Живи, а то хуже будет
Я все-таки сочинила довольно длинный пост, посвященный мемуарам Мясина. Это не то чтобы рецензия, а взгляд и нечто, четкой структуры нет, я писала все, что приходило в голову. Но может быть, кому-нибудь будет интересно. gr_gorinich, ну тебе-то уж точно.
Там много цитат не только из Мясина, но еще и из других мемуаристов. И каюсь, я все же не могу относиться к Мясину совсем беспристрастно. Хотя и стараюсь не придираться по пустякам.
И конечно, начну с картинок, чтобы все знали, на кого похож наш герой.
- Мясин в "Легенде о Прекрасном Иосифе", это его первая крупная роль у Дягилева.
- а эта фотография мне просто очень нравится: Мясин в роли Китайского фокусника в балете "Парад", 1917 год.
А теперь - очень много букв"Моя жизнь в балете" Леонида Мясина - по-своему очень странная книга. Впервые она была издана (на английском) в 1968 году (а написана - в 1960), русский перевод вышел, как водится, гораздо позже - в 1997 году. Сейчас это издание стало библиографической редкостью, я уже писала, как мне неожиданно повезло его поймать. И не жалею, что купила, книга пусть и странная, но любопытная. Причем любопытны не столько изложенные в ней факты, сколько складывающийся из текста автопортрет Мясина. Создается впечатление, что человек он был закрытый, сухой, очень неприятный - и не то чтобы лживый, но изо всех сил пытающийся показать себя с наилучшей стороны.
Конечно, последнее качество - это небольшой грех для мемуариста (и для всего человечества). Если брать только мемуары участников околодягилевской тусовки, то, допустим, Бенуа или Лифарь дадут Мясину сто очков вперед - вот уж кто приукрашивал себя, не стесняясь. Но у них это выходит легко и даже мило (особенно у Лифаря), они оправдываются, красуются, сводят счеты, многословно доказывают свою правоту, иногда даже признают собственные ошибки - пусть и не такие серьезные, как ошибки окружающих. Мясин не оправдывается и ничего не доказывает, просто сухо пишет, что было так, а не иначе. И все бы ничего, если б не существовало свидетельств, указывающих на то, что все было совсем наоборот. А свидетельства эти подробны и многочисленны, и вряд ли Мясин просто забыл, что, например, его отношения с Дягилевым - особенно после первого разрыва в 1921 году - были далеко не такими идиллическими и благостными, как кажется из его мемуаров.
Тут надо оговориться: может быть, у меня все-таки есть легкое предубеждение против Мясина. Печально, но это так. И к сожалению, после его мемуаров это предубеждение усиливается: уж слишком нахально он сочиняет в некоторых местах. И слишком старается застолбить теплое место возле Дягилева и показать, как они прекрасно ладили и чудесно понимали друг друга. Да, возможно, так оно и было в первый период их отношений - до увольнения Мясина в 1921 году. Но потом Дягилев его либо терпеть не мог, либо едва терпел ради "общего дела" - и об этом пишут многие. Например, Дукельский в своих воспоминаниях "Passport to Paris" писал, что "хотя в труппе правили бал прозвища и уменьшительные имена, Мясин всегда обращался к Дягилеву по имени и отчеству: "Сергей Павлович", а Дягилев называл "Леонидом Федоровичем" своего Прекрасного Иосифа минувших лет (Мясин дебютировал в балете Рихарда Штрауса "Прекрасный Иосиф")". Мелочь, но действительно довольно показательная мелочь, особенно если вспомнить, что, например, (как писала Мари Рамбер) когда Дягилев страшно ссорился с Бакстом (впрочем, задолго до их последней ссоры, которая развела их навсегда), то "даже в гневе, обращаясь друг к другу, они использовали ласкательные имена". С Мясиным уже не было, конечно, ничего подобного, а вполне ощутимая взаимная неприязнь. Тот же Дукельский передает слова Дягилева о Мясине (это тоже 1925 год, постановка балета "Зефир и Флора" в хореографии Мясина): "У Леонида нет ни души, ни сердца, ни вкуса, его интересуют только деньги!".
Надо отметить, что сам Дукельский сдружился с Мясиным во время постановки "Зефира и Флоры", и Мясин несколько раз приглашал его подработать тайком от Дягилева: Дукельский сочинял музыку к танцам, которые Мясин ставил для "Ревю Кокнара" в одном кабаре на площади Трокадеро. Однажды получилось нехорошо: Дягилев, Кохно и Дукельский отправились втроем в то самое кабаре, и один из сотрудников от большого ума подошел к Дукельскому и поздравил его с успехом музыкальных номеров. Дягилев побелел от ярости и попросил счет, а уже на улице схватил трость Дукельского, сбил этой тростью шляпу с его же головы, растоптал бедную шляпу ногами и умчался в темноту, прорычав: "Шлюха!". Вот какие страсти.
Но вернемся к Мясину, а то я что-то отвлеклась. Итак, в своих мемуарах он очень старается задним числом сгладить и "причесать" свои неровные и нервные отношения с Дягилевым. При этом сдержанная, тайная недоброжелательность - этакая пиковая дама - все равно проглядывает между строк. Не спасают ни посвящение "Памяти Сергея Дягилева", ни заключительные фразы, в которых Мясин называет Дягилева "великим человеком, который принес в мир столько прекрасного", ни рассыпанные тут и там похвалы вкусу и уму Дягилева. Все это страшно рассудочно и холодно - может быть, именно потому, что Мясин старается представить свои отношения с Дягилевым практически бесконфликтными. Даже тягостный разрыв 1921 года описан ну почти идиллически: разумеется, нет ни слова о страшных сценах ревности, которые устраивал Дягилев (Мясин вообще едва-едва намекает на то, что его связь с Дягилевым была не только профессиональной, например, замечает, упоминая о своем романе с Верой Савиной-Кларк: "Было нелегко спрятать свои чувства, особенно от Дягилева, который был по-настоящему чутким человеком"). В общем, Мясин старается выставить себя пострадавшей стороной и говорит, что "чувствовал себя брошенным и одиноким", когда узнал от Сергея Григорьева о своем увольнении из труппы, хотя и замечает, что "продолжать наш союз было бы вредно для обоих".
А вот как вспоминал Григорьев об этом разрыве отношений: "В один из дней нашего пребывания в Риме Дягилев послал за мной, и я нашел его в крайне возбужденном состоянии. "Я определенно расстаюсь с Мясиным, - заявил он, - поскольку мы не можем больше работать вместе. Его контракт кончился, и я хочу, чтобы перед сегодняшней репетицией вы, как режиссер, сообщили ему, что я более не нуждаюсь в его услугах и он может считать себя свободным". Когда он мне это говорил, его лицо горело и, будучи не в состоянии усидеть на месте, он все время ходил по комнате. Я знал, как и раньше в истории с Фокиным, что спорить с Дягилевым или пытаться его переубедить бесполезно. Поэтому я молчал, отчего он, чувствуя, что я не согласен, продолжал еще более резко. Разве он не все сделал для Мясина? - кричал он. Разве не он его сделал? А каков вклад Мясина? Никакого, только смазливая физиономия и слабые ноги! А теперь, когда благодаря Дягилеву, он стал танцовщиком и хореографом, когда в результате их совместной работы он сумел создать замечательные вещи - все рухнуло и им нужно непременно разделить труппу! Его голос был полон горечи. Он все более и более возбуждался и продолжал мерить шагами комнату. Затем он налил себе рюмку вина, быстро ее выпил и неожиданно, взяв себя в руки, завершил: "Итак, мой дорогой Сергей Леонидович, пожалуйста, пойдите и исполните мою просьбу. Позже поговорим на эту тему". <...> Мясин казался озабоченным, когда пришел на репетицию. Я сразу же отвел его в сторону и передал слова Дягилева. Он явно был к этому не готов и выглядел ошеломленным".
В мемуарах Мясин не стал описывать свою попытку снова присоединиться к "Русским балетам" в 1922 году. Впрочем, его можно понять - это как раз то воспоминание, которое хочется забыть и закопать навсегда. Но все тот же Григорьев вполне подробно описал этот случай: после того, как в Лондоне провалилась "Спящая красавица", труппа Дягилева несколько месяцев буквально сидела на мели. Как раз в это время Мясин вернулся из южноамериканского турне и стал собирать свою труппу, в частности, переманил к себе Лопухову, Соколову, Войциховского и Славинского. Можно себе представить, как это порадовало Дягилева. Но он, конечно, не опустил руки, а устроил своей труппе (или, скажем так, ее остаткам) гастроли в Париже и в Монте-Карло. И перед началом парижского сезона прислал Григорьеву вот такое письмо:
"Дорогой Сергей Леонидович,
хочу Вам сообщить, что со мною только что произошло в Опера. Г-н Руше вызвал меня в театр и, когда я пришел, сказал, что возле кабинета в коридоре ждет Мясин. Он намерен спросить, не возьму ли я обратно в труппу его самого и всех его танцовщиков. Он не будет возражать против того жалования, которое ему положат. В то же время он знает, что без них мои гастроли в Париже вряд ли будут возможны!
Я сказал Руше, что дам ответ через несколько дней. Он будет отрицательным. Вот так.
Ваш Сергей Дягилев"
Григорьев добавляет, что "к письму была приложена копия обещанного Руше ответа. Он сводился к тому, что Дягилев не видит причин принимать предложение Мясина. Вот так Дягилев отомстил".
Сам Мясин в своих мемуарах ни словом не упоминает об этом унижении, хотя и пишет о том, что действительно гастролировал одно время по Англии и Шотландии со своей труппой - в состав которой входили Лопухова и проч. Парижский сезон 1922 года у Дягилева удался, несмотря на отсутствие этих танцовщиков, ну, а у Мясина дела с труппой не заладились (по-видимому, он довольно быстро ее распустил). Уже в 1923 году Соколова, Войциховский и Славинский вернулись в "Русские балеты". А в следующем году к труппе вновь присоединился Мясин - правда, не на постоянной основе, а для того, чтобы заменить ушедшую из труппы Брониславу Нижинскую и поставить к сезону 1925 года два новых балета (это были "Зефир и Флора" Дукельского и "Матросы" Жоржа Орика).
Сложно удержаться и не процитировать соответствующие выдержки из воспоминаний Мясина. Он описывает встречу с Дягилевым (в Париже, летом 1924 года) в радужных тонах: "Когда я вновь увидел Дягилева, это было похоже на воссоединение с членом моей собственной семьи. Я понял, что моя привязанность к нему сильна, как и прежде, и он, похоже, испытывал то же. Наши взаимоотношения быстро восстановились на их старой основе..." Майский день и именины сердца, и хотелось бы верить Мясину (и не хихикать, выясняя, что же он подразумевает под восстановлением отношений "на их старой основе"), но не получается. Потому что - см. выше цитаты из Дукельского, см. дневники Прокофьева (а он пишет, что и в 27 году отношения между Дягилевым и Мясиным были "все еще сдержанные"), см. все того же Григорьева, который писал, что Мясина позвали в труппу по инициативе Бориса Кохно (а не по приглашению Дягилева - как утверждал сам Мясин) и "на протяжении всего ангажемента Мясина" Кохно выступал "в качестве посредника между ним и Дягилевым". Так что Мясин, судя по всему, очень сильно приукрашивает действительность, рассказывая о новой теплой встрече с Дягилевым и даже о совместных обедах "вместе с Дягилевым, Соколовой, Кохно и другими членами труппы Русских балетах". Что тут скажешь? "Поздравляю вас, гражданин, соврамши!" - это как-то невежливо, но хоть бы Мясин сочинял потоньше, а не так откровенно, выглядело бы и то приличнее.
Пока искала нужную цитату в дневниках Прокофьева, наткнулась на очаровательную апрельскую запись 1921 года. К тому времени Дягилев уже избавился от Мясина и ставил "Шута" Прокофьева, и встречался с самим Прокофьевым для обсуждения этой постановки (увы, не очень удачной: после увольнения Мясина в труппе не было хореографа, ставили "Шута" - совместными усилиями - Ларионов и Славинский, и, по воспоминаниям Григорьева, Дягилев так охарактеризовал результат их работы: "Лучше всего музыка. Затем оформление. Хореография - на последнем месте. Но, по крайней мере, балет готов, и мы можем выступать. Хотя это нас никуда не выводит."). Так вот, Прокофьев тогда впервые увидел Бориса Кохно и описал его в следующих выражениях: "Появился его секретарь, Кохно, хорошенький и очень лощёный мальчик, замещающий Мясина". По-моему, прелесть. Очень люблю Прокофьева за чеканную четкость формулировок: не убавить, не прибавить. Только нужно еще знать, что Кохно не был ни танцовщиком, ни хореографом, чтобы понять, как именно он замещал Мясина.
В последний раз Мясин присоединился к "Русским балетам" перед началом сезона 1927 года. По его словам, Дягилев "попросил" его поработать в труппе в этом сезоне; Григорьев же пишет, что сам Мясин попросился обратно в "Русские балеты", согласившись на "очень скромную сумму" жалованья. Я снова склонна скорее верить Григорьеву, чем Мясину: Григорьев более объективен и беспристрастен, Мясин же до последнего старается подчеркнуть свою независимость - вот, мол, не он сам предложил свои услуги, а к нему пришли и попросили. В этот раз он и танцевал, и ставил балеты: сделал новую версию "Докучных" (к сожалению, без Долина и его вариации на пальцах - ведь Долин вернулся только в конце 1928 года), поставил "Стальной скок" Прокофьева и "Оду" Николая Набокова. Но все эти балеты не имели серьезного успеха, а "Ода", по мнению Григорьева, была и вовсе "безоговорочным провалом". В конце сезона 1928 года Мясин покинул "Русские балеты" навсегда.
Я уже цитировала в другом посте его слова о том, как он воспринял смерть Дягилева. Опять мне кажется, что он либо сильно преувеличивает, либо выдает желаемое за действительное. "Безупречный вкус и знание дела часто заставляли его прибегать к резкой критике, но она была на пользу артистам. Я всегда принимал ее без возражений. Тесно связанный с ним в течение многих лет я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой".
Очень красиво, только верится с трудом. Тем более, что Мясин сам себе противоречит: на самом-то деле он принимал критику Дягилева не покорно и беспрекословно, а в некоторых случаях - в штыки. И сам же вспоминает об ожесточенных спорах с Дягилевым в 1920 году из-за оперы "Женские хитрости" (Мясин придумал для финальной сцены серию коротких дивертисментов, из которых позднее сделал балет "Чимарозиана", а Дягилев считал, что дивертисменты в данном случае не нужны); эти споры, по его мнению (и по мнению Григорьева), как раз и дали первую трещину в их отношениях.
Как бы ни забавно это звучало, но эту фразу Мясина: "Тесно связанный с ним в течение многих лет я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой", - мог бы повторить сам Дягилев после расставания с Мясиным в 1921 году. Мой любимый Долин (я люблю его цитировать, ага) писал: "Я всегда буду верить в то, что Мясин был самой большой любовью Дягилева. Дягилев утверждал, что Мясин был единственным танцовщиком, равным ему в интеллектуальном отношении". Об этом говорит не только Долин, но и другие, и Схейен в своей книге придерживается той же точки зрения. Нет оснований им не верить. Но, судя по всему, эта сильнейшая привязанность преобразилась в столь же сильную антипатию после разрыва (вплоть до того, что Дягилев винил Мясина в том, что заболел диабетом). И вряд ли сам Мясин мог этого не замечать и не ощущать, когда вновь встретился с Дягилевым.
О Долине еще хотелось сказать пару слов (куда же я без Долина?). Мясин о нем упоминает от силы пару раз, они ведь почти и не работали вместе при Дягилеве, только в "Зефире и Флоре". По словам Мясина, "Зефир - Долин обладал поразительной сценичностью и необыкновенной элевацией". А Долин писал, что они с Мясиным не ладили тогда (в общем-то, и потом тоже, когда работали вместе уже в сороковых годах): Долин возмущался из-за "вторжения" Мясина в труппу и считал, что именно Мясин виноват в увольнении Нижинской (а сам Долин был, если можно так выразиться, "партии Нижинской" - ну, еще бы, она ведь была его учителем).
Вот тут-то можно остановиться и сделать окончательный вывод: Мясин в своих воспоминаниях очень осторожен в личных оценках - осторожнее, чем деликатный Григорьев, осторожнее, чем Долин, осторожнее, чем Фокин (которого, надо сказать, Мясин описывает как этакого "человека в футляре" - застегнутого на все пуговицы и чрезвычайно скрытного и сдержанного). Он так старается избежать острых углов и сгладить все прошлые недоразумения, что, как я уже говорила, время от времени начинает, мягко скажем, сочинять. И еще - мне показалось, что ему вообще не хотелось писать о личном. О детстве, о своей семье, о родителях, о своих детях, о своих женах он рассказывает сквозь зубы, максимально холодно и отстраненно. Производит это очень странное впечатление. Уже не Фокин, а сам Мясин кажется здесь "человеком в футляре". Зато когда он описывает балеты, которые ставил и в которых участвовал, то заметно оживляется - и читать эти профессиональные страницы намного интереснее, чем страницы "личные".
Надо сказать, что тот же Григорьев в своей книге "Балет Дягилева", которую я тут цитировала направо и налево, тоже предпочитает больше писать о профессиональном, чем о личном. Но у него какие-то мелкие бытовые и человеческие подробности проскальзывают тут и там и "согревают" книгу, если можно так выразиться. У Мясина же кусочки быта блестят, как стеклянная крошка, и кажутся инородными телами: без них было бы, наверно, лучше, они тут ни к чему, они совсем не оживляют повествование. Может быть, беда (для меня) еще и в том, что Мясину в мемуарах не хватает ироничного отношения к самому себе и чувства юмора. Он зверски серьезен, он рассказывает о важных вещах, он не допускает никаких шуточек и хиханек. И кажется удивительным, что этот человек поставил множество веселых, комических, смешных балетов, да и сам все-таки не был лишен чувства юмора - если верить тому же Дукельскому (у него в воспоминаниях Мясин вполне себе весел и легок; правда, нужно сделать скидку на то, что Дукельский вспоминал молодого Мясина, а "Моя жизнь в балете" была написана, когда Мясину уже было за шестьдесят). Но его книга очень суха и - даже не знаю, как это описать, - в ней не чувствуется любви ни к людям, ни к балету. Но это только мое личное восприятие, конечно.
И я забыла упомянуть об одной очень интересной подробности - об отношении Мясина к Нижинскому. Они встречались, Мясин видел Нижинского на сцене, репетировал с ним и чрезвычайно высоко ценил не только способности Нижинского как танцора, но и его талант хореографа. Вот это большая редкость, потому что в "околодягилевских" мемуарах обычно встречаются довольно кислые суждения о хореографии Нижинского: одни (например, Лифарь) считают, что Нижинский был беспомощен как хореограф и ничего не сумел бы достичь без помощи Дягилева, другие (тот же Григорьев) оценивают хореографию Нижинского более благосклонно, но полагают, что это была тупиковая ветвь развития, третьи (Бенуа) безапеляционно называют балеты Нижинского "мертворожденными произведениями". Даже Долин, признавая, что постановки Нижинского вошли в историю балета, в целом как будто ценит их не очень высоко. И только Мясин (в придачу к Брониславе Нижинской) пишет о Нижинском как о хореографе в мажорных тонах: "Наблюдая, как он репетировал "Послеполуденный отдых фавна" и дотошно объяснял танцовщицам малейшую деталь своей постановки, я был изумлен его врожденными способностями и природным ощущением хореографии. Могу сказать с уверенностью, что, если бы позволили обстоятельства его жизни, он бы стал не только великим танцовщиком, но и блестящим хореографом". Вот так.
Искала у Долина что-нибудь о балетах Нижинского и наткнулась на прелестную историю о том, как буквально за несколько дней до начала Второй мировой войны он принимал участие в благотворительном представлении в Каннах. Представление должно было состояться под открытым небом, но разразился жуткий ливень, поднялся страшный ветер, и пришлось срочно перенести выступления внутрь, в помещение, совсем не предназначенное для балета. Долин должен был танцевать па-де-де с Ириной Бароновой, но это оказалось почти невозможно (я так и не поняла, танцевали ли они в конце концов). А вот Серж Лифарь замечательно исполнил "Послеполуденный отдых фавна" на столе. Воображаю, как это выглядело! И я уже писала о том, что как раз после этого представления Долин и Лифарь возвращались в Париж в переполненном поезде и спали вместе на нижней полке.
Ну что ж, наверно, на этой истории - пусть она и не имеет к Мясину никакого отношения - я и закончу этот бесконечный пост. Признаю, что он получился бесформенным и безыдейным, но мне было интересно его писать. И хочется верить, что кому-нибудь будет так же интересно его читать. Уф.
Там много цитат не только из Мясина, но еще и из других мемуаристов. И каюсь, я все же не могу относиться к Мясину совсем беспристрастно. Хотя и стараюсь не придираться по пустякам.
И конечно, начну с картинок, чтобы все знали, на кого похож наш герой.
- Мясин в "Легенде о Прекрасном Иосифе", это его первая крупная роль у Дягилева.
- а эта фотография мне просто очень нравится: Мясин в роли Китайского фокусника в балете "Парад", 1917 год.А теперь - очень много букв"Моя жизнь в балете" Леонида Мясина - по-своему очень странная книга. Впервые она была издана (на английском) в 1968 году (а написана - в 1960), русский перевод вышел, как водится, гораздо позже - в 1997 году. Сейчас это издание стало библиографической редкостью, я уже писала, как мне неожиданно повезло его поймать. И не жалею, что купила, книга пусть и странная, но любопытная. Причем любопытны не столько изложенные в ней факты, сколько складывающийся из текста автопортрет Мясина. Создается впечатление, что человек он был закрытый, сухой, очень неприятный - и не то чтобы лживый, но изо всех сил пытающийся показать себя с наилучшей стороны.
Конечно, последнее качество - это небольшой грех для мемуариста (и для всего человечества). Если брать только мемуары участников околодягилевской тусовки, то, допустим, Бенуа или Лифарь дадут Мясину сто очков вперед - вот уж кто приукрашивал себя, не стесняясь. Но у них это выходит легко и даже мило (особенно у Лифаря), они оправдываются, красуются, сводят счеты, многословно доказывают свою правоту, иногда даже признают собственные ошибки - пусть и не такие серьезные, как ошибки окружающих. Мясин не оправдывается и ничего не доказывает, просто сухо пишет, что было так, а не иначе. И все бы ничего, если б не существовало свидетельств, указывающих на то, что все было совсем наоборот. А свидетельства эти подробны и многочисленны, и вряд ли Мясин просто забыл, что, например, его отношения с Дягилевым - особенно после первого разрыва в 1921 году - были далеко не такими идиллическими и благостными, как кажется из его мемуаров.
Тут надо оговориться: может быть, у меня все-таки есть легкое предубеждение против Мясина.
Печально, но это так. И к сожалению, после его мемуаров это предубеждение усиливается: уж слишком нахально он сочиняет в некоторых местах. И слишком старается застолбить теплое место возле Дягилева и показать, как они прекрасно ладили и чудесно понимали друг друга. Да, возможно, так оно и было в первый период их отношений - до увольнения Мясина в 1921 году. Но потом Дягилев его либо терпеть не мог, либо едва терпел ради "общего дела" - и об этом пишут многие. Например, Дукельский в своих воспоминаниях "Passport to Paris" писал, что "хотя в труппе правили бал прозвища и уменьшительные имена, Мясин всегда обращался к Дягилеву по имени и отчеству: "Сергей Павлович", а Дягилев называл "Леонидом Федоровичем" своего Прекрасного Иосифа минувших лет (Мясин дебютировал в балете Рихарда Штрауса "Прекрасный Иосиф")". Мелочь, но действительно довольно показательная мелочь, особенно если вспомнить, что, например, (как писала Мари Рамбер) когда Дягилев страшно ссорился с Бакстом (впрочем, задолго до их последней ссоры, которая развела их навсегда), то "даже в гневе, обращаясь друг к другу, они использовали ласкательные имена". С Мясиным уже не было, конечно, ничего подобного, а вполне ощутимая взаимная неприязнь. Тот же Дукельский передает слова Дягилева о Мясине (это тоже 1925 год, постановка балета "Зефир и Флора" в хореографии Мясина): "У Леонида нет ни души, ни сердца, ни вкуса, его интересуют только деньги!".Надо отметить, что сам Дукельский сдружился с Мясиным во время постановки "Зефира и Флоры", и Мясин несколько раз приглашал его подработать тайком от Дягилева: Дукельский сочинял музыку к танцам, которые Мясин ставил для "Ревю Кокнара" в одном кабаре на площади Трокадеро. Однажды получилось нехорошо: Дягилев, Кохно и Дукельский отправились втроем в то самое кабаре, и один из сотрудников от большого ума подошел к Дукельскому и поздравил его с успехом музыкальных номеров. Дягилев побелел от ярости и попросил счет, а уже на улице схватил трость Дукельского, сбил этой тростью шляпу с его же головы, растоптал бедную шляпу ногами и умчался в темноту, прорычав: "Шлюха!". Вот какие страсти.
Но вернемся к Мясину, а то я что-то отвлеклась. Итак, в своих мемуарах он очень старается задним числом сгладить и "причесать" свои неровные и нервные отношения с Дягилевым. При этом сдержанная, тайная недоброжелательность - этакая пиковая дама - все равно проглядывает между строк. Не спасают ни посвящение "Памяти Сергея Дягилева", ни заключительные фразы, в которых Мясин называет Дягилева "великим человеком, который принес в мир столько прекрасного", ни рассыпанные тут и там похвалы вкусу и уму Дягилева. Все это страшно рассудочно и холодно - может быть, именно потому, что Мясин старается представить свои отношения с Дягилевым практически бесконфликтными. Даже тягостный разрыв 1921 года описан ну почти идиллически: разумеется, нет ни слова о страшных сценах ревности, которые устраивал Дягилев (Мясин вообще едва-едва намекает на то, что его связь с Дягилевым была не только профессиональной, например, замечает, упоминая о своем романе с Верой Савиной-Кларк: "Было нелегко спрятать свои чувства, особенно от Дягилева, который был по-настоящему чутким человеком"). В общем, Мясин старается выставить себя пострадавшей стороной и говорит, что "чувствовал себя брошенным и одиноким", когда узнал от Сергея Григорьева о своем увольнении из труппы, хотя и замечает, что "продолжать наш союз было бы вредно для обоих".
А вот как вспоминал Григорьев об этом разрыве отношений: "В один из дней нашего пребывания в Риме Дягилев послал за мной, и я нашел его в крайне возбужденном состоянии. "Я определенно расстаюсь с Мясиным, - заявил он, - поскольку мы не можем больше работать вместе. Его контракт кончился, и я хочу, чтобы перед сегодняшней репетицией вы, как режиссер, сообщили ему, что я более не нуждаюсь в его услугах и он может считать себя свободным". Когда он мне это говорил, его лицо горело и, будучи не в состоянии усидеть на месте, он все время ходил по комнате. Я знал, как и раньше в истории с Фокиным, что спорить с Дягилевым или пытаться его переубедить бесполезно. Поэтому я молчал, отчего он, чувствуя, что я не согласен, продолжал еще более резко. Разве он не все сделал для Мясина? - кричал он. Разве не он его сделал? А каков вклад Мясина? Никакого, только смазливая физиономия и слабые ноги! А теперь, когда благодаря Дягилеву, он стал танцовщиком и хореографом, когда в результате их совместной работы он сумел создать замечательные вещи - все рухнуло и им нужно непременно разделить труппу! Его голос был полон горечи. Он все более и более возбуждался и продолжал мерить шагами комнату. Затем он налил себе рюмку вина, быстро ее выпил и неожиданно, взяв себя в руки, завершил: "Итак, мой дорогой Сергей Леонидович, пожалуйста, пойдите и исполните мою просьбу. Позже поговорим на эту тему". <...> Мясин казался озабоченным, когда пришел на репетицию. Я сразу же отвел его в сторону и передал слова Дягилева. Он явно был к этому не готов и выглядел ошеломленным".
В мемуарах Мясин не стал описывать свою попытку снова присоединиться к "Русским балетам" в 1922 году. Впрочем, его можно понять - это как раз то воспоминание, которое хочется забыть и закопать навсегда. Но все тот же Григорьев вполне подробно описал этот случай: после того, как в Лондоне провалилась "Спящая красавица", труппа Дягилева несколько месяцев буквально сидела на мели. Как раз в это время Мясин вернулся из южноамериканского турне и стал собирать свою труппу, в частности, переманил к себе Лопухову, Соколову, Войциховского и Славинского. Можно себе представить, как это порадовало Дягилева. Но он, конечно, не опустил руки, а устроил своей труппе (или, скажем так, ее остаткам) гастроли в Париже и в Монте-Карло. И перед началом парижского сезона прислал Григорьеву вот такое письмо:
"Дорогой Сергей Леонидович,
хочу Вам сообщить, что со мною только что произошло в Опера. Г-н Руше вызвал меня в театр и, когда я пришел, сказал, что возле кабинета в коридоре ждет Мясин. Он намерен спросить, не возьму ли я обратно в труппу его самого и всех его танцовщиков. Он не будет возражать против того жалования, которое ему положат. В то же время он знает, что без них мои гастроли в Париже вряд ли будут возможны!
Я сказал Руше, что дам ответ через несколько дней. Он будет отрицательным. Вот так.
Ваш Сергей Дягилев"
Григорьев добавляет, что "к письму была приложена копия обещанного Руше ответа. Он сводился к тому, что Дягилев не видит причин принимать предложение Мясина. Вот так Дягилев отомстил".
Сам Мясин в своих мемуарах ни словом не упоминает об этом унижении, хотя и пишет о том, что действительно гастролировал одно время по Англии и Шотландии со своей труппой - в состав которой входили Лопухова и проч. Парижский сезон 1922 года у Дягилева удался, несмотря на отсутствие этих танцовщиков, ну, а у Мясина дела с труппой не заладились (по-видимому, он довольно быстро ее распустил). Уже в 1923 году Соколова, Войциховский и Славинский вернулись в "Русские балеты". А в следующем году к труппе вновь присоединился Мясин - правда, не на постоянной основе, а для того, чтобы заменить ушедшую из труппы Брониславу Нижинскую и поставить к сезону 1925 года два новых балета (это были "Зефир и Флора" Дукельского и "Матросы" Жоржа Орика).
Сложно удержаться и не процитировать соответствующие выдержки из воспоминаний Мясина. Он описывает встречу с Дягилевым (в Париже, летом 1924 года) в радужных тонах: "Когда я вновь увидел Дягилева, это было похоже на воссоединение с членом моей собственной семьи. Я понял, что моя привязанность к нему сильна, как и прежде, и он, похоже, испытывал то же. Наши взаимоотношения быстро восстановились на их старой основе..." Майский день и именины сердца, и хотелось бы верить Мясину (и не хихикать, выясняя, что же он подразумевает под восстановлением отношений "на их старой основе"), но не получается. Потому что - см. выше цитаты из Дукельского, см. дневники Прокофьева (а он пишет, что и в 27 году отношения между Дягилевым и Мясиным были "все еще сдержанные"), см. все того же Григорьева, который писал, что Мясина позвали в труппу по инициативе Бориса Кохно (а не по приглашению Дягилева - как утверждал сам Мясин) и "на протяжении всего ангажемента Мясина" Кохно выступал "в качестве посредника между ним и Дягилевым". Так что Мясин, судя по всему, очень сильно приукрашивает действительность, рассказывая о новой теплой встрече с Дягилевым и даже о совместных обедах "вместе с Дягилевым, Соколовой, Кохно и другими членами труппы Русских балетах". Что тут скажешь? "Поздравляю вас, гражданин, соврамши!" - это как-то невежливо, но хоть бы Мясин сочинял потоньше, а не так откровенно, выглядело бы и то приличнее.
Пока искала нужную цитату в дневниках Прокофьева, наткнулась на очаровательную апрельскую запись 1921 года. К тому времени Дягилев уже избавился от Мясина и ставил "Шута" Прокофьева, и встречался с самим Прокофьевым для обсуждения этой постановки (увы, не очень удачной: после увольнения Мясина в труппе не было хореографа, ставили "Шута" - совместными усилиями - Ларионов и Славинский, и, по воспоминаниям Григорьева, Дягилев так охарактеризовал результат их работы: "Лучше всего музыка. Затем оформление. Хореография - на последнем месте. Но, по крайней мере, балет готов, и мы можем выступать. Хотя это нас никуда не выводит."). Так вот, Прокофьев тогда впервые увидел Бориса Кохно и описал его в следующих выражениях: "Появился его секретарь, Кохно, хорошенький и очень лощёный мальчик, замещающий Мясина". По-моему, прелесть. Очень люблю Прокофьева за чеканную четкость формулировок: не убавить, не прибавить. Только нужно еще знать, что Кохно не был ни танцовщиком, ни хореографом, чтобы понять, как именно он замещал Мясина.
В последний раз Мясин присоединился к "Русским балетам" перед началом сезона 1927 года. По его словам, Дягилев "попросил" его поработать в труппе в этом сезоне; Григорьев же пишет, что сам Мясин попросился обратно в "Русские балеты", согласившись на "очень скромную сумму" жалованья. Я снова склонна скорее верить Григорьеву, чем Мясину: Григорьев более объективен и беспристрастен, Мясин же до последнего старается подчеркнуть свою независимость - вот, мол, не он сам предложил свои услуги, а к нему пришли и попросили. В этот раз он и танцевал, и ставил балеты: сделал новую версию "Докучных" (к сожалению, без Долина и его вариации на пальцах - ведь Долин вернулся только в конце 1928 года), поставил "Стальной скок" Прокофьева и "Оду" Николая Набокова. Но все эти балеты не имели серьезного успеха, а "Ода", по мнению Григорьева, была и вовсе "безоговорочным провалом". В конце сезона 1928 года Мясин покинул "Русские балеты" навсегда.
Я уже цитировала в другом посте его слова о том, как он воспринял смерть Дягилева. Опять мне кажется, что он либо сильно преувеличивает, либо выдает желаемое за действительное. "Безупречный вкус и знание дела часто заставляли его прибегать к резкой критике, но она была на пользу артистам. Я всегда принимал ее без возражений. Тесно связанный с ним в течение многих лет я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой".
Очень красиво, только верится с трудом. Тем более, что Мясин сам себе противоречит: на самом-то деле он принимал критику Дягилева не покорно и беспрекословно, а в некоторых случаях - в штыки. И сам же вспоминает об ожесточенных спорах с Дягилевым в 1920 году из-за оперы "Женские хитрости" (Мясин придумал для финальной сцены серию коротких дивертисментов, из которых позднее сделал балет "Чимарозиана", а Дягилев считал, что дивертисменты в данном случае не нужны); эти споры, по его мнению (и по мнению Григорьева), как раз и дали первую трещину в их отношениях.
Как бы ни забавно это звучало, но эту фразу Мясина: "Тесно связанный с ним в течение многих лет я, думаю, должен был ощущать его потерю больше, чем кто-либо другой", - мог бы повторить сам Дягилев после расставания с Мясиным в 1921 году. Мой любимый Долин (я люблю его цитировать, ага) писал: "Я всегда буду верить в то, что Мясин был самой большой любовью Дягилева. Дягилев утверждал, что Мясин был единственным танцовщиком, равным ему в интеллектуальном отношении". Об этом говорит не только Долин, но и другие, и Схейен в своей книге придерживается той же точки зрения. Нет оснований им не верить. Но, судя по всему, эта сильнейшая привязанность преобразилась в столь же сильную антипатию после разрыва (вплоть до того, что Дягилев винил Мясина в том, что заболел диабетом). И вряд ли сам Мясин мог этого не замечать и не ощущать, когда вновь встретился с Дягилевым.
О Долине еще хотелось сказать пару слов (куда же я без Долина?). Мясин о нем упоминает от силы пару раз, они ведь почти и не работали вместе при Дягилеве, только в "Зефире и Флоре". По словам Мясина, "Зефир - Долин обладал поразительной сценичностью и необыкновенной элевацией". А Долин писал, что они с Мясиным не ладили тогда (в общем-то, и потом тоже, когда работали вместе уже в сороковых годах): Долин возмущался из-за "вторжения" Мясина в труппу и считал, что именно Мясин виноват в увольнении Нижинской (а сам Долин был, если можно так выразиться, "партии Нижинской" - ну, еще бы, она ведь была его учителем).
Вот тут-то можно остановиться и сделать окончательный вывод: Мясин в своих воспоминаниях очень осторожен в личных оценках - осторожнее, чем деликатный Григорьев, осторожнее, чем Долин, осторожнее, чем Фокин (которого, надо сказать, Мясин описывает как этакого "человека в футляре" - застегнутого на все пуговицы и чрезвычайно скрытного и сдержанного). Он так старается избежать острых углов и сгладить все прошлые недоразумения, что, как я уже говорила, время от времени начинает, мягко скажем, сочинять. И еще - мне показалось, что ему вообще не хотелось писать о личном. О детстве, о своей семье, о родителях, о своих детях, о своих женах он рассказывает сквозь зубы, максимально холодно и отстраненно. Производит это очень странное впечатление. Уже не Фокин, а сам Мясин кажется здесь "человеком в футляре". Зато когда он описывает балеты, которые ставил и в которых участвовал, то заметно оживляется - и читать эти профессиональные страницы намного интереснее, чем страницы "личные".
Надо сказать, что тот же Григорьев в своей книге "Балет Дягилева", которую я тут цитировала направо и налево, тоже предпочитает больше писать о профессиональном, чем о личном. Но у него какие-то мелкие бытовые и человеческие подробности проскальзывают тут и там и "согревают" книгу, если можно так выразиться. У Мясина же кусочки быта блестят, как стеклянная крошка, и кажутся инородными телами: без них было бы, наверно, лучше, они тут ни к чему, они совсем не оживляют повествование. Может быть, беда (для меня) еще и в том, что Мясину в мемуарах не хватает ироничного отношения к самому себе и чувства юмора. Он зверски серьезен, он рассказывает о важных вещах, он не допускает никаких шуточек и хиханек. И кажется удивительным, что этот человек поставил множество веселых, комических, смешных балетов, да и сам все-таки не был лишен чувства юмора - если верить тому же Дукельскому (у него в воспоминаниях Мясин вполне себе весел и легок; правда, нужно сделать скидку на то, что Дукельский вспоминал молодого Мясина, а "Моя жизнь в балете" была написана, когда Мясину уже было за шестьдесят). Но его книга очень суха и - даже не знаю, как это описать, - в ней не чувствуется любви ни к людям, ни к балету. Но это только мое личное восприятие, конечно.
И я забыла упомянуть об одной очень интересной подробности - об отношении Мясина к Нижинскому. Они встречались, Мясин видел Нижинского на сцене, репетировал с ним и чрезвычайно высоко ценил не только способности Нижинского как танцора, но и его талант хореографа. Вот это большая редкость, потому что в "околодягилевских" мемуарах обычно встречаются довольно кислые суждения о хореографии Нижинского: одни (например, Лифарь) считают, что Нижинский был беспомощен как хореограф и ничего не сумел бы достичь без помощи Дягилева, другие (тот же Григорьев) оценивают хореографию Нижинского более благосклонно, но полагают, что это была тупиковая ветвь развития, третьи (Бенуа) безапеляционно называют балеты Нижинского "мертворожденными произведениями". Даже Долин, признавая, что постановки Нижинского вошли в историю балета, в целом как будто ценит их не очень высоко. И только Мясин (в придачу к Брониславе Нижинской) пишет о Нижинском как о хореографе в мажорных тонах: "Наблюдая, как он репетировал "Послеполуденный отдых фавна" и дотошно объяснял танцовщицам малейшую деталь своей постановки, я был изумлен его врожденными способностями и природным ощущением хореографии. Могу сказать с уверенностью, что, если бы позволили обстоятельства его жизни, он бы стал не только великим танцовщиком, но и блестящим хореографом". Вот так.
Искала у Долина что-нибудь о балетах Нижинского и наткнулась на прелестную историю о том, как буквально за несколько дней до начала Второй мировой войны он принимал участие в благотворительном представлении в Каннах. Представление должно было состояться под открытым небом, но разразился жуткий ливень, поднялся страшный ветер, и пришлось срочно перенести выступления внутрь, в помещение, совсем не предназначенное для балета. Долин должен был танцевать па-де-де с Ириной Бароновой, но это оказалось почти невозможно (я так и не поняла, танцевали ли они в конце концов). А вот Серж Лифарь замечательно исполнил "Послеполуденный отдых фавна" на столе. Воображаю, как это выглядело! И я уже писала о том, что как раз после этого представления Долин и Лифарь возвращались в Париж в переполненном поезде и спали вместе на нижней полке.
Ну что ж, наверно, на этой истории - пусть она и не имеет к Мясину никакого отношения - я и закончу этот бесконечный пост. Признаю, что он получился бесформенным и безыдейным, но мне было интересно его писать. И хочется верить, что кому-нибудь будет так же интересно его читать. Уф.
@темы: Дягилев и все-все-все
-
-
25.03.2014 в 18:19И Мясин кажется довольно интересным человеком. В смысле, такой типаж!
-
-
25.03.2014 в 19:06-
-
25.03.2014 в 19:25И все-таки, насколько сложнее собирать истории личной жизни и отношений Дягилева и его окружения в пост-Вацлавскую эпоху. Вроде бы, и много свидетелей, а разнобой в показаниях больше, да и все как-то сумбурнее (не в последнюю очередь, конечно, потому что вообще история жизни труппы в те годы сумбурна, но не только потому). Вот тот же Мясин: нет бы ему сделать лицо попроще и написать о Дягилеве тех лет, вместо того, чтобы писать, как они с Дягилевым друг друга уважали и понимали. Никто ж с него не просит интимных подробностей жизни, если на то пошло. Ты напиши, собака, о человеке, рядом с которым семь лет прожил: мысли, привычки, поступки, анекдотцы... как было бы интересно! Вот ранний период: можно не любить Бенуа за нытье, но у него-то Сережа вполне себе самостоятельная фигура, такая, убедительная очень. И у Брони тоже самое, и у Тамары Карсавиной... а позже - нет. Позже пишут больше о себе, любимых - именно те, кто знал Дягилева достаточно близко, чтоб можно было надеяться на интересный рассказ.
-
-
25.03.2014 в 19:41Ну, я не соглашусь, что в воспоминаниях о пост-Вацлавской эпохе больше сумбура, чем в воспоминаниях о "Вацлавской" и "пре-Вацлавской" эпохах.) Вполне сопоставимые масштабы, просто, может быть, просто свидетельств осталось больше, вот и кажется, что они различаются сильнее, чем свидетельства о начале Русских балетов. И "яканья" в них не меньше - тот же Бенуа себя-любимого не забывал и писал Дягилева на фоне великолепного себя. Конечно, это не мешало Дягилеву быть самостоятельной фигурой - но и в других мемуарах (и у Григорьева, и у Дукельского, и у Долина, и у Лифаря, наконец) он тоже вполне самостоятелен. Мясин тут скорее - исключение из правил. К тому же, у него в воспоминаниях все довольно бледны, не только Дягилев.
-
-
25.03.2014 в 19:53А может, ты и права, а у меня такое ощущение потому, что я менее плотно знакома с мемуарами позднего периода - один Лифарь у меня в запасе, да Прокофьев. Долина сильно не хватает....
А твои посты, пускай только отчасти, закрывают потихоньку белые пятна, спасибо, что ты их пишешь!
-
-
25.03.2014 в 19:59И потом, если б барин прочитал дневник Мясина (ну, если б дневник существовал), то еще неизвестно, что бы он там нашел. И неизвестно, не вылетел бы Мясин из труппы несколько раньше, чем в 1921 году.))
Да я только рада, что эти посты развлекают кого-то, кроме меня.) Спасибо, что отзываешься.
-
-
25.03.2014 в 20:24А что Мясин записал бы в дневник? Про милую старую леди? )
Тю! Еще б я не отзывалась! За неимением всех этих прекрасных мемуаров только и кормлюсь, что твоими о них рассказами )
-
-
25.03.2014 в 20:34А Мясин бы записал и про "милую старую леди", и про то, что балеты надо ставить не так, как хочет Дягилев, а совсем по-другому, но главное - писал бы без конца про всех красивых, милых, хорошеньких или просто смазливых балерин в труппе. И за это бы и вылетел, потому что Дягилев его предупреждал, чтоб никаких шашней с балеринами!))
Эх, а я, конечно, пишу о всех этих прекрасных мемуарах ужасно бестолково. Но что поделать - промолчать тоже не могу, ибо прет.)
-
-
25.03.2014 в 22:59"Не могу молчать!" И очень хорошо, что прет и что не молчишь. Афтар, пеши исчо, лады?
-
-
25.03.2014 в 23:41Аффтар готов писать исчо, было бы о чем писать. Буду теперь изучать Гарафолу, авось что-нибудь и выизучу.)
-
-
26.03.2014 в 09:10Даешь и Гарафлоу! Хотя любое возвращение к Дольскому или Григорьеву тоже будет приятно прочитать )
-
-
26.03.2014 в 13:23Да, слушок про то, что Валичка якобы ухлестывал за Дукельским, я прекрасно помню, хороший слушок, ничего не скажешь. Но у Валички не было шансов. Уж лучше бы он ухлестывал, допустим, за Боренькой Кохно. Но, как писал сам Боренька в дневниках, Валичка с ним был язвителен и насмешлив, и только придирался по пустякам (так, как даже Дягилев не придирался).)
-
-
26.03.2014 в 17:56-
-
26.03.2014 в 20:47-
-
27.03.2014 в 08:21-
-
27.03.2014 в 12:47-
-
27.03.2014 в 13:31-
-
27.03.2014 в 13:36