Живи, а то хуже будет
28. Ну вот, домучила я очередной драббл - сиквел "От пожаров и морозов", замечательный тем, что автор в нем снова признается в любви к своему юрийному ОТП, а также к некоторым ОТП неюрийным. Еще в нем нагло процитирован фильм (и пьеса) "Тот самый Мюнхгаузен". Еще он получился угрюмым, хотя как так вышло - сама не знаю. Еще... ну, еще называется он "Прощание с леди Годивой".
"Bleach", Мацумото/Хинамори, PG-13Хинамори встает с постели перед рассветом - напиться, и даже юкаты не накидывает, чтоб слаще было, замерзнув, снова скользнуть в тепло. Голая и худенькая, как мальчик, она бродит бесшумно, не стесняясь больше ни своего тела, ни сонного взгляда Рангику. Вот ступают, крадучись, ее маленькие ноги, вот две родинки темнеют у ягодиц (закрыв глаза, Рангику может найти их), вот млечно белеют ее острые груди, они прохладны уже, быстрее всего остывая в нетопленой комнате. Вода сбегает вниз с губ - по подбородку и шее, и Хинамори зябнет сильнее. Темные волосы меж ее бедер влажны, сладковатый запах пропитывает ее, и Рангику, и узкую до сих пор - для двоих - постель. Не расставаясь больше ни на одну ночь, не в силах расстаться, они все-таки боятся признать, что не шутят, не от безысходности приходят друг к другу, не отчаянию предаются, оставшись наедине. Пока никто, кажется, ничего не замечает, никто всерьез не говорит - ах, да они же не просто дружат, подумайте, они спят вместе, - и ладно.
В огромной Сейретейской библиотеке Хинамори не находит ни одной книги о девичьих влюбленностях, зашедших так далеко: все обрывается, словно над черным и глухим морем, - дружбою, замужеством, ссорами, разлукой. Ей не с кого брать пример, и негде искать других книг. В холодном доме Кучики живет одна маленькая наследница, и кто-то даже приходит к ней по ночам - сердце она открывает ему и пускает на ложе, но не в библиотеку. Да скитальцу этому нужна только она, едва не отпустив ее, он верит отныне лишь в объятия и в тяжесть ее тела на своих коленях. И Хинамори думает порою, что книги умерли вместе с прежним хозяином дома - и вместе с тем, кто приходил по ночам к нему, улыбаясь счастливо и безлюбо. В белом песке, под рухнувшею башней, лежат они теперь, обнявшись, и вороны реют и реют над ними.
День за днем Хинамори становится смелее и спокойнее, воробьиная пугливость покидает ее, и преждевременная старость уходит тоже, оставляя - будто не было тощих лет - юное и простенькое лицо, лицо школьницы. Лишь глаза портят его, оттого, что уже не невинны, как прежде. Ей не страшно теперь руку Рангику поднести к губам и поцеловать длинные пальцы, ей мало коротких прикосновений - на бегу, приоткрытыми, едва влажными ртами. Ответная жажда утешает ненадолго, Рангику не свободнее ее, на секунды может обнять и прижать к себе, столкнувшись в пустом - блаженно пустом коридоре. Хинамори вспоминает опять навеки оставшихся в пустыне и гадает: кто сегодня подглядывает за ней и Рангику, как сама она случайно - подглядывала за ними? Ей-то доставалось меньше, эти двое стеснительнее были в любви (если вообще то была любовь). Как жаль, что времени так мало, как жаль, что сторонний наблюдатель не может увидать большего, не может разобраться, что творится между ней и Рангику - чтобы потом объяснить им это. Выше всего стоит не влечение и не ревность, а страх утраты, физического разлучения, в простую форму выливающийся - "я тебя никогда не увижу". И по утрам, прощаясь на целый день, Хинамори произносит тихо:
- Мне так не хочется отпускать вас, Рангику-сан.
Рангику смотрит сквозь ресницы, как она блуждает по комнате, будто птица, будто слепая, чудом не натыкаясь на стены. Вода высыхает на ее бледной коже, и жажда утолена, пора бы уже лечь. Наверное, Хинамори до сих пор боится ее - и, привыкнув постепенно к касаниям наяву, не смеет просить их у спящей. Неосознанно ревнуют они друг друга к снам, извиняют деликатно и молча - что ж поделать, мало ли кто может ворваться в сновидение, и тяготятся молча же, томясь и подстерегая: чье имя сорвется с губ? И Хинамори ходит, прислушиваясь: когда же Рангику позовет того, кто зарыт в песке рядом с погибшим, навсегда теперь ему принадлежащим - Кучики.
- Что тебе не спится? - глухо спрашивает Рангику, снизу вверх на нее глядя. - Ложись.
- Я разбудила вас? Простите.
- Я не спала. Ложись, не ходи так, а то замерзнешь, простудишься...
В приподнятую и раскрытую ладонь Хинамори вкладывает руку - совсем холодную, как будто и вправду с мороза вернулась, с великого холода. Колени приминают постель. Ну, все - спокойно и ясно думает Рангику и удивляется сама: что же - все? почему - все? И пристальный, изучающий взгляд встречает - потому что Хинамори наклоняется над нею, не улыбаясь, до гусиной кожи озябнув. Нет, не птенец, а злая взрослая птица чудится Рангику, и тоненькие пальцы могут закогтить запястья до крови, если что-то не понравится ей. О чем же все-таки думала она, бессонно скитаясь от стены к стене? Стучит ее сердце. Круглый укус краснеет под ключицей: в шею они не целуют, нет у них шарфов, чтоб заматывать следы.
Все время они держатся за соломинку: надломится она, и все рухнет. Верно, Хинамори острее чувствует непрочность, эфирность их связи - дунет ветер, и не будет ее, улыбнется мужчина - и не будет ее. Она не знает, чем удержать меня, слышит Рангику и смотрит в черные (ночью у нее всегда черные) глаза. Все один страх и горе, и Хинамори тоже - глядит, не отрываясь, до рассвета, кажется, готовясь промолчать. Или все-таки?..
- Когда вы уйдете, мне будет очень плохо, - ровно произносит она.
А Рангику механически раскладывает фразу по словам и смыслам: "когда" - а не "если", и выдержанное, оледенелое "плохо" вместо "я не смогу жить", "я с ума сойду", "я умру". Значит, уверена она в измене, в том, что покинут ее первой. Как привычно и приятно, наверно, чувствовать себя невинною жертвой... но такие глаза чаще у убийц бывают. И поддаваясь спокойствию (и озлясь - за то, что о ней думают так худо), Рангику отвечает:
- Знаешь, когда уйдешь ты, мне тоже будет очень плохо.
- Я не думаю, что я уйду, Рангику-сан.
- Как чудно: я тоже об этом не думаю.
- Скажите мне что-нибудь, Рангику-сан, - просит Хинамори.
- Что сказать?
- Что-нибудь.
По ночам они молчат больше, чем днем, стесняясь мысли свои открывать, надеясь, наверное - а вдруг та, другая, сама догадается? Стыдно и странно беседовать, лежа под одеялом, губы целуют, обрывая недоговоренное. От такой смутной просьбы - что же сказать, в конце концов, ну что? - Рангику осознает внезапно, что ничего не знает о сердце Хинамори - и собственное ее сердце пустеет на секунду, как от великой тоски, от непомерного разочарования. Одиночество непреодолимо. Друг другу не вверяясь, останавливаются они у безымянной черты, предела откровенности, и дальше нет ничего, одна душа. А в нее нельзя, невозможно лезть. Ночь эта может окончиться разлукой - не со страхом, а с досадой (и это удивительнее всего) понимает Рангику. О, зачем же было начинать этот разговор? Будто огнем на стене возникают перед нею слова, остается только прочесть, как по книге, по дурной привычке, Хинамори переданной - читать слишком много и прочитанному верить, от волнения чужие тексты вспоминать. Кружение букв никогда не останавливается, раз вступишь в него - больше не выбраться, будто разума лишают созвездия и сопряжения слов, слов, слов. И Рангику бесчувственно - пока не забылось, не изгладилось из памяти - говорит:
- Я очень люблю тебя.
- Не то, - отвечает Хинамори.
Никогда прежде они о любви не говорили: невозможно было произнести - люблю тебя, так люблю тебя. "Очень" выпадает из формулы - и обращает ее в игровую, в чужую, в вырванную из пьесы строку. Нет стыда в том, чтобы сказать ее, нет нужды в нее верить. Холодные ладони давят на плечи Рангику, и она уже готова оборвать все, в постель и в объятья притянуть замерзшую, такую несчастную Хинамори, - но жесток взгляд, а тело негибко.
- Я буду верна тебе.
- Не надо.
- Я никогда не предам тебя.
- Я знаю.
- Я никогда не оставлю тебя.
- Не то, - повторяет Хинамори. - Не то.
"Так чего же надо тебе?" - смятенно думает Рангику. Чужим обещаниям приходит конец, а Хинамори никак не прекращает игру, ждет и ждет, дрожа от свежести. Любви ей не надо, верности ей не надо (один раз предали - и довольно), горя хочется ей, сиротства, вольного хлада? Или - как мучительно узнавание - права уходить, ни слова не говоря о том, куда уходит? Под одеялом Рангику мерзнет одна.
- Рангику-сан, вы тоже не знаете.
- Может быть, и не знаю. Но вот что, - говорит она, за талию охватывая Хинамори (мороз по коже пробегает), - я буду ждать тебя, если ты уйдешь.
Холодная щека прижимается к ее щеке, и ослабевшие руки обнимают крепко за шею, нет в них больше злой и обиженной силы, исчезла она, истаяла. Хинамори не плачет, а только льнет ближе, в это мгновенье - доверяясь и вверяясь, как умела прежде, не рассуждая, не зная еще о предательствах. За расплывчатым и случайным, за "не тем" и "не таким" проступает истинное, единственный облик: Рангику душу ее держит сегодня. И удержит ли?
- Я тоже буду ждать вас, Рангику-сан.
"Bleach", Мацумото/Хинамори, PG-13Хинамори встает с постели перед рассветом - напиться, и даже юкаты не накидывает, чтоб слаще было, замерзнув, снова скользнуть в тепло. Голая и худенькая, как мальчик, она бродит бесшумно, не стесняясь больше ни своего тела, ни сонного взгляда Рангику. Вот ступают, крадучись, ее маленькие ноги, вот две родинки темнеют у ягодиц (закрыв глаза, Рангику может найти их), вот млечно белеют ее острые груди, они прохладны уже, быстрее всего остывая в нетопленой комнате. Вода сбегает вниз с губ - по подбородку и шее, и Хинамори зябнет сильнее. Темные волосы меж ее бедер влажны, сладковатый запах пропитывает ее, и Рангику, и узкую до сих пор - для двоих - постель. Не расставаясь больше ни на одну ночь, не в силах расстаться, они все-таки боятся признать, что не шутят, не от безысходности приходят друг к другу, не отчаянию предаются, оставшись наедине. Пока никто, кажется, ничего не замечает, никто всерьез не говорит - ах, да они же не просто дружат, подумайте, они спят вместе, - и ладно.
В огромной Сейретейской библиотеке Хинамори не находит ни одной книги о девичьих влюбленностях, зашедших так далеко: все обрывается, словно над черным и глухим морем, - дружбою, замужеством, ссорами, разлукой. Ей не с кого брать пример, и негде искать других книг. В холодном доме Кучики живет одна маленькая наследница, и кто-то даже приходит к ней по ночам - сердце она открывает ему и пускает на ложе, но не в библиотеку. Да скитальцу этому нужна только она, едва не отпустив ее, он верит отныне лишь в объятия и в тяжесть ее тела на своих коленях. И Хинамори думает порою, что книги умерли вместе с прежним хозяином дома - и вместе с тем, кто приходил по ночам к нему, улыбаясь счастливо и безлюбо. В белом песке, под рухнувшею башней, лежат они теперь, обнявшись, и вороны реют и реют над ними.
День за днем Хинамори становится смелее и спокойнее, воробьиная пугливость покидает ее, и преждевременная старость уходит тоже, оставляя - будто не было тощих лет - юное и простенькое лицо, лицо школьницы. Лишь глаза портят его, оттого, что уже не невинны, как прежде. Ей не страшно теперь руку Рангику поднести к губам и поцеловать длинные пальцы, ей мало коротких прикосновений - на бегу, приоткрытыми, едва влажными ртами. Ответная жажда утешает ненадолго, Рангику не свободнее ее, на секунды может обнять и прижать к себе, столкнувшись в пустом - блаженно пустом коридоре. Хинамори вспоминает опять навеки оставшихся в пустыне и гадает: кто сегодня подглядывает за ней и Рангику, как сама она случайно - подглядывала за ними? Ей-то доставалось меньше, эти двое стеснительнее были в любви (если вообще то была любовь). Как жаль, что времени так мало, как жаль, что сторонний наблюдатель не может увидать большего, не может разобраться, что творится между ней и Рангику - чтобы потом объяснить им это. Выше всего стоит не влечение и не ревность, а страх утраты, физического разлучения, в простую форму выливающийся - "я тебя никогда не увижу". И по утрам, прощаясь на целый день, Хинамори произносит тихо:
- Мне так не хочется отпускать вас, Рангику-сан.
Рангику смотрит сквозь ресницы, как она блуждает по комнате, будто птица, будто слепая, чудом не натыкаясь на стены. Вода высыхает на ее бледной коже, и жажда утолена, пора бы уже лечь. Наверное, Хинамори до сих пор боится ее - и, привыкнув постепенно к касаниям наяву, не смеет просить их у спящей. Неосознанно ревнуют они друг друга к снам, извиняют деликатно и молча - что ж поделать, мало ли кто может ворваться в сновидение, и тяготятся молча же, томясь и подстерегая: чье имя сорвется с губ? И Хинамори ходит, прислушиваясь: когда же Рангику позовет того, кто зарыт в песке рядом с погибшим, навсегда теперь ему принадлежащим - Кучики.
- Что тебе не спится? - глухо спрашивает Рангику, снизу вверх на нее глядя. - Ложись.
- Я разбудила вас? Простите.
- Я не спала. Ложись, не ходи так, а то замерзнешь, простудишься...
В приподнятую и раскрытую ладонь Хинамори вкладывает руку - совсем холодную, как будто и вправду с мороза вернулась, с великого холода. Колени приминают постель. Ну, все - спокойно и ясно думает Рангику и удивляется сама: что же - все? почему - все? И пристальный, изучающий взгляд встречает - потому что Хинамори наклоняется над нею, не улыбаясь, до гусиной кожи озябнув. Нет, не птенец, а злая взрослая птица чудится Рангику, и тоненькие пальцы могут закогтить запястья до крови, если что-то не понравится ей. О чем же все-таки думала она, бессонно скитаясь от стены к стене? Стучит ее сердце. Круглый укус краснеет под ключицей: в шею они не целуют, нет у них шарфов, чтоб заматывать следы.
Все время они держатся за соломинку: надломится она, и все рухнет. Верно, Хинамори острее чувствует непрочность, эфирность их связи - дунет ветер, и не будет ее, улыбнется мужчина - и не будет ее. Она не знает, чем удержать меня, слышит Рангику и смотрит в черные (ночью у нее всегда черные) глаза. Все один страх и горе, и Хинамори тоже - глядит, не отрываясь, до рассвета, кажется, готовясь промолчать. Или все-таки?..
- Когда вы уйдете, мне будет очень плохо, - ровно произносит она.
А Рангику механически раскладывает фразу по словам и смыслам: "когда" - а не "если", и выдержанное, оледенелое "плохо" вместо "я не смогу жить", "я с ума сойду", "я умру". Значит, уверена она в измене, в том, что покинут ее первой. Как привычно и приятно, наверно, чувствовать себя невинною жертвой... но такие глаза чаще у убийц бывают. И поддаваясь спокойствию (и озлясь - за то, что о ней думают так худо), Рангику отвечает:
- Знаешь, когда уйдешь ты, мне тоже будет очень плохо.
- Я не думаю, что я уйду, Рангику-сан.
- Как чудно: я тоже об этом не думаю.
- Скажите мне что-нибудь, Рангику-сан, - просит Хинамори.
- Что сказать?
- Что-нибудь.
По ночам они молчат больше, чем днем, стесняясь мысли свои открывать, надеясь, наверное - а вдруг та, другая, сама догадается? Стыдно и странно беседовать, лежа под одеялом, губы целуют, обрывая недоговоренное. От такой смутной просьбы - что же сказать, в конце концов, ну что? - Рангику осознает внезапно, что ничего не знает о сердце Хинамори - и собственное ее сердце пустеет на секунду, как от великой тоски, от непомерного разочарования. Одиночество непреодолимо. Друг другу не вверяясь, останавливаются они у безымянной черты, предела откровенности, и дальше нет ничего, одна душа. А в нее нельзя, невозможно лезть. Ночь эта может окончиться разлукой - не со страхом, а с досадой (и это удивительнее всего) понимает Рангику. О, зачем же было начинать этот разговор? Будто огнем на стене возникают перед нею слова, остается только прочесть, как по книге, по дурной привычке, Хинамори переданной - читать слишком много и прочитанному верить, от волнения чужие тексты вспоминать. Кружение букв никогда не останавливается, раз вступишь в него - больше не выбраться, будто разума лишают созвездия и сопряжения слов, слов, слов. И Рангику бесчувственно - пока не забылось, не изгладилось из памяти - говорит:
- Я очень люблю тебя.
- Не то, - отвечает Хинамори.
Никогда прежде они о любви не говорили: невозможно было произнести - люблю тебя, так люблю тебя. "Очень" выпадает из формулы - и обращает ее в игровую, в чужую, в вырванную из пьесы строку. Нет стыда в том, чтобы сказать ее, нет нужды в нее верить. Холодные ладони давят на плечи Рангику, и она уже готова оборвать все, в постель и в объятья притянуть замерзшую, такую несчастную Хинамори, - но жесток взгляд, а тело негибко.
- Я буду верна тебе.
- Не надо.
- Я никогда не предам тебя.
- Я знаю.
- Я никогда не оставлю тебя.
- Не то, - повторяет Хинамори. - Не то.
"Так чего же надо тебе?" - смятенно думает Рангику. Чужим обещаниям приходит конец, а Хинамори никак не прекращает игру, ждет и ждет, дрожа от свежести. Любви ей не надо, верности ей не надо (один раз предали - и довольно), горя хочется ей, сиротства, вольного хлада? Или - как мучительно узнавание - права уходить, ни слова не говоря о том, куда уходит? Под одеялом Рангику мерзнет одна.
- Рангику-сан, вы тоже не знаете.
- Может быть, и не знаю. Но вот что, - говорит она, за талию охватывая Хинамори (мороз по коже пробегает), - я буду ждать тебя, если ты уйдешь.
Холодная щека прижимается к ее щеке, и ослабевшие руки обнимают крепко за шею, нет в них больше злой и обиженной силы, исчезла она, истаяла. Хинамори не плачет, а только льнет ближе, в это мгновенье - доверяясь и вверяясь, как умела прежде, не рассуждая, не зная еще о предательствах. За расплывчатым и случайным, за "не тем" и "не таким" проступает истинное, единственный облик: Рангику душу ее держит сегодня. И удержит ли?
- Я тоже буду ждать вас, Рангику-сан.