Ах да, забыла добавить кое-что: Аннерозу здесь называют "леди" просто потому, что это звучит много лучше, чем "госпожа". Простите мне эту вольность.
"Легенда о героях Галактики", R, Аннероза/Хильда, Аннероза/Конрад фон Модер, Конрад/НЖП, Оберштайн/РайнхардА эта странная и скучная история начинается в восемьдесят девятом году, в коротеньком промежутке между войнами и великими потрясениями. В горном домике сходятся участники - женщина, девочка и мальчик - и разыгрывают первую сцену: знакомство; за нею следуют вторая, третья и четвертая - переговоры, ночлег, отъезд. Лишь один акт написан для них, они больше не должны встречаться по ходу пьесы. Но перед тем как исчезнуть за дверкою автомобиля, девочка спрашивает: "Можно, я буду иногда приходить к вам в гости?", - и женщина отвечает бесстрастно: "Вы сами хотите навещать меня? Пожалуйста, мне будет очень приятно". Мальчик стоит поодаль, прислушиваясь, но не вмешивается: у него нет реплик, и нет суфлера, чтоб подсказал что-нибудь. "Если я вас не потревожу", - продолжает девочка; "Что вы, я очень рада", - возражает женщина. Автомобиль выезжает за ворота, аплодисменты, занавес.
Такие диалоги никогда ни к чему не приводят: находятся другие занятия, другие увлечения, другие дома, где ждут гостей. Тревожное грозовое лето стоит на планете, девочка-горожанка дышит кондиционированным воздухом и бумажною пылью в присутственных местах, в правительственных зданиях. Некогда гулять и выполнять обещания, розданные так беспечно, государственным служащим не дают отпусков - значит, и ей тоже, ведь она не сеет и не строит, она помогает разрушать старый общественный строй. За это ей платят жалованье и обещают присвоить чин капитана, как только будет назначена дата нового славного похода. Чего еще желать? - да нечего, нет большего счастья, чем творить историю. И все-таки ей чего-то не хватает, раз она приезжает тайком из города в горы, всегда без предупреждения, и тихонько бросает камушки в закрытые створки - чтобы ей отворили и впустили в спальню.
В спальне ждет Аннероза фон Грюневальд, двадцати семи лет, навещает ее Хильда фон Мариендорф, на шесть лет младше. Есть еще Конрад фон Модер, ему четырнадцать, он рисует в своей комнате, он пока не участвует в этой игре. Разница в возрасте не разделяет и не сближает; "я так давно родился", с улыбкой повторяет Аннероза чьи-то старые строчки, не дочитывая до конца. Только ей разрешено знать продолжение, и Хильда не спрашивает, но в домашней библиотеке ищет стихотворение и узнает, чем все кончится: "...если ты придешь и руку положишь мне на глаза, то это будет ложь". Голубая романтика, ломаный ритм, зеленые реки - далеки от нее, еще дальше, чем сама Аннероза; она захлопывает книгу и мигом забывает все, что прочитала. Она никогда и не запоминает стихи; ей по душе элементы точных наук: геометрические задачи, физические формулы, интегралы, гипотезы, доводы, опровержения. Тропки протоптаны из мира в антимир, все подчиняется перу и расчету, циркулю и линейке, и Хильда бросает камушки один за другим, точно зная, что добьется своего - ведь первый эксперимент подтвердил теорию: Аннероза всегда отворит ей окно.
- Аннероза, вы уже спите? Спустите вниз ваши косы, я хочу к вам.
- Что же вы делаете, Хильда? Забирайтесь скорее, кто-нибудь вас увидит.
- И примет меня за вора? - улыбается Хильда и ловко влезает в окно. Она легкая и сильная, повернись иначе ее жизнь - она стала бы акробаткой и качалась под куполом на трапеции. Аннероза знает - откуда? наверно, сама Хильда сказала ей об этом ночью, в счастливом полусне, - что она любила цирк: наездниц, жонглеров и воздушных гимнастов. Полеты, каскады, блестки, зиянье, пропыленная высота; ее балаганы возносились вверх, она украшала их арками и колоннами, заливала солнечным светом. Отец не запретил бы ей быть циркачкой, отец ее слишком любил, - но она сама не могла войти в видения, раскатиться на опилках и воспарить. Все, что ей осталось, - маленькие авантюры, кошачьи прыжки на подоконники.
- Вам и лестница не нужна, - замечает Аннероза. - Неужели вам совсем не страшно?
- Ни капельки. Я все детство лазала по деревьям, а они были гораздо выше.
- Обезьянка.
Хильда бесшумно соскакивает на пол и обнимает Аннерозу. У нее прохладные руки, а щеки и губы горят, и поцелуями нельзя их остудить. Бедная девочка, как бьется ее сердце, верно, она всю дорогу бежала. И сколько Аннероза ни внушает ей: "Не надо, не любите меня", - все напрасно; Хильда отмахивается и сама не признает любви. Ей не с чем сравнивать, она наивна и мудра - одновременно, и что-то суровое есть в ее чистоте. Как странно ложиться с ней в постель и только целовать ее, только обнимать целомудренно. Аннероза к своим несчитанным грехам прибавляет еще один - желание: ее остывшая кровь бежит быстрее по жилам, когда она сжимает в объятиях юное тело. Расцвет давно позади, она движется к закату и окружает себя, как старуха, молодыми: мальчик Конрад прислуживает ей и сидит по вечерам у ее ног, девочка Хильда целует по ночам ее пальцы, расчесывает волосы и восхищается красотой - без корысти и горечи, не соперничая, не завидуя. В двойной влюбленности живет Аннероза, счастья ей не видать. Маленький Конрад вырастет и оставит ее: пажи не женятся на прекрасных дамах, лишь умирают от любви, но с нее довольно смертей. Маленькая Хильда выйдет замуж - а может, и не выйдет, состарится веселой девственницей; и до конца ничего не поймет ни в женщинах, ни в мужчинах. Как нежный математик, она лучше разбирается в вещественных и сюрреальных числах, в постулатах, уравнениях, алгоритмах и теоремах; поцелуи с Аннерозой удерживаются на грани между познаваемым и непознанным. А поцелуи с мужчиной - это заповедная зона, Хильда плечиками передергивает, когда ей намекают: недурно бы стать чуточку ближе к начальству, он вам отлично подходит, душа моя. Лучшей пары вам не найти, что же вы капризничаете? Кому-то непременно надо отнять у нее красную лилию, лишить дружбы, все свести к сексу. Разве нельзя быть просто коллегами и товарищами, разве непременно надо ко всему примешивать пол? И она, надменная и непробужденная, отвечает равнодушно: "Да я бы рада, но он, кажется, любит только мужчин". Кончено, не придерешься: он любит мужчин, а она любит политику, папу, лошадей, и - немножко - Аннерозу фон Грюневальд.
Нацеловавшись вволю, они садятся рядышком на диван. И Хильда, сбросив высокие ботинки, подбирает ноги и льнет к Аннерозе, клонит голову ей на плечо, губами прикасается к шее, щекоча, а не возбуждая. Все бы ей резвиться, эльфу-проказнику, она в детстве не наигралась. И Аннероза напрасно пытается успокоить ее, напрасно прикладывает палец к ее рту, упрашивая: не смейтесь так громко, перебудите весь дом. В доме - только Конрад, и серебряные колокольчики, эльфийские шалости, не разбудят его. Он слишком устает за день, а ему надо рано вставать и варить кофе для Аннерозы, и жарить гренки - такие, как она любит: с молоком, яйцом и сахаром. Прекрасную даму не накормишь одними вздохами и серенадами: Конрад готовит супы и цыплят, запекает овощи, набивает пудинги орехами и изюмом, кружится по кухне, обнимая растрепанную кулинарную книгу. По вечерам, замерев у ее колен, он спрашивает влюбленно: "Что бы вы хотели скушать завтра, леди Аннероза?". И она отвечает, пряча улыбку: "Что-нибудь по твоему вкусу, Конрад". Даже в одиннадцать, тринадцать, пятнадцать лет, пока она жила дома и была счастлива, она всегда спрашивала у других, чего бы они хотели на завтрак, обед и ужин. Как добрая волшебница, она выполняла чьи угодно желания - кроме своих собственных. Теперь все изменилось, ей служит милый мальчик, человеческий детеныш, который все от нее снесет. Она не стала ни невестой, ни цветком, прошла по третьему пути и очнулась ведьмой. Ничто ее не спасет.
- Вы живете здесь, как узница в заколдованном замке, - повторяет Хильда беспечно. - Никому не показываетесь, от всех прячетесь, и принимаете только меня.
- А вы любите сказки, Хильда.
- Очень люблю. Я принц, я пришла, чтобы снять с вас заклятие.
Она изворачивается, целуя Аннерозу в губы, и посмеивается над своими выдумками. Красавица, что проспала сто лет, умрет от поцелуя, и надо прежде сделать ей искусственное дыхание, надо завести ее измученное сердце. Хильда верит в новейшую психиатрию, в исцеление невидимых ран, в забвение, в прощенье и в прощанье. Пробираясь сюда сквозь заросли шиповника, она вырывает клочки одежды, рассыпает лепестки, роняет капли крови. Преграды встают перед нею, а она их преодолевает храбро и получает награду за свою отвагу. Бедняжка, бедняжка, созвездия тоже сводят ее с ума: ей мало обычной жизни и мелких подвигов, ей хочется сотворить чудо, спасти кого-нибудь, сачком поймать мотылька-вечность. Но двоих она не вытянет, надо выбрать одного: сестру или брата. И Аннероза отвечает беспощадно:
- Вы очень хорошая, и я рада, что вы приходите ко мне. Но, боюсь, вы никогда не сможете стать моим принцем, потому что вы - девушка.
Еще можно вонзить ножницы для рукоделия в маленькую нежную грудь. Тогда удивление и боль смешаются, будто краски, на лице Хильды, на губах проступит розовая пена. Она не сразу умрет, она долго будет дышать и шептать изумленно: "За что, за что вы сделали это со мной?". Бедная девочка, да только за то, что вы хотели спасти меня. И Аннероза в мгновенном забытье видит других спасавших, ушедших-отошедших, истлевших до костей - лишь по рваным мундирам, лишь по прядям волос, золотых или рыжих, могильщики узнают, как хороши они были, и забрасывают их землей, и стучат лопатами, бормоча что-то, что уже не разобрать.
- Как вы суровы, - смеется Хильда, - неужели я так похожа на девушку?
- Что вы сказали?
- Немного глупостей, не обращайте внимания. По-моему, вы засыпаете.
- Нет, дружок, я просто задумалась. Но вы правы, пора спать, уже очень поздно. Давайте ляжем.
- Давно пора.
Они спят раздетые под одним одеялом, они обнимают друг друга и целуют, они почти любовницы - и не любовницы вовсе, будто и не знают, что женщины могут любить женщин. Никогда они не говорят об этом, как-то к слову не приходится. Аннероза и здесь искушеннее Хильды, при старом императоре пороки цвели не пышнее, чем при новых правителях, - но аромат был гуще и слаще. О галантных дамах рассказывали анекдоты: ах, одна тетушка все время брала племянницу к себе в постель, ах, одна маркиза покровительствовала свежей дебютантке, ах, в девичьих интернатах учительницы отличали своих любимиц, но пребольно секли за проказы по голому телу. А в армии, в доблестной армии, таились иные пороки: там адмиралы - из тех, что помоложе, - приближали адъютантов, по вечерам вызывали к себе и долго не отпускали. Намеки слишком очевидны, не правда ли? Аннероза улыбается, вспоминая собственный ответ: "Да, но я думаю, мой брат не поступает со своими адъютантами так низко". Одиночество обучит и не таким вещам: говорят, теперь он засиживается допоздна не с адъютантом, а с советником, немолодым и некрасивым. Ведь молодость и красота лежат в земле, они невоскресимы. И притворяется ли Хильда простодушной, жалуясь Аннерозе: "Его превосходительство так часто прислушивается к советнику Оберштайну, а я боюсь, это дурное влияние". С ней никогда не знаешь наверняка - возможно, ей прекрасно известно, что мужчины делают друг с другом. Дурное влияние, как же. "Он любит только мужчин". Он любит только Зигфрида, - думает Аннероза, обнимая Хильду, - и никого на свете. И если вправду ложится с Оберштайном, то без любви и разговоров; а если не ложится - тем лучше, не будет после горевать.
- Покойной ночи, - шепчет Хильда прямо в губы ей, и целует нежно. А ответа уже не слышит, засыпает, как кошка, едва опустив голову на подушку. Аннерозе не спится, она баюкает Хильду, поглаживает по волосам. В темноте стирается граница между мужественностью и женственностью, в объятиях Аннерозы лежит сейчас очень юное существо, не принц, но и не принцесса, средний род. Маленькие груди остры, как у мраморного гермафродита, а между бедер... Аннероза вкрадчиво заводит вниз ладонь, будто надеется открыть Хильдин секрет, - а между бедер вьется пушок, Эолов пух, и если продолжить движение, если не остановиться сейчас - можно взять Хильду во сне. А потом она уже не будет чистой, как лилия, потом она позабудет все, что здесь видела, и оставит Аннерозу.
Аннероза кладет руку ей на талию, охраняя целомудрие: вечности нет, Хильда все равно ее покинет. Не лучше ли продлить очарование, блаженство и безмятежность, прожить последнюю нежную дружбу до капли, до прощального дня? Ей чудится, что она сторожит юного Зигфрида, тонкого подростка - узкоплечего, застенчивого, смешного. Таким она видела его лишь в мечтах, не наяву: он повзрослел чересчур быстро и необратимо, будто знал, что не проживет долго. Теперь он улыбается с детской фотографии: все кончено, больше не надо гадать о будущем, милая, ведь все сбылось.
- Все-таки ты вернулся ко мне, - тихо говорит Аннероза, - в чужом обличье ты вернулся ко мне, Зиг.
Хильда стонет сквозь сон и обнимает ее, упирается коленом в ее голые ноги. Не ревность, а жадность сжигает эту юную душу: все надо перепробовать, постичь, превзойти; днем она чтит погибшего Зигфрида, а ночью не хочет быть его тенью. Если надо бесплодно желать - желайте ее, а не кого-то другого. Она с ума сведет своими невинными и жестокими повадками, она сейчас слишком доступна, - и Аннероза, как сомнамбула, сжимает бедра и содрогается, выкрадывая наслаждение, тайком удовлетворяет себя, пока Хильда спит. Ничего, ничего, не считается, это неразделенный соблазн, фантазии, но не насилие. О ком угодно можно думать, выгибаясь на простынях и кусая губы; грязь и слизь не коснутся Хильды, не пристанут к ней. Спи же близ подруги своей нежной, на груди у нее, как сладко тебе засыпать, а мне пробудиться не мочь. Аннероза, задохнувшись, целует ее в шею и слышит трепет пульса под теплою кожей: слава богам, она еще жива.
Убегает она на рассвете, в розовом дыму, пока Аннероза дремлет - или притворяется? Поцелуй Хильды никого не пробуждает, а усыпляет крепче: до свидания, до свидания. Из окна она выпрыгивает в туман и в росу, ежится от свежести, прячет нос в поднятый воротник. Красное пятно горит на ее горле, да она ничего не замечает, а если и заметит - днем, в тысяче городских зеркал, - пожмет плечами и решит, что мушка укусила. Мир вымыт начисто, от озера поднимается парок - нынче будет синий день, сладкий теплый день. Впору засвистать вместе с жаворонками, и оттолкнуться от земли - легонькую Хильду выдержит воздух. Ей снилось что-то путаное и восхитительное: она не помнит ни картин, ни фабулы, а только строчку, к ней обращенную: "Ведь вы катаетесь в крылатой колеснице". Это значит - она счастливица.
- Зачем вы здесь? - спрашивает кто-то, и она оборачивается. Музыка обрывается, крылатые кони бросаются врассыпную. Она по-прежнему счастлива - но не одинока больше: угрюмый Конрад смотрит на нее, спрятав руки за спину. И невлюбленная Хильда, интеллектуалка и логик, не различает ревности в его взгляде: когда ей предложили на выбор ум или чуткость, она взяла ум.
- Я навещала графиню Грюневальд, - весело отвечает она. - Не шуми, пожалуйста, она еще спит.
Мальчику Конраду не докричаться до нее: она защищена непониманием и наивностью, эту броню не пробить. Если б она смущалась и опускала голову - все было бы легче, но она смотрит прямо, она спокойна и непорочна, и черт знает, что делать с ней - вызвать на дуэль? Так она засмеется в ответ и примет вызов в шутку, а не всерьез. И убьет Конрада по-настоящему: о, как жаль, неужели это были боевые патроны?
- Зачем вы приходите сюда? Вы здесь не нужны, вы только тревожите леди Аннерозу.
- Ты ошибаешься, я ее развлекаю. Ей скучно одной, в глуши.
- Она не одна, у нее есть я.
- Разве мы с тобой мешаем друг другу? - улыбается Хильда. - Ты развлекаешь ее, когда меня нет.
Конрад крепче сжимает руки, еще чуть-чуть - и суставы отвратительно захрустят, а Хильда поморщится: ты дурно воспитан, мальчик, как тебе не стыдно. А ему не стыдно, ему от бессилия хочется плакать. Зачем вы пришли, зачем все испортили? - он бы прокричал это вслух, если б не боялся разбудить Аннерозу. Все испорчено непоправимо, нарушенное уединение нельзя восстановить. Теперь, когда он сидит по вечерам у ног Аннерозы, и она гладит его по голове, - о ком она думает, о нем или о Хильде? Теперь, когда сняли охрану вокруг поместья, не нужно приезжать с официальными визитами - и Аннероза принимает Хильду ночами, в своей спальне, куда Конраду не войти.
- Вы не можете ее спасти, - говорит он в отчаянии. - Вы не можете ее защитить, потому что...
- Потому что? - она все улыбается и смотрит на него с любопытством. Он младший, она старшая, им не договориться, она все равно выиграет - ей повезло родиться раньше. И у Конрада нет оружия против нее: она неуязвима.
- Потому что вы девушка, - шепчет он. - И вам не нужна графиня, вам нужен ее брат.
- Ты ошибаешься, - без смущения отвечает Хильда. - Они оба нужны мне. Или, может быть, оба... не нужны.
Ей пора бежать, она машет ему рукой - приветливо, как товарищу, а он ее ненавидит. И не может одуматься и забыть, смотрит ей вслед и бормочет: "Вы холодная, вы жестокая, вы только играете, вам нет до нее дела, вы не смеете, не смеете ее мучить!". Никто не услышит его шепота, и Конрад отводит душу. Как ему поступить - отправиться ли к графине и сказать прямо: "Она издевается над вами, вы ей не нужны, не принимайте ее больше..."? Но он знает наперед, что графиня не послушает его и улыбнется мягко, и прикоснется белыми пальцами к его щеке. "Спасибо, Конрад, а теперь ступай". И когда Хильда вернется - о, непременно вернется, как убийца, - графиня вновь раскроет окно ей навстречу, обнимет и привлечет к себе.
Маленький Конрад жарит гренки, глотая слезы: в мире все перевернуто, и девушка побеждает мальчика, забирает перчатку и розу прекрасной дамы. Они вдвоем живут долго и счастливо, а он прислуживает на кухне и слепнет от горя. И даже горничная не утешит его, прижав к пышной груди: в этой истории слишком мало героев, для горничной места нет. Кто-то должен страдать в одиночестве от несчастной любви, и Конрад вытаскивает пустой билетик, короткую спичку. Ты проиграл, малыш, иди-ка выгребать золу из очага, пока они нежатся на пуховиках: леди Аннероза и Хильда, ее милый друг.
- Что случилось, Конрад? - мягко спрашивает Аннероза, спустившись к завтраку. - Отчего ты грустишь?
- Оттого, что вы любите ее, леди Аннероза.
- Ты ошибаешься. Фройляйн Мариендорф - добрая девушка, мне хорошо с нею. Но я ее не люблю.
- Она тоже не любит вас, - говорит Конрад с отчаянием. Его слова ничего не изменят, на него даже не рассердятся, не накричат, не прогонят прочь. Он стучит по стеклу, и Аннероза, как глухая, читает по губам все, что он говорит, ловит смысл, а не звук. Пахнет горячим хлебом и кофе со сливками, они вдвоем на кухне, словно супруги, и это слишком жестоко, это нельзя вынести.
- Я знаю. Она никого не любит, и в этом нет ничего плохого. Такие люди рассудительны и справедливы, они никому не делают зла.
- И добра тоже. Она оставит вас, когда ей станет скучно.
- Так всегда бывает, Конрад. В конце концов... всегда становится скучно.
Он хочет ответить, что никогда не заскучает с ней и никогда ее не покинет. Но слишком поздно, она его не услышит, задумавшись о другом. Тонкий луч прикасается к ее белому лицу, золото соперничает с золотом - но волосы все равно вспыхивают ярче, посрамляя солнце, лампады и свечи. Она в рубище будет прекрасна, в лохмотьях и обносках она затмит всех. Но Конрад знает точно, что любил бы ее, даже если б ожоги и язвы изуродовали ее лицо, любил бы больную, калеку, старуху. А Хильда обманет ее и предаст, упорхнет, соскучившись в горах, спустится в долину и не вернется. Сердце ее ненадежно, душа любопытна и холодна; разве можно доверять ей, разве можно надеяться на ее постоянство? Он вытирает руки и подходит к Аннерозе, опускается на колени и говорит:
- Я всегда буду служить вам, леди Аннероза. Я люблю вас.
- Прости, - отвечает она, помолчав секунду, - я не слышала, что ты сказал.
Все они плавают в словесном пространстве, накрепко заткнув уши, чтоб не лопнули барабанные перепонки. Аннероза не слушает Конрада, Хильда не слушает Аннерозу, а Райнхард слушает один только призрачный, потусторонний шепот и не хочет других собеседников. Срезанная рыжая прядь в медальоне слишком мала, нельзя накрутить ее на палец; он теребит цепочку, раздражаясь, и велит говорить скорее. От горя у него портится характер; он не срывается на Хильде, но отыгрывается на мужчинах, вспыхивает и гаснет, стесняясь своего гнева. Хильда встречает в коридоре Оберштайна и проходит мимо, не кланяясь, не ожидая поклона в ответ. Ей все известно, и хочется обернуться и сказать дружески: "Мне жаль вас, господин советник, вы не знаете, как опасны такие связи". Да он, наверно, сам понимает, во что впутался, с его-то умом. Он ищет безответной любви, потому что не способен к ответной. И если Райнхард когда-нибудь загонит его в угол, он пожмет плечами и произнесет с досадой: "Я вас люблю, но это не ваше дело".
Эту фразу все рвут друг у друга из рук: лучшей отповеди не найти. Им легко быть любовниками и скрывать свою связь: в окружении Райнхарда нравы чище, чем при старом дворе. Оберштайн тоже лишен пола - как сам Райнхард, как Хильда; сексуальный подтекст зашифрован и скрыт, до него не добраться без ключа. Эротические импульсы не стоят внимания, приличные люди их не замечают, не удостаивают замечать. У них есть дела поважнее, они больше волнуются из-за того, что урод Оберштайн дает Райнхарду подозрительные советы. Детали можно и опустить: пускай Райнхард спит с кем хочет, лишь бы вставал поутру. На женских перинах он скорее разнежится и забудет свои мечты, если уж выбирать - то мужскую военную любовь, без детей, без обещаний, без клятв. О наследниках подумают после, пока и завещать-то нечего, кроме пыльного дворца и помятой короны.
Никаких доказательств нет, и не надо: не станут же они целоваться у всех на виду. Хильда тихо стоит в дверях и смотрит, как Оберштайн застегивает манжету на запястье Райнхарда. У этих мундиров нового образца очень тугие пуговицы, не так-то просто справиться с ними самостоятельно. Какое счастье, что у слепца Оберштайна гибкие и ловкие пальцы. Минуты не пройдет, а все закончится; лучше немного подождать снаружи. Хильда неслышно шагает назад, за порог, прикрывает дверь и глубже вдвигает папку подмышку. Жаль, что она не умеет петь, а то бы замурлыкала под нос, чтобы скоротать время. Там, в кабинете, Оберштайн отпускает руку Райнхарда и выпрямляется: вот и все, а вы боялись, ваше превосходительство. Видите, совсем не больно, вы даже ничего не почувствовали.
- Ах, прошу прощения, - говорит Хильда шепотом и кокетливо улыбается дверной ручке и замочной скважине. - Я и не знала, что вы заняты. Я зайду, когда вы закончите, ваше превосходительство. Я приготовила вам бумаги на подпись.
Я, я, я - что за дикое слово. Она утверждается среди остальных, мягко и настойчиво втискивается в один строй с мужчинами, вытягивает руки по швам. Если б она имела какие-то виды на своего командира - наверно, почувствовала бы обиду или ревность. А ей только странно и немного смешно. Ах, бедный, бедный мальчик Райнхард, вы совсем измучились без ласки, все-то вам нужен кто-нибудь постарше и желательно - с проседью. Не припудрить ли и ей виски для красоты - может, тогда он обратит на нее внимание? Ей не нужно его тело - пусть Оберштайн его ласкает и молчит; ей нужна душа Райнхарда, его помыслы, его надежды. Она ему хочет добра, она, как ангел, стоит за правым плечом и привычно прикасается тонкими пальцами к кобуре.
- Я все сделаю для его превосходительства, - говорит она вечером под треск поленьев в камине. - Я предана ему.
- В самом деле? - рассеянно отвечает Аннероза. - Я очень рада.
- Вы не ревнуете?
- Что вы сказали? Ах, что вы. Нет, конечно, нет.
Зачем бы ей ревновать Райнхарда, если он и так принадлежит ей безраздельно? Никто не разрушит их "мы", даже любовь; ведь они любили одного и того же человека. Но печальная зимняя сказка давно окончена: Зигфрид умер, не выбрав ни брата, ни сестру. Тем лучше и тем хуже, больше они никогда не разделят чувство напополам, никогда не прильнут к возлюбленному с двух сторон, не пройдут вместе, взяв его под руки. Они оба не любят Хильду - так, она им не рвет сердца. Аннероза обнимает ее нежно, устыдившись ли своей нелюбви? А Райнхард - ах, не вспоминает ли о ней сейчас, наклонившись низко над бумагами, исписанными ее рукой? Черные четкие буквы вырастают, точно в увеличительном стекле, даже глазам больно. И он хрипит и кончает, заливает белым ровные строчки, и принимает сперму Оберштайна, поцелуй в шею. У них служебный роман, они занимаются сексом в кабинете, в перерыве между делами, когда все расходятся по домам. Хильде повезло, ее приглашают в мягкую постель Аннерозы, а не раскладывают на столе.
- А если б он полюбил меня и позвал замуж, вы все равно были бы рады?
- Да. Вы подходите Райнхарду лучше всех, он был бы счастлив с вами.
- А вы сейчас лжете. Вы были бы не рады, если б мы с ним влюбились друг в друга. Может быть... оттого, что тогда я отняла бы его у вас?
- Не говорите глупостей, дружок, конечно, нет. Но мне было бы жаль вас.
- Почему?
- Потому что тогда... вы стали бы такой же, как все девушки. - Аннероза улыбается и смотрит в огонь, поглаживая ладонь Хильды. - Да, вы просто вышли бы замуж и были счастливы.
Аннерозе не по чести такое счастье - и, может быть, не по нраву? Она не ищет ни замужества, ни материнства, ни веселья, она хранит верность бедным костям на кладбище. Странно переплетаются в ее прошлом королевское распутство и чистая любовь к чистому мальчику, любовь, не имевшая ни имени, ни лика. И что тогда ждет ее в будущем: снесут ли ей голову, как фаворитке Дюбарри, бросят ли в пруд, как мадемуазель де Фреваль? А может быть, она тихо скончается во сне через полвека, превратившись в красивую старуху с белыми локонами и тонкими морщинами. И тогда ее тоже положат под камень с гирляндами и лилиями, под бок к истлевшему возлюбленному.
Она несчастна, она одинока - затворница, изгнанница с разбитым сердцем. Отчего же глохнет ее голос, когда она предсказывает Хильде радостную жизнь, легкий путь по проторенным дорогам? Что плохого в том, чтобы стать такой же, как все девушки: стрекозой в кудрях и воланах, беспечной, нежной, женственной? И безгрудая Хильда, амазонка Хильда, не умеющая носить платья, поддается минутному озорству и спрашивает лукаво:
- А если б я захотела жениться, а не выйти замуж?
- Это ваше дело. Но разве вы кого-нибудь любите?
- Никого. Только папу, вас, и его превосходительство... совсем немножко.
- Очень хорошо, - серьезно отвечает Аннероза. - Я рада. Пожалуйста, любите его хоть немножко. Как брата, как командира, как товарища... как угодно. Я прошу вас об этом, Хильда, больше мне некого попросить.
Чересчур часто Аннероза говорит сегодня о своей радости - и еще бледнее, еще печальнее ее лицо с тяжелыми ресницами. Как знать, не пытается ли она устроить судьбу Райнхарда - не оттолкнуть от него Хильду, а наоборот, свести их вместе, соединить их руки? Она раздувает искорку, все средства пробует - и намеки, и уговоры, и лесть, и собственное очарование, кровное сходство с братом. Чем-то Хильда непременно соблазнится, она уж почти влюблена - в сияние, в легкую поступь, в благоухание и белизну. Еще пару капель отравы влить в ее бокал - и все будет кончено. Но как же переубедить брата, любящего только мужчин, что ему сгодится и девушка, похожая на мальчика?
- Я выполню вашу просьбу.
- Если вам не слишком тяжело...
- Мне не тяжело, я все для вас сделаю. Знаете ли, я восхищалась вами, когда еще мы не были знакомы, - говорит Хильда, дыша разлитой в воздухе грустью. Ее взгляд угасает, голова клонится на плечо Аннерозы; она сейчас слаба и хрупка, податлива, как восковая кукла, и можно делать с ней, что угодно, даже расплавить ее в каминном жару. - Я знала, что именно вы помогли его превосходительству подняться так высоко... и я знала, какой ценой вы этого добились. Вы казались мне удивительно сильной, сильнее всех женщин, которых я знала, сильнее меня самой. Я бы не смогла вынести то, что вынесли вы, я бы сломалась. Но когда я увидела вас, я поняла, что вы не просто сильны, вы очаровательны. Я не знаю никого красивее вас. Не бойтесь, я совсем вам не завидую, я просто люблю смотреть на вас, и мне никогда не надоедает.
- Значит, вы любите только мою красоту?
- Нет, ваш свет. Потому что вы сияете, вы золотая.
Ее везут в триумфе одиннадцатый год подряд - ее, покрытую золотой краской с головы до ног. А она все живет, свыкнувшись со своими страданиями, и не смеет с ними расстаться: ведь они без нее пропадут. Впору рассердиться: зачем она не хочет сделать маленького усилия, зачем не пытается стать счастливой? Столько мужчин с восторгом припадут к ее туфелькам и воскликнут: "О, графиня, как вы прекрасны!" - лишь успевай выбирать. В конце концов, ее одиночество ненормально: она еще так молода, она обязана влюбиться и снять вдовью вуаль. Нельзя бороться с женской природой, с тягой к детям, мужу, очагу; нельзя отдаваться горю, надо переступить через "не хочу". Ну же, леди Аннероза, напрягитесь немножко, подумайте о себе.
Довольно, ее долги закрыты, пальцы омыты водой. За свою свободу она заплатила сполна, теперь уж никто не сумеет застегнуть новое ожерелье на ее шее. Жизнь во дворце отвратила ее от мужчин, холодное тело не хочет материнства. Конрад заменяет ей сына: не нужно пеленать его и кормить с ложки, не нужно окружать его заботою, он вырос из младенческих штанишек. И все-таки он дитя, и Аннероза спокойна рядом с ним и почти весела. Пока он юн, он не стесняет ее и не нарушает границ; он не тревожит так, как тревожит Хильда. В нем нет этой мутной нечеловеческой крови, скрытого равнодушия ко всему в мире, он отзывчив и горяч, и его жаль - за безответную доброту. Если б можно было вспрыснуть ему немножко эгоизма под кожу - он стал бы счастливее.
- А ведь я больше не приду к вам, - признается Хильда, и ее голос все тот же - сонный, восхищенный, ласковый. - Я совсем позабыла сказать вам: я ухожу на войну.
Нет ни мужского самодовольства, ни мальчишеского хвастовства в ее признании: Хильда просто предупреждает, чтоб ее не ждали больше ночью. Все ясно, все предрешено: Иоанна, как известно, сильнее всего любит меч, а не своего командира - пусть и сражается ради него, и для него хочет взять Орлеан. Невинные хворостинки трещат в огне - предвестием огромного, смертельного костра. Но пленных дев уже давно не сжигают на площади, отмеченной крестом. Она прощается с Аннерозой нежно и без сожалений, целует в губы, благодарит и не обещает вернуться; она знает цену своим словам и не лжет в утешение, да и зачем утешать, если Аннероза все равно не расстроена? Вряд ли она погибнет, но путь, выбранный ею, ведет лишь в одну сторону - прочь от этих гор и этой планеты.
- Хорошо, - отвечает Аннероза, - очень хорошо. Вы позаботитесь там о Райнхарде.
- Конечно. Если понадобится, я умру за него, не сомневайтесь.
- Не шутите так, Хильда, это нехорошо.
- Вы правы, - легко соглашается Хильда, - я больше не буду.
Найдутся и без нее желающие умереть за Райнхарда; а ее поберегут на крайний случай, когда никого вокруг не останется. Как бы ни страшна была битва, Хильда, скорее всего, выживет; и Аннероза не тревожится, провожая ее, не холодеет от дурных предчувствий. На этот раз все обойдется. А ей не привыкать к расставаниям: как часто она смотрела вслед улетающим кораблям и входила в комнату с балкона, брала вышивание и считала дни до конца войны. Движения ее механически и отработаны, одно и то же несчастье не случится дважды. Зигфрид погиб, Хильда будет жива. А Райнхард - о, Райнхард заговоренный, Райнхард теперь и вовсе бессмертен.
И вдруг становится нечем дышать от тоски. Горло перехватывает, и ей чудится, что даже ногти синеют. К чему этот дом и клумбы, расшитые подушки, платочки, занавески, к чему закаты и ласточки, солнце в зеркалах, к чему Конрад и Хильда, спутники-фавны, если Зигфрид погиб. Как странен этот приступ неутоленной любви, физическое влечение к мертвецу; зачем она не догадалась срезать у него волосы, зачем уехала, не дождавшись похорон, не взглянув на него в последний раз - в гробу? Теперь она обречена ему и обручена, теперь ей слышится, что Хильда вздыхает так, как вздыхал Зигфрид, - и можно с ума сойти от воспоминаний. Нет между ними внешнего сходства, и тем мучительнее эти совпадения: неуловимые жесты, угасающие улыбки, легкое дыхание.
Аннероза за плечи обхватывает Хильду и прижимает к себе, зарывается губами в распахнутый ворот. Артерия бьется на белой шее, Хильда вздрагивает и смеется - ей щекотно, она не понимает этого порыва, ничего не боится. В своей невинности и глухоте она близка к Райнхарду - тот тоже с детства знал лишь свои чувства, слышал себя одного. Как же им сойтись, как договориться друг с другом? И Аннероза думает бессильно: нет, Райнхард никогда не полюбит ее, оттого что слишком любил Зигфрида. Ему не нужна замена, Зигфрид неповторим; а для утешения, для ласки сгодится кто-то вовсе непохожий - как этот угрюмый советник Оберштайн с тусклыми глазами. Лучше быть не может, лучшее отнято навсегда - так пусть будет хуже. И значит, Аннероза мягче и уступчивее своего брата, раз приближает к себе Хильду, изливает на нее нежность, сохраненную для другого.
- Не волнуйтесь, Аннероза, все будет хорошо. Его превосходительство обязательно победит, я знаю.
- Но что будет потом, после победы? - тихо говорит Аннероза.
Хильда не понимает, конечно, для нее все просто: потом он взойдет на престол, даст новые законы, проведет реформы. Она только догадывается о его жажде, о сквозной дыре в сердце, которую ничем нельзя заполнить и заткнуть. Но ее практический ум не способен постичь это отчаяние; когда одна цель поражена, надо выбрать следующую, вот и все. Надо двигаться дальше, не оглядываясь, ее гибкое тело страшится не смерти, а паралича. Она человек мира, она легко сменит мундир на сюртук и займется градостроительством, просвещением, защитою архитектурных памятников. А Райнхарду - что делать Райнхарду после войны: стрелять в тире и играть в оловянных солдатиков?
- Что вы сказали? Я не расслышала.
- Ничего, забудьте. Прежде надо победить, а потом будет видно.
Все-таки существует крохотная вероятность, прозрачный, как чешуйка, шанс: Райнхард сумеет остановиться и опомниться, распрощаться с оружием. Кто сказал, что не он участвует в войне, а война участвует в нем? Аннероза не помнит, Аннероза щурит дальнозоркие глаза, боясь увидать будущее. Ради спасения Райнхарда она пожертвует Хильдой, не раздумывая, отдаст и объятия, и томление, и голубиные поцелуи; все, что угодно, только бы он жил в любви. Но ее дар никому не нужен, это непоправимо: Райнхард умрет. Она одна стоит на обрыве и смотрит вниз, туда, где ничего нет: как чума поедает саму себя, так и Райнхард себя уничтожит. Ей уже не страшно и не жалко, обреченность больше страха, больше отчаяния.
- Аннероза, вы замерзли? У вас руки совсем ледяные, что случилось?
- Ледяные, в самом деле? Ну, вы преувеличиваете, у вас всегда горячие руки, и вам кажется... Пустяки. Просто сегодня холодная ночь.
Лучше лечь, пока не начался озноб: нервная дрожь передается по воздуху, а Хильде надо спать, и не тревожиться попусту. Она и засыпает, как всегда, едва вытянувшись под одеялом, сладко и безмятежно, не дожидаясь, пока погасят свет. Ее губы невинны и розовы, будто никогда не целовали. "Фраголетта", - думает Аннероза и сама удивляется - откуда приходит это земляничное имя, почему прилипает к Хильде? А следом, перегоняя друг друга, набегают строки: "Твоя сладкая маленькая грудь, твоя короткая стрижка, твои узкие, мягкие бедра и стройные ноги, твой странный девственный запах..." Вот гадость, что за бессмысленные эротические стихи. Но Аннероза смеется беззвучно, забавляясь игрой с собственным сознанием: оно снова ищет удовлетворения, презирая стужу, горечь и смерть. Предопределенность, оказывается, не мешает наслаждаться: гимн извращенной, андрогинной, немой любви звучит до конца. Аннероза знает, что ее мир разрушится (он уже рухнул наполовину), и все-таки играет в мяч, и шепчет про себя, целуя спящее лицо Хильды: "Мои губы пылают, прикасаясь к тебе, и алая кровь распускается, будто цветок, там, где я тебя целую". О, эта горечь так сладка, и крылья возлюбленной легки; она уходит прочь, и ее ножки ступают бесшумно, словно пантерьи лапы. Безликая, бесполая, безмолвная, она принимает поцелуи и не отвечает на них, замкнувшись во сне и в незнании.
Аннероза просыпается утром одна. На подушке рядом лежит тугой бутон, сорванный в ее же саду: последняя, прощальная шалость и нежность Хильды. Больше нет ничего, ни волоска, ни позабытого платка, ни следов под окнами; верно, она одевалась, не торопясь, и убегала легко, на пуантах, как танцовщица со сцены. Снизу пахнет кофе, Конрад уже встал и приготовил завтрак; весь свет пробудился, и лишь одна Аннероза не смеет вылезти из постели. Тело ноет, волосы тяжело оттягивают голову назад; она чувствует себя слабою и разбитою, и долго надевает чулки. На простыне краснеет свежее пятнышко, у нее начинаются месячные кровотечения. Оттого низ живота наливается жаром и возбуждением: так всегда бывает, в эти дни она испытывает желание, которое нельзя утолить. Природа шутит с нею, соблазняет и отступает, ничего не добившись; надо только потерпеть, все пройдет само собой. Если б Хильда осталась еще на одну ночь - о, тогда бы ей пришлось постонать; но ее больше нет, и Аннерозе суждено одной взбивать подушки и извиваться, повторяя всем телом ее (его) черты - так тоже говорил кто-то, ниоткуда, с любовью.
Закрытое синее платье ей к лицу. Давно покончено с девическими цветами, пусть нежные невесты носят палевые и розовые тона, а Аннероза уже не так молода. Из-за вуали волос она глядит на мир, как волшебница Шалот; высокий ворот защищает ее тонкое горло от петли, от ножа, от чужих пальцев. Кофе остывает внизу, и Конрад беспокоится, конечно, но не смеет попросту крикнуть: "Леди Аннероза, завтрак готов!". И она медлит, неторопливо застилая кровать, и булавкой прикалывает бутон к корсажу, пронзает его насквозь. Лепестки еще крепки и упруги, но увянут к вечеру; а до тех пор - отчего бы не пронести этот дар на груди, как кокарду или алую букву.
- Доброе утро, Конрад, - говорит она, спускаясь в кухню. - Кажется, сегодня будет жарко. Ты хорошо спал?
Выскобленный деревянный пол усыпан солнечными пятнами, по ним сладко ходить босиком. Конрад снимает крышку с блюда: сегодня на завтрак омлет с овощами, а к нему подсушенный хлеб, виноград со льда, масло. В молочнике белеют сливки, черный кофе сварен с гущей - как любит Аннероза; а Конраду все равно, он выпьет с нею и желудевый отвар, не чувствуя горечи. За столом они сидят друг напротив друга, размешивают сахар, расстилают салфетки на коленях. Муха жужжит на окне. Аннероза права: сегодня будет теплый день, но здесь, на высоте, легче переносить жару, с гор и от озера веет прохладой. Ее бледные щеки розовеют, она ест с аппетитом, и Конраду приятно смотреть на нее; он не знает, что завтракающая или обедающая женщина разрушает свои чары. Под глазами у нее лежат легчайшие тени, ресницы длинны и черны без краски, тонкие пряди сияют и вьются на висках. Она сжимает виноградину узкими пальцами, будто хочет выдавить сок, - и кожица трескается, обнажая белую мякоть. Конрад думает, что в этом есть что-то обворожительное и жестокое, - и повторяет про себя с наслаждением: "обворожительное" и "жестокое". Аннероза выплевывает косточки на тарелку.
- Наверно, он еще кислый, - замечает Конрад. - Самый вкусный виноград поспевает позднее, перед холодами.
- Нет, он сладкий, попробуй сам.
- Что вы хотите на десерт к обеду - дыню или сливы?
- Выбери, что хочешь, Конрад, мне все равно.
Как прелестно и мужественно ее безразличие: она не обдумывает меню, она ест все, что ни предложит Конрад. Иногда они меняются местами, и тогда он становится гостем, а Аннероза хозяйкою входит на кухню и напевает, стуча ножом, будто ласковая убийца. Ей не нужно заглядывать в поваренную книгу, все рецепты она помнит наизусть. Самой себе готовить невесело; не будь рядом Конрада - она ела бы наспех, не ощущая вкуса. Но теперь некуда торопиться, они никого не ждут и долго сидят за опустевшими кофейными чашками. Ощипанная виноградная веточка похожа на рыбий скелет; и Конрад думает - не запечь ли форель на ужин? В белом соусе он надеется утопить все страдания и недомолвки.
- Да, будет жарко, - повторяет Аннероза негромко. - Надо хорошенько полить цветы, иначе они засохнут. Поможешь мне?
- Конечно, - отзывается он.
Она уходит наверх, чтобы переодеться: в синем платье душно даже утром. Придворные наряды давно подарены горничным; перчатки до локтя, кружева, нижние юбки, веера, пряжки, браслетки, запечатанные флакончики духов, пеньюары, безделушки, шляпки - все, все стало чьим-то приданым. Уезжая, она бросила шуршащие вещи, как груду перьев, выползла из старой шкуры. Перед кем ей теперь красоваться, перед Конрадом? А он любит ее сильнее всего в простом летнем платьице с короткими рукавами; и не нужны ему вырезы, оборки, украшения и банты. Бедный мальчик, он растет в глуши, он ужасно неприхотлив. К зеленому лифу не приколешь алый бутон, и Аннероза прячет его в шкатулку; там лежат уже зеркальце с костяной ручкой, белая лента, игла дикобраза, маленькая карточка с парой слов и твердым росчерком "З.К." в конце. Вот и все ее имущество, больше от нее ничего не останется на земле, когда она умрет.
Как жаль, думает Конрад, как жаль, что он не умеет хорошо рисовать. Фотографии слишком точны, чрезмерная четкость линий портит красоту Аннерозы; нет, лучше бы написать пастелью ее портрет, в павильоне или у обломанной колонны, под сенью шиповника. Но она не согласится позировать художнику, она сторонится чужих; и ее прелесть нельзя запечатлеть и сохранить под стеклом. В дворцовой кладовой лежат в сырости парадные холсты: покойный император и его фаворитка изображены вместе, и лица их неузнаваемы. Мыши медленно объедают края, добираясь до розовых туфелек, до инкрустированной перламутром трости. Через несколько лет, во время уборки, найдут рамы и раскрашенные лохмотья, и выкинут тайком: небольшая потеря для истории и искусства.
Она пройдет, не тронув эха, выскользнет на рассвете из дома и из вселенной. Конрад сметает крошки со стола и думает: как же ее удержать и нужно ли удерживать? На песке не отпечатываются ее следы, она шагает слишком легко. Он ловит ее в неумелых набросках, карандашом и тушью чертит ее силуэты в альбоме; и сам не узнает Аннерозу в этой женщине-птице с накрахмаленными крыльями. То ли у него нет таланта, то ли у нее нет души; рисунки дурны, а она прекрасна. Он подбирает ее золотой волос и обвивает вокруг пальца, превращая в кольцо; он пытается постичь эфемерную суть через нитки ее одежды, обрезки ногтей, надкусанный хлебец. Он допивает каплю холодного кофе из ее чашки. Он ни на дюйм не приближается к ней.
- Конрад? - зовет Аннероза.
Луч падает наискось, словно прожектор, она выхвачена из тьмы, поставлена посреди большого света. Золотые пылинки взлетают вверх, оседают на ее плечах. Он не отвечает на зов, он хотел бы спрятаться под стол, забиться в щель между шкафами, скрыться от этой сумасбродно цепкой красоты. Голос Аннерозы сейчас приносит боль: впору зажать уши и закричать пронзительно и тонко, на одной ноте, отгоняя безумие. Он с силой отворачивает кран, заглушая и затапливая все вокруг текущею водой. И нет реки, которая разделила бы их - чтоб они простирали друг к другу руки в певучей тишине.
- Я помою посуду и приду к вам, - отвечает он громко. - Подождите меня, пожалуйста.
***
Вместе с Хильдой исчезает затянувшееся лето. Ртутный столбик падает вниз, как в кризисе, гаснет тифозный жар, и снова можно дышать. Серый дождь стучит мелко-мелко, в воздухе стоит водяная взвесь, и ветер гонит листву, старых лампочек тусклый накал... В лужах ничего не отражается, сколько Конрад туда ни заглядывает; всюду муть и мокрая земля, и круглые капли ползут по щекам Аннерозы. Она выходит в плаще, спрятав волосы под капюшон, и срезает увядшие стебли; ей не зябко в сыром саду, она не боится простуд. А Конрад бредет за нею и подает ножницы, прикасается красными пальцами к ее руке. Они еще не привыкли сидеть дома, дождь их не страшит - сладко промерзнуть, а потом отогреваться, переодевшись в сухое, и жарить булочки на каминном огне. Как скудны сельские развлечения в дурную погоду, что делать женщине и мальчику, если они не хотят целоваться, - может быть, играть на клавесинах? В траву падают яблоки, и никто их не собирает: они кислые и червивые, даже на варенье не годятся. Что толку переводить сахар, лучше грызть его просто так, откалывая молоточком голубоватые куски от большой головы.
- Ты не замерз? Бедняжка, у тебя, наверно, ноги промокли, - говорит она без сердца и наклоняется, срывая последнюю ягоду земляники. - Хочешь?
- Нет, ешьте вы, я не хочу. И мне вовсе не холодно, постоим здесь еще немного? Пять минут?
- Пять минут. Помнишь, мы с тобою учили французский язык? Как будет "земляника" по-французски?
Зачем ей знать это, - думает Конрад, - не все ли ей равно теперь? Зачем она вспоминает снова эти мертвые слова: "земляника", "мечта", "облака", "уголь", "свет", "дымка", gris-perlé, corallien, azuré, violet - сколько их было, бессмысленных и нежных созвучий! Они их заучивали зимой, вдвоем спасаясь от тоски, они произносили, как заклинание: le rêve, les nuages, la houille, la lumière, la brume, и новые, новые, взахлеб: les larmes, la mélancolie, le diable, le naufrage. Потом наскучила и эта игра. И легче махнуть рукой и солгать, что все перезабыл, легче справиться в словаре, легче выдумать что-нибудь на ходу - все равно никто не поймает! - но Аннероза ждет, и он отвечает послушно:
- La fraise.
- La fraise, - повторяет она, - да, верно. Малина - la framboise, черника - la myrtille, вишня - la cerise...
- Смородина - la groseille.
- А fragola?
- Я не знаю. Наверно, на каком-то другом языке... их же было так много.
- Да, очень много.
И все они умерли, и никому они не нужны. Сколько веков никто не звал: "Fragola!", откуда, из какой могилы речи явилась она к Аннерозе? За нею летят стихи - на третьем уже языке: "I dare not kiss it, lest my lip press harder than an indrawn breath". Не те ли строфы она переводила без рифмы и ритма, убаюкивая Хильду? "Но твой рот создан из вина и огня, и я целую твою сухую грудь, моя душа льнет к твоей душе, твои губы тянутся к моим губам..." And mine it is, это последняя строка.
Раздавленная земляника течет по ее пальцам, она бормочет механически: "O sole desire of my delight! O sole delight of my desire!" - и не боится, что Конрад услышит ее сквозь шелест дождя. Темный плащ липнет к платью, увядшие, убитые цветы лежат у ее ног. Конрад сам хотел бы стать цветком и приникнуть к ее подолу, приласкаться и умереть, и если ее хорошенько попросить, она, может быть, заколдует его, обратит в маленький ландыш, в полевую травку, в былинку-однодневку, и прихлопнет каблуком. Ей легко удаются крохотные злые чудеса, ей не быть невестой - ведь она сделалась ведьмой от горя и бедствий. Огоньки светятся в ее глазах, и побелевшие губы скрывают жестокий оскал. И Конрад знает, что она шепчет - страшные, сладострастные, чужие заклинания, которые никому не навредят.
- Пойдемте домой, - говорит он, когда она замолкает. - Уже больше пяти минут, и вы простудитесь.
- Да, - просто отвечает она, - ты прав, пойдем.
На ветру дребезжат водосточные трубы. Аннероза поправляет капюшон, воскрешая одним движением страшно далекие века: когда все люди жили на одной планете, варили золото, щебетали на тысяче языков, водили на цепочках горностаев. Ее лицо опять тихо и ласково, ягодное мясо стерто и смыто с рук. Она не ведьма и не преступница, она усталая, милая, еще молодая, еще красивая женщина в испачканных башмаках. Как сказать "башмаки" - может быть, les sabots? Он не смеет спросить, он стоит, потупившись, как нерадивый ученик, и раздумывает отчаянно, будто вся жизнь его зависит от этого никчемного вопроса: как правильно - les sabots или, допустим, les bottes? Или deux petits souliers - но те, кажется, нарядные, легкие башмачки для балов, в них нельзя ходить по лужам. Ах, не все ли равно!
- А ведь ты растешь, Конрад. Скоро будешь с меня ростом, а потом и перерастешь. Как быстро, ты еще весной был мне по плечо, помнишь?
Он ничего не помнит, он привык глядеть на нее снизу вверх. Как можно сравняться с нею, это же кощунство, грех. В позабытых религиях, умиравших вместе с языками, были ангелы - с оливковыми ветвями, мечами, книгами, свитками; и Аннероза - тоже ангел, он вечно будет ей по плечо. Когда бы его спросили: чего он хочет в жизни? - он ответил бы скороговоркою: быть мальчиком ее светлоголовым и укрывать ее плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг. Из пестрых осколков он составляет свои желания, выкладывает мозаику и боится дунуть, чтоб она не рассыпалась.
- Что ж с того, что я расту?
- Тебе надо учиться. Ты не можешь провести здесь всю жизнь.
- Но я же учусь здесь, с вами.
- Этого слишком мало.
- Но я не хочу покидать вас, леди Аннероза. Я буду жить с вами, я буду учить языки по книгам.
- Так нельзя. Ты скоро станешь взрослым, я состарюсь...
- Вы никогда не состаритесь, - пылко говорит Конрад.
Аннероза рассеянно гладит его по голове. Через год, много через два она отправит его в город, благословит, поцелует в лоб и накажет учиться хорошенько. И он уже не найдет обратной дороги, позабудет горы и деревья, росу и иней, позабудет проклятый стук ставней в полночь, и лицо Аннерозы тоже позабудет. Так всегда бывает в сказках, к покинутому источнику не возвращаются, он течет только в памяти. Нет, она все равно никогда не состарится, а он согнется, одряхлеет, утратит рассудок, и перед смертью будет звать: "Леди Аннероза! Леди Аннероза!" - и прислушиваться - не идет ли она по тропинке, с голубями и единорогами?
В ноябре начинается война, стайки звезд доходят до края неба и исчезают, а Аннероза смотрит им вслед, спокойно и сосредоточенно, словно считает: все ли улетели? Другие заклинают, стоя у окон: о, пожалуйста, вернитесь живыми, - а она больше не верит счастливым заклятиям. Улетаете? Улетайте, улетайте, и дай вам бог. Ни алмазом, ни кончиком пальца не пишет она на стекле имя Хильды: скорее забудутся очаровательные глаза и лапки. По ночам уж никто не прокрадывается в ее спальню, не слышно ни смеха, ни болтовни. Хоть бы она погибла, думает Конрад и сам пугается своих злых мыслей. Нет, не нужно, пусть живет, но никогда больше не приходит сюда. Она чужая, лишняя, дурная, она девушка, без нее лучше. Вдвоем они засиживаются допоздна, при огне, и он читает Аннерозе вслух - не о любви, о нет, а о путешествиях и битвах, о чудесных открытиях, об утраченных картинах, о разрушенных соборах, о сожженных библиотеках. Все распадается, все истлевает, а она просит читать дальше и вышивает лилию - не на подушке, не на скатерти, а на знамени.
- Вы скучаете о ней?
- О ком, Конрад?
- Вы беспокоитесь о ней?
- Я беспокоюсь о брате.
- Может быть, она никогда не вернется.
- Ты устал? Ступай спать, уже поздно.
Любопытных жестоко наказывают, и он легко отделывается: его только отсылают спать, а не выжигают глаза. Тень Хильды - обнаженной или закованной в латы - еще живет в этом доме, меч ее блестит в лунных лучах. Нельзя говорить о ней, надо забыть, что она была на свете. Конрад возвращается ночью, скользит, как привидение, в просторной белой рубахе. Ему бы свечу в руки, чтоб он покаялся в грехах, - но не в чем каяться, все преступления у него впереди. Даже дверь не скрипит, когда он прокрадывается внутрь, в тихую голубую спальню Аннерозы. В окне видны неподвижные созвездия, качается черная еловая лапа, бормочет сверчок. На постели белеет смутно длинное, странно вытянутое тело: в сумраке искажаются пропорции, складки одеяла драпируют спящую, словно труп или манекен. Конрад знает, что она одна, и подходит ближе, садится на краешек. Он не хочет ничего дурного, только посмотреть, как она спит и покойно дышит, только наклониться к ее волосам, только поцеловать одну прядь... Чье имя она тогда прошепчет во сне, кого позовет - брата, Зигфрида, Хильду?
- Что мне делать? - говорит он беспомощно. - Я люблю вас.
Аннероза спит, сомкнув побледневшие веки, Аннероза видит сны. Маленький Конрад сидит в изножье и молится ей, беззвучно шевелит губами, перебирая свои "люблю". В комнате свежо, он замерзнет к утру, простынет, сляжет. И тем лучше, сейчас ему хочется заболеть насмерть и исчезнуть, выцедив до капли это блаженство - просто быть рядом с нею, любоваться, не дотрагиваясь, обожать и ничего не желать взамен. Больше нет ни обид, ни предательств, ни ревности: какая разница, с кем она изливает свою печаль? И впервые Конрад думает: хорошо, что Хильда - девушка. Что бы ни случилось, она не причинит Аннерозе лишней боли, у нее просто не хватит для этого сил.
***
Ты дремлешь, подруга моя, дитя на груди материнской. За мысом зеленый закат потух, фиалки на далеких лугах давно увяли; Конрад, смирившись, ждет возвращения Хильды - но она не возвращается. Все равно, она больше не играет ни в принца, ни в солдата: ее лицо смягчается, юношеская твердость сменяется девичьею нежностью. Гремят коронационные торжества, «ура» кричат на всю планету, и сколько ни закрывайся подушкой, услышишь-таки сквозь вату: новый император милостив к своим соратникам, новый император щедро рассыпает назначения и посты. Первого он делает министром, второго – маршалом, третьего – генерал-губернатором, а четвертую – личным помощником. Теперь она одна стоит в хрониках рядом с ним, оттеснив Оберштайна в тень. Роман завершен, закрыта последняя страница; Райнхард отныне не любит мужчин и никому не отдает предпочтения. По экрану они проходят вдвоем, и Конрад смотрит на Аннерозу - не окликнет ли она, забывшись, Хильду или брата, обоих вместе? Она не шьет и не вышивает, ее праздность похожа на оцепенение; а взгляд равнодушен, насмешлив и холоден. Неужели она этого и ждала, неужели она задумывала, что так все и будет? Ее предчувствия сбываются, и ей смешно: да разве Хильда могла ее спасти? Полно, пусть идет мимо, за золотыми локонами Райнхарда, такими же, как локоны его сестры.
- Отчего вы не пригласите ее в гости, леди Аннероза? - спрашивает Конрад. Он растет, ему уже неловко сидеть на скамеечке у ее коленей. - Мне кажется, она могла бы найти время и навестить вас.
- Мне не хочется, - отвечает Аннероза, - я отвыкла от нее. К тому же, она теперь очень занята.
- Откуда вы знаете?
- Я не знаю наверняка, но я догадываюсь. Ведь она секретарь императора, а это ответственная должность. Если, конечно, служить всерьез, а не для красоты...
О, разумеется, она служит всерьез, недосыпает ночей, запудривает круги под глазами. Ей некогда бродить по горам и гостям, некогда влезать в чужие окна. И Конрад думает без ревности, с взрослой тоскою: как быстро она поддалась новому очарованию, милая, бедная, неверная подруга. Что ж, значит, он победил, и у него больше нет соперников? Но торжества тоже нет, он перенимает печаль Аннерозы; он отрекается от эгоистичной любви и ничего не ищет - ни объятий, ни признаний. Как можно желать что-то для себя, если она уже ничего не желает? Все кончено, они живут покойно и смирно, словно старики, и только не молятся - оттого, что больше некому молиться. И если Хильда снова постучит в окно, ее даже не услышат: это ветер, решит Аннероза, это северный ветер.
- Разве вам не жаль, что она совсем вас забыла? Она ни разу не навестила вас после войны...
- Тем лучше. Она хорошая девушка, ей незачем привязываться ко мне.
- Но вы привязались к ней, - говорит Конрад.
- Немного. Поэтому мне лучше ее не видеть.
Неужели она скажет сейчас, что приносит несчастья? Как просто оправдать чужое бесстрастие и принять вину, склоняясь покорно: плечи выдержат еще одну ношу. Ах, леди Аннероза, да ведь вы несчастнее всех вокруг, вам ли беспокоиться о благополучии Хильды? Она сама как-нибудь устроится, она ловкая. Вы бы подумали о себе. Конрад глотает эти разумные советы, колом встающие в горле; пробуждающееся мужское самомнение может завести чересчур далеко. Когда возникает эта гадкая мысль: наплевать на разницу в возрасте, он мужчина, она женщина, она должна прислушиваться к нему? Прежде ничего подобного не было; неужели это пол, как черт, нашептывает ему мерзости на ухо? Лучше бы насылал непристойные видения, с ними легче бороться.
- Вы рассердитесь на меня, если я спрошу...
- Я никогда не сержусь на тебя, спрашивай, что хочешь.
- Вы не хотите быть третьей, правда? Вы хотите, чтобы она выбрала его величество, и поэтому вы не пытаетесь увидеться с нею. Вы отступаете и...
- Конрад, послушай меня, пожалуйста, - перебивает Аннероза, и он умолкает, смущенный ее жестким голосом. О, она может быть властной, когда захочет, она научилась повелевать за десять лет при дворе: ласка и кротость там хороши до известных пределов. - Я считаю, что фройляйн Мариендорф вольна выбирать сама. Если она захочет навестить меня, будь уверен, она это сделает. Но я не имею права отнимать ее время и докучать ей приглашениями, потому что я свободна, а она связана службой.
- Да, я понимаю. Но вы не ответили мне.
- Какого ответа ты ждешь? Я не желаю вмешиваться в ее жизнь.
Аннероза не говорит обидное: "Ты поймешь, когда вырастешь", - он все понимает сам. Последний приступ ревности проходит, будто детская корь. Ему стыдно и грустно; но он не смеет поцеловать ее руку и попросить прощения - нельзя к ней прикасаться и нечего прощать. И впервые его настигает одно желание: прочь отсюда, на свободу, в город - с гор. Ах, Аннероза так прозорлива, не зря она предсказывала, что когда-нибудь и Конрада потянет в путь. Ведь он завидует Хильде не за то, что Аннероза ее обнимала, а за то, что Хильда все видела - и моря, и планеты, и сражения. А он знает только маленькую улицу, где жил в детстве, кадетское училище и подбитый корабль, да этот дом, да Аннерозины глаза. Недостижимая крепость Гаерсбург обращается в сон, просторные комнаты становятся тесны, и поезда томительно гудят из долины, прощаются и торопят: поспеши, ты завтра будешь старым и уже ничего не захочешь, помни об этом, крепко помни. А остальное, деточка, забудь.
- Вот и все. Давай не будем больше об этом говорить, хорошо?
- Да.
- Все равно она никогда сюда не придет. И лучше так. - Она добавляет в сторону, задумчиво, будто припоминает что-то далекое: - А то я умереть бы не могла...
Конрад знает продолжение, Конрад сам и читал ей эти стихи. "Я жизнь пила бы из твоих ладоней". Красиво и туманно звучит эта фраза, возможно ли, что Аннероза сейчас чуть-чуть рисуется перед ним и бравирует своею твердостью? Это маленький изъян, как родинка на чистой коже; немножко тщеславия перепало ей от брата, немножко самолюбия, смягченного иронией и хорошими манерами. В другое время, в другой жизни, она держала бы литературный или политический салон, принимала гостей, улыбалась, играла, писала письма своим друзьям и далеким возлюбленным. Она могла бы стать великой женщиной и затмить Райнхарда; и Хильда-мотылек, падкая на чужое сияние, не променяла бы ее ни на кого другого, была бы ей супружески верна. Какие б сны им снились наяву, какою музыкой бы их качало... Полно, Конрад мечтает за нее, от любви спрягает глаголы в сослагательном наклонении, пока Аннероза принимает настоящее без горечи, без вздохов, без упреков. Он юн, а у нее нет возраста, она почти вечна.
И нельзя попросить: "Отпустите меня"; он привязан к ней накрепко и безнадежно, пришпилен к ее платью, как брошь. Иголочка пронизывает насквозь его сердце, он трепыхается и слабеет, он скоро совсем сдастся. Разве может он теперь прожить без нее - и разве она выдержит одна, если никто не будет варить ей кофе, выдергивать сорняки, составлять букеты? Некому его заменить; ах, надо было раньше уговорить и улестить Хильду, обменяться с ней одеждою и вместо нее убежать на войну. И в старых водевилях нет такой выдумки: мальчик притворяется девушкой в мужском мундире, запутывая любовников и любовниц, и приносит победу развеселому полководцу, что сидит на барабане и полирует ногти. Маркитантки танцуют канкан, взвизгивая и задирая ноги, солдаты курят трубки на бивуаках, вестовые носятся в столицу и обратно, враги поют комические куплеты, все умирают понарошку, а потом выходят кланяться.
- Я хочу нанять девушку тебе в помощь, - говорит Аннероза. - Нехорошо, что ты один занимаешься хозяйством, тебе это тяжело.
- Но я справляюсь, и мне вовсе не тяжело.
- Нет, Конрад. Ты мой воспитанник, а не слуга, ты должен учиться, а не мыть кастрюли.
- Но я люблю мыть кастрюли, - беспомощно говорит Конрад.