Я еще летом получила и прочитала книгу Джона Драммонда "Speaking of Diaghilev" - сборник интервью плюс интересное предисловие и послесловие. И уже тогда хотела надергать оттуда всяких интересных мелочей, да закрутилась, забегалась, зачиталась чем-то другим. А на днях снова достала Драммонда, перелистала и решила все-таки кое-что из него выписать и в пост сложить. Но честное слово - это совсем разрозненные обрывочки информации, ничего серьезного. Но вдруг кому-нибудь будет интересно?
По воспоминаниям Карсавиной, леди Рипон нежно звала Дягилева "тюленем". Немудрено, что Ваца в ответ обозвал леди верблюдом - тоже с самыми добрыми чувствами.
Не помню, рассказывала ли я об этом уже, ну, повторю на всякий случай: Вера Судейкина-Стравинская говорила Драммонду, что Борис Кохно жаловался ей на Дягилева - а вернее говоря, на секс с Дягилевым: "Верушка, это невыносимо, но я не хочу от него уходить!". На что мудрая Вера якобы посоветовала Борису сделаться из любовника секретарем. Любопытная история - и, как верно замечал сам Драммонд, Вере незачем было лгать ему. Но по воспоминаниям самого Кохно (пересказанным у Дики Бакла), никаких особых страданий из-за секса с Дягилевым он не испытывал, физическая связь между ними закончилась очень быстро, и они вполне полюбовно перешли к дружеским отношениям. Просто сам Дягилев был явно не очень заинтересован в Борисе как в любовнике.
Ромола Нижинская "с ястребиным носом и венециански-рыжими волосами" заявила Драммонду: "Дягилев был восхитителен. Все вокруг ошибались: я была единственной женщиной, которая нравилась Дягилеву". О, Ромушка! И хоть это звучит довольно абсурдно, но если вдуматься, Ромола вполне могла бы понравиться Дягилеву - если б имела своей целью нравиться ему, а не Нижинскому.
Однажды Драммонд спросил у Мари Рамбер, не знает ли она случайно слов песни "У нее была деревянная нога" (это французская кабарешная песенка, которую Стравинский использовал в первом акте "Петрушки", не зная, что ее автор жив, - а потом был вынужден платить ему авторские отчисления). Мим не растерялась и исполнила пять куплетов - "один грубее другого" - о том, что эта леди делала со своей деревянной ногой. Мне тут же вспомнился даррелловский капитан Крич, исполнявший "...старые матросские песни. Все подхватывают хором!".
Возле Оперного театра в Монте-Карло по инициативе Долина был установлен бюст Дягилева. Довольно страшненький, если судить по фотографиям, но все равно приятно, спасибо Долину и Антуаннете Монакской. Да, уже упоминала об этом, но не могу не восхититься снова вместе с Драммондом той откровенности, с которой Патрик признавался, "каким он был идиотом" в юности при Дягилеве. Ну и о сексуальной стороне своих отношений с Дягилевым рассказал только он (Мясин, Лифарь и Маркевич об этом молчали). И все-таки не следовало приводить Драммонда в подозрительный гей-бар, сводить его с каким-то мальчишкой, а потом сбегать, не оплатив счет. Причем охотно верю, что Патрик все это проделал от чистого сердца: мол, надо же человека развлечь, вот бар, вот хороший мальчик (Патрик этого мальчика "очень рекомендовал"), чего еще надо-то? А что счет не оплатил - ну, не при деньгах он, а Драммонд, конечно, при деньгах. Ох, Патрик, Патрик. Он был милый, я ничего не скажу, но иногда его хочется убить за все его выкрутасы.
Продолжение под катомВ предисловии Драммонд допустил одну странную ошибку: размышляя о том, были ли отношения Дягилева и Маркевича платоническими или сексуальными (сексуальными, мистер Драммонд, сексуальными), он пишет, что, мол, Дягилеву же было, в конце концов, уже под шестьдесят (ну, пятьдесят семь, если быть точным), а Маркевич был еще совсем мальчиком, но, с другой стороны, Мясин тоже был "тинейджером", когда Дягилев "сошелся с ним в 1912 году". Ай-яй-яй, не в двенадцатом все это было, а в тринадцатом году, после того, как Нижинского попросили вон из Русских балетов (кстати, вот забавно: в такаразучном спектакле "Нижинский" Мясин появляется в компании еще до увольнения Нижинского - и до южноамериканских гастролей). И хоть Мясин на момент встречи с Дягилевым был все еще "in his teens", но все-таки ему было уже восемнадцать, так что разница в возрасте не была такой скандальной, как у Дягилева с Маркевичем.
Карсавина вспоминала, что при подготовке первого русского сезона в Париже, когда по требованию Дягилева театр Шатле был отделан практически заново, репетиции на сцене шли параллельно с отделочными работами в зале. Стоял ужасный шум, и Фокин время от времени поворачивался и орал: "Сергей Павлович, да сделайте же что-нибудь с таким-то и таким-то шумом!". "Такой-то" - разумеется, эвфемизм, я думаю, Фокин употреблял слова покрепче, не считаясь с присутствием дам.
Еще Карсавина чудесно сказала о Нувеле: "Он мог бы стать профессиональным музыкантом, если б не был таким ленивым". Исключительно верная характеристика Валички - ну что ж, несмотря на лень, он все равно был очарователен.
Она же - о Нижинском: "Скорее сильф, чем человек".
Мари Рамбер чудесно рассказала о репетициях "Весны священной" в Монте-Карло. Они с Нижинским разбирали музыку Стравинского, сам Дягилев не присутствовал на репетициях, зато Василий был тут как тут: он заходил в класс чуть ли не каждые двадцать минут и говорил: "Вацлав Фомич, надо бы окно закрыть, а то дует", - а еще через двадцать минут: "Вацлав Фомич, вы бы надели шарф или свитер", - а потом: "Вацлав Фомич, мне кажется, тут слишком душно". В общем, Василий бдил и глаз с Вацы не спускал. Хотя по мнению Мим, это была излишняя предосторожность: Вацлав совсем ею не интересовался. Но Дягилев решил не рисковать.
Ссору Дягилева и Бакста из-за костюма Нижинского в "Играх" Мим метко обозвала "an epic battle between Lyovushka and Seryozha". Самое прелестное в этой ссоре - хоть Дягилев с Бакстом сцепились тогда не на жизнь, а на смерть, но при этом называли друг друга уменьшительными именами. Тогда они еще оставались друг для друга Левушкой и Сережей, несмотря на все скандалы.
А в четырнадцатом году, когда в Парижа шла "Легенда об Иосифе" (метко обозванная "Les Jambes de Joseph" - из-за красивых бедер Мясина и короткой туники), Мим очень сердилась на Дягилева, когда он объяснял ей, что Нижинский все равно не смог бы исполнить партию Иосифа: "Очень хорошо, что он ушел, и теперь у нас есть Мясин". Мим считала это настоящим предательством.
Сирил Бомонт - как и многие другие - сравнил Дягилева с Петром Первым, а вернее - со статуей Петра работы Растрелли (я так понимаю, он имел в виду памятник Петру у Михайловского замка?). И еще Бомонт вспоминал, что Дягилев очень любил духи с миндальным ароматом: в комнате, где он находился, всегда витал запах миндаля.
Лора Уилсон, кордебалетная танцовщица в 1918 и 1919 годах, вспоминала, как однажды в девятнадцатом году, вскоре после того, как труппа наконец-то перебралась из Испании в Англию, пообносившийся Дягилев сменил гардероб и явился на репетицию в новеньком - с иголочки - костюме. Восхищенные "старички", прошедшие с Дягилевым огонь и воду, окружили его, щупали ткань, примеряли его шляпу, раскрывали и закрывали зонтик, в общем, чуть только не тискали Дягилева, как кота, а тот только стоял и улыбался, и прям весь сиял. "Это было очаровательно, и тогда я впервые увидела в нем человека".
Патрик Долин, лапушка, заявил, что ужасно восхищается Мясиным как хореографом и человеком и пароходом, но работать с ним было ужасно сложно. Впрочем, он признал, что тогда так привык к работе с Нижинской, что просто не хотел привыкать к кому-то другому. Еще он уверял, что в конце жизни Дягилев не потерял интереса к балету, как принято считать (ну, тут существуют разные мнения).
Еще по воспоминаниям Долина, у Дягилева была очень грациозная походка. Более того, он даже заметил Патрику, едва приехавшему в Монте-Карло: "Ты очень некрасиво ходишь. Тебе нужно научиться ходить, а не только танцевать". Ну и конечно, он был шармер и мог добиться от кого угодно чего угодно при помощи очарования.
Пока Патрик не выучил французский и русский, Дягилев беседовал с ним по-английски. "Мы говорили о музыке, живописи, театре... Мы говорили о современном искусстве". А иногда и ссорились, и Патрик признавал, что далеко не всегда одерживал победу (ну еще бы! мал он еще был, чтобы Дягилева переспорить).
А вот Сачеверелл Ситвелл вспоминал, что вел с Дягилевым двуязычные беседы: он говорил по-английски, Дягилев отвечал по-французски, и они друг друга прекрасно понимали. Днем Дягилев кутался в очень поношенное, вытертое пальто, зато по вечерам появлялся во всем блеске - элегантный и неотразимый.
Еще Ситвелл вспоминал, как однажды обедал с Дягилевым и Лифарем во Фьезоле и обратил внимание на то, как Лифарь неотрывно читает бедекеровский путеводитель. Ну, Ситвелл похвалил Лифаря - вот, мол, какой прилежный мальчик, - а Дягилев сказал: "Да ни фига вовсе нет!" - и показал Ситвеллу заложенные между страниц фотографии. Лифарь ничего не читал, а попросту любовался снимками с собой-чудесным.
Игорь Маркевич вспоминал, что временами приходил в отчаяние, сочиняя для Дягилева фортепианный концерт - потому что тут скорее было не "для Дягилева", а "с Дягилевым". Дягилев буквально указывал ему: здесь надо сочинять так, тут должно вступить фортепиано, а тут, наоборот, должен вступать оркестр, и так далее. А бедный юный Игорь говорил растерянно: "Но ведь это я - композитор". Так что было уже сложно определить, кто по-настоящему сочинил этот концерт.
А вот интервью Лифаря невозможно читать и цитировать спокойно. Сержинька, ну что ты делаешь, ахаха, прекрати. Причем давал он это интервью прямо возле могилы Дягилева. И если дух Дягилева был там поблизости, то - я верю в это - он делал фэйспалм двумя руками. Сержинька его несколько раз обозвал большим дитятей, беззащитным, нежным, красивым, "чудесным медведем", "like a big baby", утютю. Не могу, нет моих сил. Меня умиляет в Лифаре его беззаветная преданность Дягилеву, но боже мой, какой же он все-таки был глупенький, этот Серж.
А Николай Набоков заявил, что если и было в Дягилеве что-то детское, так это внезапные приступы гнева. Причем в случае с "Одой" этот гнев был явно направлен не на Набокова и не на Челищева, а только на Мясина (хотя в итоге досталось всем вокруг). И это была не ненависть, а, скорее, обида на человека, которого Дягилев так любил - с которым так нехорошо расстался. Опять же, по воспоминаниям Набокова (совпадающим с воспоминаниями Дукельского и Кохно), Дягилев никогда не разговаривал с Мясиным напрямую - только через Кохно или через Нувеля. И конечно, Мясину это было очень неприятно.
На этом я пост заканчиваю, потому что мне опять стало жаль и Мясина, и Дягилева, и добавить больше нечего.