Свободный день, делать нечего, читать тоже толком нечего, компьютер еще не реанимировали, но надежда есть, продолжу-ка я, пожалуй, пересказывать Мейнерца. Интересно, надо под него заводить отдельный тэг или не надо? Кстати, вчера кто-то приходил ко мне в дневник по поисковой фразе "от чего умер Эрик Брун". На всякий случай сообщаю: Эрик Брун умер от рака легких (по некоторым данным - от рака легких на фоне СПИДа). Подробное описание процесса умирания можно прочитать вот
здесь, это пересказ последней главы из книги Мейнерца. Все, минута саморекламы закончена, переходим к делу. На повестке дня - начало шестидесятых.
В декабре 1960 года Эрик участвовал в гала-спектакле Королевской академии танца, устроенном в честь Марго Фонтейн. Это было его первое выступление в Англии со времен покойного Метрополитен Балле - одиннадцать лет прошло, и за это время талантливый мальчик превратился... ну да, опустим эпитеты, превратился в Эрика Бруна. Английские критики (например, в Dancing Times) писали, что Эрик "показал нам классический мужской танец, какого мы не видели в Лондоне уже много лет". Но сам Эрик был недоволен собой - ах, как часто это с ним бывало! Вера Волкова написала своей английской приятельнице Колетт Кларк, устроительнице гала-спектакля, о том, как Эрик отзывался о своем выступлении: "Он сказал, что танцевал ужасно и "завалил" пируэты. Сначала я подумала, что он скромничает, но потом я получила твое письмо, в котором ты пишешь, что он действительно танцевал лучше на репетициях... Бедняжка Эрик. Я беспокоюсь о нем так же, как и о Марго. Они оба добрались до вершины своих карьер, а теперь оба - по разным причинам - находятся в опасности". По мнению Волковой, Эрик был "невротиком", и его психические проблемы были тесно связаны с его карьерой. "Эту болезнь трудно вылечить, но иногда она проявляется рано, и тогда ее с самого начала можно взять под контроль. Он действительно стал великим танцовщиком. <...> Но теперь ему трудно жить с этой фантастической славой. Он полон страха! Сильнее всего он боится разочаровать публику, он боится, что однажды люди скажут после представления: "И это - тот самый великий Эрик Брун?". Я слышала, нечто подобное происходит с тореадорами. Когда они достигают вершины славы, то начинают ужасно бояться разочаровать зрителей. Они отчаянно пытаются повторить когда-то удавшийся трюк, но терпят поражение, потому что раньше этот трюк был спонтанным. И пусть танцовщики не рискуют своей жизнью, но их нервы тоже участвуют в этой игре".
Эрик признался Волковой, что сам был удивлен тому, насколько хорошо ему было в Москве и Ленинграде. "Это было чудесно, меня никто там не знал". А Волкова замечала: "Эрик - больной мальчик. <...> Его внешность обманчива. У него холодный профиль, будто высеченный из гранита, и выразительные голубые глаза. Но на самом деле он измучен тревогой, комплексами, сомнениями и диалогами с самим собой. Как ты знаешь, многие чувствительные люди так или иначе справляются с этим и живут дальше. Но датчане часто ведут себя по-другому. Сталкиваясь с проблемой лицом к лицу, они теряются, эта проблема кажется им непреодолимой. В девяти случаях из десяти они даже не пытаются справиться с ней, они просто погружаются в безнадежность". Она считала, что Эрику нужно переквалифицироваться из танцовщика в педагога (для его же собственного блага): "Он - хороший учитель, и мне кажется, он станет счастливее, когда перестанет танцевать. Грустно думать об этом, ведь ему всего 31 или 32 года, но я боюсь, ему суждена короткая карьера. Он не может справиться с жизнью, которую сам для себя создал, и он недостаточно умен для того, чтобы помочь себе самому".
Но Эрик все равно продолжал танцевать - несмотря на отсутствие мотивации, несмотря на одиночество и психологические проблемы. Он стал подумывать о том, чтобы сделать Лондон своей "профессиональной базой" - но пока что его лишь приглашали на гала-спектакли, но не спешили предлагать контракты в Англии. А тем временем Мария Толчиф попыталась восстановить партнерство с Эриком - хотя Эрик был в этом вовсе не заинтересован, да и вообще реагировал на Марию очень нервно. Мейнерц (как и Кавана, кстати), судя по всему, не думает, что у них был роман - хотя не отрицает наличие односторонней влюбленности Марии в Эрика. Сама Мария говорила, что Эрик "позволял влюбиться в себя, а потом... прости-прощай!". Тем не менее, хоть Эрик и был против, но руководство Королевского Датского балета было заинтересовано в том, чтобы пара Толчиф-Брун приняла участие в спектаклях, - и поэтому на Эрика хорошенько надавили и заставили его согласиться танцевать с Марией. Ну, а Мария, не зная, чем это обернется, привезла с собой в Копенгаген подарочек для Эрика - Рудольфа Нуриева.
Я уже цитировала эти слова Мейнерца, но мне не жаль, процитирую еще раз: "Роман Бруна и Рудольфа Нуриева - это одна из великих любовных историй двадцатого века". Кстати, Мейнерц назвал главу, посвященную их встрече и развитию романа, "Сыновья Зевса" - ведь, как всем известно, их не раз сравнивали с Аполлоном и Дионисом (ирония судьбы заключается в том, что Эрик - в отличие от Рудольфа - так и не стал Аполлоном на сцене, так и не станцевал в баланчинском "Аполлоне Мусагете"). "Нуриеву было 23 года, Бруну почти 33, и в их связи с самого начала был элемент отношений учителя и ученика".
Надо сказать, что Мейнерц вообще пишет о романе Эрика и Рудольфа довольно скупо и сжато, опуская множество мелких и не очень мелких подробностей, приведенных, например, в книге Каваны. Создается впечатление, что он, не говоря об этом прямо, отсылает именно к Каване заинтересованных читателей, сам же предпочитает "оставаться в тени" и ограничивается информацией общего порядка - прибавляя к ней кое-какие свидетельства, которых у Каваны не было, кое-какие свидетельства, которые у Каваны есть, кое-какие цитаты из писем Эрика, которые почти не совпадают с цитатами из тех же писем, приведенными Каваной. Пожалуй, датскоязычные читатели оказываются в более выгодном положении: почти наверняка они, интересующиеся Эриком Бруном, владеют английским в достаточном объеме для того, чтобы одолеть и книгу Каваны. К сожалению, в обратном направлении это не работает: едва ли все англоязычные читатели, которым интересен Эрик, могут прочитать Мейнерца в оригинале и сравнить его с Каваной. Несправедливо, но ничего не поделаешь (всем учить датский язык!). Я буду пересказывать тут только Мейнерца (хотя есть соблазн разбавлять его отрывками из Каваны), но еще раз повторю: читайте Кавану, если хотите составить более-менее подробную картину отношений Эрика и Рудольфа. Ну или хотя бы читайте Солуэй, она на русский переведена. (В общем, да, я знаю, на что это похоже: "Учитесь у Пушкина! Или хотя бы у Почкина!").
"Рядом с вами сидит гений, - говорили об Эрике, - а вы не способны даже подражать ему!" Продолжение пересказа - под катом"Научи меня делать это!" - постоянно говорил Рудольф Эрику. "Если Эрик блистал в какой-нибудь роли, - вспоминала Розелла Хайтауэр, - Рудольф не успокаивался до тех пор, пока не начинал блистать в той же роли". Соня Арова вспоминала, что Рудольф был "полностью захвачен своими чувствами к Эрику, а Эрик не знал, как с ним совладать. Рудольф его выматывал". Соня имела возможность наблюдать за отношениями этой пары с близкого расстояния: осенью 1961 года Эрик репетировал с Соней в Париже, готовясь к запланированным лондонским выступлениями, и Рудольф в то время жил вместе с ним в отеле. Уже тогда, в самом начале их романа, между ними происходили ссоры и столкновения (не обойтись все-таки без книги Каваны, у Мейнерца этих подробностей нет): так, Соня рассказывала позднее, как однажды вечером перепуганный Рудольф прибежал к ней домой (она жила неподалеку от их отеля) и сказал, что они с Эриком поссорились, и Эрик ушел без шапки в ночь холодную. "Там вам сразу волк голодный встретится и, конечно, быстро вас он скушает", - не то чтобы Рудольф этого боялся, но такой уход Эрика здорово выбил его из колеи. Пришлось Соне брать Рудольфа подмышку и отправляться вместе с ним на поиски Эрика. И они его нашли, и надо думать, Рудольф с Эриком тут же и помирились. До следующего раза.
В октябре Эрик и Соня танцевали в Лондоне, и Нинетт де Валуа, руководительница Роял Балле (а еще - бывшая танцовщица в Русских балетах Дягилева и один из столпов-основателей английского балета) пригласила Эрика присоединиться к Роял Балле в качестве гест-стар весной 1962 года. Эрик, конечно, охотно принял это предложение - сбывалась его мечта о Лондоне в качестве профессиональной базы. Затем он отправился в Нью-Йорк, где 22 октября танцевал вместе с Карлой Фраччи в отрывке из "Сильфиды" в передаче "Bell Telephone Hour". Прямая трансляция в самом начале была перебита срочным обращением Джона Кеннеди в связи с Карибским кризисом - и зрители так и не увидели первое соло Эрика-Джеймса. К счастью, оно не пропало для истории, но сохранилось - пусть не в цветном, но в черно-белом изображении, и было воспроизведено и в документальном фильме про Эрика, и в двд-выпуске его выступлений в "Bell Telephone Hour". (И вот тут Мейнерц, надо сказать, допустил ошибочку: Карибский кризис-то был в октябре 1962 года, тогда и Эрик с Карлой танцевали то па-де-де из "Сильфиды". Но я уж не буду исправлять Мейнерца, пусть остается, как есть.)
Затем Эрик вернулся в Лондон, где Рудольф танцевал в театре Друри Лейн (это было его первое выступление в Англии), а оттуда вместе с Рудольфом приехал в Канны - для репетиций концертной программы на четверых, в которой принимали участие Розелла Хайтауэр и Соня Арова. Для этой программы Эрик поставил два небольших номера - "Токкату и фугу" и "Фантазию"; репетиции проходили очень нервно, Эрик и Рудольф цапались, Розелла на правах самой старшей пыталась их успокаивать, а Соне доставалось больше всех - она-то видела их не только на репетициях, но и после, потому что жила с ними в Каннах в одной квартире. Она вспоминала потом (опять я залезаю в книгу Каваны), как однажды стала свидетельницей сцены, которую можно было бы, наверно, назвать трагикомической, хотя и страшноватой: Эрик и Рудольф, явно нетрезвые, гонялись друг за другом с ножами. Вероятно, в Эрике ненадолго пробудился дон Хосе. Слава богу, обошлось без крови.
Во время выступлений Эрик получил травму и был вынужден отказаться от участия в очередной передаче "Bell Telephone Hour". Вместо него в "Фестивале цветов в Дженцано" танцевал Рудольф (с Марией Толчиф) - и это было его первое выступление в Америке. Рудольф получил возможность попробовать свои силы в балете Бурнонвиля, применить датский стиль, который так восхищал его у Эрика. Не все у него получилось, сам Эрик замечал, что у Рудольфа все еще были проблемы с выполнением быстрых batteries, но в целом американский дебют Рудольфа удался (даже несмотря на то, что ему пришлось - против воли - подстричься, чтоб не шокировать телезрителей буйной гривой).
После этого Мейнерц переходит от внешних событий к "внутренним" и пишет: "Личные письма Бруна Нуриеву за этот период рассказывают об истории любви со столкновениями и недопониманиями, о характере Бруна и о его отношениях с матерью". Он начинает с цитаты из письма Эрика от 7 февраля 1962 года. Кавана частично цитирует то же самое письмо, кое-где цитаты совпадают (что несколько облегчает задачу горе-переводчика). Письмо написано после визита Рудольфа в Копенгаген: он приезжал, чтобы увидеться с Эриком незадолго до своего лондонского дебюта в "Жизели" с Марго Фонтейн. Визит не очень удался, Эрик был измучен семейными неурядицами и не мог поддержать Рудольфа перед его дебютом. Но и после отъезда Рудольфа Эрику, судя по всему, стало еще хуже, и он писал (привожу только то, что цитирует Мейнерц): "Я ненавижу, когда ты расстроен, это причиняет боль и тебе, и мне. Прости меня за то, что я не помог тебе, но когда я дома, мне кажется, я нахожусь под постоянным давлением. Здесь я не чувствую себя спокойно, и когда я вернулся из Парижа, моя семья, особенно моя мать, хотели заполучить меня целиком, и меня просто не хватало..." Он признавался Рудольфу, что иногда чувствовал рядом с ним, будто "прошлого, настоящего и будущего больше не существует - это была вечная жизнь, без начала и без конца... <...> Ты даешь мне надежду, веру и силы для того, чтобы принимать себя, тебя и других такими, какие они есть, в то время, когда ни любовь, ни надежда, ни вера не вдохновляют и не ведут нас... Ты - тайна моей жизни, тайна, которая сама раскроет себя - парадоксально, но так верно". (Господи, пытаться переводить письма Эрика с датского - это очень изощренное мазохистское наслаждение!)
Как пишет Мейнерц, Эрик "искал человека, с которым мог бы слиться воедино", человека, который "узнал бы его целиком, "со всеми углами и закоулками", и помог бы ему исцелиться от ран, сохранившихся с детства", "человека, равного себе". "В сентиментальных письмах Бруна Нуриеву видно, как человек, приводивший в восхищение весь мир, но считавший себя нелюбимым и неспособным любить, теперь был готов целиком отдаться представлениям о любви, которые кажутся наивными, почти как у подростка". Но Рудольф, хоть и не скрывавший, что Эрик был любовью всей его жизни, - был гораздо моложе, с другим жизненным опытом, с другими целями в жизни. Эрик, "прежде относившийся к интимности с почти клаустрофобическим страхом, теперь хотел жизни вдвоем, дома, где можно по очереди готовить еду и вместе гулять перед сном" (Мейнерц перекликается здесь с Карлой Фраччи, говорившей (мне лень переводить): "He was happy to stay home and be together, but Rudolf needed to go out, to see people..."). Рудольф же хотел танцевать, только танцевать, и со временем "их карьеры и их амбиции встали между ними".
Уф. И до половины главы не дошла, а устала зверски. Ладно еще, когда я пытаюсь пересказывать, на это у меня наглости хватает. Но когда я пытаюсь переводить письма Эрика с датского, я чувствую, что мозг у меня начинает вскипать. Потому что Эрик - он и по-английски этот самый мозг выносит, а уж по-датски и подавно. Так что голова у меня абсолютно пуста, пойду восстанавливать серые клеточки. Кто все это одолеет, тот молодец.