[m-lle-lucille]

Не знаю, кому это здесь пригодится, но мало ли. Я наконец-то домучила длинный венецианский текст и оттащила его на АО3. Кто сквозь него продерется, тот молодец. Получается нечто вроде трилогии с "Донским кладбищем" и "Чтецами", персонажи все оттуда, ну, почти все. Целиком текст лежит вот здесь. Тут выложу только первую главу. Текст называется "Рыба для венедигианца".

95.

"Рыба для венедигианца", глава 1 - "Набережная"

Давно пора бы шутки эти оставить вам, Венеция скучна. Я бормочу это и прохожу по мостам, посчитать бы, сколько мостов я перейду за один день, но их слишком много, я непременно собьюсь, у меня всегда было дурно с арифметикой. Венеция иногда так прекрасна, что хоть ложись и умирай, а иногда так грязна и вонюча, что хоть вон беги, Венеция есть плоская страна, вычитание человека из красоты, удвоение красоты отражением в воде, то же верно и для любви, ибо любовь больше того, кто любит. Мне уже за тридцать, я приехал сюда один, я не знаю, зачем я сюда приехал. Слава пишет мне сообщения: все ли у тебя в порядке, все ли в порядке у меня, мы оба не уверены, что у нас все в порядке, мы не уверены, стоит ли мне возвращаться, но кто же позволит мне остаться здесь, кто позволит мне исчезнуть, даже если я утону, мое тело достанут из зеленого канала и отправят домой, я оплатил страховку, меня здесь не похоронят, надо сделаться Дягилевым, чтобы меня, так и быть, уложили в черную гондолу и медленно повезли от Фондаменте Нове на кипарисовый остров, на остров Сан-Микеле, где для меня готовят могилу в греческом дворике, в греческом домике без крыши, в загоне для таких же, как я, но я не грек и не русский, не православный, я еврей, а для евреев там, кажется, нет отдельного отделения, их хоронят где попало, вот Бродского похоронили с лютеранами, какая мне разница, где меня похоронят. По утрам, за завтраком, я читаю новости: умерли еще пять, еще десять, еще пятнадцать человек, общее число погибших - человек двести, а может быть, триста, заболели пять тысяч, выздоровела тысяча, это не эпидемия, не о чем волноваться, это где-то далеко, и меня эти смерти не касаются, я умру не скоро и точно не от этой болезни, я вовсе не затем приехал сюда, чтобы умереть. По утрам здесь включают что-то классическое: иногда я узнаю Шопена, иногда я узнаю Верди, мне все равно, я пью кофе и ем омлет, и продолжаю читать новости, разница во времени - два часа, Слава уже позавтракал и ушел в присутствие, ушел в отсутствие, до него не дозваться, я и не хочу его звать. Мне хорошо одному, без него, ему хорошо без меня, нам пора расстаться, мы слишком долго были вместе, мы расстаемся, когда я вернусь, если я вернусь, он станет мне чужим, я не узнаю его в лицо, я рад, что в этом городе нет никого живого. Я выхожу рано утром и пересекаю еще пустую площадь, сейчас около восьми утра, к десяти она перестанет быть пустой, и я буду сворачивать на боковые улицы, чтоб не попасть в толпу, голубей кормить нельзя, но все их кормят, чайки орут, часы отбивают время, головные в туристических группах поднимают выше зонтики или разноцветные флаги, чтоб свои их узнали, не потерялись, в Венеции так легко потеряться, даже на площади, а если свернешь не туда, то пропадешь навеки, пахнет кофе и чем-то жареным, к витринам все липнут, рассматривая украшения, посуду, камни вэнэции, здесь все дорого, уверяют головные с зонтиками, а вот в конце прогулки я приведу вас в один хороший магазинчик, там хозяин - мой знакомый, он не обманет, а сейчас не отвлекайтесь, не разбегайтесь, у нас через десять минут по расписанию дворец дожей, нельзя опаздывать, а после дворца будем обедать. Я свободен, я ни к кому не привязан, меня не ткнут зонтиком, подгоняя во дворец дожей, не поведут обедать и покупать сувениры, я могу делать что угодно, вот оно, счастье путешествий в одиночестве, самостоятельного бытия. Я выхожу рано утром и иду на набережную, я смотрю, как солнце медленно вылезает из воды, мокрое солнце, мгновенно высыхающее от собственного жара, оно горит в фонарях розового стекла, качается на сваях и на гондольих носах, оно взбирается выше, ни за что не цепляясь, и на него уже больно смотреть. Карнавальная дама в черном платье с фижмами идет мне навстречу, она высока и худа, плечи у нее широковаты, лицо скрыто под золотою маской, я думаю, что она способна обернуться мужчиной, если содрать с нее платье, но зачем его сдирать, оно ей к золотому лицу, я и сам хотел бы надеть такое же платье и пройти по набережной, покачивая бедрами, покачивая фижмами, плотнее запахивая пелеринку от рассветного ветра. Но я никогда не посмею. Теперь тянутся первые дни карнавала, я вовремя приехал, я успею и вовремя удрать - до того, как все закрутится всерьез, я поглазею на ряженых, но сам не стану наряжаться, это все не для меня. А пока еще тихо, пока народу немного, новый год позади, карнавал впереди. Пишут все о какой-то новой болезни, но я думаю, это все несерьезно, ну мало ли чем люди болеют и от чего умирают. Это далеко, это не здесь, ну нашли двух-трех заразившихся, но это несерьезно, их изолировали и вылечили. Все пройдет, скоро все забудут, что вообще что-то было. Пара тысяч погибших - конечно, это страшно, но в мире так много умирают, чему же удивляться, это естественная убыль населения. Нечего бояться, и я ничего не боюсь. Я оглядываюсь и смотрю вслед даме в черном платье, она поднимается по мосту, что напротив моста вздохов, там вечно стоят, фотографируются и вздыхают, но сейчас еще рано, почти никого нет, дама промахивает юбками по ступеням и неспешно спускается, исчезает. Броситься бы вслед за ней, познакомиться, пролепетать на всех языках сразу, что она очаровательна, что платье ее очаровательно, что маска ее прелестна, что нет во всей Венеции никого прекраснее, и кстати, она случайно не мужчина? Ну хоть и мужчина, какая мне разница, мне легче будет, что ли. Так маленький Марсель любовался крестьянками, пансионерками, девками, барышнями, маркизами, герцогиней Германтской, госпожой Сван, и мечтал сблизиться с ними, мечтал узнать их, влезть к ним под кожу, в черепную коробку и в душу, все выведать о них, стать для них необходимым, сделать так, чтобы они не могли жить без него, ведь ему казалось, что он сам не может жить без них. Но все они исчезали - крестьянки, барышни, молочница с кувшином, рыбачка с рыбой, актриса в мужском костюме, рослая горничная, черноглазая велосипедистка, - и он шел дальше, понимая, что больше никогда их не встретит, а если и встретит, то не сумеет узнать их, они непостижимы, они закрыты, как ни бегай за ними, сколько ни лови их, играя в пятнашки, но все напрасно, рука скользит по тугой ткани, по воздуху и камню, они предлагают с улыбкой: если хотите, можем еще немного побороться, но сами не получают удовольствия от борьбы - и ни за что не расскажут, от чего получают удовольствие. Я не так любопытен, я никого не желаю знать, никому не желаю быть нужным, мне хорошо одному, и та женщина в золотой маске, тот мужчина в черном платье, - это просто тень, последний всплеск сна в моей голове, я выпил за завтраком недостаточно кофе, всего две чашки, а надо было бы три. Я никуда не спешу, я совершенно свободен, прекрасно это безделие, иди куда угодно, лишь каналы сдерживают меня, если нет моста, то не перемахнешь через них, не перепрыгнешь, распялив ноги в гран-жете, куда мне так прыгать без балетной подготовки. А иногда мост есть, но железная дверца закрывает его, на дверце висит замок, а рядом - табличка: частная собственность, не суйся. Я не суюсь, я уважаю частную собственность и частную жизнь, я пройду по другому мосту, где всем ходить разрешается, и людям, и крокодилам. Борьба бабы-яги с крокодилом, из которой вырос какой-то балет, вроде бы без гран-жете, но я точно не помню, лучше справиться у знатока, в моей компании Эмочка - такой знаток, а я подбираю крошки, притворяюсь, что не только подбираю, но и разбираю, разбираюсь в чем-то, а подденешь отстающую оболочку и ничего под ней не найдешь: что за балет, что за баба-яга, понятия не имею, и некому мне сказать: а вы заимейте понятие, вам же лучше будет. Я приехал в Венецию не ради балета, а ради оперы, очень мило - пойти в Ла Фениче вечером, снять пальто не в гардеробе, а в собственной ложе. Но у меня билет в партер, придется раздеваться в гардеробе, это демократично, а в ложе сидеть - дорого и далеко, а у меня развивается наследственная близорукость. Не знаю, право, от кого я ее унаследовал, опасно лезть в мою родословную, она спутана и смутна, там лишь одна линия - по диагонали, от меня к моей тетке, а что там дальше, уже не найдешь, некого спрашивать. Есть прадед, но с ним все спутаннее и смутнее, он - фотография в личном деле, желтая справка о посмертной реабилитации, я скоро сравняюсь с ним по возрасту, я скоро его перерасту. Если и была суждена ему близорукость, он не успел до нее дожить. Он никогда не был в Венеции, я мог бы попытаться пройти по Венеции вместо него, взглянуть на все так, как глядел бы он, рожденный в еврейском местечке, за чертой оседлости, но не осевший, нарушивший черту. С путеводителем Кука в руке, с заученными фразами из разговорника, он бродил бы по странному городу, входил и в музеи, и в церкви, кто разгадает в нем еврея, кто запретит ему смешиваться с христианской толпой, это другое время, промежуток между войнами и погромами, передышка перед великой бедой, а он такой же турист, как все туристы, такой же, как я, лицо без национальности, вполне уважаемое, платежеспособное лицо. Как жалки мои фантазии, что моему прадеду в Венеции, ему бы скорее в Америку, там можно устроиться, там диаспора, там начнешь гладильщиком белья в прачечной, а там сколотишь состояние, женишься, ассимилируешься, ассиризируешься, фамилию сменишь, был Штейн, стал Стоун, и никаких возражений, никаких звонков в дверь по ночам, пульмановские вагоны вместо столыпинских или телячьих, центральное отопление вместо черного жирного дыма, лес валят машинами, а не вручную, лагеря скаутские, ну иногда - для интернированных японцев, но он-то никак не сойдет за японца, чего ему бояться, он принес присягу, он полноправный гражданин. Нет, не выпадем ему никакой Америки, он личное дело в архиве, ему присвоен особый код, столько цифр и букв, сколько всем положено, и в архиве он лежит спокойно и смирно, как лежат в яме. А я, правнук, прадеду - правнук, гуляю по Венеции, никуда не спеша, у меня много времени, я отпущен под честное слово, я сам себе и сам по себе, меня не вызовут со службы, не прикажут немедленно возвращаться. Я удобно устроился. Хорошо быть мной в моем времени, в моей прекрасной эпохе. То есть, разумеется, все эпохи ужасны, и я еще взвою, и надо бы уже сейчас выть, но как-то глупо стоять на набережной лицом к Сан-Джорджо и орать от страха. Чего мне бояться, мой мир укрощен и вполне безопасен. Войны не предвидится, погрома тоже, великие беды как будто бы не велики. А что в новостях пишут о какой-то новой болезни - так на то и новости, чтобы писать о новом, а мне их не читать. Я отдыхаю, мне нельзя волноваться, мне вредно волноваться. Чайка стоит на свае у самого причала, желтый вапоретто аллагуна бросает якорь - не якорь, конечно, а веревочную петлю, - и по перекинутой доске сходят на берег прибывшие ранним рейсом, заспанные и счастливые: они в Венеции, они наконец-то до Венеции добрались. Колесики гремят по камням, единственные колеса, существующие в Венеции, - вот эти чемоданные, ах нет, я забыл еще колеса ручных тачек, на них развозят по утрам посылки, продукты, товары, в них складывают мусор - туго завязанные пакеты, выложенные у дверей, вот эти колеса еще крутятся и гремят, а других колес нет, и это прекрасно.