А "Донское" меня не отпускает, я то и дело возвращаюсь мысленно к этому тексту и не знаю, как мне быть. Теперь мне кажется, что я не успела договорить что-то; мне нужно было сказать что-то еще. Но это, конечно, обманчивое впечатление, год назад, когда я дописала "Донское", я сказала все, что хотела. Осенью я пыталась написать своеобразное продолжение про Славу, "мемориального мальчика"; но ничего не вышло, остались только куски текста, наброски. Не было стержня, объединяющей идеи, а без нее все рассыпалось. Впрочем, и в "Донском" ничего не было до тех пор, пока не явились Флавиев и Люсьен - они-то все скрепили, я поняла, что мне надо писать. Что ж, подожду еще, мне некуда торопиться. Зато пока я писала эти наброски, я придумала имя-псевдоним безымянному герою "Донского" - этакое дружеское прозвище. Но пожалуй, ему оно подошло.
Текст о мемориальном мальчике уже не может, конечно, быть кладбищенским - время другое, мальчик другой. Нет, это текст площадей, открытых пространств, трамвайных мостов, бульваров, аллей. И бумажные книги, антикварные россыпи, должны превратиться в проговариваемые, прочитываемые стихи, стать чистыми словами. Избавление от груза, возвращение к разбегу и разлету. Но все это только мотивы, только детали, а текста все равно нет. Но не вводить же заново Флавиева и Люсьена, они во второй раз уже не вернутся. Да им и нечего делать в городе, они посещают только кладбища. А мемориальному мальчику нечего делать на кладбищах. Так что им просто негде и некогда встретиться.