[m-lle-lucille]

Дописала на зубах маленький ганнибальский фичок. Чепуха, конечно, но я хоть размялась, вспомнила, как слова в предложения соединять и как составлять из предложений текст.
84. Пожалуй, это получился сиквел к моему прошлогоднему ганнибальскому фику "Преображенный лик Дианин". Люди все те же, пейринг все тот же, таймлайн второго сезона и АУ - потому что Абигайль жива. Обоснуя нет и не будет, обоснуй для слабаков. Зато есть фемслэш, немного цитат и, может быть, даже крохотный, едва различимый намек на ганнигрэм. Называется фик "Натюрморт без черепа".

"Hannibal", PG-13, AU, Фредди Лаундс/Абигайль Хоббс

Фредди возвращается домой поздно вечером, как всегда: у нее бесконечный рабочий день, она сама платит себе за сверхурочные часы. Не побегаешь - не поешь, а ее кормят ноги, фотоаппарат и авторучка, светлая сумасшедшая голова, острый нюх, любопытство и удача. Она закрывает дверь за собой, опускает подъемный мост: до утра в ее крепость никто не войдет, разве что покричит под окном. Из кухни пахнет омлетом, апельсинами, молотым кофе, как будто уже светает и пора вставать. Здесь время спутано, с непривычки не разберешь, что к чему; но Фредди проголодалась, и ей все равно, чем ее накормят - лишь бы без мяса, потому что с мясом невкусно. Она сбрасывает туфли и беззвучно идет на запах, в одних чулках крадется по ковру. Веселое зеркало отражает ее голой, с дыбом вставшими рыжими волосами - это милая шутка, расплата за нахальство и вранье. Будет знать, как изворачиваться и грубить, будет знать, как раздевать других донага и выставлять напоказ без спроса, будет знать... ничего она не будет.
А на крохотной кухне, в разомкнутом пространстве стоит у стола девушка и режет хлеб на деревянной доске. Свет падает наискосок, из-под ножа летят золотые крошки. Два тюльпана, два лиловых пятна на холсте завершают композицию в духе старых голландцев: это не портрет и не жанровая сценка, это natura morta. Тут нет одушевленных предметов, живая Фредди смотрит извне на девушку без жемчужной сережки, запоминает по привычке ненужные, невостребованные мелочи, полупрозрачные штрихи. Она в клетчатой рубашке до колен, со странною асимметричною стрижкой: справа топорщится колючий «ежик», а слева длинные пряди струятся вниз, на плечо, скрывая висок, ухо и шею. Мила ли она? - о да, очень мила, и Фредди зовет ее «самым очаровательным трупом на свете», уайлдовской леди Статфилд, асфоделевой странницей, тенью, но лишь про себя, а вслух - просто по имени: Абигайль.
- Привет, - говорит Фредди и целует ее в губы, некрепко, но нежно. - Что ты готовишь?
- Ты же видишь: омлет, - отвечает Абигайль. - Вовремя ты вернулась.
- Опять завтрак на ужин? На ночь нужно бы есть что-то полегче.
- Ты голодная. И мы еще долго не ляжем, я знаю.
- А чем мы займемся? - игриво спрашивает Фредди. - Любовью?
- Я буду мыть тарелки, а ты - писать статью, - хмыкает Абигайль. - Или наоборот.
- Или наоборот. Дай мне что-нибудь, я голодная.
Они едят на ночь глядя вопреки всем правилам и диетам - после одиннадцати, а не после шести, пополам делят круглый омлет, намазывают хлеб свежим медом, запивают кофе с молоком. Обе довольны и обе сыты, кофеин не помешает им крепко уснуть - это же не больная совесть, не плач за стеной, не сердечные спазмы. В миске лежит крупно нарванный римский салат, с апельсина содрана оранжевая шкурка, грязная посуда составлена в мойку до утра. Приятного аппетита всем и доброй ночи, и дай вам бог пережить эту добрую ночь. Ветер свистит снаружи, швыряет сухую листву; впрочем, это искусственный шум, аудиозапись, которую прокручивают этажом выше. Лучше не обращать внимания и беседовать так, будто ничего не происходит: отвлечение сродни «игре в мяч», только нет Навзикаи, одни условно бессмертные души.
- Что ты сегодня делала? Выходила куда-нибудь?
- Конечно, выходила. Я же не могу все время прятаться у тебя под кроватью.
- Ты не боишься, что встретишь кого-нибудь?
- Нет, - улыбается Абигайль, - и ты прекрасно знаешь почему. Я же официально мертва, я призрак. Это живые должны бояться встречи со мной.
- Например, твой убийца?
- Например, мой убийца.
Абигайль никогда не рассказывает, кто убил ее, и Фредди уже не пытается задавать вопросы. Даже в постели, когда они лежат, обнявшись, и Абигайль склоняет голову Фредди на плечо, щекочет ее по-мальчишечьи остриженными волосами, - даже в постели ничего не узнать, кроме того, что и так известно, не проникнуть в чужие мысли и воспоминания. Ладонь останавливается на границе, упирается в шершавую нежную кожу; вот и все, а лица не разглядеть при погашенном свете. Аккуратная рана давно зажила, и Абигайль слышит так же хорошо, как прежде, чего еще желать в ее обстоятельствах? Прекрасны эти повреждения, изъяны и сколы на мраморе: розовый шрам пересекает шею, ушная раковина отрезана или отбита на память, в расширенных зрачках отпечатался образ убийцы. Сколько ей лет? - неизвестно, у богинь нет ни возраста, ни удостоверений личности, ни водительских прав. А она теперь лесная богиня, с ножом и с пистолетом за поясом, с крошками пороха на кончиках пальцев. И Фредди когда-нибудь пожалеет, что ввела ее в свой дом.
- Все думают, что Уилл Грэм убил тебя.
- А ты так не думаешь?
- Уже нет. Это было бы слишком удобно.
- Почему бы тебе не выступить тогда в его защиту?
- Потому что у меня нет доказательств. И потому что я его вообще не люблю.
- Ты никого не любишь, - возражает Абигайль и усмехается тихонько. - Любовь ничего для тебя не значит. Ты все время ни на чьей стороне, поэтому ты можешь встать на любую сторону. Даже на сторону Уилла Грэма.
Как странно звучит в темноте ее сухой смешок. Теперь любовь ничего не значит и для самой Абигайль: ей хорошо, она сирота, она наконец-то научилась никому не верить. Ради этого безверия стоило умереть разок-другой. Но Фредди точно знает, что Абигайль не предаст ее, не ударит в спину из-за угла: ведь они вдвоем стоят на нейтральной земле, на ничьей стороне, и дело тут не в любви - «ей, понимаете ли, совершенно не к кому больше пойти», вот и все. В готовой формуле, в закавыченной цитате скрыто принуждение, а может быть, даже сексуальное насилие (если помнить, откуда цитируешь, но Фредди-то помнит). Да, понимаете ли, Фредди не умеет утешать по-другому: слова истерты и легковесны, нужно средство посильнее, чтобы согреть замерзшую в лесах и в бегах Абигайль. Однажды ночью Фредди ложится к ней и целует в губы, гладит ее между ног, пока она не задрожит и не забьется сладко; так все начинается между ними и тянется до сих пор: тюльпанная идиллия, блаженное посмертие, рай ниже пояса. Они обе довольны, им тепло и не тесно на узком матрасе; они почти в безопасности - почти, да не совсем, когда-нибудь осколок или камень пробьет бумажные стены насквозь. Но не в этот раз, не сегодня: враждебный воздух остывает снаружи, температура опускается ниже, ниже, и оленьи копыта приминают ледяную траву.
- Ты хочешь, чтобы я всегда была только рядом с тобой?
- Ни в коем случае, - быстро, даже брезгливо отзывается Абигайль. - Не защищай меня, пожалуйста, у тебя все равно не получится.
- Потому что ни у кого не получилось, и я не лучше других?
- Да нет, не в этом дело. Просто мои защитники заканчивают одинаково: пытаются меня убить, чтоб спасти наверняка. Это очень скучно.
- Абигайль, - произносит Фредди и берет в ладони ее невидимое лицо. - Абигайль, но кто же убил тебя?
Абигайль молчит и не двигается, как мертвая, лишь тонкие жилы пульсируют на ее висках. Напрасно, она и сейчас ничего не скажет, она честно хранит свои тайны, сжимает губы, чтоб не проговориться. C тех пор, как Фредди нашла ее у себя в доме - перепуганную и бледную, с промокшим от крови бинтом на голове, - с тех пор они ходят по кругу из истины, лжи, снов и желаний, два слова произносят вслух, третье держат в уме. До чего же опрятно и бережно проведена ампутация - как будто хирург резал, отсекая прошлое Абигайль вместе с мягкими тканями и хрящами. Нет больше ни детства, ни преступлений, ни потерь, она почти чиста, почти невинна; ее не узнать и не поймать, она еще и неуловима - да не «почти», а просто не-у-ло-ви-ма, не настигаема, не достижима ни мыслью, ни сетью. Она живет под защитою своей собственной признанной смерти.
А Фредди только обнимает ее под одеялом, лижет шрам на шее, спит с ней, ласкает холодными пальцами - но уже не пытается рассказать ее историю. Обещание нарушено, эта книга никогда не будет написана - ну и пусть, чем скорее все забудут Абигайль, тем лучше. Легче легкого притвориться, что она мертва и зарыта, расчленена, распылена; всем или почти всем удобнее быть без нее. Чужие осиротевшие собаки лают снаружи, олени выходят из чащи, а вороны, почуяв кровь и падаль, летят навстречу, бьют крыльями и кричат. Но пока ничего не кончено, и Фредди надо постараться остаться в живых: поменьше беспечности, побольше осторожности, иначе даже опыт не спасет ее от беды. Хорошо бы одолжить у Абигайль, лесной богини, пистолет и нож, спрятать в сумочку - к блокноту и носовому платку, попрощаться навеки утром, чтобы вечером вернуться наверняка. В гробу слишком жестко спать, не повернешься и не поцелуешь подругу, и не увидишь, что будет дальше. А Фредди не может все бросить и умереть на полпути: нечестно это и против правил, и вообще - нарушение свободы слова.
- Наверно, меня вызовут в суд как свидетельницу. Как очень ценную свидетельницу, конечно.
- И ты непременно солжешь под присягой и скажешь, что ужасно жалеешь обо мне.
- Ты же сама не хочешь, чтобы я говорила правду. Впрочем, все равно, сейчас тебе никак нельзя оживать.
- Лгунья Фредди, никто тебе не поверит.
- И никто меня не поймает.
К ней не придерешься и не подкопаешься: не хотите - не верьте, а попробуйте-ка опровергнуть и зубы сломаете, свернете себе шею. Фредди давно научилась заметать следы, лгать невинно и сдержанно, не попадаться на пустяках. О чувствах ее спросят: какие отношения связывали вас с Абигайль Хоббс? Извольте, она ответит: мы были очень близки, - и солжет совсем чуть-чуть, подменит настоящее время прекрасным прошедшим. Они сейчас близки, ровно в этот миг, ближе некуда, даже иглу не просунешь между ними. Дыхание прерывается, одно сердце на двоих стучит бестолково и глухо. О чем еще им говорить - не о любви же и не о будущем (как о выдуманных и несуществующих вещах, континентах, планетах). Это зеркало готово отражать что угодно, развлекая себя самое мимолетными образами, а глаза Абигайль отталкивают свет, и сколько ни всматривайся - ничего не добьешься, не узнаешь, кто ее убил.
- А ведь Уилла Грэма могут казнить в конце концов. Если только не докажут, что он был не в себе.
- О нет, - говорит Абигайль и вздыхает легонько, - что ты, его не казнят. Он слишком любит Уилла Грэма, он не выпустит его из рук.
- Кто это - он, такой влюбленный?
- Мой убийца.
- Ну что ж, тогда я спокойна за него, - замечает Фредди. - Уилл заслужил именно такую любовь. Или, может быть, они с твоим убийцей заслужили друг друга.
- Да, как мы с тобой.
- Да, дорогая, как мы с тобой.
Абигайль улыбается и проводит ногтем по горлу Фредди, намечая розовый шрам.