Сборище фиков - 7

[m-lle-lucille]

21. И если очень хочется - ну сделай это сам. Очередной драбблик - увы, отчасти повторяющий "Шевелящиеся виноградины". Я начинаю паразитировать на собственных куцых идеях. Впрочем, можно обозвать это изящнее - автоцитированием. За иву и за бузину спасибо Гансу Христиану Андерсену. "В лесах твоих".

"Bleach", Мацумото/Хинамори, PG

"Отвлекать и радовать" - сказала Унохана и развела белыми, точеными руками. "Медицина не всесильна" - добавила Исанэ, улыбаясь сочувственно. Ей всех больных было жалко, а маленьких и слабых - и подавно. "А если она работать начнет, так точно придет в себя" - не подумав, ляпнула Мацумото, будто сама трудилась без просыпу. Только она одна, оказалось, и видела все яснее других - ведь лекарств Хинамори больше не пила, и улыбалась мало, как бы Хицугая ни пытался ее рассмешить. Пока не кончилось время, он места себе не находил - то звал ее смотреть летние фейерверки, то ловить светлячков ("помнишь, как в детстве?", то пойти гулять к той иве в Руконгае - как она, не замерзла ли? Помнишь, здесь был холодный ключик, с такой вкусной водой, мы все отсюда пили? Нет его, правда, пересох прошлым летом. А помнишь, как здесь торговали арбузами, а соседский Аки стащил один, да споткнулся, и арбуз - в куски? Где он теперь, этот Аки, лохматый он был, в веснушках? Говорят, умер осенью. А помнишь, как однажды выпал снег, и мы все лепили снеговика - во-от такого, и он долго стоял, до Нового года? А в эту зиму совсем снега не было, ни снежинки, ни разу. А помнишь?..
А Хинамори шла за ним, кивала, все-все помнила - и как поймали красную рыбу, и как она коленку рассадила и плакала, испугалась собственной крови. Волосы она закалывала на затылке, как прежде, и шея была тоненькая, такая беззащитная. И вся она казалась Хицугае хрупкой, тронешь - и рассыпется, и оттого почему-то сильнее хотелось ее обнять и утешить. Но он не смел, пока они не пришли к той иве. Там все равно никто бы не увидел, какой он смешной рядом с нею и маленький. Хинамори села в траву, и он сел. Он даже за руку ее не успел взять, ни слова не сказал, а она вздохнула, как взрослая, и произнесла тихо-тихо:
- Хицугая-кун, я знаю, я очень тебя люблю. Я всегда тебе буду сестрой, но... не больше.
Ива и вправду высохла, и как он не заметил прежде? Голые ветки висели, как тряпки, темные совсем и вымерзшие. И когда молча шли обратно, кто-то на улице сказал кому-то: "Срубить ее, что ли? Обратно уж не оживет".
А наутро Мацумото тоже вздохнула - следила за ними, верно? - и сказала, глядя в окно:
- Что уж тут поделаешь, тайчо? В детстве всегда все по-другому...
И заторопилась сразу, до вечера промолчала, словно больная, не хохотала, не расчесывала по полчаса рыжие свои, лисьи волосы. Как будто виновата в чем-то была, да разве разберешь? Чего там, все равно, пусть ее... Хицугая к ней в душу не лез. Только в сумерках синела бумага, и он не видел, что пишет. Пора было зажигать светильники, он встал, и Мацумото тоже, - и тогда стукнуло в окно, едва слышно.
- Ветер?
Но Мацумото мотнула головой - сами вы ветер, тайчо, Хицугая-то знал, что она думает. А она в ладони поднесла свечу, и за стеклом проступило смутно тоненькое неживое лицо - как в полированном металле, как в воде. Дождь засвистел протяжно, пошел штриховать отражение справа налево, справа налево. И Мацумото ахнула:
- Что ж вы стоите, тайчо? - и бросилась вон.
Огонек в ее пальцах треснул и погас, она отшвырнула свечу на землю. Наверно, на него столбняк напал, или он уснул на секунду, но все так же, сквозь стекло, он увидел, как Мацумото с размаху обняла Хинамори, прижала к себе. Прогремело истошно и тяжко, настоящий ветер понес прочь листья, и тогда он вспомнил, что гроза начнется позже, к вечеру. В навалившейся черноте распахнулась дверь, и хлопнула, и распахнулась снова. Рухнул ливень, Хицугая рванулся наружу.
Они стояли в двух шагах от него, и ручьи хлестали их по ногам, разбухая все шире, шире. Не дотянуться было, не докричаться, грохот сметал все. Сухие молнии, как орехи, кололи небо, и Хицугая смотрел, как они то появлялись, то пропадали в ослепительном белом свете. В облепившей плечи мокрой одежде, рассудок утратившие от смятенья, они целовались, будто всю жизнь были влюблены, будто никого никогда больше не было - ни Ичимару, ни Айзена, ни самого Хицугаи. Каждая вспышка выхватывала из тьмы это объятие, оцепенелые руки, вода струилась по лицу Хинамори, по лицу Мацумото, они не знали, не помнили о нем. И впервые за много-много лет он был близок просто к слезам.
А потом дождь начал стихать, и Хицугая повернулся и ушел обратно в кабинет. Было сыро, быстро холодало. Он зажег светильники, грея руки, стопкой сложил документы. Он не ждал, что сегодня они вернутся сюда, и едва не испугался. Пламя мигнуло от дыхания. Две тени протянулись к нему по полу, а они не пошли дальше, остались на пороге, чтоб не наследить.
- Ну и гроза, тайчо, мы промокли, как мыши, - весело сказала Мацумото. - Придется домой босиком идти.
Он ответил не сразу, оледенев на миг не от ревности, а от горестного ощущения утраты. Хинамори улыбалась ему и вздрагивала, с голубой ленты падали ей за ворот холодные мелкие капли. Припухшие губы были розовы.
- Иди, а я провожу Хинамори.
- Нет, Хицугая-кун, я пойду вместе с Рангику-сан.
- Мы мыться будем, тайчо, а то посмотрите, на кого мы похожи. А вдвоем веселее...
В ободранных облаках мерцали звезды. Им было весело вдвоем, наконец-то кто-то сумел развеселить Хинамори. Хицугая знал, не глядя, как легко ступала она по промытой земле. Если б он выбежал раньше, опередив Мацумото, то сумел бы обнять ее? Может быть, ей все равно было, может быть, она его ждала, никого больше? Но мысли не приносили утешения, до конца он не мог поверить, что затмение было всего на миг. Как бессмысленно рушилось все. В раскрытую дверь тянуло белым бузинным запахом, наверно, из-за руконгайских стен. Голова не кружилась, и обида не могла пройти так быстро, по лужам прыгали лягушки, цвели сады. И, дыша глубоко и жадно, Хицугая подумал вдруг с детской, нелепой надеждой, что ива все-таки ожила снова от этого ливня.

22. А после новенького обратимся к очень старенькому. Во время оно, в 2006 году, накатала я фанфик по манге "Ludwig Kakumei" любезной Каори Юки. С тех пор к первому тому прибавилось еще три, многие доселе непроясненные моменты обрели каноническое толкование, объявилась в оригинале чудесная матушка принца - без преувеличения, прелестная женщина. Но все это случилось потом, когда фанфик уже был написан. А в нем я, не связанная рамками канона, фантазировала о Людвиговом царстве-государстве... ну и дофантазировалась. Получилось несколько затянутое, довольно условное, но, может быть, веселое (по крайней мере, мне было весело сочинять его) повествование о том, как принц Людвиг едва не женился. "Хрустальные башмачки".

"Ludwig Kakumei", Людвиг/Вильгельм, ОЖП/ОЖП, PG-13

- И я требую, черт побери, требую, чтобы ты нашел, наконец, невесту и жени-и-и-ился!
Его величество изволили бушевать. В последнее время припадки гнева повторялись с изрядной частотой, что не могло не беспокоить как ее величество королеву, так и воистину взволнованных подданных. И лишь одна особа оставалась глуха к королевским истерикам. Сей непрошибаемой особой был единственный сын и наследник престола - его высочество принц Людвиг.
В данный момент рыжеволосый царственный отпрыск с весьма скучающим видом подпирал стенку и рассматривал свои ногти. Можно было смело предположить, что суровые речи отца не достигают его ушей... или же не затрагивают ни одной струнки в его отзывчивой душе. Ее величество показывала из-за спины супруга крепкий кулак, пытаясь призвать сына к порядку, но все ее усилия пропадали втуне.
Лишь один человек в комнате слушал короля с искренним вниманием. Вильгельм, с детских лет бывший слугой, наперсником и... близким другом принца, давным-давно выучил, что по окончании головомойки Людвиг обязательно потребует отчета - о чем же все-таки кукарекал папаша? И упаси господь наплести какой-нибудь чуши или молчать в тряпочку, отговариваясь незнанием. Можно и хлыста получить.
Посему Виль стоял по струнке и наматывал на ус и на уши все заявления батюшки принца, кои непочтительное чадо в веселом расположении духа именовало "макароны по-королевски".
- И мне плевать, на ком ты женишься! Хоть на чумичке, хоть на ручке от метлы, но чтоб немедленно! Немедленно-о-о-о!
- Медленно, медленно, медленно! Царь дурак, дурак, долой царя, долой царя! - радостно затрещал Принни, любимый попугай Людвига.
Его величество налился багровым цветом и судорожно икнул.
Не будь здесь ее величества, все могло бы закончиться куда хуже. Но отважная женщина, двадцать с лишним лет сражавшаяся с мужем и сыном, взяла дело в свои руки и рявкнула:
- Вон отсюда!
Принц хлопнул длинными ресницами, схватил Вильгельма за руку и был таков. Вслед за хозяином из комнаты вылетел Принни, в двести семьдесят пятый раз избежавший мучительной кончины от высокопоставленной длани.
В три минуты взъерошенные беглецы достигли спальни принца (что располагалась в противоположном крыле дворца, на верхнем этаже) и захлопнули дверь. Принни окунул клюв в поилку с виноградным соком - от нервов у него горло пересохло. Людвиг рухнул на кровать, не снимая башмаков. Вильгельм просто тяжело дышал. На некоторое время в убежище вольнодумцев воцарилась тишина.
Но и ей, как и всему невечному под луною, пришел конец.
- Ну, и что там опять у папы не слава богу?
Вильгельм покорно вздохнул и принялся за облагороженный пересказ претензий его величества. Принни внимательно слушал и вставлял комментарии и поправки.
Картина выходила неутешительной. Король твердо вознамерился как можно быстрее смыться на заслуженную пенсию, сбросив престол на хрупкие плечи сына. Казалось бы, что может быть проще - вот принц, жив-здоров-трудоспособен, коронуй его да и вали на беззаботный отдых в Ниццу или на Гавайи. Но, увы, король с детских лет отличался крайней узколобостью и вредностью. Мысль о том, что сын примет бразды правления, оставаясь холостяком, претила ему и вызывала несварение желудка. Диетические каши надоели его величеству до рвоты. И слухи о... хм, странных пристрастиях принца - тоже.
А кампания "Захомутай Людвига", с королевской подачи проводимая среди дам и девиц, не давала результата, хоть ты тресни. Его величество терял последний аппетит, мрачнел и худел.
И сегодня вопрос встал ребром: либо принц Людвиг берется за ум и женится, либо лишается наследства, родительского благословения и гражданства. А без гражданства ему на территории королевства делать нечего, можно и за решетку загреметь за незаконное проживание.
В общем, король твердо решил найти управу на собственного ребенка.
Людвиг до поры до времени слушал пересказ с непрошибаемо спокойным видом. Но когда дело дошло до кандидатур в жены, возмутился просто ужасно.
- Я должен жениться на чумичке?! Я - на метле?! Да я... да я ему!..
- Царь дур-р-рак, дур-р-рак! - всецело поддержал хозяина Принни.
- Я ему дам чумичку! - горячился истинный ценитель женской красоты. - Он еще пожалеет! Я... да я...
- И его величество дал срок до конца лета, - подлил масла в огонь Виль.
За окном бушевал май. У постели принца нестерпимо благоухала срезанная утром сирень. Пышные гроздья уже поредели - ибо Принни был несколько суеверной птицей и беспощадно выщипывал и глотал цветки с пятью лепестками. А иногда белые "звездочки" отправлялись в рот к самому принцу.
- Ну ладно, - мстительно произнес Людвиг, цепко ухватывая слугу за локоть и притягивая к себе, - будет ему чумичка.
Вильгельм почуял острый и несомненный запах опасности.
- Вот что, папа, - заявил его рыжее высочество на следующий день, - я тут подумал насчет женитьбы...
Придворные замерли в ожидании грозы. Как на грех, судьбоносное заявление озвучивалось не в кругу семьи, а на утренней аудиенции. Король мучился изжогой от перекипевшего кофе и был настроен серьезно.
Бесстрашный Людвиг гнул свое, в упор не замечая отцовских гримас:
- Пожалуй, вы правы, жена - это неплохо. Но вы ведь сами не захотите невестку-уродку, верно?
Лицо короля явственно прояснилось. Он уже понимал, к чему клонит сынишка и поддерживал его всей душой. А вот уголки губ королевы-матери поползли вниз, брови сдвинулись к переносице... и острый локоть вонзился в незащищенный бок мужа. Придворные дружно охнули.
Людвиг бойко чесал дальше - плевать он хотел на родительские свары.
- Насколько я помню, когда-то в нашем королевстве был славный обычай: невесты принца примеряли хрустальные башмачки. Они приходились по ноге только одной - настоящей красавице, любившей жениха всей душой.
Его величество в эту минуту тоже любил сына всей душой. Сбывались все его мечты - женатый отпрыск, невестка-красавица, блаженное ничегонеделание в Ницце... Ах, как же все это было близко!
- Так вот, папа, - заключил меж тем принц, - чем мне опять шляться по королевству и сопредельным странам, лучше уж сделать хрустальные башмачки - и пусть девушки приезжают на примерку сами. И быстрее будет.
- Да! Да! - завопил счастливый отец. Изжога его растаяла, как дым. - Так и сделаем! Я вижу, ты действительно мой сын! О, Людвиг!
Придворные с умилением воззрились на отеческое лобызание сына в обе щеки. Аудиенция пошла, как по маслу, - на просителей так и сыпались пенсионы, должности и табакерки с бриллиантами. Королева улыбалась мужу одними губами и вынашивала план безобразного скандала за закрытыми дверями спальни.
- Но, принц, - спросил Вильгельм у обласканного Людвига, едва поспевая за ним по коридору, - ведь теперь и в самом деле придется делать эти хрустальные башмачки, правда?
- А ты как думал?
- Но, принц! Мы же даже не знаем точного размера!
- О боже, - страдальчески вздохнул его высочество, - повезло мне связаться с таким идиотом... В том-то и дело, Виль, что мы должны сделать их как можно меньше! Тогда они точно не подойдут ни одной девчонке, и я смогу жить спокойно! Ясно тебе?!
- Д-да... но все-таки...
- О-ох.
- Дур-рак! - констатировал пронесшийся мимо Принни.
Вечером Вильгельм едва увернулся от запущенной ему в лоб книги. Пухлый томик вкусно пах кожей и желтой бумагой, и за прошедшие со дня покупки десятилетия был зачитан до дыр.
- Открой там, где закладка, - велел с постели Людвиг.
Шелковая бахромчатая полоска отмечала "Золушку". Виль недоуменно подцепил ногтем слипшиеся страницы, взглянул на принца...
- Читай. Там должно быть про размер и вообще...
И полночи в комнате принца вслух читали сказки - к вящему неудовольствию дремлющего попугая. От "Золушки" перешли к "Спящей красавице", насладились "Белоснежкой" и "Красными башмаками", попереживали за "Русалочку"... и завершили сказочный марафон "Дикими лебедями". Светало. У Вильгельма слипались глаза.
- Черт знает что, - сонно пробормотал его высочество. - Ни одного намека на размер.
- Тут говорится только, что они рассчитаны на очень изящную ножку...
- Ладно, Виль... пусть тогда сделают совсем маленькие башмачки. Детские...
- Но ведь тогда они могут подойти ребенку.
- А я не педофил, - отрезал принц.
Остаток недели стеклодувы столицы бились в истерике, а начальник цеха едва не наложил на себя руки.
Зато затем наступила благодать. Хрустальные башмачки заняли свое место на бархатной подушке в ожидании крохотных ножек потенциальной принцессы. Принц Людвиг на скорую руку накалякал указ, в коем всех заинтересованных девиц и разведенных дам покорнейше просили пожаловать на примерку. Та счастливица, что умудрится втиснуть ступню в башмачок, немедленно провозглашалась невестой наследного принца со всеми вытекающими из этого брачными последствиями. Это многих отпугнуло.
Также в указе красным цветом был отмечен возрастной ценз - претендентки младше восемнадцати лет даже на порог не допускались. Во избежание обмана все кандидатки при входе во дворец предъявляли паспорта дежурной фрейлине.
Нечего и говорить, что к исходу июня принц Людвиг по-прежнему оставался холостяком.
Стояло грозовое жаркое лето. В дворцовом саду и на кухне жужжали пчелы, перелетая от розы к розе - до тех пор, пока они не превращались в варенье. Его высочество загорал в увитой шиповником беседке, его величество пребывал в сладкой медовой эйфории. И только ее величество, будучи умной женщиной, смутно подозревала недоброе.
О нет, королева вовсе не желала непременно женить сына на какой-нибудь вертихвостке. Более того - она была уверена, что пристрастия принца плохо сочетаются с браком. И если уж на то пошло, королевские обязанности можно исполнять и в одиночку. По крайней мере, один из кузенов королевы так и не женился, и что же? Подданные на него нарадоваться не могли, обожали, на руках носили. И страна при нем расцвела, наладили наконец-то экспорт тюльпанов, а уж сыры делали такие, что пальчики оближешь. Ну, и чем плохо? О кузене даже сплетен не рассказывали - потому что он и так ничего не скрывал. И теперь его королевство по праву называли самым либеральным в Европе.
Королева завздыхала, съела еще пару ложечек мятой с сахаром клубники. Она ведь сразу догадалась, что с этими хрустальными башмачками что-то нечисто. Но ее муж так радовался, что сын взялся за ум, так предвкушал скорую свадьбу... А не то что свадьбы, даже невесты на горизонте не было.
И по всему выходило, что это может затянуться надолго.
За последние десять лет король то и дело обещал жене раз и навсегда покончить с правлением и отправиться добирать зажиленный отпуск в Ниццу. Каждый год королева шила себе новые платья - чтобы зашвырнуть их в дальний угол шкафа, так и не надев. Положение становилось угрожающим. Свалившись однажды с мигренью, ее величество поняла, что может умереть, так и не увидев Лазурного Берега.
От этих мыслей скисала даже засахаренная клубника.
Но недаром королева была матерью принца Людвига. Она умела пестовать коварные планы. Не прошло и часа, как ягоды были отданы на съедение обнаглевшему Принни, а ее величество потребовала перо и бумаги и принялась сочинять письмо своему старому приятелю - китайскому императору.
- Китайская принцесса? - переспросил Людвиг.
Дождь загнал его высочество обратно во дворец, и теперь принц и слуга читали под перестук капель, забравшись в одно кресло и разложив книгу на сдвинутых коленях. Выбранная сказка пришлась как нельзя кстати. "В Китае сам император китаец..." так и бросилось принцу в глаза.
- Странно, что отец не сообщил мне о ее приезде.
- Насколько я понимаю, он хотел сделать вам сюрприз, - деликатно пояснил Вильгельм.
- Ничего себе сюрпризик...
Согласно последней информации, собранной слугой, в королевство готовилась нагрянуть с неофициальным визитом третья, любимая и незамужняя дочь китайского императора - Осенняя Луна. О ее прибытии должны были знать все, кроме принца. Сам визит следовало считать милым экспромтом эксцентричной китаяночки.
Впрочем, новость оставила Людвига равнодушным.
- А она хоть хорошенькая?
- Насколько я знаю, Осеннюю Луну считают самой красивой дочерью императора... и одной из самых красивых женщин Китая, - осторожно ответил слуга.
- Что ж она тогда до сих пор не замужем? - резонно спросил принц, явно задумавший сменить тему.
Вильгельм нервно хихикнул и дернулся. Щекотки он боялся просто ужасно.
- А вы знаете, принц, - спросил слуга часом позднее, застегивая истерзанную ногтями его высочества рубашку, - что у китаянок очень маленькие ножки?
- Что?
Принцу стало не до прихорашиваний перед зеркалом. Гребень выпал из рук, расстегнутая серьга звонко стукнула по полу.
- Ты на что намекаешь, Вильгельм?!
Принни замер на жердочке по стойке "смирно" и распушил хвост. Под стать хозяину он обладал весьма извращенными вкусами, и наблюдение за экзекуцией всегда доставляло ему истинное наслаждение. А бедный Виль уже понял, что хлыста ему не миновать.
Но поскольку изящное черно-кожаное орудие пока оставалось вне досягаемости принца, то слуга решил воспользоваться мгновением и развить свою мысль:
- Я читал, принц, что у китаянок очень маленькие ножки... им специально в детстве их бинтуют, чтобы они оставались совсем крохотными...
Хлыст свистнул в воздухе... но до спины Вильгельма так и не добрался.
- Вот как? - задумчиво спросил его высочество, накручивая ремешок на палец. - Это меняет дело.
- Наверно, у Осенней Луны тоже совсем маленькие ноги, раз ее называют самой красивой дочерью императора, - добавил воспрявший духом Виль.
- Мда, - повторил Людвиг, прищуривая светло-синие глаза. - Это радикально меняет дело.
- Дурак, дурак, дурак! - возмущенно заорал Принни.
Его подло и беспричинно лишили любимого зрелища.
Заграничная гостья прибыла как раз когда поспела малина. На дворцовой кухне бочками варили желе, пчелы сходили с ума от счастья, и даже его величество украдкой слизывал сладкие красные потеки с пальцев. Половина слуг и вовсе убралась в отпуск - в соответствии с королевским трудовым кодексом. Оставшиеся предпочитали по летнему времени бить баклуши, тем более что тон задавала царствующая семейка.
Принимать гостей в такое время не хотелось абсолютно никому. Его величество, все еще не в силах отвязаться от мысли о скором переезде в Ниццу, решил не заезжать далеко и навестить свою старушку тетку в одном горном городишке. Разумеется, инкогнито. И как-то так получилось, что отъезд короля пришелся точь-в-точь на время визита очаровательной китаянки. Даже мысль о том, что эта особа - его потенциальная невестка, не смогла удержать его величество от необдуманного шага. Рано утром заложили карету, сунули королю пирожков на дорогу - и долго махали платочками вслед. В толпе провожающих не хватало только принца - он просто еще не проснулся.
На выезде из города король разминулся с каретой китайской принцессы. Раз визит был сугубо частным, то пришлось отставить паланкины и прочую этнически-экзотическую мишуру и путешествовать налегке, с доверенными служанками. Или, если уж говорить точнее, с одной доверенной служанкой - Гвоздикой.
Официальное представление принца принцессе состоялось ближе к вечеру, когда его высочество наконец-то соизволил продрать глаза, встать и одеться. Как раз и до ужина оставалось не больше часа. Познакомились в узком кругу - в гостиной у королевы-матери, за обязательной предужинной партией в фараон. Ее величество была без ума от казино и карточных игр.
Осенняя Луна была девушкой хорошенькой, умело подкрашивала раскосые глаза и свежие губы, бойко говорила по-французски и бессовестно мухлевала в карты. Беседа не клеилась. Принц то и дело опускал взгляд вниз, пытаясь определить размер ног своей противницы, но вредная принцесса вела себя не как китаянка, а как испанская инфанта, - и из-под платья даже кончика туфелек было не разглядеть.
Вильгельму повезло больше - он в первый же день свел знакомство с китайской Гвоздикой. Служанка грациозно семенила по дорожкам сада, нюхала розы и болтала с совершенным парижским акцентом. Виль едва поспевал за ней, пытаясь вывернуть разговор на госпожу Гвоздики.
- Надеюсь... ваша поездка прошла благополучно?
- О да, вполне... Господин Вильгельм!
- Да?
- Как называются эти цветы? А эти? О, это же гиацинты! Как мило. У нас не растут. А это что?
- Шиповник...
- Ой!
Неугомонная девица укололась и засунула палец в рот. Вильгельм мысленно возблагодарил небо за неумеренное любопытство приезжей и за шипы на диких розах.
- Мы так мало знаем о вашей родине... - осторожно начал он. - Все больше из книг...
- Да, я знаю! - радостно подхватила Гвоздика. - В Китае сам император китаец, и подданные его - китайцы... вы это хотели сказать, да? Верно? Очень смешно!
- Все больше из книг, - упрямо продолжал Вильгельм. - Наверняка там пишут много небылиц...
- Нет, нет, совсем нет! Вот тот механический соловей, о котором написали в сказке, он на самом деле существует... его подарили прадедушке императора, да. Он иногда даже поет. О, это так чудесно!
- Небылиц... об обычаях у вас в стране...
- А что такого необычного в наших обычаях, господин Вильгельм? Смешно!
- Например, о том, что девочкам у вас забинтовывают ноги, чтобы они стали совсем маленькими... Неужели это правда?
- О, нет!
Девица наконец-то обернулась к Вильгельму, и лунный свет блеснул в ее глазах и на нефритовых шпильках, вколотых в узел волос. В узком и подвижном личике было что-то лисье.
- О, нет, разумеется, правда, - повторила она, отчаянно грассируя. - И поэтому у третьей дочери императора самые маленькие, самые прелестные ножки в мире.
- Вы имеете в виду мадемуазель Осеннюю Луну? - упавшим голосом уточнил Вильгельм.
Ах, как же это было нехорошо! Но ведь служанка могла и приврать... Да надежды на это почти не оставалось - с таким вдохновенным лицом сложно говорить неправду. Впрочем, много ли Вильгельм понимал во лжи?
- Да, у госпожи принцессы чудесные ножки... крохотные, как козьи копытца... Взгляните, - и отчаянная девица вдруг приподняла подол, демонстрируя обомлевшему Вилю ножку в тоненькой туфельке, - а у госпожи принцессы ножки едва ли не вполовину меньше моих...
- Виль-гельм.
Ледяной и сладкий голос не сулил Вилю ничего хорошего. Гвоздика мгновенно опустила платье и отступила подальше, в тень, - чтобы гнев принца не обрушился и на нее. Это было напрасной предосторожностью - Людвиг никогда не бил женщин. Но едва ли об этом слышали в Китае.
- Мадемуазель, ее высочество ищет вас, - вежливо, но настойчиво сообщил принц.
- П-принц Луи... - отмер Вильгельм - но Людвиг был мастером по затыканию ртов.
- Мадемуазель, - повторил он, - госпожа Осенняя Луна ждет вас.
Вконец офранцуженная китаянка сделала книксен и сгинула во мраке. Его высочество схватил слугу за плечи.
- Ты как смеешь, - зашипел он, встряхивая несчастного Виля, - ты как смеешь флиртовать с этой маленькой шлюшкой?! Думаешь, я не замечу, да?
Бедный слуга, обвиненный в кокетстве и измене, не знал, что и сказать. Да ответа от него и не ждали. Сильные руки в два счета затолкнули худенького Вильгельма в беседку, прижали к стене.
- Ты чертов идиот...
Луна тускло сияла сквозь дымку, как огонь рампы. Из открытого окна гостиной лились звуки вальса. И в завершение мизансцены принц Людвиг вздохнул, приник к слуге вплотную и крепко поцеловал в теплые, податливые губы, отдававшие на вкус ванилью.
И если бы они меньше были заняты друг другом, то непременно услышали бы аплодисменты восхищенных зрителей.
На следующий вечер в спальне принца в обстановке строжайшей секретности проходил военный совет. Полководец Людвиг принимал доклад рядового Вильгельма. В роли международного наблюдателя выступал Принни.
На кону стояло ни много ни мало - счастье его высочества. Без свободы и одиночества он себе этого счастья не представлял. Но королева-мать, алкавшая покоя в солнечной Ницце, вела наступление по всем фронтам и с непреклонностью охотника на лис загоняла родного сына в ловушку. Нынче за завтраком она с невинным видом рассказала китайской гостье о хрустальных башмачках - "таких маленьких, что они, конечно, придутся вам впору, моя дорогая девочка". "Дорогая девочка" проглотила наживку, не жуя, и прощебетала, что была бы не прочь примерить "эти чудесные туфельки". При этом она строила принцу убийственные глазки, и у того кусок застревал в горле.
- Все бы ничего, - горько сказал Людвиг, - но она совершенно не в моем вкусе. Тоща, как палка... да ты сам видел, Виль.
- Безгр-р-рудая мымр-р-ра, - добавил Принни, не признававший полутонов и экивоков.
- Да еще и китаянка. Я не расист... но зачем мне жена-иностранка? Разведет мне тут свои китайские церемонии...
Вильгельм печально кивал. Он тоже не мог похвастаться наличием большой груди, столь любезной сердцу принца, но зато говорил с ним на одном языке.
- И что же мы будем делать, принц?
- А что тут делать? - мрачно сказал Людвиг. - Может, завтра еще все обойдется, эта твоя подружка Гвоздика...
Вильгельм выразительно скривил губы.
- Это твоя подружка Гвоздика, - принц не знал милосердия к побежденным, - могла и соврать. Может, у этой принцессы такие копыта, что никакие башмачки на них не налезут.
- А если она не соврала?
- Тогда... тогда плохо. Придется уносить ноги.
- Вы серьезно, принц?
- А ты как думаешь? Или хочешь, чтоб я на ней женился?
Тонкий пальчик протанцевал по горлу замершего слуги снизу вверх. Попугай смотрел во все глаза и думал, что это, пожалуй, даже лучше фокусов с хлыстом. Практически то же думал и Вильгельм... вернее, пытался думать, пока мягкие подушечки пальцев скользили по его губам.
- В общем, так, - подвел итоги Людвиг пять минут спустя, - сматываться надо будет как можно скорее. Виль, собери все деньги и драгоценности. И не забудь подготовить дорожную клетку для Принни. Не оставлять же его здесь, в конце концов...
На этом совещание было закончено. Заговорщики разошлись кто куда - Вильгельм отправился собирать вещи, Принни полетел с инспекцией на кухню, ну а его высочество решил прогуляться на сон грядущий и собраться с мыслями.
Луна уже начала убывать. Из-за лесных пожаров воздух посерел и загустел, и звезды еле-еле мигали сквозь дымную пелену. С клумб пахло распускавшимся после заката солнца душистым табаком. Ноги сами несли принца Людвига к беседке, увитой шиповником.
Он замер, когда до нее оставалось не более десятка шагов. По ночам голоса разносились далеко, и сейчас принц явственно слышал двухголосый шепот, то и дело прерываемый несомненно женским смехом.
Слышать-то он слышал, но не понимал ни слова.
Луна услужливо освещала сумерничающих девиц. Вполне резонно, подумал Людвиг, что, оставшись наедине, они говорят на своем родном языке. Удивило его другое - китаянки сидели ближе, чем дозволяли правила. Впрочем, в иностранном этикете его высочество был не силен.
Вот только поцелуй, которым обменялись служанка и госпожа, не был предусмотрен ни одним церемонийместером.
- Так-так, - сказал вслух принц Людвиг, возвращаясь в дворец, - кажется, теперь мне понятно, почему эта красавица до сих пор не замужем.
И той же ночью походная клетка попугая Принни была выкинута обратно в кладовку.
Ее величество не сомневалась в успехе своей затеи. Впервые со времен девичества она до рассвета проболтала с доверенной фрейлиной о платьях, шляпках и меню свадебного обеда. Мадам Эмилия, втайне рассчитывавшая выдать замуж за принца свою перезрелую дочку, старательно поддакивала и мечтала подсыпать китаяночке яду в зеленый чай. Но, увы, поварихи были с ней на ножах и нещадно гнали из кухни, стоило мадам Эмилии просунуть в дверь напудренный нос.
На решающее испытание королеву не пустили.
- Понимаешь, мама, - ласково сказал его высочество, - в эту минуту нам лучше остаться наедине. Я уверен, что она суждена мне самой судьбою... я хочу, чтоб мы узнали об этом вдвоем - только я и она... ты же понимаешь меня, милая, милая мама?..
Вот тут бы королеве и насторожиться - где ж это видано, чтобы принц Людвиг романтически мямлил и закатывал чудесные глаза к небу? Но бессонная ночь сказалась на ее величестве самым пагубным образом.
- Да, да, конечно, мальчик мой, поступай, как хочешь... - пробормотала почтенная королева, душераздирающе зевая.
О, как она потом корила себя за эту неосторожность!
А принц, между тем, бессовестно наврал родной матери. Ни о каком тет-а-тете с принцессой и речи не шло. Оба - и "жених", и "невеста" - явились в комнату с башмачками в сопровождении дуэний, и ни Вильгельм, ни Гвоздика нисколько их не стесняли.
Церемонии свели к минимуму. Осенняя Луна села на банкетку, разулась, сунула ножки в хрустальные башмачки... и встала с банкетки официальной невестой его высочества наследного принца.
Молчание длилось минуту, не больше.
- И вы серьезно полагаете, сударыня, что я женюсь на лесбиянке? - очень вежливо поинтересовался жених.
Гвоздика захихикала, закрываясь рукавом.
- Ну вот, моя дорогая, нас раскрыли, - замечание принцессы было уже излишним. - Впрочем, ваше высочество, я полагаю, что в ваших обстоятельствах фиктивный брак со мною был бы наилучшим решением...
- Как и для вас.
- По крайней мере, условия выполнены - хрустальные башмачки пришлись мне по ноге.
- Вы так сильно хотите замуж, ваше высочество?
- О, нет. Но, боюсь, на меня оказывают столь же сильное давление, как и на вас.
- Даже для фиктивного брака вы чересчур не в моем вкусе.
- О, - принцесса закрыла рот круглым веером, скрывая улыбку, - как жестоко.
У Людвига веера не было - пришлось улыбаться в открытую.
- Но вы правы, ваше высочество, ничего не поделаешь. Переобувайтесь, и мы объявим о нашей помолвке.
- Но, принц... - вступился было Вильгельм - и осекся. Уж очень угрожающей была галантная ухмылочка принца Луи.
А Осенняя Луна тем временем стащила башмачки, подержала на сомкнутых ладонях...
- Ваше высочество, идемте же! - нетерпеливо окликнул Людвиг.
Ладони разомкнулись.
Солнце изгибалось радужными дугами на груде хрустальных осколков. Уникальное произведение придворных стеклодувов было утрачено, утрачено безвозвратно. Одно мгновение крест-накрест перечеркнуло краснобуквенный указ, развешенный по всем столбам и стенам королевства.
Однако принц Людвиг не потерял присутствия духа.
- О, - меланхолически сказал он, - какая жалость, ваше высочество.
- Н-да-а, - протянула Осенняя Луна.
- Боюсь, теперь никто не поверит, что башмачки и в самом деле подошли вам.
- Но ведь здесь, кажется, были свидетели?
- Им никто не поверит, - с удовольствием объяснил его высочество. - Я сказал ее величеству, что мы с вами проведем ритуал наедине.
- Во-от как?
Принцесса казалась шокированной. Слуги замерли, как истуканы, наслаждаясь игрой солнечных лучей на изломанных гранях. Принц в глубине души гнусно ликовал.
- К сожалению, это обстоятельство может стать существенным препятствием на пути к нашему браку.
- Вы хотите сказать - непреодолимым.
- Я был бы счастлив солгать вам, принцесса.
- Не стоит, ваше высочество. В конце концов...
И вот тогда несостоявшиеся муж и жена дружно захихикали, как нашалившие школьники.
- В конце концов, это ли не лучший выход для лесбиянки вроде меня?
Китайская гостья в тот же день отбыла на родину. Королева не смела более задерживать ее. И не хотела - потому что была вне себя от злости и боялась спровоцировать международный конфликт.
У городских ворот карета принцессы едва не столкнулась с закрытым экипажем, доверху нагруженным мешками с картошкой и банками соленых огурцов. Это возвращался домой отгостивший у тетки король. За три дня старушка надарила ему столько припасов, что бедному самодержцу едва не пришлось ехать обратно на козлах вместе с кучером.
Маленькое происшествие нисколько не испортило настроения Осенней Луне. За задернутыми шторками она обняла Гвоздику за плечи и вытянула губами шпильку из ее волос.
- А признайся, ведь ты знала, что этим все и кончится? И специально рассказала этому мальчику все о моих ногах?
- Ну, ваше высочество, вы неблагодарны. В конце концов, я едва не выдала вас замуж...
- Что ж, в следующий раз я попробую выдать замуж тебя.
- И за кого же я выйду, ваше высочество?
- За меня, конечно!
Карета съедала милю за милей пустынных дорог. В тряском полумраке смеялись девицы, и их ножки - побольше и поменьше - переплетались и ласкали друг друга.
В оставшемся позади королевстве заходило солнце.
- Царь дур-рак, кар-ртошку привез! - шумно восторгался Принни.
За его спиной шуршали шелковые простыни, рыжие и темные волосы смыкались на подушке в идеальную цепь.
- Отец вернулся...
- Вы пойдете встречать его, принц?
- Мм... нет уж, а то он опять будет орать.
- Но как же теперь быть?
- С чем?
- Ну... с вашей свадьбой...
- Ах, это. А знаешь, Виль, почему бы тебе и не стать моей невестой?
- Но принц Людвиг!..
- Х-хе...

23. Я ныла, что хочу написать гинобяку? Я таки ее написала. Гинобяка получилась та еще - с нахальной японщиной, с овеянной славою идеей об оборотничестве Гина, с - вроде бы - оос'шным Бьякуей и еще черт знает с какими недостатками. Автор за все отвечает. Автор имеет честь. "Остров журавля".

"Bleach", Гин/Бьякуя, Бьякуя/Гин, R

Лис перешел круглый мостик и очутился на другом берегу. Рябая лунная дорога белела внизу, но ему было жаль промочить лапки. Почуяв звериное тепло, заплакал соловей, и другой отозвался издали. Несколько минут они перекликались, рыдая, все тоньше, все выше, потом смолкли разом. Лис побежал дальше, по осыпавшимся, ночной росой обрызганным сливовым лепесткам. Стояла ранняя весна, алые деревья умэ цвели с февраля. Под прозрачной водою скользили рыбьи тени. Сквозь раздвинутые седзи видна была открытая терраса, свет рассекал футон напополам, выхватывая и серебря то растекающиеся волосы, то сонную руку, то сомкнутые глаза. Лишайники точили каменные фонари, и висела в небе над ними большая желтая звезда, наверно, очень сладкая на вкус. Лис сел у изголовья и тронул спящего носом.
- Ах, это вы.
Слова легли, как заклинание. Только приподнимались веки, а лис исчез уже, и когда рассеялись муть и морок, луна облила белым худое и голое тело. На мертвенном, словно напудренном лице улыбался рот. Остывал колючий воздух, и разбуженный без страха отвернул одеяло, приглашая гостя к себе. Пальцы его были остры и бледны.
- Неужели вы ждали кого-то другого?
- Что вам с того? Ложитесь, вы замерзли. Ночи еще холодны.
- Это незаметно, пока бежишь.
- Отчего вы всегда приходите ко мне в таком виде, Ичимару?
- Какие смешные вопросы, разве не очевидно? Так же гораздо интереснее. Мне нравятся тайны, Кучики-тайчо.
Теперь они лежали рядом, ни в темноте, ни на свету, и ничего нельзя было прочесть в глазах. Зрачки были упрямо черны. Гин слышал лишь, как выпукло бьется сердце. До восхода солнца было еще далеко, и некуда торопиться. Каждую ночь, что они проводили вместе, Бьякуя привыкал к нему заново, медлил отстраненно, сдерживая и нечаянное слово, и невольное движение навстречу. И всякий раз, пока не надоедало, Гин подчинялся - оттого, что так забавна была эта целомудренность, так снежна и так бесплодна. Зола и горе не омертвляли тело. Со всех сторон он окружал Бьякую, улыбался - и от этой улыбки ему было не уйти.
Он коснулся холодного плеча, не ожидая ответной дрожи. Чужой трепет, как дьявол, таился в деталях, и Гину нравилось ловить его, снимать с кончиков чуть сильнее моргнувших ресниц, с жил, пульсирующих быстрее, с приоткрытых для вздоха губ. Доверчивости в Бьякуе было меньше, чем в ласточке и в лютне, он следил смутно и зорко, и между ласками, кажется, пряча кинжал в переплетенных рукавах. Но Гин не боялся его и прижимался ближе, коленями к коленям, сквозь спадающую юкату ощущая телесный жар. На открытой шее не было ни метки, ни ожога, сухой, юный запах пропитывал кожу. Поцелуи едва горели, что-то хрупкое было в них и что-то пугающее. Гин растягивал время немо и нежно, убаюкивал, успокаивал, чтобы минутой или двумя позже оскалить зубы и взять его. В разворошенной постели они занимались любовью легко, как в воде. Бьякуя уступал сам, отмеряя каждый стон, каждый укус, и впивался пальцами в плечи Гина, не стесняясь причинять боль. С первой ночи, давнишней и синей, выцветшей быстрее лунной травы, он обещал, что с ним будет больно. Если б только угрозы могли отвадить Ичимару - но одна скука пугала его, и даже обернувшись лисом, он хотел гоняться за бабочками до заката.
Когда все закончилось, они несколько минут еще лежали, обнявшись. Одеяло комом сбилось в ногах, летней, обманной прохладой тянуло снаружи. Ни снежинки не упало этой теплой и странной зимою, будто спутались времена года оттого, что лис переступил его порог. Теперь никто не предостерегал Бьякую. Но он первым подался прочь, то ли объятия претили ему, то ли просто было тесно и душно. Футон широк был для двоих, они укрывались на нем молча, как супруги. Только Хисана никогда не отводила худенькую руку, отпуская его. Засыпая с ней, Бьякуя чувствовал ее немигающий взгляд, последнюю беспомощную улыбку, и одну секунду во сне понимал - она исчезнет. Он был тогда слишком юн, он искал журавлиные перья или круглые следы на снегу, если она уходила надолго. С первой встречи, не ведая ничего ни о разлуке, ни о смерти, он знал, что настанет день, и он никогда ее не увидит.
- А отчего вы никогда не спите при мне? Боитесь?
- Нет. Мне не хочется спать, вот и все.
- Ну, а если бы я уснул рядом с вами?
- У вас есть собственная постель для сна.
- Как вы упрямы.
- Упрямы вы сами. Я никогда не приглашал вас сюда.
- И не только меня, не так ли? Но другие просто не знают, что вы никого и не прогоняете отсюда.
- Помолчите.
- Уже рассердились, так быстро? Ну что ж... Мне нравятся ваши красные камелии.
- Срежьте их себе, если хотите. Они скоро начнут увядать.
- Я хотел бы, чтоб вы сами срезали их и подарили мне. Может быть, завтра днем, утром я не успею, да и нести неудобно.
- Не говорите вздора.
- Ну вот, все-таки вы привязаны к этим камелиям, я так и знал.
- Перестаньте, это бессмысленно.
- Вам все равно придется срезать их и украшать фонариками. Жаль, завянут так рано, у вас же много могил...
- Помолчите же.
Бьякуя поцеловал его, не обнимая, едва приподнявшись на локте. Роли переменились, и маленькие, невинные нежности были бесстыдны, чисты, как хрустальные четки. Он длил не поцелуй, а игру в поцелуи, покусывал губами губы, прихватывая, утишая, а не возбуждая. Иначе было не унять разговора. Хотя бы здесь он властен был над словами Ичимару, без вожделенья далек. Зажимая заносчиво этот широкий рот, он думал, что достигнет покоя. А Гин привычно поддался ему и увидел снова, как в серые глаза хлынуло синее. Вот что было слаще всего - внезапное оборотничество, один миг, когда Бьякуя становился опасен. Бедная бабочка разлеталась в клочья. Запястья схвачены были туго.
- Вечно вы... нападаете врасплох.
- Поворачивайтесь.
- И всегда со спины.
Гин прятал лицо за согнутой рукою, ангельски горбил костлявую спину. Тонкий шрам у бедер холодили пальцы и губы, это тоже стало привычкой - прикасаться вот так. Что притягивало, что завораживало Бьякую в едва различимой нитке, в зажившей коже - искажение, уязвимость, нежданная хрупкость? Даже хитрый Ичимару, оказывается, не всегда успевал увернуться. Теперь он лежал ничком, послушный и прирученный, и усмешки было не видно, и не было до усмешки дела. Но сильнее мучило вздорное, злое желание - сжать это ломкое тело, испугать его необратимо и наконец-то прогнать. Как приятно было бы погрузить пальцы в белые волосы и дернуть изо всех сил - чтобы он забился, чтобы на одно мгновение забыл о своих играх. Бьякуя кусал его, оставляя острые отпечатки зубов, и Гин вздрагивал болезненно, улыбаясь, улыбаясь. Все ему было известно заранее. Боль не брала его, и безумна была мысль о том, что они еще могут влюбиться. Невлюбленность облекала Гина, не истончаясь даже под весенней луною.
А секс был быстр и оттого жаден, будто кто-то, кроме далекой кукушки, мог помешать им. Мир переходил в образ и отражение, ослепляя, оглушая, горло хрипело воспаленно. Он отравлен был, он был болен, и сухая, протяжная, томительная связь длилась бесконечно ради секундного освобождения, ради последних судорог, когда безмысленный восторг вытеснял все, и он опускался на дрожащего горячего Ичимару.
Успокаивалось дыхание. Оказывается, пальцы были сплетены с пальцами Гина, и он не сразу осознал это, не сразу дернулся, высвобождая руку. Оскорбительно было движение, но пальцы разжались, не выдавая обиды. Смолкли и соловьи, и кукушка, ни одна ветка не шевелилась в сумерках. А ночь была на исходе, и самые маленькие звезды уже угасали.
- В вашем саду есть и журавли? Я слышал шелест крыльев, когда шел к вам.
- Они прилетают иногда, не каждый год.
Тонконогие журавли вили гнезда в тростниках, вверх по реке. Сквозь распахнутые крылья лился неверный белый свет. Когда-то они прилетали каждую весну и выходили навстречу Хисане по гравию и песку. Выгибая узкие шеи, они льнули с двух сторон, как дети, к ее маленьким ладоням. Аромат ее рукавов оставался на мягких перьях. Смерти они не видели, много дней они бродили по саду, ища ее, приподнимая головы на звук тихих шагов. Бьякуя свыкся и с их тоской. Из года в год все шло по заведенному порядку, снег сменялся цветением вишен, и седьмою ночью седьмой луны по сорочьим спинам перебегала к пастуху прядущая принцесса. Только ирисов не было в Сейретее, они росли на Алых полях за руконгайскими стенами, и летом трава от них была красна, как вода в реке - от кленовых листьев.
- Как быстро проходит время и как странно, что мы с вами до сих пор не наскучили друг другу.
- Это не имеет отношения к скуке. Я даю вам то, что потребно вам, вы - то, что потребно мне.
- Значит, держит только тело?
- Так чаще всего и бывает, и я думаю, что вы притворяетесь, будто не знаете этого.
- Мимолетный друг, ведь все обман...
- Что это? Стихи? Какой нелепый ритм.
- Если может быть, что навсегда ты меня оставишь, не услышишь голоса зовущего, не вспомнишь...
- Этот летний вечер?
- Ну вот, что ж вы притворялись, будто не знаете?
- Я лишь попробовал угадать. Скоро рассветет, вам лучше уйти.
Предутренний холодеющий ветер сметал сливовые цветы, на палец вознося их над землей. В розовом дыме стояли деревья, под круглыми листьями спала река. Гин узил глаза лениво и сонно, весна только начиналась, еще тяжко было откинуть одеяло и подняться с нагретой постели. Под белой лисьей шкурой оставался озноб, и всякий раз он ежился по-человечески от свежести, убегая прочь.
- Мне жаль вас.
- Я не ослышался ли?
- Мне жаль вас. Вы никому не можете принести счастья, даже себе. Кажется, я понял, что вы за оборотень. Вы - воздушная лисица.
- Это значит, что хуже меня никого и на свете нет. Но разве это не чудесно?
Лиса из персикового сада превращалась в пруд, лиса с северного побережья превращалась в голубую хризантему. А Ичимару изгибал летящий хвост и ступал неслышно, окуная черные лапы в пыль. Он не умел превращаться в мертвое. "Ведь наша беда, - говорил он с улыбкой, с издевкой, - в том, что мы всегда чересчур серьезны. Мы даже зло творим совершенно серьезно, и однажды нам это выйдет боком". Улыбайтесь, - читал Бьякуя в бессмысленных его словах, - не любите ничего и улыбайтесь. И сквозь слишком яркое, слишком юное раздражение думал, что расстанется с Гином как можно скорее, ведь в его доме случилось достаточно несчастий.
- Может быть, мне следовало бы, вернувшись домой, прислать вам письмо, привязанное к ветке глицинии.
- Глицинии еще не зацвели, и вам это прекрасно известно.
- Жаль, такой прелестный обычай. И вы бы прислали мне письмо в ответ.
- Та эпоха давно закончилась.
- Но не для вас, Кучики-тайчо, не для вас.
По круглому мостику лис шел обратно в туман. Ледяное прозрачное небо таяло на востоке, пар оседал на плитах. А там, где днем текли солнечные пятна, едва пробивалась мокрая трава. Лис шел к опустевшему городу, без снега белому, в пятом часу утра, в начале марта. Позади горели камелии, и очарованный, журавлиный остров тонул в рассвете все глубже и глубже.