Живи, а то хуже будет
Ладно, я немного в себя пришла, уже не думаю о том, как бы попытаться ухитриться застрелиться. Пока была в Москве - дочитала наконец-то Бакла. Дочитав, поняла, что хочу еще, дайте еще. Как же обидно, что ему пришлось из-за издательских требований сократить книгу минимум на треть. Под конец это чувствуется - когда он переходит на стремительную скороговорку и спрессовывает информацию как можно плотнее.
Среди всего прочего Бакл цитирует все-таки два письма Долина к Дягилеву (конец 1928 года). Не могу их привести дословно (я на даче, книга в Москве), но Долин очень мило и экспансивно просит у Дягилева разрешения вернуться в труппу (в первом письме) и встретиться с ним наедине, без свидетелей (во втором письме). Причем оба письма написаны по-английски. Как всем известно (ну, по крайней мере, тем, кто читает мои посты), на этот раз Дягилев с удовольствием взял Долина обратно (вспомнила, в первом письме Долин писал, что вот, Мясин из труппы ушел, Идзиковский ушел, так может быть, теперь для него найдутся роли, а с Лифарем он соперничать не станет, нет-нет, он Лифаря очень любит и уважает). Получился классический диалог из "Неуловимых мстителей": "- Может, и я на что сгожусь? - Может, сгодишься".
Но Лифарь, едва узнал о возвращении Долина в труппу, устроил такое представление, что хоть билеты на него продавай. И писал жалобные письма добрейшему Корибут-Кубитовичу, в которых подробно рассказывал о своей депрессии, меланхолии и всевозможных страданиях, а потом объяснял, что все эти страдания вызваны тем, что Дягилев принял обратно в труппу "этого англичанина". Конец света: Долин вернулся, а-а-а, караул, мы все умрем. И уже в письмах проявилась склонность Лифаря к маловысокохудожественным преувеличениям: так, вспоминая о том, как он в 1925 году танцевал в "Зефире и Флоре", он писал, что тогда сломал себе обе лодыжки (но подразумевается, что все-таки героически станцевал все, что нужно было, посрамив все того же Долина), хотя на самом деле ничего не ломал, а только растянул связки на одной ноге. "Не тысячу рублей, а три рубля, и не в лотерею, а в "дурака", и не выиграл, а проиграл". Бакл вполне резонно замечает, что Лифарь наверняка не ограничился письмами к Павке, а нечто подобное высказывал и Дягилеву напрямую. Но что толку? К тому времени Дягилев уже был поглощен Маркевичем, и капризы Лифаря его мало интересовали.
Интересно, что если верить Баклу - и Борису Кохно, который все это Баклу и рассказал, - Лифарь был не в курсе того, что свое последнее путешествие по Германии Дягилев совершил вместе с Маркевичем. В последние дни в Венеции Дягилев, по воспоминаниям Бориса, всегда дожидался, пока Лифарь не выйдет из комнаты, и только тогда рассказывал Борису об этой поездке.
А сам Маркевич вспоминал, что когда они только познакомились с Дягилевым, в конце 1928 года, Дягилев его так очаровал, что потом Игорь даже не шел на каждую следующую встречу с Дягилевым, а бежал со всех ног, чтобы скорее его увидеть. Ну, и где-то я уже писала, что - опять же, по словам Маркевича, - он и не подозревал, что Дягилев так сильно болен, когда путешествовал с ним по Германии летом двадцать девятого года. Дягилев тогда был бодр, полон надежд и идей, весел, энергичен, наслаждался жизнью, шутил и смешил Игоря до слез. Да, вспомнила еще кое-что любопытное: помните фотографию Нижинского на представлении "Петрушки" в конце 1928 года? Там, где сам Нижинский, Карсавина в костюме Балерины, Лифарь-Арап, ну, и Дягилев, конечно? Маркевич, оказывается, тоже был в театре в тот вечер - и стоял рядом с фотографом, сделавшим этот снимок.
Ну, что еще? На последних страницах, где Бакл описывал смерть Дягилева, я вдруг расклеилась и зароняла слезы. Удивительно - ведь уже не раз читала описания последних дней, часов и минут Дягилева, и воспринимала все довольно спокойно. А тут меня вдруг проняло. Бакл использовал здесь воспоминания Кохно - и его заметки, написанные почти сразу же после смерти Дягилева, "по свежим следам". Может быть, когда у меня книга снова будет под рукой, я еще напишу об этом подробнее.
Среди всего прочего Бакл цитирует все-таки два письма Долина к Дягилеву (конец 1928 года). Не могу их привести дословно (я на даче, книга в Москве), но Долин очень мило и экспансивно просит у Дягилева разрешения вернуться в труппу (в первом письме) и встретиться с ним наедине, без свидетелей (во втором письме). Причем оба письма написаны по-английски. Как всем известно (ну, по крайней мере, тем, кто читает мои посты), на этот раз Дягилев с удовольствием взял Долина обратно (вспомнила, в первом письме Долин писал, что вот, Мясин из труппы ушел, Идзиковский ушел, так может быть, теперь для него найдутся роли, а с Лифарем он соперничать не станет, нет-нет, он Лифаря очень любит и уважает). Получился классический диалог из "Неуловимых мстителей": "- Может, и я на что сгожусь? - Может, сгодишься".
Но Лифарь, едва узнал о возвращении Долина в труппу, устроил такое представление, что хоть билеты на него продавай. И писал жалобные письма добрейшему Корибут-Кубитовичу, в которых подробно рассказывал о своей депрессии, меланхолии и всевозможных страданиях, а потом объяснял, что все эти страдания вызваны тем, что Дягилев принял обратно в труппу "этого англичанина". Конец света: Долин вернулся, а-а-а, караул, мы все умрем. И уже в письмах проявилась склонность Лифаря к маловысокохудожественным преувеличениям: так, вспоминая о том, как он в 1925 году танцевал в "Зефире и Флоре", он писал, что тогда сломал себе обе лодыжки (но подразумевается, что все-таки героически станцевал все, что нужно было, посрамив все того же Долина), хотя на самом деле ничего не ломал, а только растянул связки на одной ноге. "Не тысячу рублей, а три рубля, и не в лотерею, а в "дурака", и не выиграл, а проиграл". Бакл вполне резонно замечает, что Лифарь наверняка не ограничился письмами к Павке, а нечто подобное высказывал и Дягилеву напрямую. Но что толку? К тому времени Дягилев уже был поглощен Маркевичем, и капризы Лифаря его мало интересовали.
Интересно, что если верить Баклу - и Борису Кохно, который все это Баклу и рассказал, - Лифарь был не в курсе того, что свое последнее путешествие по Германии Дягилев совершил вместе с Маркевичем. В последние дни в Венеции Дягилев, по воспоминаниям Бориса, всегда дожидался, пока Лифарь не выйдет из комнаты, и только тогда рассказывал Борису об этой поездке.
А сам Маркевич вспоминал, что когда они только познакомились с Дягилевым, в конце 1928 года, Дягилев его так очаровал, что потом Игорь даже не шел на каждую следующую встречу с Дягилевым, а бежал со всех ног, чтобы скорее его увидеть. Ну, и где-то я уже писала, что - опять же, по словам Маркевича, - он и не подозревал, что Дягилев так сильно болен, когда путешествовал с ним по Германии летом двадцать девятого года. Дягилев тогда был бодр, полон надежд и идей, весел, энергичен, наслаждался жизнью, шутил и смешил Игоря до слез. Да, вспомнила еще кое-что любопытное: помните фотографию Нижинского на представлении "Петрушки" в конце 1928 года? Там, где сам Нижинский, Карсавина в костюме Балерины, Лифарь-Арап, ну, и Дягилев, конечно? Маркевич, оказывается, тоже был в театре в тот вечер - и стоял рядом с фотографом, сделавшим этот снимок.
Ну, что еще? На последних страницах, где Бакл описывал смерть Дягилева, я вдруг расклеилась и зароняла слезы. Удивительно - ведь уже не раз читала описания последних дней, часов и минут Дягилева, и воспринимала все довольно спокойно. А тут меня вдруг проняло. Бакл использовал здесь воспоминания Кохно - и его заметки, написанные почти сразу же после смерти Дягилева, "по свежим следам". Может быть, когда у меня книга снова будет под рукой, я еще напишу об этом подробнее.
А Лифарь застолбил это место и никому не хотел его отдавать: особенно этому англичанину, будь он неладен! Только сплавили его - вот, опять нарисовался. (А лягушек-то под рукой и нету!) И слава богу, что он не знал еще про Маркевича: крику было бы в разы больше, он бы Дягилеву покоя не дал. Хорошо хоть понимающему Бореньке можно было похвастаться победой втихую )
А Маркевич, который бегом дегал к Дягилеву... это я прямо не знаю. Одно сплошное мимими и уруру )
Письма процитирую, почему бы и нет, и даже переведу. Я бы и то французское перевела - если б Бакл и его привел в тексте.
А Лифарь везде, везде видел врагов и соперников, а еще наверняка чувствовал, что позиции у него уже не те, что раньше, можно и лишиться теплого местечка при Дягилеве. А лишаться этого местечка, конечно, очень не хотелось, зря он, что ли, так долго на Дягилева охотился? И теперь отдавать этот трофей кому-то другому? Ну уж нет! Котушка, зачем тебе этот англичанин, он ветреный и неверный!)
А уж из-за Маркевича был бы точно скандал на все Монте-Карло, так что Дягилев поступал вполне разумно, скрывая от Лифаря этот роман. Зачем ему лишние проблемы? Лучше он пойдет на свидание с Маркевичем и угостит его шоколадом в кафе.)
Мимими все это, конечно, оглушительное мимими.
Ну, а Лифарь... феерический был человек все-таки ) Кажется, он всерьез решил, что они с Дягилевым женаты, со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями сторон. И, как примерная жена, мужа любил, оберегал - и боролся за свои права! )))
А Лифаря жалко, не было у него управы на ветреного супруга.) В Советском Союзе каких-нибудь семидесятых годов можно было хотя бы в райком пожаловаться, а куда деваться в Европе двадцатых годов? Только и остается, что жаловаться доброму Павке (но ни в коем случае не Валичке!), который вздыхает в бороду и говорит: "Помиритесь вы теперь по-хорошему".) И это Лифаря не утешает, он бы лучше этому проклятому англичанину-разлучнику глаза выцарапал (раз уж лягушки на него не действуют!).)
Лифарь бы выцарапал. да кто ж ему позволит? Иди, Сержинька,танцуй )
И Сержинька пошел танцевать, заламывая руки. Он надеялся, что вот он оттанцует великолепно, и Дягилев его опять полюбит, а Долина прогонит.)
И отчасти сбылось: оттанцевал он великолепно, Дягилев его за это немножко полюбил...а потом опять полюбил Долина )
А его любовь к королевским особам меня почему-то очень смешит. Впрочем, он, кажется, вообще с удовольствием коллекционировал знаменитостей. И что-то в этом было восторженно-щенячье: ух ты! ух, какие люди! надо с ними познакомиться! Тщеславие, конечно, но тщеславие юношеское и милое.)
Бедняжку Лифаря жалко: его недолюбили. И хуже того - потом появился еще один соперник: паршивец Маркевич. Рррр! Впрочем, если верить Кохно, Лифарь не знал об этом сопернике (или не знал, как далеко у них с Дягилевым все зашло), ну и спал спокойно.)
Ну, а тщеславие, конечно, милое и, в общем, безобидное совершенно: Долин ухитряется о всех, с кем дружил и работал, сказать что-то хорошее, вроде, и не комплимент, а человека выставляет в наилучшем свете.
А Лифарь спал спокойно - вот все и проспал )))
А Долин - да, умел всех погладить, по крайней мере, научился к старости. В более ранних автобиографиях он еще мог пофыркать на других, но с годами он становился все милее и мягче.)
Но вот теперь все хочется понять - был ли Мясин таким изначально, ну, еще до встречи с Дягилевым, или это жизнь с Дягилевым сделала его таким?
Но вообще, я чую в Мясине нашего брата интроверта и поэтому отчасти его понимаю. По крайней мере, могу себе представить, как это ощущается, когда занимаешь глухую оборону и наполовину не хочешь, а наполовину просто не можешь ни слова сказать, и молчишь, как убитый. И в таком состоянии даже невинные призывы "поднять воротник" могут только ухудшить ситуацию. Хотя экстравертам типа Дягилева этого, наверно, не понять.)
Так вот я тоже могу понять Мясина и сильно ему посочувствовать, только... только все равно обидно, ведь многое из того, что он мог бы сказать, не мог больше никто, а он вел себя, как партизан на допросе гестапо. И с этим молчуном ушло из жизни столько всего... не каких-то там мадридских великих тайн, а просто человеческих историй, которых жалко. Тот же Долин - хоть привирал и умалчивал, но многим делился, да и Лифарь хоть хвастался и "якал", но рассказывал.
А что Дягилев такого молчания и скрытничанья понять не мог - да запросто! И простить, может, не мог именно потому, что не понимал...
Да, черт возьми, Мясин скрыл ужасно много интересной информации. Отчасти его и тут можно понять - кому захочется откровенничать и рассказывать истории, в которых он (если верить косвенным свидетельствам) выглядел не лучшим образом? Но он мог бы хотя бы побольше рассказать о своих отношениях с другими людьми (да, с тем же Зоричем, черт возьми, или, например, с Соколовой, о Дягилеве я уж и вовсе молчу). И может быть, так удалось бы лучше понять и прочувствовать его самого. Смешно, на самом деле, но я все думаю, что если бы не мемуары Зорича и Соколовой, я бы так и не смогла "уловить" Мясина, понять, каким он был. Его "прямая речь" - воспоминания, интервью с Драммондом - почти ничего не проясняет, он остается загадочным и закрытым.
Но хорошо, что есть Хильда и Юрий... благодаря им хоть какой-то человечинкой запахло )
А после слов о человечинке сразу вспоминается один такой милый доктор Лектер и
жена егодруг его Уилл Грэм.)О да! Вот уж там-то человечинкой не только пахло! Ее там много и вкусно ели )))
А представь себе такую историю: живет себе в Изнакурноже мифический зверь Ганнибал, пока не цыкают зубом, он злой и ходит, людей режет. А как Уилл цыкнет - так Ганнибал сразу расцветает не хуже той сакуры, повязывает фартучек и бежит со всех ног кормить Уилла омлетиком. Уилл Привалов )
А вот с Уиллом придется еще повозиться.)