[m-lle-lucille]

Я обещала дописать фик за три дня без дайри - ну и дописала все-таки. Правда, получилось нехорошо. Вроде бы даже зло, хотя я не думала, что так выйдет. Но я боюсь, что он мало кому понравится. Ну, что ж поделать. Видно, сама я по натуре карга, и персонажам свою злость передаю.

52. Это, собственно говоря, сиквел к "Прочерку в зеркалах". Текст кислый и неприятный. Называется "Принципы автономии".

"Легенда о героях Галактики", PG-13, постканон, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф

- Итак, вы считаете, что упразднение университетской автономии при Голденбаумах дурно повлияло на развитие высших школ?
- Совершенно верно, ваше величество. Обратите внимание, в настоящее время неотмененная автономия продолжает действовать в высших учебных заведениях Феззана и бывшего Альянса, в то время как на планетах, ранее принадлежавших империи, автономия в университетах до сих пор не восстановлена. Поэтому студенты предпочитают получать высшее образование на новых территориях; что же касается университетов и высших учебных курсов старой империи, то, как вам известно, в последние годы набор в них существенно сократился. Они не выдерживают конкуренции, они устарели.
- Полагаю, вы правы. Я прочитала отчет об экспериментальном введении автономии в Императорской высшей музыкальной школе.
- Мне кажется, он выглядит весьма убедительно. Впрочем, я могу поручиться за ректора, он не стал бы лгать вашему величеству даже в мелочах, его отчету можно доверять.
- Вы так высоко цените своих друзей, баронесса.
- Я оцениваю их по заслугам, ни выше, ни ниже.
Подходит к концу третий год правления императрицы-регента. Пожалуй, позднее это время с полным правом назовут эпохой перемен: раскалывается янтарь, и муха-империя, ожив, перебирает лапками. Кажется, преобразованиям не будет конца, что ни возьми - просвещение, культуру, промышленность, прессу, - все обветшало, все надо ломать и выстраивать заново. И императрица Хильда с ледяным и невозмутимым азартом проводит реформы, не стесняясь прибегать к помощи людей "со стороны": тех, кто работает в неправительственных организациях, тех, кто занимается частным предпринимательством, тех, кто требует защиты прав и свобод. Она незаметно пестует новорожденное гражданское общество.
"Я в восхищении, ваше величество", - думает Магдалена фон Вестфален, глядя не в лицо ей, а поверх плеча, в стену, оклеенную однотонными обоями. Они уже не в первый раз встречаются и могут беседовать без смущения и без пауз: тема благодатна и бесконечна, лишь продолжительность аудиенции ограничена. И как забавно, должно быть, они выглядят вместе: две элегантные дамы в феззанских пиджаках и юбках до колена, с гладко зачесанными волосами; если не знаешь наверняка, то и не угадаешь, кто из них императрица. Кринолины, турнюры и корсеты канули в музеи, туда им и дорога, старые наряды не пережили столкновения с модами на присоединенных территориях. Одежда опережает сохранившиеся привилегии, демократически уравнивает аристократа и разночинца.
- Я очень признательна вам, баронесса, за вашу неоценимую помощь, - любезно произносит Хильда, завершая разговор. - Ваш опыт и ваши знания оказались чрезвычайно кстати. Без вас мы едва бы могли надеяться на то, что эффект будет получен в столь сжатые сроки. Благодарю вас.
- Вы слишком добры ко мне, ваше величество, - откликается Магдалена.
Они встают и улыбаются друг другу одинаково холодно и чопорно. Повторенная улыбка отвратительно изменяет их лица, превращает кого-то в отражение - но кого именно? Они обе достаточно горды, чтобы назвать зеркалом - ту, другую, что стоит напротив. Между ними нет ни стола, ни стекла, ни чьей-нибудь тени: своих мертвецов они давно похоронили. Холмики укрыты свежим дерном, памятники отполированы и вычищены, свежие букеты положены в изголовье. А они живы и должны бы разобраться между собой раз и навсегда - но у них нет времени на бессмысленные хлопоты и дрязги. Легче и приличнее вычеркнуть прошлое, притвориться незнакомыми людьми. Деловая дистанция оказывается очень кстати.
- Если не ошибаюсь, мы обсудили все, что хотели, - говорит Магдалена. - Если у вашего величества больше нет ко мне вопросов...
Она не договаривает и кланяется коротко, как мужчина: реверансы давно изгнаны из придворного этикета. Целуют ли руку этой императрице? Впрочем, это тоже пережиток прежней династии. Как странно - и десяти лет не прошло с ее падения, а кажется, миновали века. Возрождение невозможно, старая империя сваливается в яму, битком набитую дряхлыми державами, королевствами, царствами, республиками - и Византия там, и Рим, и Атлантида. Реставрации уже никогда не будет, возврат в прошлое не состоится, даже если маленький наследник умрет, даже если императрицу убьют мятежники. И Магдалена, словно сама сплела заговор, окидывает взглядом прямую, худую Хильду и очень спокойно и ясно воображает, как она упадет навзничь под выстрелами, и кровь польется из ее рта. Никому прежде она не желала такой смерти. Неужели уязвленная гордость говорит в ней, неужели она обижена на Хильду за то, что та вознеслась так высоко и оставила ее внизу.
О нет, Магдалена уже не молода, Магдалена уже переросла такую зависть. Сердце щемит от странной печали, всего на секунду - просто сбой в ритме, фальшивая нота. Будет ли следующая аудиенция? Да, почему бы и нет, через месяц или через год императрица опять призовет ее к себе и мягко попросит отчета о достигнутых успехах. Как мило, что она старается во все мелочи вникать, ни одной минуты не терять даром. И как измучится она к сорока годам, если станет продолжать в том же духе; она и сейчас слишком худа и бледна, она подурнела после замужества и родов. Той юной прелести, некогда прельстившей Магдалену, больше нет ни в глазах, ни в подкрашенном рте, длинные волосы скручены в узел, бриллиантовые серьги сияют в ушах. В чем ее упрекнуть, что ей поставить в вину? Она повзрослела, ничего удивительного, это закон природы.
- До свидания, баронесса.
- До свидания, ваше величество.
Дважды Магдалена не кланяется: раболепство ей не к лицу - и не в чести в новой империи; проще говоря, преувеличенная приниженность вышла из моды, никто больше не падает перед императрицей на колени и не выходит из комнаты, пятясь задом. Можно и повернуться к ее величеству спиной, она не оскорбится. Ах, как прелестно смягчаются нравы, прежде подобный промах дорого бы обошелся бедному невеже и фармазону. Иные времена настали, новые правители спустились поближе к земле. С ними можно жить без хлопот. И Магдалена мысленно опережает тело, внутренним взором видит, как выходит за дверь, в приемную (а она безлика и изящна, как в деловой конторе - феззанский стиль пробрался в высшие сферы) - а краем глаза замечает, как упреждающе, умоляюще рассекает воздух белая ладонь, и слышит в тот же миг удивительный, невозможный, смешной вопрос:
- Но теперь, когда эта аудиенция окончена, разве вы не хотите наконец назвать меня Хильдой?
Ее величество императрица, вдова Райнхарда Великого, Хильда Мариендорф - по-прежнему улыбается, но что-то жалкое и неестественное есть теперь в ее улыбке. Или это самовнушение, или свет и тень на мгновение искажают ее лицо? Магдалена останавливается вполоборота, как на сцене, театральные пылинки взлетают в воздухе. Слишком красиво и точно рассчитана фраза, чтобы быть спонтанным порывом, прорвавшейся мольбою - о нет, ее наверняка отрепетировали заранее. И Магдалена медлит, раздумывая, подхватить ли игру - или хлопнуть в ладоши два раза, отвернуться и уйти. Ведь никто и не увидит, как императрица провалилась, точно маленькая дебютантка, никто и не узнает о ее позоре. Все должно остаться по-прежнему, этот закон суров.
- Так вы не хотите? - повторяет Хильда, будто бы в шутку, и уголки губ дрожат - она упрямо держит улыбку и ждет ответа: тогда станет ясно, надо ли улыбаться дальше, или довольно, "нечего скалить зубы". - Как жаль, баронесса.
- Боюсь, я больше не имею права называть вас по имени, ваше величество, - отвечает Магдалена - а значит, уступает, сухим ответом продолжает предложенную мизансцену. И ни секунды не раскаивается в своей слабости, и не стыдится своего непостоянства. - Это было бы непростительным нарушением этикета.
- А если я сейчас позволю вам называть меня именно так?
- Если вы прикажете мне, разумеется, я повинуюсь.
- Я позволю, а не прикажу.
- Разница слишком ничтожна.
- Я попрошу вас, баронесса. Я хочу, чтобы вы назвали меня по имени, как называли в прошлом.
- Это прошлое прошло... Хильда.
За мгновение до того, как имя произнести, Магдалена еще не знает, что сдастся так быстро. Нежное и суховатое "Хильда" само слетает с губ, естественным продолжением фразы, и досадовать не на кого, и некого винить в рассеянности. Пожалуй, ей попросту хочется вслух позвать императрицу так, как ее девочкой звали, - и жаль упустить приятную возможность. В другой раз едва ли представится случай исполнить это бессмысленное и нахальное желание. "Хильда". Прелестное имя, редкое имя. В жизни Магдалены не было других Хильд, только одна - милая барышня Мариендорф, графская дочка; и о ней так сладко вспомнить, вызвав ее тень, будто прожитую любовь.
В глубине души она благодарна Хильде: прошедшее не позабылось, и им непросто беседовать, держа в уме невидимый остаток, укромную связь. Но стоит ли разрезать поджившую рану, разумно ли это? Магдалена не за себя боится - что ей сделается, она умеет отстраняться от собственных интрижек! - нет, за благовоспитанную Хильду, у которой в жизни, наверно, всего два постельных приключения было: с нею да с мальчиком-императором, маленьким Мюзелем, братом своей прелестной сестры. И что, в конце концов, она хочет услышать, кроме того, что уже сказано: все в прошлом, это было давно, мы тогда были другими людьми, не берите в голову, дорогая? Или ей нужно кое-что другое, или она ждет с затаенным пылом, с притворною скромностью, неуверенного предложения: а не начать ли нам все сначала?
- И вы жалеете о том, что было между нами?
- Как странно, Хильда, - Магдалена сама не замечает, как соскучилась по этому имени: можно его дважды не произносить, а она произносит, мягко выпускает его, как дым, из улыбающегося рта, - отчего вы думаете, что я жалею? Может быть, вы подозреваете, что я чувствую то же самое, что и вы?
- Я тоже не жалею ни о чем.
- Чудесно. Поверьте, я очень рада. Стоит ли вспоминать о прошлом теперь, если мы совершенно довольны друг другом?
- Вы не хотите говорить на эту тему, баронесса?
- Я просто не знаю, что сказать. Мне не в чем вас упрекнуть, не в чем вас обвинить. Я вспоминаю с удовольствием все, что было несколько лет назад, и я благодарна вам за то, что вы оставили эти воспоминания. Чего же вам надо еще?
- Вы не вините меня в том, что наши отношения прервались так быстро?
- За столько лет я бы уже давно простила вас, если бы вообще винила.
- В конце концов, - замечает Хильда странным, удовлетворенным тоном, - это вы меня бросили.
- Совершенно верно. Это я вас бросила.
- Может быть, в этом была моя вина?
- Помилуйте, никакой вины. Вполне естественное развитие событий, вы просто неопытны и не знаете, как это обычно бывает. У нас с вами был каникулярный роман.
- И вы сами в это верите? - проницательно допрашивает Хильда. Она чутка, она слышит фальшь и в хорошо поставленном голосе, в конце концов, у нее такая работа - распознавать ложь в сладких и гладких рапортах. Но в неслужебное время можно и получить заслуженную отповедь - не лезьте не в свое дело, ваше величество, не будьте слишком настойчивы в частной жизни.
- Согласитесь, теперь уже не важно, верю я в это или нет. Но я удивлена, что вы вновь заговорили о той давней истории, мне казалось, с ней давно покончено.
- Вы лукавите, баронесса.
Конечно, она лукавит. Соблазн так велик: не признаться ли в любви бедной, одинокой императрице, не раскрыть ли ей объятия, предварительно обговорив соответствующую плату? Кажется, этюд незаметно меняется: они переходят от встречи старых любовников - к беседе клиента и дамы известного поведения, шуршат невидимыми купюрами и пересчитывают золотые монеты. Но это картина из внутреннего театра, глубоко упрятанное переживание, а внешне они ведут себя вполне пристойно: пустое пространство - залог приличий - разводит и разделяет их. Эротические намеки скрываются в тени, для них еще не пришло время.
- Вам так одиноко, ваше величество... простите. Вам так одиноко, Хильда?
- Нет. С тех пор, как я снова встретилась с вами, я больше не чувствую одиночества, - прямо отвечает Хильда. Примета возраста или статуса - утраченная стеснительность: теперь она может говорить откровенно, не изворачиваясь и не кокетничая. Ей ничего не будет за ее признание. - Оттого я и решила побеседовать с вами не как императрица, а как частное лицо.
- Что ж, понимаю. Вам нужен друг, но отчего непременно я?
- Вы не хотите быть моим другом?
- Я не вижу никакой выгоды в дружбе с вами. Вам нечего мне предложить, - говорит Магдалена, и удивляется своей жестокости, - вы уже не молоды. Я предпочитаю молодых и хорошеньких.
- Что же, я постарела?
- Да. Вы постарели и подурнели. Но дело не только в этом. Мне не нужна ваша власть, а что еще вы можете мне предложить? Императорское ложе? Благодарю покорно.
Хильда сносит удары с улыбкой: ей все равно, ей наплевать, пусть Магдалена говорит, что хочет. И в ее лице появляется юношеская твердость, упрямая складка прорезается у рта. Ей так давно, наверно, никто не бросал вызов, ее приказы и просьбы выполняли беспрекословно и быстро. Она не избалована, нет, но она отвыкла от строптивцев. И Магдалена не смогла бы избрать лучшей тактики - чтобы на живую нитку стянуть разрыв, вновь начать с того же места, на котором они остановились когда-то. Хильда молодеет, еще несколько минут - и она станет такой, какой была тогда, в двадцать лет, целую эпоху назад: плоскогрудой девочкой в тунике и сандалиях, девочкой-эфебом, веселой, умной, алчной. И сумеет ли Магдалена устоять перед ее очарованием? О нет, она еще обороняется, она придает слову "дружба" самый грубый и низменный смысл, небрежно прикрывает тряпкой его наготу: как в разговорах старших при детях, где фраза "они дружат" означает - "они спят вместе". А Хильда наступает, пробуя свои силы, и двусмысленности отбрасывает прочь, говоря напрямик:
- Но вы любили меня, баронесса?
- Любила ли? - переспрашивает Магдалена. За самонадеянность надо наказать Хильду и за нескромность, за то, что она смеет задавать такие вопросы. - Боюсь, что нет. Если б вы знали, сколько у меня было таких увлечений! Но вы, конечно, были слишком невинны, и вам казалось, что я в вас влюблена. Прошу прощения, я неосознанно ввела вас в заблуждение.
- Ничего страшного, я рада, что вы говорите искренне. Вы же искренни, не правда ли?
- В таких вещах я предпочитаю не лгать. Вы были милы, юны, амбициозны... вы были не похожи на других девушек из дворянских семей, и поэтому вы мне нравились. Я думала, вам уготована замечательная судьба.
- Вы не ошиблись, - любезно замечает Хильда.
Короны нет в ее волосах, худую руку не тяготит скипетр: она лишена примет императорской власти, она приветлива и проста, дружелюбна, внимательна - почти идеальная женщина, образец для миллионов восхищенных девочек. О ее незаурядной судьбе грезят школьницы и сочиняют в тетрадках романы: несчастная любовь императора, умирающего от болезни, и императрицы, остающейся ему навеки верной - отличный, проверенный временем сюжет; через полсотни лет романы опубликуют, снимут фильмы, растиражируют чудесную пару на конфетных обертках и расписных тарелках. Так ей и надо. Немного кича не помешает - одними военными подвигами сыт не будешь. А ей взамен суждено доживать век вдовой, вечно хранить верность умершему императору: подданные не простят ей разрушения мечты, не позволят обзавестись любовником или вторым мужем. За все надо платить, моя радость. Ей приходится тяжелее, чем покойному супругу, брак и власть не охладили ее кровь - и скучно ей одной по ночам, и холодно под одеялом. Зато к нежной женской дружбе люди относятся снисходительнее и проще: от названой сестры и наперсницы императрица не забеременеет и не родит нечистого ребенка, не разожжет усобицу и смуту. Куда не кинь - сплошные выгоды, осталось только отыскать подругу, а дальше плоть свое возьмет.
- Я ошиблась, - в тон ей отвечает Магдалена. - К сожалению, вы оказались... как бы выразиться?.. конформнее, чем я думала. Мне очень жаль.
- Вас так оскорбил мой брак?
- Разочаровал, а не оскорбил. А впрочем, я предвидела, что этим все и кончится. Вы же так хотели утешить... его величество.
- Вы обижаете меня, - спокойно замечает Хильда. - Я этого не заслужила.
- Прошу меня простить.
Нельзя же через шесть лет после расставания, через три года - после свадьбы, - бросать ей с ослепительной и бессмысленной ревностью: "Вы меня разочаровали, а не ваш брак, вы меня разочаровали, потому что сдались и проиграли, и вся ваша власть - награда за хорошее поведение!". Горе побежденному, горе покинутой - нет, покинувшей. Никто ее не гнал, она сама оставила Хильду, отпустила ее, а теперь смеет предъявлять на нее права. Наверно, и впрямь подступает старость: вот у Магдалены уже и характер портится, и ведьминский голодный блеск оседает в глазах. Отжившее, позабытое восстает без пощады, настигает и накрывает зеленою волной, перебивает дыханье.
Она прекрасно помнит день помолвки - не надо переходить в прошедшее время, в ее сознании все свершается во времени настоящем. В конце года она окончательно перебирается на Феззан: Один, утративший столичный статус, теряет и былое величие, опускается, смиряется, в несколько месяцев становится провинциальной глушью. Там очень скучно жить, там можно состариться до срока, а Магдалена дорожит своей молодостью. Декабрь пролетает незаметно, сменяется год, и наступает январь, она легко приживается на этой беспечной земле. На Феззане нет стариков - "мы состаримся, когда умрем, понимаешь?", объясняет ей однажды зимним утром рыжая скрипачка-феззанка. "Когда умрем, не раньше", - повторяет она, лениво потягиваясь (ей двадцать лет, она думает, что будет жить вечно), а потом встает с постели и включает видеоэкран, и произносит громко:
- Ого, смотри-ка, - они с первой встречи говорят друг другу "ты", это приятная новизна, новоимперское панибратство, - да никак ваш император собрался жениться? Ну и ну!
На экране они поднимают бокалы: златовласый красавец жених и скромненькая невеста в длинном платье - взор потуплен, краска на щеках, смущенная улыбка. Серенькая птичка рядом с разукрашенным юнцом: он кажется вдвое красивее рядом с нею, она не смеет затмевать его; мифологический брак солнца и луны свершается снова. Магдалена и не узнает ее с первого взгляда: кто это такая? как она умудрилась окрутить непорочного императора? А феззанка продолжает насмешливо и равнодушно:
- Эта свадьба происходит не слишком рано. Его величество заглаживает грех, как честный человек.
Под платьем выступает живот - небольшой, но уже заметный. Какой срок? Три месяца, четыре? Может быть, и больше, Хильда такая худенькая. Она проговаривает про себя это имя - и лишь тогда, запоздало, узнает невесту, и чувствует, как внутри волной, словно рвота, поднимается отвращение. Ее не беременность возмущает, а все вместе - помолвка, и платье, и опущенные глаза, отросшие волосы, бокал в хрупких пальчиках, крики "ура". Что за безвкусный розыгрыш, что за мерзкая пародия на счастливое окончание романа! Феззанка смотрит искоса и руку протягивает, гладит Магдалену по спине. На кончиках пальцев у нее мозоли от струн.
- Что с тобой? У тебя такое злое лицо, мне страшно.
- В самом деле? Не бойся, я на тебя не злюсь.
- Я знаю. Ты злишься на нее. Ты с ней спала?
- Почему непременно с ней, а не с ним?
Феззанка посмеивается тихо и низко. С нею легко откровенничать, она все перевидала и ничего не стесняется. Феззанцы проще смотрят на любовь, феззанцы не благоговеют перед императором и не ликуют, узнав о грядущей свадьбе, - для них это всего лишь лишний нерабочий день, пустячок, но приятно. А он пусть женится на ком хочет - на проститутке, на карлице, на переодетом мальчике, на деревянной кукле, вольно ему, белобрысому щенку. И феззанская трезвость успокаивает Магдалену, и прикосновения жестких пальчиков мало-помалу выгоняют из ее тела гадливую тошноту.
- У нас о нем говорили, что он либо импотент, либо убежденный девственник, либо мальчик для мальчиков, - насмешливый голосок поет, как скрипка, все излагает напрямик, без обиняков. - Ты бы не стала тратить на него силы.
- Ты права. Ну а на нее - стала бы?
- Значит, было в ней что-то, раз она тебе понравилась. Она и теперь ничего, хорошенькая. Вот если бы ей обрезать волосы, вытряхнуть из платья и сделать аборт...
- Довольно, - обрывает Магдалена и опрокидывает ее на постель, нависает над нею - спиной к экрану, чтоб не видеть этих бессмысленных, враждебно-радостных лиц. - Довольно, хватит. Я водилась с ней очень давно, можешь не ревновать.
- Я не дура, чтобы ревновать тебя к каждой овечке. И ей теперь не до тебя, ты ей больше не понадобишься, сердечко мое. А знаешь, вон у того типа в сером кислый вид, почти как у тебя, - продолжает феззанка - видно, камера переходит в зал, туда, где стоят восхищенные подданные, и Магдалена едва не оборачивается, как любопытный Орфей - в последний раз бы взглянуть на Эвридику, и пусть уходит, куда хочет, - эй, послушай, а может быть, твоя зазноба увела у него императора?
- Моя милая, да ты бредишь.
Воспоминание развертывается в несколько секунд, пролетает в ускоренном темпе, как перемотанная пленка. Веселый бред может обернуться чистой правдой: император, императрица и министр легко составляют любовный треугольник; нет - составляли прежде, пока втроем были живы. Императрицу обвели вокруг пальца, обыграли, бросили одну, будто нелюбимую и обманутую жену. Ах, как просто и грациозно закончился роман: бедный министр погиб за несколько часов до смерти императора, встретил его на том свете. И Магдалене, как девчонке, хочется созорничать, участливо и небрежно спросить Хильду: "А ваш супруг был вам верен?" - изменял он вам или нет, сердечко мое?
- Вы счастливы? - вежливо осведомляется Хильда, первой задает неудобный вопрос, сознательно переступая границу. Ненужная интимность выглядит нарочито, но она нарушает правила приличия с очаровательной легкостью, не смущаясь перед Магдаленой. Что может быть милее разговора о счастье, и о чем еще беседовать двум взрослым женщинам, улучив свободную минутку между делами? Ах да, на худой конец остаются еще дети - чудесная тема.
- Да. А вы, ваше величество?
- Пожалуйста, называйте меня Хильдой.
- Как вам будет угодно. Итак, вы счастливы, Хильда?
- Мне кажется, да.
- Вот вы и солгали, - с улыбкой говорит Магдалена, - и даже не попытались скрыть свою ложь. Нехорошо, Хильда. В вашем положении нужно аккуратнее говорить неправду, это великое искусство.
Законы смягчились вместе с нравами: за оскорбление величества больше не отправляют на эшафот, на каторгу или в ссылку, подданным позволено болтать, что угодно, самое ужасное - если они, облеченные высокими постами, в опалу попадут и в отставку. Но они и без того уважают императрицу - в память о покойном императоре, осенившем ее своим крылом; они никогда не станут распускать языки. А с вольнодумцев взять нечего, и Магдалена, так уж и быть, соглашается поиграть по предложенным правилам, притворяется, будто они снова близки и равны, нежно журит Хильду - и ждет ледяного ответа, окончательного обрыва связи. С чужою гордостью шутить опасно.
- Отчего же вы решили, что я солгала? - кротко спрашивает Хильда, но смотрит злыми, посеревшими глазами. - Или вы считаете, что я до сих пор должна быть несчастной и безутешной вдовой?
- О, нет, я так не считаю. Вы несчастливы вовсе не потому, что овдовели, не прожив в замужестве и года, это не ваша история. Я полагаю, вы быстро утешились, вы не из тех, кто похоронит себя заживо и придумает себе пылкую любовь к умершему супругу - особенно если любви не было вовсе. Но вы сошли со своей дороги, и вы переменились.
- Что же, неужели я переменилась к худшему?
- Сложно сказать. Вы нравились мне иной.
- Больше я вам не нравлюсь? А вы не думаете, баронесса, что я всего лишь выросла? Я при всем желании не смогла бы вечно оставаться семнадцатилетней, как вам, наверно, хотелось бы.
- Двадцатилетней, Хильда, - уточняет Магдалена. - Тогда вам было двадцать лет.
Они обе правы: Хильда отсчитывает время с одной вечерней автомобильной прогулки, с первого своего "взрослого" свидания; Магдалена назначает нулевым меридианом - несколько ночей в эпоху безвластия, полнедели любви. Между семнадцатью и двадцатью годами разница невелика: чем дальше уходишь от них, тем теснее они сливаются, становясь единою, нераздельною юностью. Наверно, не нужно вовсе уточнять чисел, а просто сказать: "Тогда вы были юны", - и ничего не добавлять, и ни в чем ее не винить. Ах, как странно, что она даже мимоходом не отметает и не опровергает обидное подозрение - мол, ваш брак был не по любви, не вступается за супружескую честь покойного императора. Не снисходит до оправданий? О нет, всего лишь замалчивает неприятную тему, на мягких лапках ее обходит - дипломатка, грациозная, как кошка. И Магдалена против воли любуется ею - или дальним, давним образом самоуверенной и свободной девочки, которой она была когда-то, пока не превратилась в куклу на экране, в милую скромную птичку-жену. Ее замужество - это прочерк, мертвый сезон; девичество и вдовство - значки слева и справа. Красивый шифр, изящная тайнопись для дневников новой Анны Листер. Возможно, все гораздо скучнее: истина - в прямой черте посередине, в замужестве и материнстве, все остальное - розыгрыш, комедия и ложь. И все ее порывы, ее ум и ее нрав были подчинены одному желанию - выйти замуж и родить, прислониться к чьему-то плечу. В таком случае, она просчиталась - плечо оказалось слишком хрупко и нежно. Поделом ей. Магдалена не только любуется - но и судит ее без снисхождения, и не хочет ничего слышать, не хочет ее прощать. Проснувшаяся обида постукивает в груди, и она узнает мелодию - "Che faro senza Euridice".
Хильда стоит, расправив плечи, покойно опустив руки вдоль тела - изящная молодая женщина в хорошо сшитом костюме. Часики тикают на стене, минуту за минутой отсчитывают украденное, неназначенное время. Солнечная комната угрюма, как тюрьма, бумаги придавлены каменным пресс-папье, окна закрыты от шума и ветра. Подданные и посетители, добившиеся аудиенции, должны чувствовать себя непринужденно и просто, и не смущаться, беседуя с императрицей. А Магдалена не смущена, но на сердце у нее лежит тяжесть (копия пресс-папье?), и ей грустно, как больному, подозревающему, что он из больницы не выйдет живым. Ей тридцать пять, а она уже стареет - и вот, смотрит на ее величество Хильду и хочет попросить: "Ну пожалуйста, подстригитесь, я не могу узнать вас с длинными волосами".
- Наверно, я тоже солгала вам, - говорит она вслух и поясняет с легкой надменностью, - наверно, вы нравились мне больше, чем я хотела бы, вы были мне очень милы. Не то чтобы я вас любила, Хильда, но сейчас мне кажется, что я была к вам очень привязана. Впрочем, не обольщайтесь, это может быть и самообман.
Дымка времени размывает очертания и искажает чувства, добавляет романтические полутона, смягчает резкие штрихи. Пройдет еще десять лет, и она уверится, что любила Хильду взахлеб, а та отвергла ее любовь, посмеялась над нею. И со старческой мстительностью в душе она станет перебирать и перекраивать воспоминания, все оправдания себе заберет, всю вину свалит на бедную Хильду. До чего жалкое будущее ждет ее, большего унижения нельзя и придумать.
- Вы очень много значили для меня, - мягко и мелодично отвечает Хильда - и в полную силу звучит ее гибкий, вкрадчивый голос, обвораживает, как прежде. - И я грустила, когда мы с вами стали видеться все реже и реже.
- Вы были заняты на службе, ничего удивительного.
- Мне даже казалось, что вы избегаете меня.
- Вы уставали, и я не хотела вас тревожить.
- Вы меня не тревожили, - возражает Хильда, чувствуя недоговоренность, мягкую расплывчатость объяснений. А ей нужна незамутненная ясность, ей во всем милы четкие линии. - И вы знали, что вы не можете меня потревожить. Я всегда была рада вас видеть.
- Что ж, верно. Тогда я выражусь иначе: я не хотела вмешиваться в вашу жизнь. У вас были свои заботы, у меня свои, и ваша служба...
- Моя служба? А впрочем, вы правы, моя служба заменила мне все остальное.
- Но вы были очаровательной карьеристкой.
Только это дурной тон - делать карьеру через постель. И разгадка лежит совсем близко, прямо под рукой, Магдалена смеется про себя - ну кто бы мог подумать, что все так просто? Ее милые юные протеже, ее прелестные подопечные, от мальчика-пейзажиста до рыжей скрипачки, от простодушного поэта до провинциальной арфистки, тоже лезли наверх, частенько задерживаясь в ее объятиях, как будто не было иного пути. Иным она помогала и бескорыстно, она никогда не была паучихой, охочей до нежного мясца, но в конце концов она приторговывала протекциями за ласки, и своих любовников и любовниц поддерживала охотнее, чем просто талантливых мальчиков и девочек. И не потому ли она теперь обижается на Хильду, что та добилась власти, не с нею переспав, а с кем-то другим? "А если б вы захотели, я сумела бы сделать вас императрицей" - ах, эта леди слишком много обещает, и не выполняет своих обещаний. Ее влияние замкнуто в театральном кругу, в беспечной вольнице, где короли ежегодно сменяют друг друга. А к чему Хильде такая ненадежная власть, с ее-то политическим мастерством?
"Я обижена на вас за то, что вы мне ничем не обязаны" - вот как должен звучать правильный ответ. И ничего к нему не прибавить - это красивая, закругленная, почти математическая формула. Магдалена прокатывает ее во рту, пробует языком, как леденец, как каплю вина. Хильда ей ничем не обязана, Хильде не за что ее благодарить, из этой пустоты, из не-благодарности и растет разочарование. Ни один счет Магдалена не может представить к оплате. Неприятное чувство - неоткуда ждать возвращения долгов.
- Может быть, я обязана именно вам своей карьерой, - произносит Хильда, изумительно перекликаясь с ее мыслями - и это больше, чем ясновидение, это таинственное совпадение, отголосок единого сознания любовников и друзей. - Ведь вы поддерживали меня и никогда не говорили, что мои мечты - это вздор.
- Я верила в вас, только и всего. Мне не стоило труда ободрить вас и пожелать вам успеха. Жаль, что ваши мечты не сбылись.
- Ах да, я ведь хотела стать министром.
- Или начальником штаба.
- А не стала ни тем, ни другим.
Хильда никогда не признается, что не желала забираться так высоко - да и ложью будет такое признание, кто же, мало-мальски властолюбивый, не мечтал хоть раз в жизни стать единоличным правителем, все взять в свои руки? Ей никто не смеет приказывать, ей почтительнейше возражают от ее великого либерализма, а будь она построже - все ходили бы по струнке и нахваливали свою императрицу с завидным рвением (хотя куда бы дальше, ее обожают, как покойного императора - истово и сладострастно). А глумливая и печальная истина прячется в темноте: что ум, что таланты, что изворотливость и политическое чутье - ничто не пригодилось ей, чтобы стать выше всех, за свой постельный труд она получила награду. Старой доброй имперской проституцией отдает история ее взлета. Или сравнение чересчур грубо?
- Да, - откликается Магдалена, - вы не стали ни тем, ни другим. Но вы хотя бы попробовали, это уже дорогого стоит. Может быть, у вас найдутся последовательницы, которые будут удачливее вас.
- Я была бы вам очень признательна, если бы решили... теснее сотрудничать со мной. Я могла бы предложить вам должность в министерстве просвещения или в министерстве культуры.
- Нет, боюсь, это не для меня. Я слишком стара для государственной службы.
- Зачем же вы так говорите? - с легким упреком замечает Хильда. - Вы всегда будете молоды.
"Вы состаритесь, когда умрете" - она не знает этого заклинания, но додумывается до него сама, в другие слова облекает. Ее взгляд снисходителен и легок: она будто и не замечает, что лицо Магдалены уже не молодо, а моложаво, тронуто непроходящей усталостью. И пусть кожа все так же бела и гладка, пусть тоненькие морщинки добавляют ей пикантности, как мушки, как пудра, обращают в галантную любовницу былых времен и в торговку извращенными ласками - ее весна давно позади, и даже лето близится к концу. В календаре сменяются августовские дни. Красота никогда не покинет Магдалену, пальцы не скрючатся, как когти, в черных волосах не пробьется седина - но страшным холодом повеет от нее в старости, и юные девочки и мальчики станут вскрикивать удивленно: "Ох, какие у вас ледяные руки!" - ощутив ее прикосновение.
- А вы всегда будете моложе меня, - улыбнувшись, отвечает она. Так успокаивают младшую сестру, жалеющую, что ей никогда не дорасти до старшей. - Даже эта власть вам к лицу. Вам нечего бояться. Ну а теперь, если позволите...
- Вы все-таки хотите уйти?
- Я же не могу остаться с вами до ночи. И что скажут те, кому было назначено после меня? Будьте благоразумны, ваше величество.
- Хильда.
- Да, будьте благоразумны, не обижайте подданных понапрасну, Хильда, ведь вы знаете об этом сами. Вас должны любить, а с любовью надо обращаться аккуратно, она слишком хрупка. Не позволяйте себя разлюбить. И прощайте, пора.
- Вы позволите поцеловать вас на прощанье, баронесса? - спрашивает Хильда. - Или вы так горды, что не целуетесь, а кланяетесь по старинке?
Она ничего не забывает, она ничего не предает - а Магдалена облыжно обвиняла ее в короткой памяти. Возвращенные слова бьют наотмашь, сердце пронзают, и кровь льется на пол, и Магдалене жаль этой крови. Расплата не мучительна, раскаяние печально и нежно. Давно пора развязаться с прошлым, они обе, наверно, и не знали, что так тяготятся своею сокрытой связью. Так ломают неправильно сросшиеся кости, беспощадно выпрямляют искривленные позвонки. Больно, но надо. И к боли примешивается восторг: она помнит, она помнит каждое слово, все, что было до той прогулки, все, что было после. Какое удивительное счастье.
- Поцелуйте, - отвечает Магдалена. - Я не гордячка, а вы?
- Я тоже.
Она не двигается: раз Хильда сама предложила, пусть и подойдет - сама, спустится по лесенке с невидимого возвышения. Ее походка изменилась, стала мельче и осторожнее, и ничего удивительного, ведь в узкой юбке не шагнешь так легко и свободно, как в брюках. И Магдалене вдруг хочется спросить - а что сталось с ее девическими костюмами, с пижамою в мелкую клетку, с фрачною парой, с сюртучками, галстуками, рубашками, с ворохом одежды, пахнущей ее телом, ее потом, ее лавандовыми саше? Неужели она все выбросила прочь, расставаясь с прежнею жизнью, выбросила, как платья умершего человека, которые уже никому не пригодятся, даже бедным? Как жаль. Сохранить бы пару ее перчаток, или шейный платок, или сорочку - как призрак, как кокетливое воспоминание о молодости, как любовную записку. От нее теперь пахнет не лавандой, а сухими и строгими духами, она преобразилась, она до последнего атома - другая, и не ее Магдалена когда-то - любила ли? Нет, не любила.
И когда Хильда подходит ближе, Магдалена верит в свою нелюбовь и равнодушно подставляет ей щеку, играет старуху в чепце, уставшую от прощальных поцелуев. Все-таки, мало чести быть императорской или императрицыной любовницей - это утомительный, затратный, невеселый разврат. А Магдалена хочет до конца жизни любить весело и добровольно, только с молодыми водиться и согреваться у их огня. Хильда для нее уже стара, Хильда просто - не для нее. Она повторяет про себя эти формулы отречения, вбивает себе в голову, чтоб не ослабеть в последний момент, не поддаться собственным фантазиям. Она слышит, как пробивается запах лаванды сквозь искусственные, нерасшифровываемые духи. Зеленоглазая Хильда смотрит на нее близко и весело, улыбается и произносит что-то беззвучно - нет, просто губами двигает, как немая, как отражение в озере. Как будто с каждым шагом слетал год с ее плеч - и вот она стоит вплотную, юная и нестриженая, обросшая, точно бродяжка, с нелепыми бриллиантами в маленьких ушах. Шея так тонка в кружевном воротнике, манжеты выпущены на треть ладони.
- Не сердитесь на меня, баронесса, - говорит она и целует Магдалену.
- Разве я сердилась на вас? - отвечает Магдалена и обнимает ее крепче, чем надо бы - так, чтобы хрустнули ребра и дыхание перехватило. - Полно вам, что за вздор?
Сквозь непривычную одежду, зажмурившись, годы спустя после последнего объятия - она узнает это худое, мальчишеское тело. Беременность не исказила стройные линии; а, как долго, наверно, рожала Хильда, узкобедрая и напуганная, смятая болью. Но все уже позади, второго ребенка не будет, она не отяжелеет снова. На губах остается сладковатый смазанный след - увы, не для поцелуев создана эта помада, а для красоты. И Магдалене хочется стереть краску с ее рта, последнюю преграду убрать. Как давно они целовались, как быстро отвыкли от поцелуев - и одно прикосновение не восстановит былого, даже окончательным примирением не станет. Настороженность окружает их, как облако статического электричества; они смотрят друг другу в глаза, словно прикидывают - не поцеловаться ли еще раз, не сойдет ли второй поцелуй легче и приятнее? Но для него еще не пришло время. Хильда низко опускает голову и упирается лбом в плечо Магдалены, старомодная шпилька высоко вылезает из узла на затылке. И Магдалена двумя пальцами вытягивает ее и бросает на ковер. Если б под рукой были ножницы, она вытряхнула бы все заколки и шпильки, забрала в горсть распущенные тонкие волосы и отрезала их, подстригла бы императрицу, как древнюю земную монашку, как лунную схимницу.
- Вам так не нравятся мои волосы? - Хильда чувствует прикосновение к голове, прохладные пальцы опасны, будто сталь. - Как странно. А мне все говорили, что я похорошела, когда отрастила косу. Мне лгали?
- Нет, что вы. Так говорили те, кому стриженая женщина казалась уродливой. Они не лгали, а от души радовались за вас.
- Но вы не радуетесь. Жаль, мне казалось, я стала похожей на мою мать, а она так нравилась вам.
- Нет, - ровно отвечает Магдалена, - вы на нее ничуть не похожи. Ничего общего, поверьте мне.
- Я совсем забыла ее, - тихо произносит Хильда.
Сколько лет прошло со смерти графини Мариендорф? Тринадцать или четырнадцать, еще одна зарубка на хронологической шкале, почти сгладившаяся насечка. Черты исчезают из памяти, голос глохнет, и только тени скользят по опустевшему, покинутому дому, только нотная тетрадь с пометками пылится в шкафу, только слышится по ночам шум шагов и долгий звук тронутых клавиш, и в зеркалах она мелькает со спины - поседевшая до срока, в лиловом или пепельном платье до пола. Родственные связи разорваны: как будто взросление убило последнее слабое сходство, когда мальчик Хильда стала женщиной. Материнство не приблизило ее к умершей матери, еще дальше увело - прочь от истинного облика, к выдуманному образу, к усредненному эталону хозяйки и хорошей жены. Овдовев, она в пустоте очутилась, не с кого было брать пример, нечего было воображать. Теперь она похожа, наверно, на своего отца, она не вдова, а вдовец, больше супруг, чем супруга. И все-таки девичество невозвратимо, и - как знать? - не о невинных ли ласках графини вспоминает она сейчас, в объятиях Магдалены? Молодой император не встает третьим рядом с ними, он похоронен и усыплен накрепко, он не нарушит покоя живых; но незваной и непрошеной третьей проходит кроткая графиня, их разделенное наваждение. Хильда ищет ее в Магдалене, Магдалена ищет ее в Хильде, они обе прилежны в бесплодных своих поисках, и обе упорно отказываются признать, что ее нет ни в ком - и нигде нет, ее тело истлевает в земле Одина, и слуги ухаживают за ее могилой.
- Вы были ребенком, когда она умерла, ничего удивительного, что вы забыли, какой она была. Но я еще ее помню.
- Вы любили ее?
И не прочесть, что за смысл вкладывает Хильда в этот вопрос, о какой любви говорит - чувственной или сочувственной, дружеской, нежной, вожделеющей, мимолетной. Спрятано ли в ее речи болезненное любопытство, удивление - как, неужели кто-то, кроме отца, мог любить ее мать? - или ревность и обида за то, что она сама снова заменою стала, за то, что даже Магдалена видела в ней кого-то другого? Но каким бы ни был подтекст, но что бы ни скрывалось за оболочкой слов, - Магдалена знает, какой вопрос прозвучит следом, как только она ответит:
- Да.
Ошибки быть не может. Хильда поднимает голову и заглядывает ей в глаза, и спрашивает снова то же, что спрашивала прежде, будто надеется, что во второй раз ее утешат:
- А меня вы любили?
- Нет, Хильда, - у Магдалены нет для нее утешения. - Вы уже знаете - нет.
- Тем лучше, правда? Я тоже вас совсем не любила. И никого не любила, - тихо и удивленно добавляет она. - Довольно странно, не правда ли?
- Ничего странного. Вы всегда были скорее умны, чем сердечны, и мне нравилась ваша рассудительность... и ваша холодность. Мы с вами прекрасно подходили друг другу, я тоже не из влюбчивых.
- Разве нет?
- Конечно. Я ищу только дружбы, тем лучше, если она соединена с наслаждением.
- А наслаждение без дружбы вам знакомо?
- Разумеется. Но это не для вас, - с усмешкой отвечает Магдалена. - Вы тоже ищете дружбы, Хильда, но наслаждение вам кажется неважным, досадной необходимостью или побочным эффектом.
- Нет, вы не правы, вы ошибаетесь, баронесса.
Отрицание, пожалуй, чересчур решительно и резко: холодная Хильда боится, что ее уличат в чрезмерном целомудрии, в презрении к телу. На пальчиках она балансирует, как танцовщица, стараясь сохранить верность мужу, притвориться нормальной женщиной со здоровыми желаниями, разбудить спящее сладострастие (в хрустальном гробу оно спит), сберечь репутацию, получить удовольствие. Между запретов она лавирует изящно и умно, но глаза у нее завязаны, и ей приходится идти вслепую, наугад. В конечном счете она сама не знает, чего хочет. А Магдалене гораздо проще существовать в своем раз и навсегда определенном, гедонистическом, легкомысленном пространстве: смех хранит ее от серьезных сумасбродств. Маленькое симпатичное сходство до сих пор связывает ее с Хильдой: они обе слишком умны, чтобы сойти с ума.
- Вы будете теперь моим другом?
- С наслаждением или без?
- Я должна решить прямо сейчас?
- Когда угодно, Хильда. Нам некуда торопиться.
У этой фразы два смысла: время непрерывно и время дискретно, им незачем спешить - и им нужно спешить сейчас, в эту минуту; вот-вот может, постучавшись почтительно, войти адъютант и сообщить, что министр просвещения ожидает приема у ее величества. Расписание жестко и непреложно, Хильда не смеет из него выбиваться, и не поступится им ради вновь обретенного - и обретенного ли? - друга. Им хочется разойтись и освободиться ненадолго, они слишком сильно отвыкли от близости и неделовых бесед. Если объятие продлится еще чуть-чуть, им станет неловко.
Магдалена целует ее в уголок губ, чтоб не смазать остатки помады: министр просвещения ожидает лишние три минуты, и у императрицы не хватит времени на то, чтобы в промежутке поправить макияж. А он, близорукий, не заметит шпильку на сером узоре ковра. Поцелуй бесчувственен и быстр, Магдалена чересчур часто целовала в своей жизни и разучилась придавать большое значение этим ласкам: они скользят и пропадают бесследно. Наверно, Хильда ощущает их иначе, острее и печальнее - ее-то целовали реже, и каждый поцелуй казался знаком чего-то большего. Понимает ли она теперь, что прикосновение вовсе не означает преданности, физическая и душевная приязнь разведены и не всегда являются вместе, и можно любить другого человека и не ложиться с ним в постель? Но и это откровение запоздало, все позади, и Магдалена выпускает ее из рук. Ладони еще полны ее худым телом, легким, как воздух.
- В следующий раз наденьте, пожалуйста, брюки, - говорит Магдалена, и снисходительно треплет по щеке ее величество Хильду. Игра заканчивается, вот-вот упадет занавес, и в зале - за дверью - уже слышится шорох: министр просвещения устал ждать своей очереди. Пора включать свет. - И подстригитесь покороче, а то вы ужасно лохматая.