[m-lle-lucille]

57. А с дачи я привезла очередной драббл - маленькую шипперскую радость. Появился он только потому, что мне нравится Хильда в мундире. Вот и все. Называется - "Журавлиный поезд". Нет, с названием я накололась и поняла, что это совсем не то, что нужно. Поэтому авторскою волей название меняю, пусть будет - "Пять грустных солдат". Хоть их там и не пять, но смысл не в том, а в цитате.

"Легенда о героях Галактики", PG, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф, оригинальный гетный пейринг впридачу

А мы сейчас стоим толпой, как курсанты перед учебным походом, только провожают нас всерьез, в лучшем случае на несколько месяцев, в худшем - на том свете сочтемся угольками. И я чувствую себя счастливчиком - мне что, я обязательно выживу, у меня еще дома дел по горло (как будто умирают одни бездельники и лентяи). После этой кампании дадут мне, наконец, отпуск, слетаю на Остштерн к старикам, сто лет не видались, сколько можно оттягивать? Нет, вместе с Розой слетаем, пора бы им познакомиться с будущей невесткой. Роза который месяц твердит: познакомь да познакомь меня с родителями, любопытно ей - кто они? какие они? Она же сирота, как сунули ее в детстве в казенный пансион, так до самого выпуска и продержали, семейной жизни она и не нюхала. Ей бы дальше учиться, да куда там, женщинам у нас стипендий не дают, это всем известно. Нет денег? - пожалуйте работать, барышня. Вот и вертит она букетики по девять часов в день, час на обед, два выходных в неделю - райские условия, моя милая Роза из цветочной лавки, цветок среди цветов.
Может, и правильно, что приходится сегодня прощаться всем разом, без разбора - кто высший чин, кто низший: все рядышком толпимся в зале ожидания, и не стыдно нам. Никто на тебя не смотрит, никому дела нет, с кем ты прощаешься, о чем говоришь. Дожили мы до лучших времен, при старом порядке шмыгали порою по залу такие типчики в мундирчиках, тише воды, ниже травы, выслушивали, кто что напоследок скажет, - а потом, глядишь, брали на корабле под локотки и отводили в сторонку, к стенке, за пораженческие настроения и антиимперскую агитацию. Совсем нестрашно - пять минут, и готово. Теперь не то, болтай, что угодно, обнимайся, пока есть время, до старта час, еще минут пятнадцать у нас в запасе, а потом дам и господ провожающих вежливо попросят отойти назад, за желтую линию. Процедура известная, мы с Розой через нее проходили вдвоем в прошлый раз, когда я с адмиралом Кемпфом летал и вернулся почти целеньким, переломы-ушибы не в счет. С тех пор мне повышение вышло, перевели на главный флагман, отметили, так сказать. Под белое крылышко сунули. Надо извернуться, чтобы погибнуть, а я неловок и непременно вернусь, но мне жаль смотреть сейчас на Розу: она улыбается, а глаза у нее потемневшие, беспокойные от страха. Недаром говорят, что солдатскую невесту легко узнать по собачьей тоске в глазах - словно жены, прощаясь, смотрят иначе!
- Девочка, - говорю я ей ласково, в сотый, в миллионный раз повторяю одно и то же и все равно не верю, что она меня слышит, - не смей обо мне волноваться, у меня самая безопасная должность во всем флоте. Ты оглянуться не успеешь, как я вернусь, и мы поедем ко мне домой. Не кисни, не кисни.
- Разве он неуязвим, этот флагман? - тихо, пытливо спрашивает Роза.
Наверно, сам гросс-адмирал Лоэнграмм не выспрашивал так требовательно: это безопасно? это совершенно безопасно? - когда впервые увидал свой белый корабль. Но он-то, сколько я понимаю, не так ценит свою жизнь, как Роза ценит мою. Им друг друга ни за что не понять, на разных языках они думают и разных вещей боятся. Хотя нигде в мире нет никого храбрее Розы.
- Конечно. До него ни за что не достанут, врага к нему просто не пропустят, - не пропустят, даже положив все флоты за него, но Розе незачем об этом знать. - А мы, связисты, вообще живучие, нас боги милуют за то, что мы сами не убиваем.
- Но если корабль сбивают, умирают все, даже связисты, - возражает Роза, и нос у нее краснеет, не от слез, а от злости (мне ли не знать, когда она сердится, а когда хочет заплакать). - Если бы погибали только пилоты, если бы погибали только те, кто сами стреляют, не было бы столько жертв.
Я просчитался: она вот-вот расплачется. Все-таки я слабак: чихать мне на завоевания, на империю и на мятежников, на гросс-адмирала чихать, я только не могу вынести слез Розы. Мне-то легко ее успокаивать: а, девочка, все ерунда, я воюю в тепле и уюте, как в трамвае; а она, оставаясь на земле, не знает покоя: каждую минуту заполняет тихая, нудная тревога, как боль в желудке, и никуда от нее не деться, даже если лечь и подтянуть коленки к груди. Она сама рассказала мне об этом ночью, опершись локтем на подушку, одеяло сбросив до пояса - и я видел все родимые пятнышки на ее белой коже, я спросил, не подумав, накануне расставания: "Ну, как ты будешь жить здесь без меня?". И теперь, несколько часов спустя, поднимается во мне это знание - как она будет жить без меня; нет, больше, чем знание, хуже в сто раз: голое ощущение, как будто я сам на мгновение становлюсь Розой.
Довольно, обещаю я себе свирепо и беспощадно, довольно, наигрался, пора и честь знать: я подам в отставку, едва закончится эта война. Подам в отставку, гори оно все огнем, связисты и в мирной жизни нужны, устраиваются же выжившие как-то, ведь на одну пенсию не протянешь. Все равно мне не сделать карьеры в армии, я из штатского теста, я и стрелять-то не умею как следует. Мне не идет мой нарядный мундир.
- Я ни за что не умру, - говорю я. - Понимаешь? Ни за что. Нет здесь ничего такого, ради чего следует умирать. Это просто служба, это чужие интересы, а не мои, ради чужой забавы я не умру.
- Тише, - шепотом отвечает она, - тише, тебя услышат, еще привяжутся.
- Наплевать. Не привяжутся, я связист, куда им без меня.
Нас не слышат, наши дела никого не касаются, зря переживает Роза. Еще десять минут, а то и меньше - и все, когда же тут слушать соседей. Куда ни взглянешь - всюду стоят черные мундиры, окруженные только женщинами, как будто отцам и братьям запрещен вход сюда, на охраняемую территорию, попахивающую войной. "И непременно ешь как следует, ничего не оставляй на тарелке", - волнуется какая-то старушка, и никому не хочется смеяться над ее тревогой и над ее внуком. Пусть охранит его хороший аппетит и чистая тарелка, пусть он переварит все походные завтраки-обеды-ужины и похудевшим вернется домой. Справа неспешно и размеренно целует жену пожилой штабист, основательный и спокойный, как бухгалтер, как мелкий чиновник - осколочек невозможной мирной жизни, тот, кем каждый кадровый военный хоть раз в жизни мечтает стать, когда дело доходит до бойни и мясорубки. И между поцелуями она вставляет словечко-другое, чирикает, будто птичка, востроносенькая канареечка: "А я детям куплю теперь сапожки... укрывайся потеплее, а то тебя продует... не спорь с начальством, пожалуйста, не скандаль", - ах, она говорит "начальство" о командирах его и высших чинах, быть бы ему и вправду бухгалтером, посиживать бы в тепле на твердой земле. Мне ли смеяться над этою парой, я и сам наполовину штатский, неудавшийся штафирка, и мне хочется - признайся честно, признайся - забравшись в постель, пить с Розой кофе и стряхивать крошки с одеяла, намазывать бутерброды одним ножом на двоих. Нет в моих мечтах ни подвигов, ни завоеваний, нет даже квадратного ломтика хлеба и кубика масла - офицерской нормы, стандартного утреннего пайка.
А слева прощаются маленький молоденький капитан и красивая женщина повыше и постарше его: не сестра, не родственница, а любовница, я связист, и мне все связи видны. Ничего особенного, мало ли в армии хорошеньких юнцов, мало ли коллекционерок, что собирают их у своих ног, а потом провожают навеки? Мне-то что до них, Розе-то что до них - и всему миру сегодня на них наплевать. Да здравствует свобода перед началом странствия: оттуда не все вернутся, и напоследок им, плавающим в космическом пространстве, путешествующим по звездным картам, дарованы маленькие поблажки. Роза может сомневаться в неуязвимости гросс-адмиральского флагмана; старушка может ворчать на интендантов, по старой привычке подворовывающих - то сахара выдадут меньше, то шоколада, то мяса; а красавица может гладить по щечке капитана, который заведомо младше ее, и ничего ей за это не будет, только сам капитан, гордый и юный, спросит хмуро (а я услышу его):
- Зачем вы пришли сюда, баронесса?
- Я пришла проводить вас. Странно, что вы спрашиваете, это же очевидно. Мне хочется полюбоваться вами напоследок.
- Мы уже прощались.
- Но не так, Хильда, не так.
Наверно, я ослышался. В гуле и гуде мне все имена кажутся женскими, мне тяжко отрываться от своей невесты. Уставшее сознание выкидывает штуки, я еще поплачусь за то, что спал слишком мало сегодня ночью. Стоит скосить глаза и убедиться, что ничего не изменилось: все тот же маленький светлоголовый капитан, совсем мальчик, прощается с красивою женщиной - это ли и есть баронесса? В ней не признать аристократку, так просто она одета, не нарядилась даже на проводы - и правильно, это одна мука. Вновь пробуждается воспоминание об ушедшей ночи: "Ты меня видел красивой, - шептала мне в темноте Роза, - ты не рассердишься, если завтра я буду дурной, я не хочу наряжаться, нет сил". А мне что, я люблю ее в бедном платье и вовсе без платья, я не хочу и теперь терять ее за оборками и кружевами. Ей возвращаться домой по холоду, температура падает, на два, на три градуса опускается, и завтра, наверно, пойдет снег. Должно быть, мальчик-капитан тоже нашептал ночью что-то своей баронессе и упросил ее одеться скромно, оставить дома драгоценности и меха. Новые женские моды демократичнее старых, горничную теперь не отличишь от гранд-дамы, и я вижу, что они даже одеты одинаково - моя Роза и его баронесса, в серых пальто, как в униформе, с клетчатыми шарфиками в расстегнутых воротниках. Армия солдат и армия плакальщиц, со щитом или на щите. Мы, связисты, порченое племя, мы любим читать книжки украдкой, на вахтах в перемирие, а потом прочитанное не выбить из нас палками. На все мы находим ассоциацию или цитату, а потом выясняется, что мы цитируем запрещенную литературу.
- Разве я могла пропустить такое зрелище? Вы так хороши в мундире, Хильда.
А во второй раз ошибки быть не может. Я узнаю эти интонации - их от меня не скроешь, не спрячешь за притворною беспечностью и шуточками. В этом голосе таятся тоска Розы и ее страх, и попытки отвлечь самое себя, приспособиться к разлуке. О да, она прощается впервые и не ведает, что все уловки ей не помогут. Дважды звучит из уст женщины - женское имя, это не помеха и не скакнувшая, на миг сменившаяся частота. Да и голос капитана мягок не по-мужски: несломанный голос то ли кастрата, то ли несозревшего мальчика, то ли не мальчика вовсе. Разгадка совсем проста; в иное время я бы ей порадовался, я похвастался бы Розе - смотри, дорогая, как я умен, любые секреты раскусываю на лету. Только этот секрет и без меня известен, маленький капитан - просто девушка в мундире, вот и все дела.
У нас о ней болтают, как о диковине - как же, женщина на военном корабле, сроду такого не было. Мундир ее сильно меняет, груди не видно, бедра узкие, мальчик и мальчик, только чин высоковат для ее лет - у нас больше таких лейтенантов-желторотиков, с пушком на щеках. Но она все-таки личный секретарь гросс-адмирала, конечно, ей присвоили подходящее звание. В толпе мужчин-военных легко принять ее за своего, что в лицо, что со спины, в толпе она теряется - и ревнивая Роза не взревнует меня, не заметит, что рядом со мною будет женщина служить. А ведь это дурная примета, может быть, мы погибнем из-за нее. Да теперь уже поздно кричать "караул", нам все суеверия нипочем, мы такие нестерпимо бравые вояки.
- Обещайте мне, что не будете лезть на передовую, - красивая баронесса все шутит, но меня не обманешь, мне хочется головой покачать жалостливо: ах вы, бедная, бедная, не привыкли провожать на войну. - Вы мне нужны живой.
- Со мной ничего не случится, - отвечает ей девочка-капитан, и я наконец-то вспоминаю ее фамилию: Мариендорф, девица Мариендорф. Разве не я утешаю так же Розу, уверяю, что все дурное меня обойдет, и я вернусь целым и невредимым? Нас случайно сближает не общая служба, а наша беспомощность: ничего мы не докажем тем, кто нас любит. И красивая баронесса спрашивает бессмысленно, как моя Роза:
- Обещаете?
- Обещаю.
Я тоже обещал Розе, что Новый год мы встретим вместе, я обещал, что выбью отпуск до новой кампании, я обещал, что больше никогда в жизни не высунусь из тыла - и нарушаю обещания одно за другим. Когда тебя не упрекают, ужасно легко вытворять все, что в голову взбредет, в узкую голову незадачливой тыловой крысы. Роза то на левое, то на правое плечо перебрасывает косу, короткую, как у школьницы, с упрямым завитком, и не плачет. Она вообще не из плаксивых, слезами ее горю не поможешь.
- Дай-ка мне руку, девочка, - прошу я. - А то все решат, что мы поссорились, и всю войну будут меня жалеть.
Полно врать, никто на нас по-прежнему не смотрит, некогда, через пять или семь минут всему настанет конец. Но пусть Роза через силу улыбнется моим жалким хитростям, мне-то больше ничего не надо, мне кажется, мы можем мысленно перекликаться. А бабушка с внуком, штабист с женою, и еще две или три сотни человек не освоили это искусство, им приходится беседовать вслух. И чем тише они переговариваются, тем яснее я слышу их, будто мой слух настроен на посторонние голоса, будто я улавливаю их, как волны в радиоэфире, раньше срока выхожу на вахту. Роза молчит, и я молчу, мы держимся за руки и смотрим друг на друга, мы уже наговорились, как заключенные на свидании, и некому крикнуть нам: "На свидании полагается разговаривать! Разговаривайте". И пока мы сжимаем руки (пальцы потеют, пропитываются Розиным - не розовым - запахом), рядом длятся и длятся последние просьбы, наставления, признания, и пробиваются над ними два чистых женских голоса:
- А ваш отец?
- Мы попрощались дома. Я не хотела, чтоб он приезжал сюда, слишком тут шумно.
- Значит, не из-за меня?
- При чем тут вы, разве я знала, что вы приедете?
- Но вы хотели, чтобы я приехала? Или нет?
- Мы с вами давно попрощались, я ничего от вас не хотела.
- Да, вы правы, это было давно.
- Не смотри так, - вдруг перебивает Роза, не зная, что перебивает их. - Когда ты смотришь вот так, мне кажется, будто ты уже далеко.
- На это так тяжко смотреть? - спрашиваю я.
- Невыносимо.
Эфирные волны шумят вокруг, голоса взлетают, опережая наш флагман - их уже не нагонишь даже на скорости света. А у меня ноет сердце: дожили, еще мне не хватало инфаркта в мои годы, как меня медкомиссия-то пропустила, скажите на милость? Хорош я буду, если загнусь на борту, да не от вражеского выстрела, а от собственного упрямства, открою список случайных, дурацких потерь. Мне кажется, что я теряю Розу: кому-то из нас суждено умереть, и она может успеть раньше. Встряхнуть бы ее за плечи и прикрикнуть, как следует: только посмей меня не дождаться, только посмей умереть, уж я тебе тогда устрою!.. Да куда мне - я молчу и подслушиваю чужие излияния, и за ними уже не слышу мыслей Розы.
- Я хотела увидеть вас, Хильда.
- Ни к чему это, баронесса. Вы тратите на меня свое время.
- Ах вы, дурочка, когда вы уедете, у меня будет столько свободного времени, что я умру от тоски. Дайте мне лучше руку.
- И вы погадаете мне по руке?
- Поцелую.
- Все смотрят.
- Никто не смотрит, полно вам. Мы с вами совсем одни.
- Две минуты осталось, - тихо говорит Роза. - Давай прощаться.
Я целую ее, за две минуты я успею прикоснуться к каждой веснушке на ее осеннем побелевшем лице. Будь осторожна, Роза, не болей, не перетруждайся, не скучай, - нет времени на эти слова, не хочу я их произносить. Еще, еще минуточку... Мы будто попадаем в центр страшного состязания: все вокруг одинаково обнимаются и целуются ожесточенно. И я не удивляюсь - чему тут удивляться? - когда вдруг вижу случайно, как красивая баронесса обнимает свою девицу Мариендорф в капитанском мундире, и целует, словно невесту, целует, пока не раздается механический голос с неба: "До старта осталось сорок пять минут. Команде занять свои места. Дамы и господа, просим вам отойти за ограничительную линию". Вот и все, время вышло, и Роза прячет руки в карманы: боится, наверно, что я нарушу приказ и не отпущу ее. Зря боится - я повинуюсь, как повинуются все, я отступаю назад, но не отворачиваюсь (маленький бунт): мне хочется еще несколько секунд видеть ее - без шляпы и без перчаток, в сером пальто. Роза, Роза, алый цвет.
- Я буду тебя ждать, Аксель, - тихо выговаривает она, и ее шепот яснее и четче крика пробивает мою глухоту, - возвращайся скорее, я буду тебя ждать.
И еще я слышу эхо - искаженное эхо Розы: это красивая баронесса выпускает руку капитана Мариендорф, тоненькую такую руку, созданную для пера, а не для оружия, и говорит:
- Я буду вас ждать, Хильда.
- Дамы и господа, - равнодушно повторяет механический голос, - просим вас отойти за ограничительную линию.
Нам прокручивают дважды одну и ту же запись, если понадобится, и в третий раз поставят - но ни к чему, мы, подданные империи, удивительно дисциплинированный народ. Еще нет приказа построиться, еще можно держаться вольно - но мы все равно выравниваем ряды и подтягиваемся, переходим в состояние войны. Капитан Мариендорф застывает в нашем строю, никуда ей не деться, пусть приносит нам все несчастья на свете. Может быть, до заключения мира никто и не вспомнит, что она - все-таки женщина. Мы стоим с нею рядом и смотрим, как уходят все дальше за желтую линию моя Роза и ее красивая баронесса: клетчатые шарфики горят на их шеях, будто позывные чужих бедствий. И мне хочется сказать ей просто - мы оба в мундирах, мы оба равны, но я старше и я повидал больше: "Не плачьте, капитан, вот увидите - они нас непременно дождутся. Такие не нарушают обещаний, уж поверьте мне, капитан".