[m-lle-lucille]

77. Если вы полагаете, что в этом году я изменила традиции и не написала фик ко дню рождения  gr_gorinich - то вы очень ошибаетесь. Я его написала, но, к сожалению, закопалась и преподнесла его с опозданием на несколько дней. К счастью, текст - не торт, протухнуть не успевает. Но на этот раз он получился совсем не смешным, не смогла я придумать ничего юмористического. И меня вновь потянуло на логговский постканон, но я решила опробовать нового героя и написала - не поверите - о принце Александре-Зигфриде. И о людях, его окружающих.
Пара предупреждений: фик дженовый, но в нем вполне "легально" существуют слэш и фемслэш. Если они вас сквикают - не читайте. В любом случае, соль не в них. Называется фик: "Дни Александровы".

"Легенда о героях Галактики", PG, постканон, принц Александр-Зигфрид, НМП, Аннероза/Хильда, Оберштайн/Райнхард

Принц Александр живет в тени своего отца - в тени парадного портрета, надгробия и трона. Едва научившись слушать и понимать, он впитывает рассказы о покойном императоре, о его подвигах, доблестях, милосердии и славе. Старые придворные и офицеры не скупятся на воспоминания, принц сидит возле них часами, молча, с недетским вниманием слушая их болтовню. Года четыре или пять он беспечен, ему позволяют играть, как вздумается, и не мучают уроками: пусть вдоволь наестся свободой, пока его не засадили за азбуку. И не нужна ему азбука, он уже умеет читать: сам выучился, подглядывая в чужие книги. «Какой вы умница, ваше высочество, - восхищаются старики и придвигают ему скамеечку: он не любит высоких сидений. - Ну, о чем же сегодня? О сражении при Вермиллионе? О последней битве за Изерлон? Или, может быть, о том, как его величество расправился с заговором Лихтенладе? Ах, какие это были славные деньки!..». Принц слушает о славных деньках, о тактических хитростях, обманах, убийствах и крови, а потом засыпает крепко и не видит дурных снов; у него, знаете ли, удивительно спокойная душа, ничем его не проймешь. Зато он не душит кошек и не отрубает головы оловянным солдатикам, не дразнит слуг, не капризничает за едой, он со всеми ровен и вежлив, а что ведет себя слишком тихо - тем лучше, не придется его усмирять. «Ну, полно, ваше высочество, - говорит воспитатель по вечерам, - уже поздно, вам пора, и вы отнимаете время у этих господ». Он считает, что ребенку вредны волнения, хоть принц вовсе не волнуется и послушно встает, не выпрашивая «еще минуточку», всем вокруг желает покойной ночи.
- Ему ведь и скучно, - извиняясь, объясняет воспитатель, - и уже пора в постель.
- О нет, мне не скучно, - возражает принц. - Благодарю вас, господа.
В шесть лет он лишается своей свободы: его жизнь распределяют в занятиях, чтобы он привык к строгой дисциплине, как девочки привыкают к корсету. Но он не восстает против ограничений и уроков, чем сильнее давление, тем легче ему дышать, а развлечения ему не нужны. «Чего бы вам хотелось, ваше высочество? - спрашивает воспитатель в праздничные дни. - Не хотите ли посетить цирковое представление, скачки или собачьи бега?». Принц пожимает плечами и говорит равнодушно: «Если мне надо там быть, господин Карл, я, конечно, туда поеду. Но если нет, то я лучше останусь дома и почитаю. Вы не возражаете? Ну и хорошо». К десяти годам он вытягивается и становится еще любезнее и холоднее, чем прежде; в нем нет ни пыла, ни веселья, ни лени, он напоминает куклу, а не ребенка. «Чему же вы удивляетесь, мой милый, сироты рано взрослеют. У него и детства не было, с утра до вечера зубрежка и муштра, - толкуют придворные между собой. - А бедный мальчик тоскует об отце, да-да, уверяю вас, очень тоскует». Они твердят, что воспитатель, как бы хорош он ни был, никогда не заменит родного человека, а императрица, хоть и сильна, и мужественна, а все-таки - только женщина, да еще и видит сына полчаса в день, ни минутой дольше. Что верно, то верно, но в главном они ошибаются: принц не тоскует ни о мертвом отце, ни о вечно отсутствующей матери, ему прекрасно живется без них. И по утрам, перед завтраком, он привычно идет к ее кабинету, отсчитывая про себя шаги, кивает секретарю («Ее величество ожидает вас, ваше высочество») и отвечает: «Хорошо, благодарю вас». Дверь отворяется беззвучно, он входит в кабинет, и императрица встает ему навстречу из-за стола, рассеянно гладит по голове узкой белой рукой. Он не обижается на ее холодность: тем лучше, не нужно терпеть поцелуи, ему по наследству передалась сдержанность жестов и чувств.
- Что же, ты здоров? - спрашивает императрица. - Так садись.
Принц садится в кресло для просителей и посетителей, но ни о чем не просит и улыбается отстраненно, повторяя улыбку императрицы. Им трудно заводить разговор на этих ежедневных свиданиях, они оба молчат, пока часики тикают, отсчитывая минуты, и императрица невольно тянется к бумагам, чтобы отвлечься от этого стука. А принц не тяготится ни временем, ни безмолвием, и сидит в кресле, чуть-чуть не доставая ногами до пола, сложив руки на коленях. С чего бы начать, если оба здоровы, погода нехороша, и наперед известно все, что с ними будет? Коротко срезанные пряди одинаково и легко вьются у них на висках, черные галстуки завязаны одинаковыми узлами, они очень похожи друг на друга и очень далеки: родство не сближает, а разделяет их. Лишь на шее императрицы, над крахмальным воротничком, краснеет пятнышко, и это - повод для первого вопроса:
- Мамà, - спрашивает принц спокойно, - вас кто-то укусил?
Он говорит императрице «вы», едва выучившись первым словам, наверно, в подражание старшим. К ней никто не обращается на «ты» в этом мире: ее отец скончался скоропостижно, когда принц еще лежал в колыбели, а все остальные, знавшие ее девочкой, - все остальные умерли еще раньше. Теперь она живет в окружении взрослой вежливости и прекрасно себя чувствует: давно нет на картах той страны, где была ее молодость, и ее самой - тоже нет. Все ушло безвозвратно, эта книга закрыта навсегда. Она поднимает руку и прикасается пальцем к пятнышку, будто хочет стереть его, как грязь или грим, но оно краснеет сильнее, горит на белой коже, и его не стирать, его запудрить бы надо.
- Вас кто-то укусил, мамà?
- Да, - отвечает императрица, - меня укусили. Не волнуйся, это не опасно.
- Я не волнуюсь, - говорит принц.
Их разговор обрывист и странен, но они не замечают его нелепости, невозможности, они всегда так беседуют, ежедневно, ровно полчаса, пока императрица не взглянет на часы и не скажет: «Ну, ступай». Она не снисходит к нему, он не стремится к ней; они перебрасываются словами через стол, как мячиком, не чувствуя больше неловкости. Все идет, как надо, как давно заведено. Императрица спрашивает принца о занятиях, об учителях, об отметках, и он отвечает, не скрывая неудач, не хвалясь удачами: математика дается ему легко, физика и география скучны, а история - о, никто не знает, как преподавать историю, но из нее уже не смеют вырывать страницы ad usum delphini, и на том спасибо.
- А твои уроки верховой езды? Ты доволен ими?
- Доволен, мамà. Вы же сами пожелали, чтоб я брал их.
- Тебе не нравится? - быстро спрашивает она и дергает подбородком, морщит губы в брезгливой улыбке. - Ты боишься?
- Нет, не боюсь, мне только не хочется этим заниматься. Мне скучно, и вы все равно ездите лучше.
- О, но ведь я тоже не сразу научилась. И если твой берейтор позволит, я буду брать тебя с собой на прогулки по утрам, хочешь?
- Нет, благодарю, мамà.
Принц не любит ни лошадей, ни автомобили, ни космические корабли; ваше высочество, спрашивают его, посмеиваясь, почему вам не нравится - ездить, вы боитесь? Я не боюсь, отвечает он без смущения, но мне нравится - ходить. Как скучно заставлять лошадь нести себя куда-то, когда можно пойти пешком, ни о чем не волнуясь, кроме себя самого. Принцу родиться бы не сейчас, а пару тысячелетий назад, на старой Земле, да не наследником престола, а бродяжкой, чтоб скитаться до упаду, не зная скитаньям конца. Когда смотришь в небо снизу вверх, мир кажется очень большим: за всю жизнь не обойдешь одну планету, а облетишь - за день, много за два. Расстояния сокращаются, и это скучно, думает принц, опускает ресницы, замыкаясь в самом себе. Зачем нужна империя в несколько солнечных систем, кому под силу справиться с такою бесполезною громадой? Хватило бы маленького государства, старого города в крепостных стенах, с подъемным мостом, с поросшим травою валом. Владеть вселенной - все равно что не владеть ничем, попусту растрачивать силы. «Ваш долг - сохранить завоевания вашего отца, - объясняют принцу умные и восторженные взрослые, смертельно раненные славой и войной, - вы должны удержать империю в новых границах, укрепить ее, умножить ее богатства, вы должны быть мудрым и рассудительным правителем, вы должны быть достойным вашего отца, вы должны...». Ах, оставьте, обрывает он, какое мне дело до границ и завоеваний, я не хочу править, я не хочу никого побеждать, не хочу, я еще маленький. Шаткое оправдание, дурное оправдание, и ему не прощают эти слова, ведь он знает давно, что у наследника престола нет возраста, и все с него спросится сполна.
- Ты не скучаешь?
- Нет, мамà. Мне некогда, вы же знаете.
- Мне тоже некогда, - произносит она доверчиво, - и все-таки я скучаю.
Нет в ней уже ни брезгливости, ни разочарованности, ни печали, она молода, и никто ей не нужен, оставьте только ее в покое. Когда-то она, наверно, была властолюбива, но теперь ей и власть опротивела; ей тяжело? да нет, не тяжело, но скучно, и по утрам не хочется вставать. Если б принц сильнее любил ее, то, наверно, спросил бы сейчас: «Кажется ли вам иногда, что все кончено, и вы никогда уже не будете счастливой? Боитесь вы этого чувства или принимаете его с облегчением: лучше покой, чем надежды, сомнения, сокращения нервов? И можете ли вы, мамà, объяснить мне, отчего мне чудится, что я тоже давным-давно был счастлив, еще до того, как родился, и никогда таким не буду?». Но он знает: нечего ждать от нее помощи, мало ли у бедной императрицы своих забот. Вот она вновь сжимает перо, заточенное, грозное, бессмысленное оружие, и принц видит, что мысли ее убегают далеко, куда угодно, но прочь от этого мира.
- Ну, ступай, тебе пора.
- Прощайте, мамà.
- Прощай.
Колокольчик звенит, императрица вызывает секретаря, не дожидаясь, пока принц выйдет из кабинета - они попрощались, она больше не думает о нем, она думает об империи. «Вы составили сводку, как я вас просила? Прекрасно. Что с документами по земельной реформе? Они мне понадобятся сегодня, пожалуйста, подготовьте их и подайте через час», - вежливые слова не могут превратить ее приказы в просьбы, она бросает «пожалуйста», как кости, чтоб подданные грызли их и утешались. Холодный голос уравнивает наказания и награды; принц, не зная наверняка, легко воображает на ходу, как она произносит с восхитительною выдержкой и вовсе без гнева: «Если вам не трудно, выдайте, пожалуйста, госпоже маркизе единовременное пособие и передайте ей мои соболезнования в связи с кончиною ее мужа. И если вам не трудно, расстреляйте, пожалуйста, господина маркиза, прежде чем отправитесь к его вдове». Как прикажете, ваше величество, суд уже утвердил приговор, и вы тоже всего лишь повинуетесь его решению. «Закон есть закон, а в ваших оправданиях я не нуждаюсь, ступайте же и расстреляйте его, будьте так любезны», - улыбается она и трогает колокольчик указательным пальцем: до свидания, вы свободны.
Принц живет час за часом, не отклоняясь от заведенного порядка: завтрак, занятия, прогулка сменяют друг друга, он послушно съедает все, что лежит на тарелке, отвечает на вопросы учителей, быстрым шагом ходит по аллеям, пока воспитатель не позовет домой. Нынче ветрено, моросит мелкий дождь, но принцу, при его малокровии, полезно дышать воздухом, и погода не так дурна, чтоб оставаться в четырех стенах. Он переступает через лужи, смотрит вверх, на затянутое небо, и молчит, глубже засовывает озябшие руки в карманы плаща. Ему по наследству передана империя, а заодно и скучная инерция войны, он не боится, но на открытом пространстве ждет выстрелов из-за угла, с неведомой «той стороны». И возвращаясь обратно, снимая промокший плащ, он испытывает разочарование оттого, что с ним опять ничего не случилось.
После обеда дождь усиливается, тучи опускаются ниже. На письменном столе горит лампа под зеленым абажуром, освещая согнутую спину принца, острые локти, исписанные страницы. Он не привык сидеть прямо, и воспитатель одергивает его: «Не горбитесь, ваше высочество», - но и сам невольно сгибается над книгою, ослабляет натянутую узду. Капли стучат по стеклам, принц готовит уроки: как бы хорошо он ни отвечал сегодня, завтра его вызовут вновь, это издержки домашнего обучения, в гимназии можно хоть под парту нырнуть. Но ему не страшны дурные отметки, за них не наказывают и не ругают; императрица пожимает плечами и замечает рассеянно: «Попробуй разобраться в том, что не понимаешь, попроси учителя объяснить еще раз», - а воспитатель, вздохнув, поправляет пенсне на шелковой ленте и говорит: «Хорошо, ваше высочество, смотрите внимательно, здесь нет ничего сложного, подставляете формулу и решаете, вот так».
- Господин Карл, можно мне пойти к кронпринцессе? Я закончил уроки.
- В самом деле? Тогда оставьте мне ваши тетради, я проверю. Ступайте, но возвращайтесь через тридцать минут, обещаете, ваше высочество?
- Обещаю.
- И постарайтесь не докучать ее высочеству кронпринцессе.
- Я постараюсь, - отвечает принц, улыбнувшись коротко и презрительно.
Его улыбки пугают почтенного воспитателя, нарушают привычный ход вещей, отмыкают бездну. Ребенку нельзя так улыбаться, даже принцу, всему есть предел. Слюна блестит на его маленьких зубах, лицо становится асимметричным: на левой нежной щеке появляется ямочка, а на правой - нет. Он мил, воспитан и вежлив, но что-то темное, что-то опасное таится в его душе, и не разобрать, что это такое: злоба, порок, любострастие или пустота, вакуум, которого не существует. Он прожил недолго, а уже устал, и ничего не ждет хорошего: путь определен, надо идти и не обижаться, что за него все решили, едва он родился. Свобода достанется другим, кому-то надо быть несвободным. «Все это оттого, что он растет без отца, - думает воспитатель, раскрывая его тетрадь с сочинением, - да, и еще от замкнутости натуры». Дурно, очень дурно, в старые времена о таких детях говорили, что они рано умрут. Но принцу ни в коем случае нельзя умирать, ведь у него нет и не будет никогда ни брата, ни сестры, жалкой замены, дублера на троне. И он знает сам, прекрасно знает, что даже через силу должен жить.
Он идет на половину кронпринцессы и слышит издали приглушенную музыку. По средам и пятницам, между тремя и пятью часами, кронпринцесса играет на фортепиано, прилежно повторяет давно разученные пьесы, чтоб пальцы не огрубели, не утратили гибкость. Она тоже подчиняется расписанию, тщательно исполняет свои официальные обязанности, и сильнее всего на свете страшится праздности - как другие страшатся болезней, тоски и огня. «Как я завидую тебе, - серьезно говорит она принцу, - ты можешь учиться. А я слишком много перезабыла, и сейчас не успеваю заниматься, как следует, а мне очень хочется. Я столько времени потеряла, потратила впустую, и теперь никак не могу наверстать. Очень жаль». Да, очень жаль, думает принц и приоткрывает дверь, входит в гостиную и останавливается на пороге, ждет, пока кронпринцесса не поднимет голову и не увидит его.
Она старше императрицы, бледна и худа, и все-таки хороша, очень хороша сейчас - в синем домашнем платье, с золотыми волосами, сплетенными в косу. Пальцы ее легко бегут по клавишам, нежное лицо строго, почти сурово, точно она сердита на себя и на свою музыку. Что ж, она сбивается или фальшивит? - нет, но игра холодна, и нечем согреть ее; кронпринцесса давно расточила свой жар, сосуд опустел, ничего не осталось. Не всем же порхать и пылать. Пять минут проходят, и принц помнит о своем обещании, принц знает, что легко оторвется от нее и вернется к воспитателю. Может быть, она и вовсе не заметит, что он заглядывал к ней, что ж, тем лучше, значит, он не помешает ее занятиям. Но прежде чем принц успевает уверить себя, что все к лучшему, - она обрывает сонату и говорит:
- Как тихо ты всегда входишь, Александр. Я не слышала тебя, прости.
- Здравствуйте, Аннероза, - говорит он и кланяется ей.
Кронпринцесса приходится ему родною теткой, но он зовет ее только по имени; невозможно и про себя прибавить «тетушка», немыслимо произнести вслух. Она не обижается, она протягивает тонкую руку и гладит его по волосам, точь-в-точь как гладит императрица. Он узнает этот повторенный, отраженный жест, но не удивляется: все привычно и просто, его окружают зеркала. Кронпринцесса пахнет сухими, нежными цветами, и в этом запахе смешаны, как в венке, фиалка, подснежник, резеда, горицвет, маргаритка. Впрочем, он ошибается, принимая приятные названия - за сами цветы, книжное воспитание подводит его, и легче всего, не гадая, спросить у кронпринцессы, какими духами она смазывает шею, запястья и виски. Но он не смеет и молча прикасается губами к ее ладони, крадет крупинку аромата, чтоб до вечера носить с собою и знать назубок.
- Ну, что же, садись, посиди со мной, я прикажу подать чай.
- Не надо, я не хочу. Я пришел ненадолго.
- Жаль. Я скучала без тебя.
- Вам некогда скучать, вы заняты с утра до вечера. Совсем как мамà.
- О, нет, не сравнивай нас.
- Отчего же? Вы очень похожи, я давно замечал. Я виделся с мамà, она сегодня очень хорошо выглядит.
- В самом деле? Надеюсь, ты сказал ей об этом, ей было бы приятно.
- Нет, я не стал говорить, она и так об этом знает. Скажите ей об этом сами, если хотите, вы же видите ее чаще, чем я.
- Ты скучаешь о ней, Александр?
- Нисколько не скучаю, мне тоже некогда. Но знаете, Аннероза, что я сегодня заметил? Кто-то ее укусил вот здесь, - он прикасается пальцем к своей шее, как прикасалась императрица, и удивляется на миг, что у него нет этого красного пятнышка. - Неужели сейчас еще остались комары, как вы думаете? Мне казалось, для них уже слишком холодно.
- Да, слишком холодно, - соглашается кронпринцесса. - Но отчего ты...
- И для мошек тоже, и для ос.
- Александр...
- Но не для людей, правда?
- При чем тут люди?
Теперь не лучшее время, чтоб говорить с нею начистоту и тревожить ее своим пониманием, ей, как всем взрослым, проще думать: ах, он ребенок, он ничего не понимает, - а если поймет, то непременно разболтает где попало. Принц развит не по годам, в этом его беда: встречаясь с императрицей и кронпринцессой на официальных обедах и приемах, он перехватывает их взгляды на полпути, он замечает, как они стоят рядом и коротко сплетают пальцы, беседуя с другими, он собирает наблюдения и делает выводы - то, что должно быть тайной для всех, давно ему известно. Но нельзя же однажды утром просто и светски обратиться к императрице: «Ах да, мамà, я знаю о вас и Аннерозе, и я очень рад», - и снова свернуть на отметки, учителей, уроки в манеже; нельзя откровенничать с нею, они оба привыкли к скрытности. С Аннерозою он держится проще - и тем сильнее раздражают его маленькие притворства, тем мучительнее кажется навязанная роль несмышленыша и слепца. Пора закончить с этою игрой, расстаться с мнимою наивностью: живете с мамà, как супруги? прекрасно, живите дальше. И все-таки странно, что ее мягкие губы могут кусать кого-то, оставляя следы, похожие на ожоги. Но принц много читает и помнит из книг, что от любви иногда причиняют сильную боль - пострашнее ласковых щипков и укусов.
- Вы любите мамà, Аннероза? - он обдергивает рукава курточки: слишком коротки, он быстро растет. - Пожалуйста, скажите честно.
- Да, люблю. Как ты догадался?
- Вы зовете мамà по имени, вы пишете ей записки, вы целуетесь с ней. Трудно не догадаться. Я рад, что вы ее любите.
- Ты странный ребенок, Александр, - кронпринцесса качает головой, не укоряя его, но сожалея о нем. - Не обижайся, но не слишком ли рано ты все понимаешь?
- Мне кажется, я понимаю совсем немного, - отвечает он. - Но мне жаль мамà. Ее очень мало любят, я сам мало люблю ее, и я рад, что вы цените ее. Она очень хорошая.
Кронпринцесса улыбается печально и вдруг притягивает его к себе, обнимает и зажмуривается. Ему кажется, она вот-вот заплачет, но он заблуждается - она легко сдерживает слезы, у нее даже сердце бьется не чаще, чем всегда. Наверно, она и императрицу берет так в объятия, не то утешая, не то надеясь на утешение, и шепчет ей что-нибудь на ухо, и смахивает бремя с ее усталых плеч. «Моя милая Аннероза, если вы будете не очень утомлены сегодня вечером, я хотела бы лечь у вас или с вами, как вам больше понравится. Мне кажется, сегодня я не усну одна». Такие записки стоит сразу запирать в шкатулку или в ящик стола, а не оставлять где попало, не только принц, но кто угодно узнает почерк императрицы, запустит сплетню в небо, как воздушного змея. Впрочем, не все ли равно? Принц шепчет: «Ничего, что мамà меня не любит, я знаю, что так бывает, в этом нет ничего страшного. Но мне жаль, если она чувствует себя виноватой, я не хочу, чтобы ей было плохо из-за меня. Мы с ней похожи, я тоже никого не люблю, не «мало», а никого, но притворяюсь, что люблю, чтоб не расстраивать вас, Аннероза. А мне даже вы не нужны, и мамà, и никто не нужен, я хочу быть один, но мне нельзя, и никогда не будет - можно. И все-таки я рад, что вы не такая, как мы, и вы любите ее, должно быть, от вашей любви ей немного легче». Но кронпринцесса, не слушая, целует его в голову, и он умолкает, покорно принимая этот поцелуй, словно медицинскую процедуру: неприятно, но придется потерпеть.
- Как ты похож на своего отца, - говорит она, отпуская его. - Как ты похож на него.
- Это дурно?
- Нет, но это очень грустно. Он был несчастен.
- Отчего?
- У него был друг, который очень рано умер... погиб на войне. Твой отец никогда не забывал его.
Принц давно знает об этом погибшем друге, соратнике, одноколыбельнике императора, знает о неутешном горе, о рыжих волосах в медальоне, - но из вежливости кивает, словно слышит о нем в первый раз. До чего странна эта любовь: «через вас, для вас, о вас дышу я, живу и вижу»; он никогда не дорастет до такого чувства (или он уже - перерос?). Кронпринцесса смотрит мимо него, широко раскрыв блестящие сухие глаза, и, забывшись, прижимает руку к груди, ловит в ладонь воспоминание о медальоне, о своей юности, о всех, кто был моложе нее, но уже истлел в земле. Она не смеет носить это траурное украшение, она хранит его под замком, вдали от чужих взоров, и не раскрывает, чтоб не мучиться. «Вам больно?» - спросил бы принц, а она бы ответила: нет, но лучше поостеречься, хоть болеть уже нечему, все вырезано и залечено, нерв убит. И может быть, сейчас она мечтает не об императоре и не об императрице, а о мальчике маленьком и неловком, которого она встретила много лет назад, о бедном мальчике, которого она так любила.
- Аннероза, как вы думаете, отец хотел, чтобы я родился?
- Что за странные вопросы ты задаешь, - отвечает она быстро, - как же он мог не хотеть? Он был очень рад, и ее величество тоже. Все радовались, когда ты родился.
- Потому что империи был нужен наследник, - произносит принц. - Наследник для укрепления новой династии.
- Александр!
- Это же правда.
Кронпринцесса молчит и вновь сжимает и разжимает руку у груди, вновь повторяет чужой жест - не императрицы, а, наверно, самого покойного императора. И принц внезапно чувствует жалость к ней: в конце концов, она же не виновата, что все так вышло. Не все ли равно, зачем ему дали жизнь - от нерассуждающей страсти, от беспечности, по обещанию? - он был бы неблагодарен, если б тяготился этой жизнью. «Лучше всего человеку вовсе на свет не родиться и не видать никогда зоркого солнца лучей», - надо читать про себя, не смущая взрослых, надо прятать старые строчки глубоко-глубоко, чтоб никто до них не добрался. Оставьте в покое книги, ваше высочество, займитесь математикой, подставляйте формулы и решайте, это очень легко. Незачем вам думать о таких вещах, вы еще маленький, - а он уже в четыре года понимает, что не бессмертен, и в десять лет ощущает, что к смерти готов. В его душе свершается напряженная, пытливая работа, он судит не мир, но себя в этом мире, пробует, крепки ли эти упругие прозрачные стены, и признает - да, слишком крепки. Ему не вырваться, он заключен в свою судьбу: уходя из нее, на земле никуда не уйдешь. И он старается смириться и говорит тихо:
- Простите меня, Аннероза. Я сказал, не подумав, я вас расстроил. Прошу вас, не рассказывайте мамà об этом, мне очень жаль, я больше не буду.
- Неужели ты думаешь, что ты был нежеланным? Неужели ты действительно считаешь, что тебя не ждали и не хотели, чтоб ты родился?
- Я родился... очень вовремя. Не будем об этом, пожалуйста. Лучше скажите, отчего мамà так редко вспоминает отца? Все считают, что ей больно от воспоминаний.
- А ты сам как думаешь? - спрашивает кронпринцесса.
- Я думаю, она просто не хочет вспоминать вслух. Это было бы не похоже на мамà. Вы тоже так считаете?
- Да, ты прав. Но не думай, что она забыла твоего отца, она помнит о нем... но не так, как помню я.
Принц делает шаг назад - прилично, размеренно, как подобает воспитанному человеку. Ему нужно немного воздуха и свободного пространства, чтоб поклониться и распрощаться: грудь давят чужие чувства, и нечем дышать. А лицо кронпринцессы изменяется быстро и неуловимо, оживает, розовеет - и теперь становится ясно, что прежде она была почти мертва, покрыта воском, будто кукла. Злость и ревность поразительно красят ее, она выпрямляется еще сильнее, и распустившаяся коса рассыпается по ее плечам. Вот в чем дело: она любит императрицу, но не может простить ей забывчивость и равнодушие, не может простить, что она тосковала так мало и утешилась - так быстро, пусть и в объятиях самой кронпринцессы. «Я ошиблась в ней, я думала, она будет верна императору, а она изменила ему со мной», - вот-вот сорвутся с губ непоправимые, комичные признания, и принц поднимает руку, заслоняясь от них: не надо ничего, он в стороне, его не касаются измены и клятвы. Любите друг друга, сводите счеты, оглядывайтесь назад, ревнуйте мертвых и ревнуйте к мертвым, целуйтесь тайком, старейте, разбрасывайте записки на всех столах, он пройдет мимо, он не захочет за вами следить. Ему пора назад, в классную комнату, к отмеренным ломтикам наук: от сих и до сих, ни страницей больше; за тридцать минут пылинки легли на его учебники, припорошили серым письменный стол. От него никакой помощи, никакого облегчения, он всего лишь ребенок, не умеющий ни ласкаться, ни утешать, и он уже не ребенок вовсе, потому что нет в нем невинности - и тайн для него тоже нет.
- Я должен идти, господин Карл меня ждет.
- В самом деле? - холодно произносит она. - Конечно, ступай, не заставляй его ждать, это невежливо.
- Прощайте, Аннероза.
- Прощай, Александр.
Сегодня пасмурно, в комнатах рано зажигают лампы, нарочно сгущая сумерки, усиливая тоску. Принц возвращается к книжкам, конспектам, географическим и звездным картам, в свое ненадежное убежище, и кивает воспитателю, предчувствуя упреки: он не опоздал, но все равно что-то сделал не так, должно быть, ошибся ответом в задаче. Обычная история, с кем не бывает; принц знает, чего ждать, когда воспитатель хмурит брови и сокрушенно покачивает головой, и не боится наказания - ведь его нельзя поставить на колени или отхлестать линейкой, как обычного мальчика. О нет, можно лишь пристыдить: ах, ваше высочество, как же вы так, я от вас такого не ожидал, вы ли это? Конечно, это он, его не в первый раз бранят за нерадивость, за грязь в тетради, за дурной почерк, пора бы привыкнуть. Маленькие пороки трудно исправить, как ни старайся, как ни грози пальцем, - да и не стоит их исправлять, пусть и в принце пока сохранится что-то человеческое, он еще успеет окаменеть.
- Дурно, очень дурно, ваше высочество. Вы сегодня рассеянны и невнимательны, вы меня разочаровываете. О чем вы только думаете?
- Не сердитесь, господин Карл. Я знаю, что был невнимателен, я перепишу решение. Но скажите...
- Что вам сказать?
- Не смешно ли, что вы требуете от меня хорошего почерка? Зачем он сейчас? Лучше бы вы учили меня печатать десятью пальцами.
- В свое время, - наставительно замечает воспитатель, смягчаясь, - вы обучитесь этому, а пока что извольте следовать программе, ваше высочество.
- Что за странные люди составляли эту программу!.. Они еще велят мне учиться фехтованию и верховой езде, как это глупо.
- Эти занятия развивают силу и ловкость, они полезны вам для здоровья.
- Да, конечно, но я хотел бы лучше учиться музыке, почему мне нельзя?
- Потому что...
- Ах, неважно, нельзя - ну и пусть нельзя. Знаете, я вчера прочитал об одном императоре на Земле, он жил в конце второго тысячелетия нашей эры. Нет, он был не императором, а королем, - поправляется принц, - но это тоже неважно. Он любил музыку и оперу, и еще лунный свет, он строил удивительные замки, и не хотел воевать, не хотел присоединять новые земли, а хотел только одного - чтобы его оставили в покое. Прекрасно, не правда ли?
- Эгоистично, а не прекрасно. В конце концов он разорил свою страну, сошел с ума и утопился.
- Вы знаете о нем? Вы читали? Я думал, о нем все забыли.
- Как видите, еще не все. Нет, дитя мое, нет, ваше высочество, не стоит брать с него пример. Вы правы, музыка и опера лучше войн и захвата чужих земель, и все-таки вы не должны тратить на них свое время. Вы не имеете права.
- Что же я должен делать?
- Поддерживать мир так же, как ее величество. На вас лежит тяжелое бремя, с вас много спросится. И лучше вам не учиться музыке, чтобы потом не сожалеть о ней. Все равно вы не сможете посвятить ей жизнь.
Что ж, думает принц, значит, кто-то после меня сможет спокойно учиться музыке, если я от нее откажусь. И еще он думает, что покойный император, наверно, не верил, что есть на свете вещи лучше и прекраснее войны. Если б он остался жить, они бы не поняли друг друга; где им договориться, если один мечтает о сражениях, а другой - о лебеде или льдине, приплывающих из темноты. Отсюда нельзя уйти в бега или сойти с ума, и в Штарнбергское озеро тоже не броситься - нет его на планете, а вырытые пруды слишком мелки, как будто архитектор предвидел, что однажды принц забудет об отвратительности воды и захочет утопиться, не в припадке безумия, а в безжалостно ясном сознании. Нет, лучше не рисковать, не шутить с этой жизнью. «Дитя мое», - называет его воспитатель, и так странно, невыносимо странно слышать эти нежные и небывалые слова не от императрицы и не от кронпринцессы, а от сухого наставника, педанта в сером сюртуке. Они существуют бок о бок год за годом, но принц ничего не знает о нем наверняка, не гадает, где и с кем он проводит свои вечера и свободные дни. Дистанция никогда не сокращается, вежливость превыше всего, и даже прикосновения редки и случайны, но сейчас принцу хочется - у всех бывают безрассудные желания, - сжать ладонями его седую, гладко причесанную голову и услышать хоть на секунду, о чем он думает, ощутить, как бьется кровь в его висках.
- Мне лучше ни к чему не привязываться, верно? Потом придется отрываться, и будет слишком больно.
- Нет, что вы, не в этом дело. Нельзя увлекаться, терять голову, но простые, человеческие привязанности нужны всем, и вам тоже. Вы слишком много времени проводите в одиночестве...
- Не в одиночестве, а с вами.
- Но вам нужно иногда играть со сверстниками, - возражает воспитатель, - вы еще ребенок, вы должны видеться с другими детьми. Нельзя же все время быть среди взрослых, это вредно для вашего развития. Вам надо больше бегать, шалить, дружить с кем-нибудь...
- Да мне не хочется.
- Когда у ребенка в вашем возрасте нет друзей, это дурно.
- Но мы ведь с вами друзья, не так ли? - спокойно отвечает принц. - Я очень люблю вас, господин Карл.
Он чувствует: это не то, что нужно, - но все-таки выговаривает до конца и наклоняется над учебником. Жизнь проста в математических задачах: изволите ли видеть, по трубам течет вода, космические корабли следуют навстречу друг другу с неодинаковой скоростью, торговец продает зерно и вино по завышенной цене, решение укладывается в пять, шесть или семь действий, ответ всегда кругл и красив. Но его раздражает эта гармония, ему тесно и душно, и он оттягивает пальцем воротник, как петлю, дергает подбородком. Музыка, звучащая внутри, однажды его погубит: надо сдерживать ее, заглушая скрипом пера, надо быстро писать цифры в столбик, чтоб не сорваться - в стихи, в бесполезное сумасшествие. Он должен жить по расписанию с рождения до смерти, он должен сам ломать себя и укрощать - и он ломает, будьте покойны. А несчастье - это его личное дело, государство здесь ни при чем; если мантия давит на плечи, велите сшить новую, ваше высочество, из легкой ткани, только и всего.
- Господин Карл, я закончил задачу. Можно мне уйти?
- Опять? Куда на этот раз?
- Я хочу побыть один, - объясняет принц. - Хотя бы до ужина, если можно.
- Не выходите на улицу, там дождь. Оставайтесь дома.
- Хорошо.
- И не опаздывайте к ужину.
- Да, господин Карл. Я помню.
Как просто теперь добиться крохотных поблажек: что-то меняется между ними, и воспитатель опять отпускает его - не оттого ли, что тоже хочет быть один, устав от вечного надзора? Просторная комната становится чересчур тесна для двоих, надо ее проветрить, чтоб стены раздвинулись, и потолок поднялся выше. Ступайте, ваше высочество, но не попадайтесь, нарушайте порядок украдкой, и тогда вас никто не поймает. Вот так устраиваются заговоры: почти без слов, когда не то что страшно себя выдать, но нечего обсуждать, все ясно, все уже произнесено. Больше нельзя жить по-старому - и хоть надежды нет, а дышится легче, и в шуме дождя слышен барабанный бой. Лестницы и переходы ведут в другое крыло, этот дом огромен и ужасно мал, в нем не заблудиться, из него можно выскользнуть тихонько через окна или через зеркала. Но принц обещал не выходить на улицу - и, сдержав обещанье, остается внутри, прикасается к стеклам, проверяя, прочны ли они. Он не боится встретить кого-то, он знает, что отвечать на удивленные вопросы: куда он идет в этот неурочный час? о, никуда, всего лишь навестить отца. На кладбище? Нет-нет, до кладбища далеко, и там ничего нет, некого навещать, от мокрой земли не дождешься отклика и участия. И от парадного портрета тоже - но давно подмечено, что проще беседовать с портретом, чем с надгробным камнем.
Когда он переступает порог и затворяет дверь, дождь утихает, ветер гонит листву и тучи, очищая небо. Эта сцена хороша лишь в природном, а не в искусственном освещении: маленький принц стоит в зале и смотрит снизу вверх на холст в золоченой раме. Никто не отвлекает его, не бормочет умиленно: «Ах, изумительно, до чего тонкая работа, его величество как живой, как живой». Живой? как бы не так, мертвее не бывает: лицо отца прекрасно и непроницаемо, губы изогнуты в улыбке, а взгляд ускользает, как ни лови, с какой стороны ни подступайся. Он не хочет видеть сына, он не знает, чем помочь этому мальчику, потому что сам навсегда остался мальчиком, которому никто так и не дал советов. Что ж, принц, выпутывайся сам, - и принц выпутывается, идет ощупью, не держа никого за руку, и с отстраненным любопытством постигает все подряд: историю и литературу, алгебру и геометрию, рассказы старых придворных, музыку кронпринцессы, наставления воспитателя, любовь, разочарования, чужие давние несчастия. С ним ничего не случится, он чувствует, что проживет долго и не сойдет с ума, не прыгнет в воду, различив там, на дне, очертания лебединого замка, резные стены, башни и шпили. «Зачем я нужен людям? - спрашивал он раньше, когда был мал. - Отчего они не могут жить сами, отчего не хотят выбирать себе правителей и менять их, если они окажутся дурными? Я совсем не хочу командовать и повелевать, это слишком тяжело, я не справлюсь». Вы справитесь, ваше высочество, отвечали ему, ведь люди не хотят никого, кроме вас, и ждут, когда вы подрастете и возьмете власть в свои руки.
- Как глупо, - вслух произносит принц, - что мне за дело до них? Они не любят меня, они просто не хотят ни за что отвечать. Им удобнее слушать мамà или меня, кого угодно, кто решит, как должно быть. Они привыкли, что им приказывают, а я вовсе не хочу никому приказывать, это ужасно скучно.
Другие отрекались от престола, уходили в отставку и в монастыри, жаловались на немощность, болезни и усталость, симулировали слабоумие, устраивали скандалы; а нынче нет монастырей, и деваться некуда: не запугаешь обывателей причудами и неравными браками, они всего навидались. Лишь бы все тянулось дальше без серьезных перемен, они рады стабильности, привычным формам и ритуалам. Когда они в праздник проходят с букетами по площадям, принц думает, что в цветах - такое же вранье и та же жажда будущего; полторы чужих строки помогают ему стоять, он опирается на них, как на трость. Надо выучить побольше стихов, чтоб перебирать их потом на бесконечных церемониях и аудиенциях, парадных обедах и ужинах, оглушая себя самого: ну как, помогает? да, ничего вроде, жить можно. Только скучно, так скучно, но от скуки рецептов нет, другие выдерживают, выдержит и он - там, в будущем, где «ни ваз, ни разговоров о воде, один гербарий». И в этот миг кто-то отзывается издали:
- А вы считали, что я заскучаю после коронации? Хорошего же вы мнения обо мне, Оберштайн.
- Я рад, что ошибся, ваше величество.
В глухой стене открываются двери, ниоткуда выплескивается свет, и вместе с этим светом входят двое, беседуя между собой. Привести бы сюда старых придворных, болтунов и шаркунов, доблестных адмиралов в отставке, чтоб они поприветствовали своего мертвого императора: давно не виделись, ваше величество, с самого дня похорон, мы-то не молодеем, а вы прекрасны, и даже ваш хмурый спутник сегодня не так уж хмур. Какое нынче число на календаре, какой год новой эры? Ах, неважно, раз вы считаете, что коронация была только что, мы не станем спорить, мы согласимся и пожелаем вам править долго и счастливо. Десять лет пронеслось, вспыхивали, затухали войны (на окраинах, на отдаленных планетах), рушились семьи, в газетах мелькали... да кто же там не мелькал? Он проходит своей дорогою, и руки его принц не трогает, не бросается навстречу и не отшатывается прочь. Вам страшно, ваше высочество? Да нет, нисколько, он не знает, что мертвецов надо бояться, его не научили. Не страшно, а немного странно, что император явился сюда, ведь его короновали в другой зале, в другом городе, на другом краю вселенной. Относительны все расстояния, но не так-то просто преодолеть их, даже увлекшись беседою: она должна быть особенно хороша. А впрочем, теням все равно, где идти, в конце концов, все дубовые паркеты одинаковы, и в сумерках зеркала мерцают так же, как мерцали много лет назад.
- Отец! - окликает принц.
Император оглядывается, услыхав его голос, но не видит принца, между ними воздвигнута неодолимая преграда: из будущего можно глядеть в прошлое, но не наоборот. В жизни - в смерти? в памяти? - он лучше, чем на портрете, стройнее и тоньше, с капризным и милым лицом. И он юн, поразительно юн, он ступает легко и чуть-чуть неуверенно, отвыкнув не от плоти, а от твердой земли. Наверно, ему странен неочищенный прохладный воздух, насильственный упор паркета под ногами; наверно, он слаще спит под тихий гул моторов, чем под пение цикад, и за его окнами должны летать не стрекозы и ласточки, а метеоры, кометы, космический мусор. На земле он скучает и томится, места себе не находит; ему бы в небо, а подданные пусть живут, как хотят, не маленькие уже. Но так нельзя, он император, он обязан управлять своим государством, иначе о нем дурно подумают. Ну, ваше величество, потерпите немножко, надо и отдохнуть, вам вредны эти вечные перелеты и битвы. И он отдыхает сейчас, прогуливаясь по затемненной зале, незаметно нарушает границы времени и пространства и кивает своему спутнику: все в порядке, продолжайте. Ему так сложно бояться того, кто всегда стоит за его левым плечом; теперь о нем не любят вспоминать, о нем говорят коротко: он был дурной и строгий человек, этот военный министр в сером плаще. Но император его отличал, но император его - отличает и прислушивается к нему, не отдаляет, не обрывает на полуслове. Волосы его пробиты сединой, он худ и очень прям, но не стар: рядом с императором все кажутся молодыми. Ах, велика ли разница между ними? Не очень, всего пятнадцать лет; а между императором и принцем - намного больше: двадцать пять.
- Ну, что вы замолчали, Оберштайн? Продолжайте. Ах, да, ведь вы уже договорили.
- Что случилось, ваше величество?
- Ничего, - отвечает император без страха, с досадою. - Мне что-то послышалось, вот и все, и я отвлекся. Наверное, эхо.
- Вы переутомлены, вам надо отдохнуть.
- Да, пожалуй. Мы продолжим завтра.
- Хорошо, как вам будет угодно. А сейчас...
- Сейчас останьтесь, и не будем больше говорить.
- Это неразумно, ваше величество, - сухо замечает Оберштайн. - Я говорил вам, что эта связь...
- Замолчите, Оберштайн.
- Вы совершаете ошибку.
- Я не совершаю ошибку, я приказываю вам остаться, вы слышали?
- Да, ваше величество.
Они не пишут друг другу письма и не целуются, и, конечно, не любят друг друга, это осознает даже принц, нетвердо разбирающийся в любви и нелюбви. Но он чувствует иную связь между ними, неприятную, угрюмую, почти преступную связь, - и принимает ее без возмущения, примиряется с нею. Они останутся вдвоем до утра, проспят ночь в одной постели, но не сблизятся сильнее, не научатся слышать и осязать. И когда для них наступит утро? Принц постигает еще кое-что - взрослые скажут, что слишком рано, - безысходность плотского влечения, недостижимость, недосягаемость того, кого желаешь по-настоящему. Император смотрит на Оберштайна, но теребит и ласкает медальон, зовет уснувшую навеки, любимую тень, не зная, что сам уже стал тенью. Может быть, ему и после смерти нельзя соединиться с другом, нельзя поймать зовущую руку. Это его расплата, и все вокруг тоже платят по своим счетам: так кронпринцесса уверяет, что любит императрицу, а сама мучается и тоскует о ком-то избранном и утерянном; так императрица приучает себя к любви, но никого уже не хочет, всеми тяготится и мечтает об одиночестве, как о свободе. И сам принц заперт не в доме, а в себе, в собственном детском теле; ему не ускользнуть и не уйти пешком далеко-далеко, чтоб не нашли ни всадники, ни шоферы, ни летчики. Он будет несчастен, он сживается со своим несчастьем, с угаданной судьбой: что поделать, нельзя же всем быть счастливыми.
- Останьтесь, - повторяет император. - Я так хочу.
Оберштайн коротко кланяется и предлагает императору руку, не как возлюбленному или другу, а как больному; но император не замечает чужих чувств, не умеет читать между строк и не хочет быть для него возлюбленным. Не оттого ли так легка его походка, что болезнь, от которой он умрет, уже совершает свою страшную, кропотливую работу, постепенно завоевывает тело завоевателя, укрепляет свои позиции и двигается дальше. А он ничего не чувствует, он отмахивается, если о нем волнуются, и говорит презрительно: «Вздор! Это всего лишь лихорадка, в космосе ее не было, она пройдет, как только я уеду отсюда». Ему кажется, что яд разлит в воздухе, и стоит уехать - он выздоровеет и успокоится, и проживет еще очень долго. Бедный, бедный, он не знает, что ему придется именно здесь умереть, он сжимает пальцы Оберштайна и идет прямо и гордо, не различая официальную и частную жизнь, аудиенции в кабинете и в спальне. Тени мелькают и множатся в зеркалах, золотые волосы вспыхивают и гаснут - видно, там, в мире императора, спрятана горящая свеча. Она бросает тусклый свет, озаряя обратный путь; принц смотрит им вслед, а они уходят вдвоем, исчезая во тьме, бесшумно закрывают за собою двери. Все кончено, зала опустела, и принц рассеянно бормочет вслух:
- Но новый мир твой будет потрясен лицом во тьме и лучезарной тенью, - повторяя прочитанное где-то или приснившееся стихотворение. Ему зябко в черной курточке, он потирает ладони и ловит в зеркале последний всполох гаснущей свечи. Лунные квадраты лежат на полу, дрожат и переливаются. Принц подходит к ним ближе, наклоняется, окуная руки в луну, и упирается в преграду из дубовых дощечек. Где вы, отец, где вы, мой император? - а он повешен на стене, вздернут, как преступник, он идет в постель с министром Оберштайном, как мальчик для утех, и он истлевает и разлагается в гробу, под черною плитой; все одно - до него не дозовешься, он неуловим, как эти лунные лучи, и ничего не хочет знать о своем сыне.
- Ваше высочество! Вот вы где, наконец!
Воспитатель быстро входит в залу, пересекает белые квадраты, не промочив ног, и пенсне срывается с его носа, а он, не глядя, привычно ловит стеклышки на лету. Неужели он думал, что принц убежал, неужели тревожился заранее и прикидывал, где искать его ночью - в саду? в полях? в пригородах? или сразу на небе? И дрожал за свое место и свою шкуру, и перебирал в памяти старые и новые законы: ну-ка, что ему влепят - штраф, заключение или пулю в затылок, с конфискацией движимого и недвижимого имущества? Какое счастье, ложная тревога, вот он, милый принц, надрать бы уши паршивцу, чтоб не пропадал без спроса. Воспитатель снова жалеет, наверно, что нельзя на него прикрикнуть, оттрепать за волосы, розгой пригрозить - и не оттого, что зол или жесток, а оттого, что испугался за принца, как за простого ребенка, и никак не может совладать с этим страхом. «Если с вами что-нибудь случится, что будет со страной?» - о, ничего с ней не будет, найдет другого наследника, только и всего, не сам ли покойный император уверял, что преемник по духу лучше преемника по крови? «Если с вами что-нибудь случится, что будет со мной?» - ничего, господин Карл, вы не виноваты, вас не тронут, вы тоже найдете другого ученика и привяжетесь к нему еще крепче, чем к принцу. Они стоят друг против друга, разделенные лужей луны, и чувствуют, что уже зашли слишком далеко по бездорожью, и если что-то все-таки случится с принцем - ни страна, ни воспитатель не сумеют жить, как прежде. А свеча опять разгорается в зеркалах, и принц угадывает блаженно, что не один теперь - нет, они оба видят это слабое, неповторимое, потустороннее сияние.
- Вот вы где, ваше высочество, - повторяет воспитатель. - Вам пора ужинать, неужели вы забыли? Восемь часов и пять минут, вы опаздываете уже на пять...
- Извините меня, господин Карл. Извините меня, пожалуйста. Я смотрел на портрет его величества и забыл о времени.
- Вы никогда не должны забывать о времени, сколько раз вам говорить...
- Не сердитесь, - просит принц и берет его за руку. - Не надо. Я больше не буду.
- Ну хорошо, хорошо. Но все-таки надо идти, а то все остынет.
- Еще минутку. Господин Карл, скажите, ведь жить очень страшно, да? Как вы думаете?
- Нестрашно, если выполняешь свой долг. Отчего вы спрашиваете, ваше высочество?
- Мне кажется, его величеству, моему отцу, было очень страшно и скучно жить. Не сердитесь, что я так говорю, я очень уважаю его, но мне кажется, он умер не от болезни, а от скуки. Ему было здесь нечего делать, когда кончилась война.
- Я не знаю, - помолчав, отвечает воспитатель. Он не сердится, не укоряет принца, он будто рад, что можно вспомнить о мертвом невосторженно и просто. - Я никогда не был близок к нему, вы знаете, в его окружение входили военные, а не штатские. Я не могу судить, но мне кажется, вы в чем-то правы. Он скучал без войны. А вы... правду говорят, что и вы скучаете без него, без вашего отца.
- Неправду. Я совсем не скучаю, я не знаю его, не хочу знать, он для меня чужой. Как можно любить того, кого никогда не видел? Господин Карл, хотите, я вам одному скажу, что я сделаю, когда сам стану императором?
- Что же? Отречетесь от престола? Разработаете конституцию? Построите Линдерхоф?
- Да, но это потом. А сначала я прикажу сжечь этот портрет.
Воспитатель смотрит на него и вдруг обнимает так же, как обнимала его кронпринцесса, неловко и крепко, слишком сильно сжимая руки. Кого он ловит сейчас, о ком вспоминает - о ком, ускользнувшем навеки? У него за спиной горести, надежды, желания, а впереди - болезни и старость, скучная служба при дворе, пока его не поблагодарят и не скажут: спасибо, ступайте в отставку, мы не нуждаемся более в ваших услугах. Принц зарывается носом в серый сюртук и вдыхает запах жареного кофе, мела, коньяка, принц наконец-то понимает, как грустно живется бедному воспитателю, как он одинок, неудачлив, немолод. И страшная жалость пронзает сердце: никого ему не жаль - ни императрицу, ни кронпринцессу, ни императора, ни самого себя, ему жаль лишь воспитателя, сухонького господина Карла, который так любит его.
- Бедный мальчик, - бормочет воспитатель, - бедный мальчик.
- Да отчего же я бедный? Отчего... и что со мной не так? Вы же знаете, объясните мне, ну пожалуйста.
- Оттого, что вы нужны всей империи, бедный мальчик...
- Да, я знаю, и что же...
- Вы нужны всей империи...
- И?
- ...и не нужны никому.
Он сожжет портрет своего отца, построит Линдерхоф среди лип, разработает конституцию, отречется от престола, сейчас перед ним открыты все дороги. И все-таки он ничего не доведет до конца, решив однажды, что не только он сам, но и его мечты, его указы, его реформы - не нужны империи, а значит, ни к чему и стараться, незачем что-то хранить. Молодое государство ветшает вместе с ним, и объятия дряхлеют тоже, холод поднимается снизу вверх, заполняя тело, словно пустой сосуд. Все заняты своими делами, все плачут над тем, что касается именно их, и как смеет принц винить других за то, что они позабыли о нем, если сам никого не помнит. «Бедный мальчик», - бормочет воспитатель, а он вовсе не бедный, он просто не чувствует боль так, как чувствуют все вокруг. Но этот маленький изъян не очень страшен, хоть его и нельзя излечить, он не помешает принцу прожить долго-долго, без операций, без поддерживающей терапии. И пока воспитатель обнимает его и жалеет, привычное одиночество гаснет в душе: можно двигаться дальше, по расписанию, до конца дня или до конца дней.
- Это ничего, - говорит принц, улыбаясь, - нет, право, совсем ничего. Ведь я нужен вам, господин Карл, и этого достаточно. Я больше ничего и не хочу. Мне тоже больше никто не нужен, только вы. Пусть так и будет, я рад, что вы со мной. Я очень рад.