[m-lle-lucille]

Пересматривание последнего десятка серий ЛоГГ принесло печальные плоды: я написала драббл, который, боюсь, никому не понравится. В первую очередь он не понравится шипперам пейринга Райнхард/Хильда, поэтому я вполне серьезно прошу их (если они, конечно, появятся): не читайте этот фик, особенно если твердо уверены в том, что Хильда была с Райнхардом совершенно счастлива и иной судьбы не хотела. У меня же все ее появления в ранге невесты и замужней дамы оставили очень тяжелое впечатление, вылившееся в этот драббл.

49. В общем, эта определенная попытка заглянуть за кулису, посмотреть на Хильду с другой стороны, в частной обстановке, с одним человеком, с которым она могла быть откровенна - с ее отцом. Махровый ангстище, да. Повторяю: шипперам пейринга Райнхард/Хильда лучше это не читать. Но если что - успокаиваю и предупреждаю: отступлений от канона тут нет, все заканчивается так, как у Танаки. А это - просто закулисный, промежуточный кусочек. Называется скучно: "Свадьба".

"Легенда о героях Галактики", PG, Франц фон Мариендорф, Хильда фон Мариендорф

Граф Мариендорф и после пятидесяти лет не расстался со счастливой способностью, свойственной молодым людям, - засыпать накрепко, едва коснувшись головой подушки, все заботы и волнения отложив до утра. Бессонница никогда не мучила его, он спал спокойно и сладко, запутанные светлые видения разворачивались перед его закрытыми глазами. Привычные шумы не тревожили его, он легко привыкал к расплывчатым, то далеким, уличным, то близким, домашним звукам; и должно было произойти что-то совсем необычайное, чтобы разбудить его в неурочный час.
Когда он открыл глаза, в комнате было совсем темно, и он понял, что проснулся в самое глухое, тяжкое время: два ночи, зима, январь. За окном качались черные ветки: днем наступила оттепель, снег на них стаял. Спальня казалась пустою; но, повернув голову, он увидал в кресле возле кровати невысокую, темную фигуру, и понял, что та тихая фраза: "Отец, проснись, пожалуйста" - была произнесена наяву.
- Хильда, что случилось? - спросил он и включил ночник. - Что с тобой? У тебя что-то болит? Что-то с ребенком?
- С ребенком все в порядке.
В тусклом сиянии ночника Хильда была бледна, как привидение. Или это портила ее новая ночная рубашка - с длинными рукавами, с воротничком на пуговицах? Граф никогда и не видел ее прежде в ночной рубашке, она с детства спала в пижамах, и в последние годы у нее было две любимых - клетчатая и голубая, и серый, мужской халат с карманами, в котором она иногда спускалась к завтраку по утрам, как маленький лорд Фаунтлерой. И сейчас она сидела, накинув этот халат на женскую рубашку, и он был ей не впору, будто не на нее сшит, будто она случайно, по ошибке, надела его и не заметила в темноте. Веки у нее покраснели - наверно, ей просто не спалось от волнения. И граф почувствовал умиление - а что еще полагалось чувствовать отцу, чья дочь выходила завтра замуж и трогательно тревожилась, как девочка перед экзаменом? Но уж ей, Хильде, не о чем было беспокоиться, за всю жизнь она не провалила ни одного испытания.
- Ну что с тобой, Хильда, милая? - ласково спросил он. - Просто волнуешься и не можешь уснуть? Ну, брось, я тебе обещаю, что все будет хорошо. Завтра ты будешь лучшей невестой на свете.
- Отец, - сказала она тихо, сиплым, чужим голосом, - я не хочу выходить завтра замуж.
У нее всегда было очень четкое произношение: она артикулировала так, будто на сцене стояла, не комкала и не глотала слова. Граф услышал все - и даже в первую секунду не посмел ей не поверить. Кто угодно мог выкинуть такую злую шутку, кто угодно мог сгоряча наговорить глупостей и раскаиваться потом, но только не Хильда, не рассудительная умница Хильда, взвешивавшая каждое слово, Хильда-дипломатка - так ее дразнили в детстве. И все-таки он переспросил:
- Что ты сейчас сказала?
- Отец, я не хочу выходить завтра за него замуж.
- Ты шутишь?
- Ты же знаешь, что не шучу.
И в этом "ты же знаешь" звучало горестное, отчаянное недоумение. "Неужели даже ты мне не веришь?" - молча спрашивала Хильда и не сводила с него потемневших, расширенных глаз. У кого еще ей было просить помощи? Он никогда не видел свою дочь растерянной и едва не плачущей, он не привык, что она может быть слабой: ведь она всегда была сильна - мальчик, а не девочка, она не опускалась до жалоб и слез. А сейчас, сжавшись в комочек в кресле, она казалась совсем маленькой, и он не знал, что сказать. Он отметал все простые объяснения - каприз беременной, страх невинной девицы; он не желал унижать ее. А на ум ничего не шло, голова была со сна пуста, и не было ничего глупее и мучительнее этого длинного, нелепого молчания.
- Почему ты вдруг передумала? Ты же дала согласие. Его величество не... принуждал тебя. Я не осуждаю, я только хочу знать - почему?
- Потому что я дура, - жестко ответила Хильда - и его потряс внезапный металл в ее голосе, жестокие складки у рта, - лицемерная дура. Я думала, что я его люблю, до той ночи так и думала. А потом поняла, что я его совсем не люблю, не так, как любят мужчин или женщин, возлюбленных. Но я его уважала, я думала, что он поймет, он сумеет забыть об этом. Я думала, мы просто сделаем вид, будто ничего не произошло, ведь так же может быть, правда, отец? Необязательно выходить замуж, если просто переспала с кем-нибудь. Но теперь этот ребенок... Если б это был не его ребенок, если б это был не наследник престола, я...
- Хильда, нет, - он перебил ее, боясь ее слов, но она упрямо мотнула головой и договорила все-таки, ей нельзя было заткнуть рот:
- Я бы сделала аборт! Он бы даже ничего не узнал. Но теперь... если я не выношу этого ребенка, другого наследника у империи просто не будет. Ты не понимаешь, отец, никто не понимает, а я знаю, что его величество наверняка никогда больше не переспит с женщиной. Даже... даже со мной. И тем лучше. Я не хотела тебе говорить, я никому не хотела бы об этом говорить, но я ни за что не хочу, чтобы та ночь повторилась. Никогда. Если он опять дотронется до меня, я, конечно, не умру, но мне противно думать обо всем этом. Я не хочу. Это отвратительно. Ах, лишь бы только не родилась девочка, им всем нужен мальчик, всей империи. Даже лучше, что я забеременела, если я завтра выйду за него замуж, я скажу ему, что с беременными нельзя делать это... нельзя заниматься сексом. Ведь он же ничего не знает, он невиннее, чем я была в пятнадцать лет. И он сам не захочет, я точно знаю. Может быть, ему вообще никто не нравится.
- Хильда, зачем же ты так говоришь?
- А мне все равно. Я не хочу, не хочу выходить за него замуж. Я не хочу расставаться с тобой, отец, я не хочу жить рядом с ним, мне невыносимо даже думать о том, что завтра мне придется видеть его с утра до вечера - только это будет уже совсем другой человек, и я буду для него другим человеком. А я не желаю. Если б мы хотя бы любили друг друга, как ты любил маму, а она тебя, я бы слова не сказала. Но он мне чужой. И я ему чужая. Я даже не могу представить, как стану называть его по имени. Смешно, его старшую сестру, графиню Грюневальд, я стала называть по имени с первой встречи, мне это легко, она Аннероза для меня, она... я люблю ее больше, чем его, отец. Я бы лучше вышла замуж за нее!
Она засмеялась отрывисто, и граф понял, что она плачет. Отросшие волосы падали ей на плечи, она всхлипывала и бормотала: "Не хочу, не хочу, не хочу!", мотая головой, будто ее заставляли совершить что-то ужасное, что-то постыдное, чему названия не было. Кто бы мог почуять, что в ней копилось день за днем черное отчаяние, и она скрывала его умело и ревниво, как скрывала свою беременность, как скрывают смертельные болезни, - и все-таки не вынесла немоты, заговорила. От помолвки до последнего часа она была так спокойна и весела, так счастлива; все разрешилось к лучшему, все кончалось свадьбой, как в сказке. Но вот теперь она плакала именно оттого, что все кончалось так красиво и благополучно, идеальною розовою точкой. И много позже, когда прошло несколько лет, и все переменилось, граф вспоминал эту ночь и думал, что в жизни у него не было ночи страшнее.
- Хильда... - проговорил он, и встал наконец-то с постели, босиком подошел к ней и на колени опустился возле кресла. Ему показалось, что паркет холоден, как лед, и руки Хильды, которые он сжал в ладонях, были едва ли не холоднее. Слезы текли по ее жалкому, изуродованному плачем лицу.
- А я не выйду за него, - повторила она тяжело, - вот что хочешь делай, не выйду. Пусть будет скандал, пусть завтра меня в ссылку отправят, пусть поступают как угодно, а я за него не выйду, я не хочу. Зачем все это, к чему? Ну почему я не могу родить ребенка и отдать ему, и пусть воспитывают наследника, пусть только меня оставят в покое. Я не могу больше. Я не хотела, чтобы все вот так было.
- Ты отступаешь?
- Да, отступаю. Потому что в таких вещах мы все эгоисты, и я тоже. Я не хочу быть ее величеством императрицей, я хочу быть Хильдой Мариендорф. Я не хочу... не хочу до старости присматривать за императором и утешать его, я не хочу быть его тенью, а мне придется стать просто тенью, если я стану его женой. Папа, ну как же ты не понимаешь? - и страшно было слышать это доброе, детское, забытое "папа" от измученной, в четверть часа постаревшей Хильды. - Я буду не я, когда я завтра выйду за него замуж.
Она больше не плакала, сидела, выпрямившись, и только пальцы ее дрожали в руках графа. А он подумал сокрушенно и будто не о ней: "Беда девочкам без матери, беда..." - и у него заныло здоровое, крепкое, совсем молодое сердце. Что он мог ей сказать? "Прости меня, дочка?" "Ты будешь с ним счастлива?" "Хорошо, скажи завтра, что ты передумала, и откажись от свадьбы?" "Выкини глупости из головы?"
- Прости меня, - тихо сказал он, - прости меня, Хильда. Я тоже виноват. Я не сумел тебя уберечь.
- Нет, ты не виноват. Не бери на себя моей вины. Мне самой нужно было быть умнее, мне некого винить, кроме себя, никто не заставлял меня остаться с ним той ночью. Это я сама. Никто не заставлял меня соглашаться на брак с ним, это тоже я сама. Почти сама. Я только сейчас поняла, как страшно противостоять государству. Нет, не страшно - невозможно. Нет, папа. Я не могу, ты знаешь, я слабая. С империей не спорят. Я выйду за него завтра замуж, постараюсь стать хорошей женой, выношу ему ребенка... Ничего нельзя поделать. Вот я сейчас с тобой поговорила, и мне уже легче. Гораздо легче. Лучше я предам только себя. Он, бедный, не заслужил такого удара, он думает, так будет лучше. Пусть. Я за него выйду, как-нибудь привыкну. У меня волосы быстро отрастают, буду заплетать их в косу, сошью полдюжины платьев.
- Хильда...
- Нет, папа, ничего уже не поделаешь. Ты прав, нельзя отступать в последний момент. Надо выполнять свой долг, и я его выполню. Просто я буду уже не я, когда выйду за него. Ты сумеешь привыкнуть к этому? А впрочем... наверно, мы теперь будем очень редко видеться с тобой. Очень редко.
Она вздохнула и вытерла глаза ладонью. Полудлинные волосы изменяли ее лицо; какой же она станет, когда будет плести косу? - подумал граф. Так думали об умирающих: какой же она станет, когда ляжет в гроб? Ночь длилась неумолимо, если б начало рассветать, они оба, наверно, ощутили бы облегчение. Но только свет ночника рассеивал темноту, и за окном все было черно. Хильда сглотнула и отняла руку, проговорила негромко:
- Папа, встань. На полу холодно, тебя продует. Я пойду к себе, прости, что я тебя разбудила. Тебе надо выспаться.
- Хильда, ты сможешь заснуть? Хочешь, я посижу с тобой?
- Нет, что ты, не надо, еще чего не хватало. Спи. Со мной все в порядке. Я тоже лягу спать, только и всего.
- Хорошо, - ответил он и сел на кровать. А она встала и пошла к двери - со спины еще похожая на себя, прямая и худая, как мальчик. Ей все придется отринуть, думал граф, и эту юношескую порывистую походку - тоже. Неужели и вправду ничего от нее не останется? Нет, не может быть. Она не могла застыть в вечной юности, она должна была измениться, и он понимал это - и все-таки было что-то непоправимое и неправильное в свершающейся перемене, в перестройке души и тела.
- Спокойной ночи, папа, - от двери сказала Хильда. - Прости, что я тебя разбудила. Спи. Завтра будет очень тяжелый день.
Он почти не видел ее утром - столько мелких дел навалилось, и он закрутился, как молодой, будто не дочь выдавал замуж, а сам женился. И было успокоение в этой суете, он заставил себя поверить, что ночной плач Хильды был минутным кризисом, простительным страхом молоденькой девушки перед замужеством. Разве ее мать не плакала в последнюю девическую ночь, хоть и была в него влюблена? Он и не знал точно, но сейчас ему легче было думать, что и она плакала и жаловалась своей матери, Хильдиной покойной бабке, что не хочет выходить замуж и боится.
И только когда Хильда подошла к нему под руку с женихом, и улыбнулась из-под фаты, беленькая, нежная, хрупкая, как фарфоровая кукла, он восхитился ей, как восхитился бы незнакомой красивой девушкой - и испугался своего восхищения, и засмеялся неловко. Заискивающие, завистливые, неприязненные, уважительные взгляды сходились на нем, как лучи фонарей - в одной точке: как же, тесть императора! А он не узнал своей дочери в этой бездумной и счастливой невесте, она исчезла за облаками шелка и тюля, за помадой и пудрой. Ночное предсказание сбывалось у него на глазах: он смотрел, как она возвращается обратно, став законной женой и императрицей, и понимал, что все кончено, ничего не исправить. Хильды Мариендорф больше не было на свете: она была уже не она.