн Эросу.
По крайней мере, в каноне этот пейринг подтвержден не более, чем какой-нибудь Алек/дочка Юлиана Минца или дочка Миттермайера. И вообще, что хочу, то и ворочу. А так славно вырисовывается: повзрослевший Эмиль, личный врач его высочества, - и собственно его высочество, юный и очаровательный Алек, унаследовавший красоту своего отца. И разница между ними - каких-нибудь пятнадцать-шестнадцать лет, ерунда. Допустим, Эмилю - тридцать с хвостиком, Алеку - шестнадцать; Алек знает Эмиля с детства и привык доверять ему, Алек беседует с ним откровеннее, чем с другими взрослыми в своем окружении, и еще - любит расспрашивать его о своем покойном отце, ведь Эмиль его так хорошо знал, так восхищался им. А Эмиль охотно пускается в воспоминания и постепенно привязывается к Алеку, но не переносит на него свои чувства к Райнхарду, ведь то обожание было совсем другим, неповторимым. Да и сам Эмиль повзрослел с тех пор и порастерял былую восторженность. И при Алеке он, несмотря на разницу в статусе, будет старшим другом. В общем-то, не самый плохой образец для подражания. 
