Ладно, я немного в себя пришла, уже не думаю о том, как бы попытаться ухитриться застрелиться. Пока была в Москве - дочитала наконец-то Бакла. Дочитав, поняла, что хочу еще, дайте еще. Как же обидно, что ему пришлось из-за издательских требований сократить книгу минимум на треть. Под конец это чувствуется - когда он переходит на стремительную скороговорку и спрессовывает информацию как можно плотнее.
Среди всего прочего Бакл цитирует все-таки два письма Долина к Дягилеву (конец 1928 года). Не могу их привести дословно (я на даче, книга в Москве), но Долин очень мило и экспансивно просит у Дягилева разрешения вернуться в труппу (в первом письме) и встретиться с ним наедине, без свидетелей (во втором письме). Причем оба письма написаны по-английски. Как всем известно (ну, по крайней мере, тем, кто читает мои посты), на этот раз Дягилев с удовольствием взял Долина обратно (вспомнила, в первом письме Долин писал, что вот, Мясин из труппы ушел, Идзиковский ушел, так может быть, теперь для него найдутся роли, а с Лифарем он соперничать не станет, нет-нет, он Лифаря очень любит и уважает). Получился классический диалог из "Неуловимых мстителей": "- Может, и я на что сгожусь? - Может, сгодишься".
Но Лифарь, едва узнал о возвращении Долина в труппу, устроил такое представление, что хоть билеты на него продавай. И писал жалобные письма добрейшему Корибут-Кубитовичу, в которых подробно рассказывал о своей депрессии, меланхолии и всевозможных страданиях, а потом объяснял, что все эти страдания вызваны тем, что Дягилев принял обратно в труппу "этого англичанина". Конец света: Долин вернулся, а-а-а, караул, мы все умрем. И уже в письмах проявилась склонность Лифаря к маловысокохудожественным преувеличениям: так, вспоминая о том, как он в 1925 году танцевал в "Зефире и Флоре", он писал, что тогда сломал себе обе лодыжки (но подразумевается, что все-таки героически станцевал все, что нужно было, посрамив все того же Долина), хотя на самом деле ничего не ломал, а только растянул связки на одной ноге. "Не тысячу рублей, а три рубля, и не в лотерею, а в "дурака", и не выиграл, а проиграл". Бакл вполне резонно замечает, что Лифарь наверняка не ограничился письмами к Павке, а нечто подобное высказывал и Дягилеву напрямую. Но что толку? К тому времени Дягилев уже был поглощен Маркевичем, и капризы Лифаря его мало интересовали.
Интересно, что если верить Баклу - и Борису Кохно, который все это Баклу и рассказал, - Лифарь был не в курсе того, что свое последнее путешествие по Германии Дягилев совершил вместе с Маркевичем. В последние дни в Венеции Дягилев, по воспоминаниям Бориса, всегда дожидался, пока Лифарь не выйдет из комнаты, и только тогда рассказывал Борису об этой поездке.
А сам Маркевич вспоминал, что когда они только познакомились с Дягилевым, в конце 1928 года, Дягилев его так очаровал, что потом Игорь даже не шел на каждую следующую встречу с Дягилевым, а бежал со всех ног, чтобы скорее его увидеть. Ну, и где-то я уже писала, что - опять же, по словам Маркевича, - он и не подозревал, что Дягилев так сильно болен, когда путешествовал с ним по Германии летом двадцать девятого года. Дягилев тогда был бодр, полон надежд и идей, весел, энергичен, наслаждался жизнью, шутил и смешил Игоря до слез. Да, вспомнила еще кое-что любопытное: помните фотографию Нижинского на представлении "Петрушки" в конце 1928 года? Там, где сам Нижинский, Карсавина в костюме Балерины, Лифарь-Арап, ну, и Дягилев, конечно? Маркевич, оказывается, тоже был в театре в тот вечер - и стоял рядом с фотографом, сделавшим этот снимок.
Ну, что еще? На последних страницах, где Бакл описывал смерть Дягилева, я вдруг расклеилась и зароняла слезы. Удивительно - ведь уже не раз читала описания последних дней, часов и минут Дягилева, и воспринимала все довольно спокойно. А тут меня вдруг проняло. Бакл использовал здесь воспоминания Кохно - и его заметки, написанные почти сразу же после смерти Дягилева, "по свежим следам". Может быть, когда у меня книга снова будет под рукой, я еще напишу об этом подробнее.