[m-lle-lucille]

На днях я дочитала воспоминания Лидии Соколовой "Dancing for Diaghilev". Соколова была одной из самых верных сотрудниц Дягилева: вступив в его труппу в 1913 году, она проработала с ним до конца, до 1929 года, практически без перерывов. Сама она писала, что уходила из труппы всего пять раз, и всегда ненадолго: первый раз - в 1914 году, из-за начавшейся войны; во второй раз - в 1921 году, ради краткосрочных выступлений у Мясина, и еще трижды - из-за болезней. И каждый раз, возвращаясь обратно, она, по собственным словам, она понимала, что не может представить себе другой жизни, кроме той, которую она вела, танцуя у Дягилева.
Дягилев тоже отдавал ей должное - и, судя по всему, ценил ее и уважал, и отличал чисто по-человечески. Антон Долин в своих мемуарах называет Соколову - "любимой танцовщицей Дягилева"; пожалуй, он преувеличивает, она все-таки была не единственной "любимой", но одной из любимых - точно. А Соколова в воспоминаниях оставила, наверно, один из самых ярких портретов Дягилева - и тех, кто его окружал. Она не застала только первой, "фокинской" эпохи Русских балетов, но стала свидетельницей всех остальных этапов - от Нижинского до Баланчина. И очень увлекательно описала все эти взлеты и падения Русских балетов - сплетенные с ее собственной жизнью.
Книга настолько интересная, что хочется переписать ее всю, от начала до конца. Но это невозможно, хоть соблазн очень велик. Поэтому я постаралась ограничиться самыми любопытными - на мой взгляд - историями. И мне пришлось обойтись без фотографий. К сожалению, в сети почему-то очень мало фотографий Лидии Соколовой, а те, что есть - обычно довольно дурного качества. И в жизни она явно была лучше, чем на снимках.

Там очень много букв, честное слово

Итак, Хильда Маннингс, будущая Лидия Соколова, родилась в Уонстеде в 1896 году. Она довольно подробно описывает свое детство - в общем-то, не самое счастливое на свете. Ее мать была к ней очень строга, а отец - пил и устраивал скандалы, и временами был просто опасен. Балетная карьера Соколовой началась довольно рано - уже в 15 лет, в 1911 году, она отправилась в Америку вместе с балетной труппой Мордкина. Гастроли были не из удачных, в конце концов, труппа распалась, а Соколову и еще нескольких английских танцовщиц бросили без гроша в Новом Орлеане, и только при помощи британского консула им удалось связаться с администрацией труппы и вернуться в Нью-Йорк, а оттуда - в Англию. Незабываемые впечатления в пятнадцать лет! А два года спустя, в начале 1913 года она присоединилась к Русским балетам Дягилева. Там тоже были свои трудности, но все-таки юных танцовщиц хотя бы не бросали на произвол судьбы в Новом Орлеане или еще где-нибудь.
В Русских балетах Соколова (тогда еще Маннингсова) пришлась ко двору, и сам маэстро Чекетти отличал ее и хвалил. По своему дарованию и по своим склонностям она была скорее характерной, чем классической танцовщицей, и подлинный успех пришел к ней позже, не в фокинских, а в мясинских балетах. Пока же она только входила в компанию, осматривалась, привыкала и - last not least - потихоньку училась говорить по-русски, пока еще на манер попугая, прислушиваясь и запоминая слова Григорьева, так что "складывалось впечатление, что я знаю русский язык лучше, чем это было на самом деле".
Она приняла участие в южноамериканских гастролях 1913 года - и стала свидетельницей помолвки и свадьбы Нижинского и Ромолы де Пульски. На всех присутствующих этот брак произвел очень тяжелое впечатление: "никто - кроме, может быть, барона Гинцбурга, который ослеп или сошел с ума, - не способен был искренне поздравить жениха и невесту". Соколова вообще очень просто и прямо смотрела на вещи: для нее не были секретом отношения Дягилева с его фаворитами - начиная с Нижинского и заканчивая Маркевичем, - и она не только не осуждала Дягилева, но сочувствовала ему, если возлюбленные его бросали (как это было с Нижинским, как это было с Мясиным).
Соколова участвовала и в североамериканских гастролях - и в первом туре с Дягилевым, и во втором туре с Нижинским (как раз тогда Нижинский поставил "Тиля Уленшпигеля"). И если первые гастроли были еще куда ни шло, то вторые были просто кошмарны. Нижинский был невыносим, и Николай Кремнев - гражданский муж Соколовой, один из ведущих танцовщиков труппы, заменивший в этих гастролях Григорьева (который вместе с Дягилевым остался в Европе) - получил, наверно, девятнадцать нервных срывов, пытаясь совладать с Нижинским и довести гастроли до конца. "Тиль Уленшпигель" оказался почти провалом - на премьере танцовщикам пришлось импровизировать чуть ли не половину спектакля. Психика Нижинского была явно расстроена, и - что хуже всего - Ромола тоже поддавалась его параноидальным настроениям вместо того, чтобы успокаивать его. В общем, то еще приключеньице.

В 1917 году Соколова забеременела и думала, что будет рожать в Англии, у родителей. Но те написали ей очень злое письмо в стиле "видеть тебя не хотим, бесстыдница". Бедняжка была вынуждена обратиться за помощью к Дягилеву - и тот включил ее в список участников очередных южноамериканских гастролей. И в результате дочка Соколовой, Наташа Кремнева, появилась на свет не в Англии, а в Бразилии - да еще на два месяца раньше срока. Такого, конечно, никто не ожидал - и меньше всего сама Соколова. Она выжила чудом - и дочка ее тоже выжила только чудом. Это оказался удивительно стойкий ребенок.

В 1918 году Русские балеты гастролировали по Испании. В городке Логроньо руководство местного театра заявило Григорьеву и Кремневу (кажется, Дягилева тогда не было с труппой), что все билеты проданы - ведь зрителям сообщили, что труппа покажет "скандальную 'Шахерезаду'". Поэтому давайте, показывайте нам "Шахерезаду", как хотите. Не было ни декораций, ни костюмов, ни бутафории, но тут, как в детском анекдоте про Чебурашку: "Ты, Гена, как хочешь, а я свои восемь апельсинов уже съел", - вы, господа, выкручивайтесь, как можете, а все жители придут, чтобы увидеть обещанную "Шахерезаду". Ну что ж, и Русские балеты выкрутились, потому что в восемнадцатом году уже "не хочу, не могу, не буду" и другие отмазки не действовали. Григорьев, исполнявший роль Шаха, надел костюм Синей бороды, принадлежавший Идзиковскому - на два размера меньше ("понятия не имею, как он в него влез", - пишет Соколова), и короткие сапожки из "Князя Игоря". На голову он водрузил шапочку Жар-птицы с тремя длинными огненными перьями. Любовь Чернышева, исполнявшая роль Зобеиды, надела верх от своего костюма из "Клеопатры" и юбку из костюмов к "Князю Игорю". Одалиски нарядились в греческие туники и обмотались шарфами. Танцевали с трудом - потому что едва сдерживали хохот, глядя друг на друга. Под конец Григорьев вышел на сцену, размахивая огромным мечом, и шипел на танцовщиков: "Умирайте, идиоты! Умирайте где угодно!". Сама Соколова пишет, что не помнит, как умерла тогда - то ли ее проткнули мечом, то ли она сама удавилась, то ли ее придушили дружественные коллеги. Но главное - зрители были в восторге, аплодировали, как бешеные, и потом весь Логроньо провожал Русские балеты на вокзале. Вот так-то.

Я уже где-то пересказывала трогательную историю: когда в том же 1918 году Русские балеты в очередной раз оказались на мели и застряли в Мадриде с очень туманными перспективами, у Соколовой тяжело заболела дочка. Соколова бросилась к Дягилеву, и тот достал мешочек с серебряными и медными монетами из разных стран ("Я думаю, - пишет Соколова, - это было все, что у него осталось") и отдал ей серебро, чтобы она позвала доктора. И вообще, в те дни в Мадриде, как вспоминала Соколова, Дягилев был очень внимателен к ней - несмотря на свои собственные беды и заботы. Он встречался с Соколовой и Кремневым по вечерам в парке, обсуждал с ними дела и нянчил маленькую Наташу, и даже позволял ей играть моноклем.
Что пишут в таких случаях? Тут я кончилась как личность. Потому что это бесконечно трогательно: Мадрид, восемнадцатый год, война, измученный Дягилев, не знающий, что будет завтра и удастся ли выбраться из этой ямы, измученная двадцатидвухлетняя Лидия Соколова, которая надеется только на себя - ну и на Дягилева еще, больше не на кого, и маленькая больная Наташа, играющая моноклем Дягилева. На периферии еще существует Николай Кремнев, но в общем-то, он здесь лишний. Соколова была с ним несчастлива - он был очень вспыльчив, ужасно ревнив, и, по-видимому, не очень надежен. Но кое-что хорошее он все-таки сделал - он научил Соколову русскому языку, причем научил не только говорить, но и читать и писать (а вот Антон Долин, например, сам признавался, что умеет только говорить по-русски - но не может ни читать тексты, написанные кириллицей, ни уж тем более - писать на русском языке).

11 ноября 1918 года, в день подписания Компьенского перемирия, после обычных вечерних представлений Соколова и Кремнев отправились на Трафальгарскую площадь и танцевали там фарандолу вместе с ликующими людьми. "Кажется, в ту ночь все вышли на Трафальгарскую площадь: сэр Осберт Ситвелл рассказывает в своих мемуарах, как смотрел на эти толпы вместе с Дягилевым и Мясиным". А через несколько дней Русский балет дал юбилейное - тысячное - представление. "Дягилев не стал отмечать этот юбилей вместе с компанией, - пишет Соколова, - он только позволил себя поцеловать".

В 1920 году, во время сезона в Париже, прямо в Опере начал потихоньку разворачиваться роман Соколовой с Леоном Войцеховским. Соколова вспоминала, как еще во время лондонского сезона она однажды танцевала тарантеллу с Войцеховским в "Лавочке чудес", и Войцеховский нечаянно сорвал у нее с руки тоненький золотой браслет - да так неудачно, что браслет улетел в оркестровую яму, да, по-видимому, так и пропал. Соколова тогда ужасно рассердилась и заявила Дягилеву, что больше никогда и ни за что не будет танцевать с Войцеховским. Дягилев, конечно, Соколову успокоил, все пошло, как прежде, "но, - пишет Соколова, - все-таки это было очень неожиданно, когда однажды вечером Леон тихо подошел ко мне в длинном коридоре парижской Оперы, обнял меня за талию и крепко поцеловал".
Войцеховский был женат, но неудачно, отношения с женой у него не складывались. А Соколова была "несчастна, как камни" (по выражению мадемуазель Шерер) с Кремневым. Они с Войцеховским старались скрывать свои отношения и не встречаться наедине, ограничиваясь перепиской, но им так или иначе приходилось танцевать вместе, и во время танца они уже не могли скрывать тягу друг к другу. "Много лет подряд Коля изводил меня ревностью, но теперь у него наконец-то появился настоящий повод для обвинений, и он не давал мне покоя".
После парижского сезона Русский балет снова перебрался в Лондон, и на первой же репетиции разразился ужасный скандал. Жена Войцеховского (танцовщица Антонова) нашла у него письма Соколовой и сначала устроила сцену в гримерке, зачитывая остальным танцовщицам отрывки из этих писем (в присутствии Соколовой), а потом продолжила выяснять отношения уже в репетиционном зале - вернее, в репетиционном подвале. Соколова была убита и этой сценой, и неожиданной ложью Войцеховского - он заявил при всех, что никогда Соколовой не писал (а она, естественно, уничтожала его письма, да и вообще не стала бы оправдываться вот так). Теперь обстановка на репетициях была невыносимой, и Соколова попыталась покончить с собой, ежедневно принимая лауданум. У нее начались мигрени, а еще стали крошиться зубы, и ее подруга Хильда Бевике отвела ее к дантисту. Тот предположил, что Соколова чем-то отравилась, и посоветовал обратиться к врачу. В тот же вечер она решила принять остаток лауданума, но обнаружила, что бутылочка, спрятанная в комоде, исчезла. "Я и по сей день не знаю, кто тогда нашел и забрал эту бутылочку".
И тут в игру вступил Дягилев. Он давно видел, что с Соколовой творится что-то неладное, и вот, однажды пригласил ее к себе в "Савой" и очень участливо расспросил ее о том, что случилось. А потом сказал: "Я хочу, чтоб ты воспринимала меня, как отца. Помни, что я приду к тебе в любое время, днем или ночью, когда я понадоблюсь тебе". Соколова пишет, что эти слова очень утешили ее, она больше не чувствовала себя одинокой и смогла вернуться к работе.
А в общем-то, по ее мнению, Дягилев был заинтересован в том, чтобы она сошлась с Войцеховским - они прекрасно танцевали вдвоем и легко воспринимали хореографические идеи Мясина, так что он видел в их личном союзе и свою профессиональную выгоду. Ну, и еще у него была "женская склонность к сводничеству". И все же Соколова сделала тогда еще одну попытку спасти свой брак с Кремневым - не ради себя, а ради Наташи, - и провела с ним лето (хотя до этого подумывала о том, чтобы от него уйти). Но осенью 1920 года, когда начался новый сезон в Англии, история с Войцеховским получила продолжение.
Дягилев организовал не очень удачный тур по провинции: жители маленьких английских городов были довольно равнодушны к Русскому балету, а в Бирмингеме театральный агент удрал со всей выручкой. Тем не менее, худо-бедно тур продолжался, и, наконец, труппа прибыла в Ливерпуль. Там давали, среди всего прочего, "Князя Игоря", и Соколова была одной из пленниц, а Войцеховский - ее партнером-похитителем. На одном из представлений Войцеховский в танце поднял Соколову на плечо и незаметно и нежно погладил ее по обнаженной талии. А Соколова, естественно, возмутилась, потому что, в конце концов, Войцеховский и не подумал извиниться за тот отвратительный скандал в Лондоне весной, а теперь - изволите ли видеть, украдкой ласкал ее прямо во время спектакля. Поэтому как только занавес упал, Соколова подошла к Войцеховскому и при всех дала ему пощечину.
И снова - полагаю, к тайному удовольствию всех присутствующих - началось черт знает что. Антонова чуть ли не набросилась на Соколову, впала в истерику, пообещала выцарапать Соколовой глаза - в общем, можно было подумать, что пощечину дали ей самой, а не Войцеховскому. На следующий день Дягилев призвал Соколову и Войцеховского к себе под светлы очи (ну ладно, под черны очи) и потребовал объяснений. А когда Соколова рассказала, что случилось (причем, по ее собственным воспоминаниям, она сама поразилась, как несерьезно все это звучало), то Дягилев, хоть и казался с виду сердитым, явно позабавился, слушая эту историю. Но все-таки пожурил Соколову и оштрафовал ("Мне все равно, - ответила Соколова, - оно того стоило"). Войцеховский молчал, как убитый, всю аудиенцию, а Дягилев произнес маленькое наставление в стиле "ребята, давайте жить дружно, а если не можете жить дружно - то хотя бы не разговаривайте друг с другом, вот и все". На том и порешили.
А вскоре после этого инцидента Дягилев решил восстановить к грядущему зимнему парижскому сезону постановку "Весны священной", и Соколова получила в этой постановке роль Избранницы.

Личная жизнь начала разлаживаться и у Соколовой, и у Дягилева. В труппу как раз поступила перспективная и достаточно талантливая англичанка Вера Кларк (Савина). Она тоже принимала участие в репетициях "Весны священной" - вместе с Соколовой и Мясиным, в Лондоне, пока вся остальная труппа продолжала тур по провинции. Соколова пишет, что была поглощена труднейшими репетициями и совсем не заметила, как бок о бок с ней начал развиваться роман Мясина и Савиной - роман, который "мог появлиять и на нашу жизнь, и на успех дягилевского балета". Мясин был очень привлекателен ("и я думаю, все мы были немножко влюблены в него"), но старожилы труппы помнили сцену в Вашингтоне, когда Дягилев пригрозил уволить любого (любую), кто будет отвлекать Мясина от работы (читай: флиртовать с ним), и поэтому держались настороже. Новенькая Савина "не могла и двух слов связать по-русски и была невинна, как новорожденный ягненок, она единственная в труппе не подозревала о положении Мясина".
Между тем репетиции шли своим чередом, троица перебралась в Париж и присоединилась к остальной труппе, и Соколова с ужасом ждала первой репетиции с оркестром. Но все оказалось легче, чем она ожидала: дирижером был Ансерме, "понимавший танец", и Соколова могла не бояться, что "разойдется" с музыкой. После этой репетиции, вечером, когда почти все разошлись по домам, Соколова снова вышла на затемненную сцену - и стала свидетельницей занятного, даже трагикомического разговора. Это Вера Савина, бедный ягненок, беседовала с Мисей Серт, солнечным зайчиком с хваткой саблезубого тигра.
"Я услышала, как Вера спросила:
- Мадам Серт, вы не видели мсье Мясина?
- Нет, Верочка. А у вас к нему какое-то дело?
- У меня с ним свидание.
Тут, конечно, мадам Серт навострила уши - и я сделала то же самое.
- О! А где же у вас свидание?
- У Триумфальной арки, но я не знаю точно, как нам встретиться, это же такая большая площадь.
- Ну, - сказала мадам Серт, - будь я на вашем месте, я бы ждала его, стоя ровно в центре под аркой.
Я была поражена, услышав этот совет, но не сказала ни слова. Я представляла себе, как Мися спешит к Дягилеву, чтобы рассказать ему об этом свидании, а Вера стоит в центре площади Этуаль и напрасно ждет Мясина".
Премьера "Весны священной" прошла с огромным успехом, это был триумф Соколовой. Стравинский поцеловал ее руку прямо на сцене, а Дягилев и Мясин преподнесли ей оригинальный подарочек - собственную собаку Микки. Соколова давно уже симпатизировала этому маленькому грифону, с которым его прежние хозяева обращались очень небрежно. Так что, полагаю, Микки был доволен, сменив Дягилева и Мясина на Соколову.
После премьеры в отеле "Континенталь", где жил тогда Дягилев, состоялся торжественный ужин - который мог бы быть веселым, если б главные действующие лица не были так издерганы личными проблемами. Соколова переживала из-за Кремнева (он продолжал пить и бешено ревновать ее), Дягилев мучался, подозревая Мясина в связи с Савиной (разумеется, Мися передала ему информацию о свидании у Триумфальной арки), Мясин был влюблен в Савину и хотел свободы. Все могло бы еще сойти более-менее, Соколова вспоминает, что тихонько сидела рядом со Стравинским, который был очарователен и осыпал ее комплиментами, - и в это время Мясин вдруг вскочил из-за стола, подбежал к фортепьяно и вспрыгнул на него. "Пришло время, - заявил он, - я наконец-то принял решение. Я убегу отсюда. Я убегу вместе с Соколовой".
Гости обалдели - иначе и не скажешь. И хоть попытались делать хорошую мину при плохой игре и обратить все в шутку - но все были страшно смущены. А Соколова так и не поняла, что нашло на Мясина, и уж конечно, не была ему благодарна за такую шуточку - ей и без того хватало проблем. Обстановка снова накалилась, и в начале 1921 года, в Риме, был нанесен последний удар. Дягилев не стал ждать, пока Мясин сбежит - с Соколовой или с Савиной, все равно, - и уволил его сам. Но и сам пережил разрыв очень тяжело. "Мы не видели Дягилева несколько дней подряд, и Василий сказал мне, что он был почти при смерти".

После Рима Русские балеты отправились в Лион. Многие характерные роли Мясина достались Войцеховскому, в том числе роль Амуна в "Клеопатре" - и Соколова, исполнявшая роль Таор, помогала ему на репетициях. Обет молчания, наложенный на них в Ливерпуле, был снят сам собой. В Лионе же Соколова случайно подслушала разговор Дягилева с певицей Зоей Розовской, еще одной его близкой подругой, - разговор о разрыве с Мясиным. "Он сказал: "В этом мире нет незаменимых. Я найду кого-нибудь еще". Бедный Сергей Павлович! Он вырастил других талантливых танцовщиков и хореографов, но никто никогда так и не заменил Мясина в его жизни - ни как ученик, ни как артист, ни как друг".
Из Лиона труппа перебралась в Мадрид, и там Соколова наконец-то ушла от Кремнева. А Дягилев еще до открытия сезона в Мадриде побывал в Париже и привез оттуда Нувеля - "старого друга из России" и Бориса Кохно - "нового молодого русского друга", а также "несколько новых идей". Так что жизнь опять начала налаживаться - и для Соколовой, и для Дягилева.

Лондонский сезон 1921 года стал одной большой пышной авантюрой - тогда Дягилев поставил "Спящую красавицу". Соколова очень подробно и интересно описывает и процесс постановки, и участников, упоминает и юного Патрика Кэя - будущего Антона Долина, очень "восприимчивого и талантливого" мальчика, вечно "танцевавшего где-нибудь в уголке". Но всю книгу, к сожалению, не перепишешь, хотя очень хочется.
В последней сцене "Спящей красавицы" (или, вернее, "Спящей принцессы") Соколова выступала в роли Красной Шапочки и танцевала па-де-де с Серым Волком. Она пишет, что просто ненавидела эту роль, терпеть не могла и танец, и музыку, и свой костюм, и каждый раз должна была буквально силой выпихивать себя на сцену. "Когда я смотрела на маску Волка, мне хотелось бежать прочь куда глаза глядят - не от страха, а от злости из-за того, что мне опять приходится танцевать этот идиотский танец". Дошло до того, что она даже попросила Дягилева снять ее с этой роли - но он отказался, объяснив, что ее все равно некем заменить.
"Спящая принцесса", как известно, была закрыта после ста пяти представлений, Дягилев уехал в Париж почти без гроша, а танцовщикам был предоставлен месячный отпуск без содержания - и это притом, что им еще задолжали зарплату за несколько недель. Соколова и Войцеховский в конце концов решили тоже съездить в Париж и попытаться хоть что-нибудь стрясти с Дягилева. Но легко сказать, трудно сделать. Едва приехав в Париж, они позвонили в отель, где останавливался Дягилев. Дягилев и ответил на звонок сам, что было весьма необычно, но когда Войцеховский попытался было договориться о личной встрече, как Дягилев тут же заявил: "Дягилева здесь нет", - и повесил трубку.
Ладно, на следующий день Соколова и Войцеховский явились к нему в отель, позвонили ему в номер и попросили о встрече. Он сказал, что сейчас спустится и попросил их подождать. И только они расположились в креслах в холле, как увидели, что Дягилев быстро выходит из дверей отеля. Оказывается, он спустился вниз на лифте, бесшумно проскользнул буквально у них за спинами - и был таков.
Через несколько дней этих игр в кошки-мышки они все-таки Дягилева поймали, но ничего с него не получили. Он заявил, что денег у него нет, планов на будущее тоже нет, и вообще, он передал все обязанности Нувелю, Нувель теперь директор, к нему и обращайтесь. Но конечно, Соколова и Войцеховский были не первый день в Русских балетах и знали, что Нувель если и может быть директором, то чисто номинальным, как зиц-председатель Фунт. Поэтому они вздохнули и присоединились к труппе Мясина, чтобы хоть немного подзаработать. Заработали, правда, меньше, чем рассчитывали, и вообще, по воспоминаниям Соколовой, все эти мюзик-холльные выступления были глупы до невозможности. Так что они были только рады вернуться к Дягилеву в 1923 году - тем более, что Русские балеты наконец-то обрели постоянную штаб-квартиру в Монте-Карло, и вечно кочующие танцовщики могли насладиться относительной оседлостью.
Соколова и Войцеховский сняли квартиру на вилле La Favorita - квартирка оказалась нехорошая, с привидениями, но в конце концов кое-как ужились и с привидениями. Из Польши приехала мать Войцеховского, из Англии - Беатрис, сводная сестра Соколовой, и с нею Наташа. "Леон и я разговаривали друг с другом по-русски. Его мать разговаривала с ним по-польски - я понимала этот язык, но не могла сказать ни слова. Моя сестра и Наташа, конечно, не знали ни русского, ни польского. Повар-монегаск изъяснялся на смеси итальянского и французского. На кухне царила неразбериха, и наши разговоры за обеденным столом напоминали заседания Лиги Наций".

В Русских балетах началась новая эра - эра Нижинской. Соколова оставила интересный портрет Брониславы - "чрезвычайно неженственной женщины, хотя в ее характере не было ничего особенно мужского". Она была очень похожа на своего брата, с такими же железными мускулами рук и ног, с таким же высоким прыжком, с такой же способностью "останавливаться в воздухе". Характер у нее был не сахарный, работать с ней было нелегко - она стремительно проделывала труднейшие движения и требовала немедленно понять и повторить их, а еще обладала неприятной привычкой обсуждать достоинства и недостатки танцовщика в его же присутствии. "Но все равно, она мне нравилась, - пишет Соколова, - несмотря на переменчивость ее настроения и слабое чувство юмора". Интересно еще, что в другом месте Соколова рассказала, как поспорила с Дягилевым из-за роли, и заметила при этом, что "Дягилев был способен довести до слез только двоих человек в труппе: меня и Нижинскую". Вот кто бы мог подумать, что Дягилев мог довести Броню до слез!

В 1923 году к труппе присоединились сразу два танцовщика англо-ирландского происхождения: Нинетт де Валуа и Антон Долин, потенциальный солист. Соколова замечает, что Долин поначалу "в своем юношеском энтузиазме" (чтоб не сказать - "щенячьем") не понимал, что Нижинская и вообще все в компании вряд ли очень рады появлению в труппе зеленого мальчишки, находящегося "под особым покровительством Дягилева", да еще и с видами на первые роли. Поначалу он витал в облаках, но Соколова спустила его с небес на землю. Однажды, когда она упражнялась в репетиционном зале у станка, к ней подошел Долин и сказал:
- Привет, Хильда! Можно к тебе присоединиться?
Соколова прервала упражнение и ответила:
- Нет, нельзя. Приходи через десять дней, когда немного опомнишься и успокоишься, и попроси меня по-другому.
Бедняжка Долин смутился, извинился и ушел. А ровно через десять дней пришел снова и сказал:
- Ты была права. Я вел себя безобразно, теперь я это понимаю. Почему же ты мне не сказала об этом раньше?
Соколова резонно ответила, что тогда бы он все равно ничего не понял. А ведь ему следует вести себя очень тактично, чтобы не настраивать против себя всю остальную труппу. Долин ее совет принял к сведению и учел; по крайней мере, Соколова больше не пишет о каких-либо недоразумениях между Долиным и его коллегами. А вот с Дягилевым все было не так-то просто. "Пат был очень независим, а мы все знали, что Дягилев требует абсолютного повиновения и на сцене, и вне сцены. Если бы они сумели сработаться надолго, это было бы настоящее чудо. Как выяснилось в конце концов, Дягилев так и не сумел сломить дух Патрика, хотя и очень старался".

В сезоне 1924 года было два безусловных хита - "Les Biches" ("Лани" или "Милочки") и "Le train bleu" ("Голубой экспресс"). Соколова участвовала и в том, и в другом спектакле. Линн Гарафола так пишет о "Ланях": "В балете была мелодичная музыка Пуленка, были пастельные декорации Мари Лорансен - фаворитов дягилевского круга. Таких персонажей без труда можно было найти в модной среде: блистательные молодые девицы, похожие друг на друга, как манекенщицы Шанель; жиголо; хозяйка салона; пара молоденьких лесбиянок; пара, занятая эротической игрой. Событие - домашняя вечеринка (отсюда английское название балета - "House Party") - было в равной степени признаком светской жизни. <...> Здесь есть загадочная Девушка в синем, чья холодность возбуждает мужскую страсть... <...> Только две юные девушки в сером - простодушные лесбиянки - сторонятся этой "гонки с преследованием". Обособившиеся от любовных пар и троек этого балета, они привносят ту самую "взаимность чувств", упомянутую Нижинской в качестве брачного идеала".
Соколова замечала довольно насмешливо, что это была "весьма странная домашняя вечеринка". Вера Немчинова на премьере была Девушкой в синем, Нижинская - хозяйкой, а Соколовой досталась роль одной из "девушек в сером". В отличие от Гарафолы, она писала об этом лесбийском дуэте с изрядной иронией и считала его одним из слабых номеров в "Ланях" - причем вовсе не из ложного стыда перед "сафическим элементом". Второй девушкой в сером была Любовь Чернышева. "Мы были неразлучными подружками в серых платьях, с камелиями в волосах - "неразлучными" в самом утомительном смысле слова. <...> Люба двигалась чуть сзади, обнимая меня одной рукой. Мы не размыкали этих объятий все время, пока длился танец. Я думаю, это женское па-де-де было неправильно задумано и дурно исполнено: Нижинская просто не понимала этот тип женщин, которых мы должны были сыграть, и вряд ли нашлись бы женщины, менее похожие на лесбиянок, чем мы с Чернышевой..."
После того, как Нижинская покинула Русские балеты, Соколова стала исполнять роль хозяйки - по-видимому, с большим удовольствием. Она вспоминала один трагикомический случай: когда летом 1925 года она танцевала соло хозяйки на вечере в Венеции (я ниже напишу, как этот вечер вообще состоялся), то жемчужное ожерелье, которым хозяйка играет во время танца, порвалось, и бусины раскатились по всей сцене. Ужаснее всего было то, что эти жемчуга - хоть и искусственные, конечно, - были взяты напрокат у одной гостьи, потому что Соколова не смогла найти ничего подходящего в венецианских лавках. Она думала, что будет скандал, но все как-то обошлось.
Не удержусь еще и перепишу отрывок из письма Константина Сомова (от 21 сентября 1924 года), очень любопытно описывавшего "Ланей": "Les Biches" представляют из себя сцену в бардачке. Хозяйка la poule - Нижинская, девицы les biches и три посетителя: Войцеховский, Славинский и Вильтзак. Музыка очень задорна, нагла, и кое-где поет за сценой хор. Одна из bich'ей исполняется Немчиновой, очень интересной, хоть некрасивой лицом танцовщицей, ее номер производит сенсацию, его трудно описать, так он нов и странен. Она в белом трико и в очень короткой синей бархатной куртке с длинными рукавами и закрытой до горла, в белых перчатках, как-то особенно на носках марширует по сцене, одну руку прижимая к сердцу, другую вывернутую держа на отлете. Ноги у нее превосходны. Когда ей сделали этот костюм, она плакала и не хотела выходить, а теперь в восторге, так как это самая большая сенсация в балете.
Девицы, среди них красивая Дубровская, в розовых платьях мечутся по сцене, прыгают на диване, хохочут и вообще беснуются. "La poule" - Нижинская пляшет соло очень странное и страшно неприличное, держа в зубах папиросу в мундштуке и перебирая руками длинные нити жемчуга. На голове огромный эгрет из желтых перьев..."
Сомов не отметил Соколову отдельно в "Ланях", но в том же письме то и дело упоминал ее и хвалил. Рассказывая о "Пульчинелле" (балет, поставленный Мясиным на музыку Перголези), он написал: "Участвуют в этом балете - чудная танцорка Соколова (англичанка, замужем за русским), великолепный Пульчинелла - Войцеховский, Долин, Чернышева и Немчинова". Знаменитый "Парад" Сомову не понравился: "Эксцентрично, некрасиво, хороша опять Соколова и фантастическая лошадь, под которой скрыто два акробата. Лошадь кажется живой, хотя делает движения, не существующие в мире, и это очень забавно". Скорее всего, Соколова танцевала Американскую девочку, как и в 1917 году. Не понравилась Сомову и "Весна священная": "...не оценил и не понял. Не музыка для меня. А то, что видно, - тоже нелепо, некрасиво, ничего не выражает. Какая-то эпилептическая стукотня и толчея. Жаль чудесную талантливейшую Соколову, которой приходится делать труднейшие нечеловеческие и некрасивые движения. Но и здесь она прекрасна".
Сама Соколова справедливо считала роль Избранницы в "Весне священной" одной из труднейших в своей жизни. А однажды ей пришлось танцевать Избранницу с инфлюэнцой и температурой - нельзя было не снять спектакль, ни заменить ее (не было замены, только Соколова и знала эту роль). И она станцевала прекрасно, но чуть было действительно не дотанцевалась до смерти - и потом не могла ни шевелиться, ни разговаривать.

История с кокаином (на роман не тянет, поэтому не получится слямзить название у Агеева). 1924 год, Монте-Карло. Соколова давала уроки танцев какой-то молодой и хорошенькой француженке (естественно, с разрешения Дягилева; а Чернышева, например, в это же время давала уроки балета принцессе Шарлотте Монакской). Однажды во время занятия Соколова пожаловалась на головную боль. Ученица тут же принесла коробочку с порошком, открыла, дала Соколовой щепотку и велела вдохнуть этот порошок, как нюхательный табак. Сначала, как пишет Соколова, она почувствовала, что не может ни заговорить, ни просто открыть рот, как будто ей подвязали нижнюю челюсть (звучит довольно макабрически). Но все-таки она отправилась на репетицию и уже там ощутила себя прекрасно, как никогда, ей казалось, что она полностью вжилась в роль и никогда еще не танцевала так замечательно.
Дягилев присутствовал на репетиции и, когда Соколова закончила танцевать, подозвал ее к себе, усадил рядом и сказал:
- Ты выглядишь очень взволнованной.
- Я не волнуюсь, - ответила Соколова, - наоборот, я прекрасно себя чувствую, я танцевала с огромным удовольствием.
Дягилев несколько секунд молча смотрел на нее, а потом спросил:
- Кто тебе его дал?
Соколова ничего не поняла и попросила объяснить, что он имеет в виду.
- Скажи, кто тебе его дал? - повторил Дягилев.
- Я не понимаю, о чем вы говорите.
- Тебе дали понюхать какой-то порошок?
- Ну да, - ответила Соколова, - от головной боли. И теперь я чувствую себя гораздо лучше.
Дягилев молча встал и вышел. Больше Соколова не учила француженку танцам. Дягилев сразу почуял, что дело пахнет кокаином, и принял суровые меры.

В январе 1924 года в Монте-Карло состоялась премьера балета "Докучные" - на музыку Орика, с костюмами Брака. Соколова вспоминает, что танцевать в этих костюмах было очень тяжело. "У Нижинской, одетой мужчиной, была забавная вариация, а Долин в роли Дэнди произвел некоторую сенсацию, танцуя на пуантах". Впрочем, Соколова, как и Григорьев, отнеслась к этому новшеству скептически и заметила, что, хоть Долин танцевал на пальцах без всякого труда, со стороны казалось, будто он танцует на ходулях.
А вот что писал о "Докучных" Сомов - в уже цитированном выше письме от 21 сентября 1924 года: "Больше всего мне понравились "Les Fâcheux" и "Les Biches". Первый по комедии Мольера очень забавен, остроумно хореографирован Нижинской, которая и сама участвует в нем, изображая полусумасшедшего, все время мешающего герою, учителя танцев. Комично и нарочно безобразно загримирована. Главные роли в этом балете исполняются Вильтзаком, довольно вялым и неинтересным, и молодым красавцем англичанином, названным по сцене Долиным. Он очень талантлив и разнообразен. В этом балете он целый номер танцует на пуантах в необычайно красивом костюме и похож на нашего эрмитажного Вандика Lord'а Warton'а. У него большое будущее, [но] пока его красивое лицо (ему всего 21 год) еще мало выразительно". В другом письме Сомов, перечисляя первых танцовщиков, называл Немчинову, Соколову, Войцеховского, Славинского, а о Долине заявил особо: "красавец и великолепный танцор".

"Голубой экспресс" затмил "Докучных" и стал - наряду с "Ланями" - еще одной успешной новинкой сезона 1924 года. Соколова очень весело описывает, как Войцеховский в этом спектакле, наряженный англичанином-игроком в гольф ("в нем не было ничего английского"), с важным видом курил трубку, хотя никогда не брал в рот даже сигареты. Соколова была пляжной красоткой в розовом вязаном костюме, Нижинская - теннисисткой в стиле Сюзанны Ленглен, а Долин - самовлюбленным Красавчиком. "Колени и ступни Патрика всегда кровоточили после его сумасшедших прыжков и падений". Балет имел головокружительный успех в Париже, а в Лондоне все просто сошли от него с ума. "Все англичане тут же решили немедленно отправиться на юг Франции" - ведь именно там разворачивалось действие "Голубого экспресса".
Соколова вспоминает еще, как на волне успеха "Голубого экспресса" Долин имел глупость дать интервью (а это было строжайше запрещено!) и упомянуть в нем свое настоящее имя, да еще и выдать английское происхождение Соколовой. Дягилев был в бешенстве, так что влетело и ни в чем не повинной Соколовой, а уж что сделали с Патриком за это интервью - можно только гадать. Ну, по крайней мере, он остался жив.
Ну и конечно, вот еще отзыв Сомова о "Голубом экспрессе": "Потом сенсационный акробато-спортивный балет, вызвавший сенсацию и разногласия, "Le Train bleu" (название поездов с роскошными в голубой цвет выкрашенными вагонами, которые возят богатую публику на пляжи). Изображен кубистически берег моря и будки. Танцовщики и танцовщицы в купальных костюмах. Нижинская в белом теннисовом с ракеткой, Войцеховский в спортивном с палкой гольфа в руках и трубкой в зубах. Долин очень красив в красном полосатом трико с загримированным, как при сильном загаре, телом. Здесь он искуснейший и грациозный, сильный акробат скорее, чем танцовщик. Прелестна Соколова в розовом трико, в своем странном па-де-де с Войцеховским. Кончается все каким-то колесом из сцепленных тел, которое вертится с огромной скоростью. Музыка звучна и приятна, но не из лучших среди других этого сезона".

В 1925 году, после ухода Нижинской из труппы, Дягилев был вынужден пригласить Мясина в качестве хореографа - поскольку еще не мог полностью рассчитывать ни на Баланчина, ни на Лифаря. Мясин ставил "Зефира и Флору" - своеобразный оммаж российскому восемнадцатому веку, с нежным приветом крепостным театрам. Мясин в "Моей жизни в балете" изобразил это возвращение к Дягилеву в самых идиллических тонах, противореча всем остальным свидетелям: мол, взаимная привязанность была "сильна, как прежде", и отношения с Дягилевым "быстро восстановились на их старой основе". Конечно, это было бы прекрасно... если бы только это было правдой. Ну, и Соколова тоже присоединяется к большинству и пишет, что Дягилев с Мясиным практически не общался, Григорьев с ним беседовал очень официально, да и сам Мясин держался с труппой чрезвычайно замкнуто (а на Веру Савину так и вовсе не обращал ни малейшего внимания). "Если и раньше было невозможно угадать тайные мысли и желания Мясина, - пишет Соколова, - то теперь он и вовсе существовал в полной изоляции. <...> Он был одинок и даже не пытался вести себя дружелюбно". А вот Дукельский - автор музыки к "Зефиру и Флоре" - наоборот, был душой компании, вел себя очень весело и приветливо, играл на пианино в репетиционном зале - так сказать, по заявкам трудящихся, и труппа была от него без ума.
О "Зефире и Флоре" Соколова отзывается прохладно, хоть и хвалит Долина-Зефира, Никитину-Флору и Лифаря-Борея (добавляя при этом, что Лифарь был "лучше всех, потому что на нем было меньше всего одежды"). Но костюмы, как она вспоминает, были ужасны, а свое короткое соло (она была одной из девяти муз) она ненавидела почти так же сильно, как танец Красной Шапочки из "Спящей красавицы".
Зато от этой нелюбимой роли она смогла избавиться. Однажды в Бельгии, на репетиции, Соколова набралась храбрости и сказала Дягилеву: "Пожалуйста, Сергей Павлович, пусть меня снимут с этой роли, я танцую ее просто ужасно". Дягилев был в хорошем настроении и ответил: "Я подумаю и отвечу завтра". На следующий день он поманил Соколову к себе и сказал: "Хильдочка, я сделал все, как ты попросила, и договорился с Дорой Вадимовой, она будет танцевать в "Зефире" вместо тебя". Соколова обрадовалась, поцеловала его в щеку и сказала: "Спасибо, вы чудо", - и уж надеялась радостно сбежать, но не тут-то было. Коварный Дягилев поймал ее за руку и озвучил условие сделки: взаимен за освобождение от "Зефира и Флоры" Соколова должна была отрепетировать с Чернышевой роль Мельничихи в "Треуголке". И хоть Соколовой не очень-то хотелось снова репетировать с кем-то эту роль (она уже репетировала Мельничиху с Карсавиной, Девилье и Дальбасин), но ничего не поделаешь, с Дягилевым не поспоришь. Правда, как выяснилось потом, он оказался очень предусмотрителен: Соколова вскоре заболела и не смогла танцевать, но "Треуголка" не выпала из репертуара - ведь теперь Чернышева могла заменить Соколову в роли Мельничихи.
Как головокружительно мило звучит это "Хильдочка" в устах Дягилева. Ну да, опять вспоминаются слова Дукельского о том, что в Русских балетах "правили бал уменьшительные имена". А еще раньше, в "эпоху Мясина", когда Хильду Маннингс только-только перекрестили в Лидию Соколову, Мясин единственный обращался к ней чрезвычайно церемонно и серьезно: "Лидия Фредериксовна". Она же, разумеется, называла его Леонидом Федоровичем.
С началом болезни Соколовой был связан единственный случай, когда, по ее собственным словам, Дягилев был к ней недобр. Это было во время выступления в Марселе в "Князе Игоре". Там, конечно, сохранялась фокинская хореография, но Нижинская в свое время создала для себя в "Князе Игоре" довольно сложный сольный танец - с разрешения Дягилева, конечно. После ухода Нижинской из Русских балетов эта партия перешла к Соколовой. Перед спектаклем в Марселе она чувствовала себя так плохо, что попросила у Дягилева разрешения заменить в этом номере сложные движения, придуманные Нижинской, - более простыми движениями из оригинальной версии Фокина, и, несмотря на отказ Дягилева, все-таки станцевала эту партию в фокинской хореографии, чувствуя, что физически не сможет выполнить сложные повороты и прыжки. После спектакля Дягилев на нее напустился и наорал, а она расплакалась. А потом, описывая в мемуарах этот случай, добавила - с заметной печальной улыбкой: "...Дягилеву недоставало воображения, он просто не мог представить, как другие способны чувствовать себя плохо, когда он чувствует себя хорошо".

Долин покинул Русские балеты летом 1925 года, после окончания парижского сезона. "И Долин, говорят, уходят, так как Дягилев его затирает, отдавая предпочтение новому фавориту, Лифарю", - писал Сомов в письме от 23 июня 1925 года. Соколова предполагала, что если бы Долин выказывал какие-нибудь признаки хореографического дарования или хотя бы стремление ставить балеты для Дягилева, то, возможно, Дягилев стал бы энергичнее его удерживать. Но тут можно только домысливать, что было бы, если бы... А так - Долин отправился в вольное плавание, а его место при Дягилеве окончательно оккупировал Лифарь, которого, по воспоминаниям Соколовой, в труппе прозвали "цыганом". После ухода Долина "Голубой экспресс" выпал из репертуара - потому что никто не мог заменить Долина в роли Красавчика.

После окончания сезона 1925 года Соколова и Войцеховский решили съездить в Венецию. Конечно, им было прекрасно известно, что в это же время там наверняка будет Дягилев, но они думали, что не встретят его, если будут держаться подальше от Лидо. Ну и разумеется, в первый же день, едва переступив порог отеля, они столкнулись нос к носу с Дягилевым и его "семьей" - Лифарем и Нувелем. Как ни странно, Дягилев ужасно обрадовался, принял их в компанию и утащил на пляж. Тогда была сделана прелестная фотография, которую я, к сожалению, пока не могу отыскать в сети, с Соколовой, Лифарем и Войцеховским в купальных костюмах: Соколова и Лифарь на качелях, Войцеховский стоит слева, а справа - Дягилев, как всегда, при полном параде. И все улыбаются, и все кажутся удивительно счастливыми. Соколова так просто очаровательна.
Но тогда-то Дягилев и организовал на скорую руку вечер, где Соколова танцевала соло хозяйки из "Ланей" и порвала чужое жемчужное ожерелье. Когда он радостно сообщил Соколовой и Войцеховскому, что они будут танцевать вместе с Лифарем на это вечере, Соколова резонно подумала: "Мы танцевали девять месяцев без перерыва и меньше всего хотели бы танцевать - сейчас, но Дягилев никогда не упускал возможности организовать вечер с большим размахом... <...> и привлечь внимание к своей труппе". Вот так и приезжай в Венецию отдохнуть! Только зазеваешься - как налетит Дягилев и прикажет танцевать, и попробуй-ка откажись.

В конце двадцать пятого года Соколова и Войцеховский купили в Монте-Карло виллу Les Jasmins - свой первый настоящий дом. Соколова вспоминала, каким умелым и рачительным хозяином был Войцеховский: он не гнушался домашней работой, он великолепно готовил, он сам обставил их дом, развесил занавески, постелил ковры. "И если бы только он справился со своей тягой к игре, мы могли бы быть счастливы". Увы, если Кремнев был патологически ревнив и склонен топить горести в вине, то Войцеховский был игроком. И жизнь в Монте-Карло не способствовала излечению от этой страсти. Ему не очень-то везло - и тем отчаяннее он играл, проигрывая все, что только можно, залезая в чудовищные долги. А Соколовой надо было платить за обучение Наташи, надо было посылать деньги родителям, которые тоже вечно были в стесненных обстоятельствах, в общем - приходилось изворачиваться, как только можно. И дальше проблемы посыпались градом: в 1926 году Соколова перенесла тяжелую гинекологическую операцию (видимо, это аукнулись преждевременные роды в Южной Америке), выкарабкалась, вернулась в балет, но уже в 1927 году повредила ногу и долго лечилась, и все уже сомневались, сможет ли она снова танцевать. Она смогла, но в конце того же двадцать седьмого года у нее опять начались сильные внутренние боли, потребовалась еще одна операция - с осложнениями, так что врачи не знали, выживет ли она. Дягилев тогда навестил ее в больнице и очень волновался, а потом, когда ему пришлось уехать вместе с труппой в тур, звонил в больницу из разных городов, выясняя, как Соколова себя чувствует.
В двадцать восьмом году Соколова перенесла еще одну, последнюю операцию, и все-таки вернулась в Русский балет. 8 апреля 1929 года она вновь вышла на сцену - в "Свадьбе Авроры". В тот же вечер Патрик Долин впервые танцевал па-де-де Голубой птицы и принцессы Флорины вместе с Алисией Марковой - это своеобразная веха в истории балета, начало знаменитого партнерства Маркова-Долин. Да и вообще, сезон 1929 года был очень удачным - об этом кто только не писал. И хоть сам Дягилев чувствовал себя далеко не блестяще (Соколова пишет, что он был бледен, с черными тенями под глазами, и ходил с трудом, тяжело опираясь на трость), это не мешало ему активно продвигать свою новую любовь - Игоря Маркевича. Во время сезона в Ковент-Гардене Маркевич должен был исполнять свой фортепианный концерт в промежутке между двумя балетами. Дягилев провел репетицию, а потом устроил своеобразную пресс-конференцию в баре, пригласив туда же и танцовщиков. Подозвав Соколову, он сказал тихонько: "Я сейчас подошлю к тебе пару влиятельных журналистов. Ты должна сказать им, что Маркевич - блестящий композитор". Соколова возразила было, что ничего не знает о Маркевиче, но Дягилев возражения отмел и журналистов все равно к ней отправил. Пришлось выкручиваться, и Соколова сказала им, что, конечно, они еще составят свое собственное мнение, но она уверена - они согласятся с Дягилевым и признают Маркевича блестящим композитором. "Но боюсь, - пишет Соколова, - что мало кто из них в самом деле согласился с Дягилевым".

Итак, последний сезон Русских балетов подошел к концу. Соколова присутствовала на последней вечеринке, где появился Дягилев, - на вечеринке, устроенной Долиным. Сам Долин вспоминал, что Дягилев пробыл там недолго, но провел время с удовольствием. Соколовой же показалось, что Дягилев чувствовал себя очень нехорошо: он мало разговаривал и, почти не двигаясь, сидел в кресле у двери, положив руки на набалдашник трости. Заметив Соколову среди гостей, он улыбнулся ей, и она почувствовала, что "все бы отдала за то, чтобы тихо посидеть на полу рядом с ним несколько минут".
В том году Соколова и Войцеховский проводили отпуск на юге Франции (не там ли, куда ездил Голубой экспресс?). Однажды утром, пока Войцеховский загорал, Соколова отошла купить газету. Она привыкла читать Войцеховскому вслух, переводя на русский прямо с листа. Едва взяв свернутую газету с подставки, она увидела слово "смерть", набранное крупным черным шрифтом, и, еще не зная наверняка, поняла, что это значит.
"Я только и смогла произнести: "Леон, Дягилев!.." - и протянула ему газету. Он прочитал первые строчки и сказал: "Вчера утром, в Венеции". Когда я осознала эти ужасные слова, у меня подогнулись колени, и я упала на песок, зарывшись лицом в ладони.
Потом я подняла голову и поняла, что Леона нет рядом. Он шел вдалеке по краю прибоя, взбивая ногами воду".
Вот так и кончается книга Лидии Соколовой.