Живи, а то хуже будет
29. Веселый я человек - сам драббл заказал, сам заказ выполнил. Зато доказала себе самой, что худо-бедно, но умею писать по заявкам, хотя бы даже и по собственным. Фэндом, опять же, освоила редкий... И название все-таки придумала, пусть называется банально - "Двери в рай".
"Tenshi ni Narumon", Рафаэль/Микаэль, GКвартал засыпает рано: к полуночи гаснут огни, безмолвною темною горой застывает дом Ноэль, и лишь флюгер вертится на его крыше. В окно светит фонарь, ни шагов не слышно снаружи, ни голосов. Руку засунув под подушку, подтянув колени к груди, спит набегавшийся Микаэль, и бог весть, что снится ему - может быть, крылья и двери рая. По винтовой лестнице, усеянной свечами, спускается к нему вереница ангелов, грозных и прекрасных, как выстроенное к битве войско. Голое и теплое тело расслаблено в объятиях: днем он таких вольностей не позволяет - только ночью, когда постель раскрыта, опущены шторы, а пестрый дом напротив стихает до рассвета. Вместо одеяла можно укрыть его одним крылом.
- Ты спишь? - тихо спрашивает Рафаэль.
Если спит, то даже не вздрогнет, ресницами не шевельнет в ответ. Огромная усталость с каждым днем все сильнее давит на него, подобно мантии, и, кажется, недалек тот день, когда он рухнет на землю, раздавленный собственною непосильною ношей. Путь к ангелической легкости слишком труден для таких юнцов, мир не отпускает их, соблазняя мелочами: сладким желе, велосипедами, всем видимой плотью. И точно так же соблазняют небеса - полетами и облаками, мириадами огней, в которые обращаются города, если взглянуть на них сверху, прозрачностью и всеведением.
- Сплю, - досадливо шепчет Микаэль, сжимаясь клубком, в наведенном осенью сне, - что вам, Рафаэль-сама?
- Я хотел сказать тебе кое-что.
Он не добавляет "важное": не в его правилах расставлять заранее мысли по ранжиру - это важное, это не очень. В конце концов, время для предупреждений давно прошло, назад не повернешь. Микаэль завис на границе, и если не шагнет через линию - станет нарушителем для обоих миров. В его голове крепко сидит мечта о нечеловеческом существовании, все этапы земной жизни - ступени, не более. Его не переубедить, и Рафаэль об этом знает лучше всех. Но предостеречь-то можно? Не предвидя удачи, не принимая всерьез возможную разлуку - а ведь если вдруг Микаэль остережется, то им уже никогда не увидеться.
- А до завтра вы подождать не можете? Оставьте, я спать хочу, у меня контрольная завтра...
- Послушай, когда ты станешь ангелом...
Микаэль не слушает, грезя о контрольной, о ворковании небесных тимпанов, о кристальной мировой гармонии. Привычно приходит знание (в первый раз некогда холодом обдавшее): слова не достигают его, он все для себя решил. За отлетевший нимб он готов заплатить любую цену. Методично, будто примеры решая, планирует он, как обрести белые крылья за спиною. Нет в нем стихийной свободы Ноэль (ее-то не угнетают никакие правила и условия), но в одном они схожи - в слепоте, в блаженном незнании того, что дальше будет, едва они расстанутся с земным тяготением и смогут подняться ввысь.
- Когда ты станешь ангелом, с тобой останусь только я. Разве этого хватит?
- Ах, не мешайте мне спать, Рафаэль-сама...
31. Я продолжаю воплощать в жизнь замечательный принцип "сделай сам" и снова выполняю свою же собственную заявку с Хот-феста. Такими темпами я скоро сама исполню все свои заказы и угомонюсь. На этот раз драбблик и вовсе крохотный и простенький, легонькая маленькая гинобяка. Что поделать, иногда не хочется никаких глубоких идей, хочется просто любимого пейринга. "Дела".
"Bleach", Гин/Бьякуя, PGУ них любимое место встречи - коридоры опустелые, галереи и крытые переходы, чтоб падали сумерки, и чьи-то шаги раздавались далеко. Зажимая бумаги подмышкой, Ичимару притворяется, будто очень важные документы несет, их сейчас же обсудить надо, до завтра не откладывая. Но не надо быть ясновидящим (Кучики-тайчо, например, уже давно не требуется это), чтоб догадаться - каждый листок бел и чист, не единой строчкой не запятнан.
- И как вам не надоедает таскать с собой эти бумажки? - спрашивает Кучики терпеливо, замедляя шаг.
- Придумайте мне другой повод приходить к вам в отряд по вечерам, - отвечает Ичимару. - Я им непременно воспользуюсь.
- Разве я зову вас?
- Разве вы мне не рады?
Белые страницы клином рассыпаются по полу. Нельзя удержать их, обнимая такие упрямые плечи.
- Перестаньте, в конце концов нас увидят. Перестаньте...
- Сегодня еще не конец.
В самом деле, им просто нравится целоваться вот так, зная совершенно точно, что любой припозднившийся офицер может увидеть и на весь Сейретей раззвонить об этих поцелуях. Пожалуй, это заводит.
- Мне пора.
- Так быстро?
- Ваша вина, что вы не хотите вести себя нормально... и приходить ко мне домой.
- Я разделяю два удовольствия, Кучики-тайчо.
- Вы попусту тратите время.
- Я приду сегодня, учтите.
Кучики не отвечает надменно, белыми пальцами поправляя сбитый шарф. Лицо его, конечно, совсем холодно. Слишком много чести - повторять приглашение во второй раз.
- До скорого свидания, Кучики-тайчо.
Не глядя ему вслед, Ичимару опускается на колени и собирает бумаги.
32. Еще одна заявка с Хот-феста - на этот раз, правда, чужая. Признаюсь заранее - идиш я не знаю, никогда не учила, но специально разобралась в грамматике, многое поняла по аналогии с немецким, и взяла на себя смелость составить на нем несколько фраз. Хочется верить, что вышли они хотя бы относительно верными. В противном случае можно смело валить все на героя - мол, это он нетвердо знал идиш. Название цитатное и с "намеком" - "В ожидании пожара".
"Эме и Ягуар", Фелице Шрагенгейм/Лилли Вуст, PG-13Все было просто, предельно просто: больше ей вправду некуда бежать. Перелески лишь из окна поезда казались приютом. Она чувствовала теперь: тысячи глаз начинали следить неотступно, стоило ей выйти на любой остановке. К шагам по тротуару надо было всякий раз привыкать и не сутулить спину, не гнуть плечи, идти, как все вокруг ходят. Что с того, что волосы темные, у немцев тоже бывают темные волосы, а у итальянцев вообще черные... И нос не горбатый, а римский.
Лилли говорила, просыпаясь по ночам:
- У тебя ведь могут быть итальянские предки, правда?
- Могут, конечно. Я и по-итальянски умею говорить, mia signorina adorabile.
- Ну, например, твоя прабабушка...
- ...была венецианской графиней, да? И сдавала в аренду свой родовой палаццо.
Постепенно эти разговоры из игры превращались в привычку, в осознанные попытки отыскать хоть какую-нибудь лазейку. Им уже недоставало фальшивых документов, выданных арийке Шрадер, им требовалось подкрепление словесное. Любая мало-мальски убедительная ложь могла внезапно стать спасением, потому что никто не сказал бы им точно, откуда подступит смерть.
- Я спрячу тебя, если они придут.
- В шкафу или под кроватью? - деловито спрашивала Фелице.
У Лилли от смеха дрожал подбородок, маленький нос краснел, как у пьяницы. Под одеялом они возились тихонько, чтоб не замерзнуть насмерть в нетопленой комнате. Пока еще постель была лучшим на свете убежищем, укромным и неуязвимым, жаль только, нельзя было до скончания века спрятаться в ней от огромного, дурацкого, страшного мира. Днем каждый звонок в дверь больно отдавался в висках, вечером шаги на лестнице гремели по-военному гулко. И лишь тепло спасало, как в детстве, согретая дыханьем нора хранила, словно магический круг. В темноте исчезали веснушки Лилли, и Фелице тренировала память, отыскивая их на плечах, на горячей спине.
- Одна, две, три...
- Перестань, мне щекотно! Перестань, или я захохочу на весь дом.
- Не сбивай. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать...
- Куда ты лезешь, тут нет веснушек!
- А вдруг они появились за ночь? Уже март, давно пора.
Небо поднималось все дальше с каждым днем, на недосягаемую высоту возносилось. Когда в сумерках они выходили из дома, Фелице всегда задирала голову и тыкала пальцем в крупные, такие холодные, такие похожие звезды.
- Смотри, - показывала она, - это Большая Медведица, а это Малая.
- Это? - неуверенно переспрашивала Лилли, щурясь близоруко.
Для нее созвездия неразличимы были: мелких звезд она не видела, а яркие мигали бессмысленно и беспорядочно, рассыпавшись, как попало. Но на затемненной улице можно было стоять, обнявшись тесно, в невидимок обратиться, и Лилли опускала глаза вниз, прочь от неба. Длинноногая Фелице в жесткой куртке пахла табаком, но этот мужской запах мешался с тающим ароматом одеколона, что по капельке выцеживали из флакона, с ромашковой эссенцией, с лаком для ногтей. Плечи ее под темной тканью казались широкими, а на самом деле были хрупки и слабы, круглыми родинками усеяны, и Лилли по ночам сравнивала их со своими веснушками: как причудливо повторялись маленькие пятнышки - то светлее, то темнее - на ее коже и на коже Фелице, на тех же местах, словно отражая друг друга. На углу еле-еле горел фиолетовый фонарь, и никто никогда не останавливался под ним: лица мертвели в его сиянии. Шаг ступив из освещенного круга, попадали обратно в ночь - и в ней было легче, в ней чужие точно проходили мимо. Пальцы скользили по маленькой груди, Лилли зажмуривалась стыдливо, раскрывая губы.
- Поцеловать? - дразнила Фелице. - Или не поцеловать?
- Целуют только хороших девочек, а вот такой гадкой девчонке, как ты, ничего не достанется.
- А гадкие девчонки не ждут, пока хорошие девочки согласятся.
- Вот бы и мне такого дружка, - говорила старуха колбасница, выглядывая из своего окна, как из пряничного домика.
Каждый раз она повторяла одно и то же, подстерегая их поцелуи. В конце концов это ритуалом становилось - целоваться под ее взглядом, под ее голубиное воркованье. И не разобрать было, принимает ли она, подслеповатая, Фелице за мужчину - или лучше всех, зорче всех молодых видит, кто целует Лилли Вуст так жарко. Завитые волосы щекотали щеку Лилли, обветренные губы требовательно и жалобно прижимались к ее губам, не смея вслух высказать мольбу - спаси меня, не отпускай в темноту и гибель. Маленькими нежностями обменивались они, не разделяя и не различая - кто слабый, а кто сильный, кто утешать должен, а кто - принимать утешения. Только в такие минуты Лилли бормотала, как старшая, как истинная защитница: "Девочка моя, моя девочка, все будет хорошо, все кончится хорошо, вот увидишь..."
- Вот увижу, если доживу, - отвечала Фелице. - Иногда мне кажется, что все это никогда не кончится.
- Все когда-нибудь кончится. Вот увидишь, как мы тогда будем счастливы...
Старуха захлопывала ставни. По обочинам тоненько-тоненько пробивалась трава, мостовую дробя, из проваленных разбомбленных стен зияла первозданная чернота. И между ними не было спасения, под встающим солнцем крысы шныряли в развалинах. Фелице не вслушивалась в лепет - о том, что будет, двадцатидвухлетнее легкомыслие не уводило ее так далеко. Изо дня в день повторяла она мысленно одно и то же: если сейчас из мрака выступят и скажут - "Вы арестованы" - она выпустит руки Лилли, как будто они никогда и знакомы не были.
- А если меня все-таки схватят и увезут далеко-далеко, что ты тогда будешь делать?
- Я буду искать тебя.
- Сумасшедшая, я же серьезно спрашиваю.
- А я отвечаю серьезно, - обижалась Лилли, - почему же ты мне не веришь?
- Пойми, дурочка, если что-то случится... тебе тогда лучше не высовываться. Нет, послушай. Ну хорошо, а если и тебя арестуют, что тогда будет с детьми? Ты об этом подумала?
- Дети не пропадут.
Дальше слова не шли, ни одной мысли не оставалось, чтобы как-то уговорить, разубедить Лилли. Можно было положиться разве что на ее разум... нет, не разум - на житейскую хватку, на инстинкты, любовью не затуманенные. Фелице ее лицо брала в ладони, носом касалась носа.
- Кто-то из нас обязательно должен выжить, ясно тебе? Иначе, черт побери, никакого смысла нету, и я тебе запрещаю умирать. Я вообще хочу, чтоб ты жила сто двадцать лет, и ни годом меньше.
"Zay gesunt, zay gliklekh" - вырывалось откуда-то из тьмы, из глубоко схороненного в сознании, никогда не выученное, никогда не слыханное, пронесенное в столетиях не ею, Фелице, а предками ее, совсем не итальянцами, конечно. "Nit gedayge, mayn kind". Фелице шептала это, к маленькому белому уху приближая губы, боясь хотя бы звук пролить.
- Повтори, - шепотом просила Лилли. - Повтори, я хочу запомнить.
- Ikh vel dikh umetum gefinen... Ikh vel mit dir alts zayn.
- Я везде тебя найду, - как завороженная, повторяла Лилли. - Я всегда буду с тобою.
Старуха колбасница за черными ставнями допевала их песенку.
"Tenshi ni Narumon", Рафаэль/Микаэль, GКвартал засыпает рано: к полуночи гаснут огни, безмолвною темною горой застывает дом Ноэль, и лишь флюгер вертится на его крыше. В окно светит фонарь, ни шагов не слышно снаружи, ни голосов. Руку засунув под подушку, подтянув колени к груди, спит набегавшийся Микаэль, и бог весть, что снится ему - может быть, крылья и двери рая. По винтовой лестнице, усеянной свечами, спускается к нему вереница ангелов, грозных и прекрасных, как выстроенное к битве войско. Голое и теплое тело расслаблено в объятиях: днем он таких вольностей не позволяет - только ночью, когда постель раскрыта, опущены шторы, а пестрый дом напротив стихает до рассвета. Вместо одеяла можно укрыть его одним крылом.
- Ты спишь? - тихо спрашивает Рафаэль.
Если спит, то даже не вздрогнет, ресницами не шевельнет в ответ. Огромная усталость с каждым днем все сильнее давит на него, подобно мантии, и, кажется, недалек тот день, когда он рухнет на землю, раздавленный собственною непосильною ношей. Путь к ангелической легкости слишком труден для таких юнцов, мир не отпускает их, соблазняя мелочами: сладким желе, велосипедами, всем видимой плотью. И точно так же соблазняют небеса - полетами и облаками, мириадами огней, в которые обращаются города, если взглянуть на них сверху, прозрачностью и всеведением.
- Сплю, - досадливо шепчет Микаэль, сжимаясь клубком, в наведенном осенью сне, - что вам, Рафаэль-сама?
- Я хотел сказать тебе кое-что.
Он не добавляет "важное": не в его правилах расставлять заранее мысли по ранжиру - это важное, это не очень. В конце концов, время для предупреждений давно прошло, назад не повернешь. Микаэль завис на границе, и если не шагнет через линию - станет нарушителем для обоих миров. В его голове крепко сидит мечта о нечеловеческом существовании, все этапы земной жизни - ступени, не более. Его не переубедить, и Рафаэль об этом знает лучше всех. Но предостеречь-то можно? Не предвидя удачи, не принимая всерьез возможную разлуку - а ведь если вдруг Микаэль остережется, то им уже никогда не увидеться.
- А до завтра вы подождать не можете? Оставьте, я спать хочу, у меня контрольная завтра...
- Послушай, когда ты станешь ангелом...
Микаэль не слушает, грезя о контрольной, о ворковании небесных тимпанов, о кристальной мировой гармонии. Привычно приходит знание (в первый раз некогда холодом обдавшее): слова не достигают его, он все для себя решил. За отлетевший нимб он готов заплатить любую цену. Методично, будто примеры решая, планирует он, как обрести белые крылья за спиною. Нет в нем стихийной свободы Ноэль (ее-то не угнетают никакие правила и условия), но в одном они схожи - в слепоте, в блаженном незнании того, что дальше будет, едва они расстанутся с земным тяготением и смогут подняться ввысь.
- Когда ты станешь ангелом, с тобой останусь только я. Разве этого хватит?
- Ах, не мешайте мне спать, Рафаэль-сама...
31. Я продолжаю воплощать в жизнь замечательный принцип "сделай сам" и снова выполняю свою же собственную заявку с Хот-феста. Такими темпами я скоро сама исполню все свои заказы и угомонюсь. На этот раз драбблик и вовсе крохотный и простенький, легонькая маленькая гинобяка. Что поделать, иногда не хочется никаких глубоких идей, хочется просто любимого пейринга. "Дела".
"Bleach", Гин/Бьякуя, PGУ них любимое место встречи - коридоры опустелые, галереи и крытые переходы, чтоб падали сумерки, и чьи-то шаги раздавались далеко. Зажимая бумаги подмышкой, Ичимару притворяется, будто очень важные документы несет, их сейчас же обсудить надо, до завтра не откладывая. Но не надо быть ясновидящим (Кучики-тайчо, например, уже давно не требуется это), чтоб догадаться - каждый листок бел и чист, не единой строчкой не запятнан.
- И как вам не надоедает таскать с собой эти бумажки? - спрашивает Кучики терпеливо, замедляя шаг.
- Придумайте мне другой повод приходить к вам в отряд по вечерам, - отвечает Ичимару. - Я им непременно воспользуюсь.
- Разве я зову вас?
- Разве вы мне не рады?
Белые страницы клином рассыпаются по полу. Нельзя удержать их, обнимая такие упрямые плечи.
- Перестаньте, в конце концов нас увидят. Перестаньте...
- Сегодня еще не конец.
В самом деле, им просто нравится целоваться вот так, зная совершенно точно, что любой припозднившийся офицер может увидеть и на весь Сейретей раззвонить об этих поцелуях. Пожалуй, это заводит.
- Мне пора.
- Так быстро?
- Ваша вина, что вы не хотите вести себя нормально... и приходить ко мне домой.
- Я разделяю два удовольствия, Кучики-тайчо.
- Вы попусту тратите время.
- Я приду сегодня, учтите.
Кучики не отвечает надменно, белыми пальцами поправляя сбитый шарф. Лицо его, конечно, совсем холодно. Слишком много чести - повторять приглашение во второй раз.
- До скорого свидания, Кучики-тайчо.
Не глядя ему вслед, Ичимару опускается на колени и собирает бумаги.
32. Еще одна заявка с Хот-феста - на этот раз, правда, чужая. Признаюсь заранее - идиш я не знаю, никогда не учила, но специально разобралась в грамматике, многое поняла по аналогии с немецким, и взяла на себя смелость составить на нем несколько фраз. Хочется верить, что вышли они хотя бы относительно верными. В противном случае можно смело валить все на героя - мол, это он нетвердо знал идиш. Название цитатное и с "намеком" - "В ожидании пожара".
"Эме и Ягуар", Фелице Шрагенгейм/Лилли Вуст, PG-13Все было просто, предельно просто: больше ей вправду некуда бежать. Перелески лишь из окна поезда казались приютом. Она чувствовала теперь: тысячи глаз начинали следить неотступно, стоило ей выйти на любой остановке. К шагам по тротуару надо было всякий раз привыкать и не сутулить спину, не гнуть плечи, идти, как все вокруг ходят. Что с того, что волосы темные, у немцев тоже бывают темные волосы, а у итальянцев вообще черные... И нос не горбатый, а римский.
Лилли говорила, просыпаясь по ночам:
- У тебя ведь могут быть итальянские предки, правда?
- Могут, конечно. Я и по-итальянски умею говорить, mia signorina adorabile.
- Ну, например, твоя прабабушка...
- ...была венецианской графиней, да? И сдавала в аренду свой родовой палаццо.
Постепенно эти разговоры из игры превращались в привычку, в осознанные попытки отыскать хоть какую-нибудь лазейку. Им уже недоставало фальшивых документов, выданных арийке Шрадер, им требовалось подкрепление словесное. Любая мало-мальски убедительная ложь могла внезапно стать спасением, потому что никто не сказал бы им точно, откуда подступит смерть.
- Я спрячу тебя, если они придут.
- В шкафу или под кроватью? - деловито спрашивала Фелице.
У Лилли от смеха дрожал подбородок, маленький нос краснел, как у пьяницы. Под одеялом они возились тихонько, чтоб не замерзнуть насмерть в нетопленой комнате. Пока еще постель была лучшим на свете убежищем, укромным и неуязвимым, жаль только, нельзя было до скончания века спрятаться в ней от огромного, дурацкого, страшного мира. Днем каждый звонок в дверь больно отдавался в висках, вечером шаги на лестнице гремели по-военному гулко. И лишь тепло спасало, как в детстве, согретая дыханьем нора хранила, словно магический круг. В темноте исчезали веснушки Лилли, и Фелице тренировала память, отыскивая их на плечах, на горячей спине.
- Одна, две, три...
- Перестань, мне щекотно! Перестань, или я захохочу на весь дом.
- Не сбивай. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать...
- Куда ты лезешь, тут нет веснушек!
- А вдруг они появились за ночь? Уже март, давно пора.
Небо поднималось все дальше с каждым днем, на недосягаемую высоту возносилось. Когда в сумерках они выходили из дома, Фелице всегда задирала голову и тыкала пальцем в крупные, такие холодные, такие похожие звезды.
- Смотри, - показывала она, - это Большая Медведица, а это Малая.
- Это? - неуверенно переспрашивала Лилли, щурясь близоруко.
Для нее созвездия неразличимы были: мелких звезд она не видела, а яркие мигали бессмысленно и беспорядочно, рассыпавшись, как попало. Но на затемненной улице можно было стоять, обнявшись тесно, в невидимок обратиться, и Лилли опускала глаза вниз, прочь от неба. Длинноногая Фелице в жесткой куртке пахла табаком, но этот мужской запах мешался с тающим ароматом одеколона, что по капельке выцеживали из флакона, с ромашковой эссенцией, с лаком для ногтей. Плечи ее под темной тканью казались широкими, а на самом деле были хрупки и слабы, круглыми родинками усеяны, и Лилли по ночам сравнивала их со своими веснушками: как причудливо повторялись маленькие пятнышки - то светлее, то темнее - на ее коже и на коже Фелице, на тех же местах, словно отражая друг друга. На углу еле-еле горел фиолетовый фонарь, и никто никогда не останавливался под ним: лица мертвели в его сиянии. Шаг ступив из освещенного круга, попадали обратно в ночь - и в ней было легче, в ней чужие точно проходили мимо. Пальцы скользили по маленькой груди, Лилли зажмуривалась стыдливо, раскрывая губы.
- Поцеловать? - дразнила Фелице. - Или не поцеловать?
- Целуют только хороших девочек, а вот такой гадкой девчонке, как ты, ничего не достанется.
- А гадкие девчонки не ждут, пока хорошие девочки согласятся.
- Вот бы и мне такого дружка, - говорила старуха колбасница, выглядывая из своего окна, как из пряничного домика.
Каждый раз она повторяла одно и то же, подстерегая их поцелуи. В конце концов это ритуалом становилось - целоваться под ее взглядом, под ее голубиное воркованье. И не разобрать было, принимает ли она, подслеповатая, Фелице за мужчину - или лучше всех, зорче всех молодых видит, кто целует Лилли Вуст так жарко. Завитые волосы щекотали щеку Лилли, обветренные губы требовательно и жалобно прижимались к ее губам, не смея вслух высказать мольбу - спаси меня, не отпускай в темноту и гибель. Маленькими нежностями обменивались они, не разделяя и не различая - кто слабый, а кто сильный, кто утешать должен, а кто - принимать утешения. Только в такие минуты Лилли бормотала, как старшая, как истинная защитница: "Девочка моя, моя девочка, все будет хорошо, все кончится хорошо, вот увидишь..."
- Вот увижу, если доживу, - отвечала Фелице. - Иногда мне кажется, что все это никогда не кончится.
- Все когда-нибудь кончится. Вот увидишь, как мы тогда будем счастливы...
Старуха захлопывала ставни. По обочинам тоненько-тоненько пробивалась трава, мостовую дробя, из проваленных разбомбленных стен зияла первозданная чернота. И между ними не было спасения, под встающим солнцем крысы шныряли в развалинах. Фелице не вслушивалась в лепет - о том, что будет, двадцатидвухлетнее легкомыслие не уводило ее так далеко. Изо дня в день повторяла она мысленно одно и то же: если сейчас из мрака выступят и скажут - "Вы арестованы" - она выпустит руки Лилли, как будто они никогда и знакомы не были.
- А если меня все-таки схватят и увезут далеко-далеко, что ты тогда будешь делать?
- Я буду искать тебя.
- Сумасшедшая, я же серьезно спрашиваю.
- А я отвечаю серьезно, - обижалась Лилли, - почему же ты мне не веришь?
- Пойми, дурочка, если что-то случится... тебе тогда лучше не высовываться. Нет, послушай. Ну хорошо, а если и тебя арестуют, что тогда будет с детьми? Ты об этом подумала?
- Дети не пропадут.
Дальше слова не шли, ни одной мысли не оставалось, чтобы как-то уговорить, разубедить Лилли. Можно было положиться разве что на ее разум... нет, не разум - на житейскую хватку, на инстинкты, любовью не затуманенные. Фелице ее лицо брала в ладони, носом касалась носа.
- Кто-то из нас обязательно должен выжить, ясно тебе? Иначе, черт побери, никакого смысла нету, и я тебе запрещаю умирать. Я вообще хочу, чтоб ты жила сто двадцать лет, и ни годом меньше.
"Zay gesunt, zay gliklekh" - вырывалось откуда-то из тьмы, из глубоко схороненного в сознании, никогда не выученное, никогда не слыханное, пронесенное в столетиях не ею, Фелице, а предками ее, совсем не итальянцами, конечно. "Nit gedayge, mayn kind". Фелице шептала это, к маленькому белому уху приближая губы, боясь хотя бы звук пролить.
- Повтори, - шепотом просила Лилли. - Повтори, я хочу запомнить.
- Ikh vel dikh umetum gefinen... Ikh vel mit dir alts zayn.
- Я везде тебя найду, - как завороженная, повторяла Лилли. - Я всегда буду с тобою.
Старуха колбасница за черными ставнями допевала их песенку.
@темы: Tenshi ni Narumon, Эме и Ягуар, фики, Bleach