[m-lle-lucille]

Вот уже год валялся у меня начатый (и даже законченный), позабытый-позаброшенный бличефик типа драббл. Долго я его крутила так и этак, понимая, что к ушагавшей далеко и надолго манге он почти не имеет отношения, да и мой интерес к Бличу сильно поугас. Но сейчас я его перечитала и решила - да ладно, чего уж там, нам стесняться нечего... Правда, с ужасом признаю, что графический секс я описывать не умею, и в тексте это очень хорошо видно.

39. Итак, на арене фик, который имеет шанс стать моим последним текстом по Бличу. Ну правда, ну честное слово. В нем я пустилась во все тяжкие и отдала должное своему беззаветно любимому пейрингу. Авторский фанон присутствует, пенится, переливается через край. Драмы-слезы-выяснения-отношений - россыпью в кульке, как драже. Называется: "Жаворонок".

"Bleach", R-NC-17 (нечто среднее, но ближе к R, я полагаю), Мацумото/Хинамори

Изо дня в день повторяется одно и то же - и ему не дано примелькаться. Вычесть дежурства, вычесть недомогания, вычесть недоразумения, и пятнадцать-двадцать вечеров в месяц остаются свободны: их надо проводить вдвоем, наедине. Мацумото давно научилась приходить без спросу и пользуется этой наукой сполна. Не все ли равно, что там на небе - луна, звезды или непроглядная тьма? - она и с закрытыми глазами отыщет путь. Любовный запах ведет ее, как кошку: разве не сладко жить в вечной весне? Светильник горит на столике, огромная тень, согнувшись, чернеет на стене - а та, что эту тень отбрасывает, сидит, склонив аккуратно причесанную голову, и глаз не поднимает от книги. Благословенна неизменяемость: всякий раз Мацумото застает ее у стола, то с книгой, то с кистью над листом бумаги, - и вступает в покой, как в пену морскую. И удивляется (удивление тоже свежо) про себя: как можно жить с этим непрерывным беспокойством, как с язвой, не замечая ничего - до тех пор, пока не пропадут зуд и боль. Как можно это выносить?
- Что ты читаешь, Хинамори?
Она отвечает, называя что-то - но чаще всего Мацумото не успевает поспеть за смыслом слов, ей сладок сам голос. Журавли, росинки, павлонии проносятся скороговоркою и скрываются под обложкой. Хинамори смотрит темно и нежно, захлопывая книгу, и руку вкладывает в руку Мацумото, длинным движением, снизу вверх. Надо помочь ей встать. Иногда она на коленях подползает к постели, но не сегодня; сегодня она поднимается легко и обнимает Мацумото, доверчиво прижимается головой к ее груди. "Как я соскучилась". Эта жалоба всегда безмолвна и ясна, и Мацумото тихо дергает голубую ленточку в волосах, и спрашивает негромко:
- Можно, я сегодня останусь у тебя?
- Можно, - беззвучно говорит Хинамори.
И когда формальное, совершенно ненужное согласие дано, они начинают торопиться, будто не ночь им отпущена, а один час быстрой, походной любви. Мацумото развязывает на ней пояс нетерпеливей самого страстного жениха: могла бы и порвать, но жаль, жаль, ведь наутро придется опять одеваться. Молча и яростно Хинамори сбрасывает одежду, не смущаясь (а перед мужчиной не смела бы - так, руками бы закрывала маленькие груди), волосы распускает и откидывается на спину. Груди встают торчком - бледные, заостренные. Темные волоски растут у сосков, Мацумото пальцем трогает их и ощущает тянущую щекотку между ног. Мгновенно вспыхивает телесная и мозговая жажда: маленькими прикосновениями не отделаешься. Ей хочется сжать Хинамори больно и грубо, укусить в шею, засосами плечи покрыть, перевернуть на живот и стиснуть ягодицы, ладонью толкнуться меж горячих бедер, к вьющимся волосам на лобке. Нежданный страх - потерять ее, отпустить ее - трансформируется в коллекционерское, абсурдное желание удержать любой ценою, хоть на цепь посадить. И эти мысли - нет, не мысли, образы отрывистые - проносятся в голове Мацумото мгновенно, пока она наклоняется, чтобы поцеловать Хинамори. Маленький холодный рот прижимается к ее губам, язык трется о ее язык. Хинамори уже полюбила целоваться, и теперь ей недостает поцелуев, острыми зубками она прихватывает кожу, тоже пытаясь отметить Мацумото, присвоить себе. И в поцелуе раздвигает ноги, приглашая Мацумото - лечь и приникнуть, бедрами к бедрам (лоно к лону), ноги сплести. Быстрое трение, быстрая разрядка - это только начало ночи, привыкание и узнавание, первое перемешивание слюны и влаги. Им нескольких минут хватает, чтобы застонать и вытянуться сыто (но не успокоенно - упрямая щекотка остается, притупившись, и вот-вот усилится снова, заноет сладко и настырно), не разжимая объятий, из губ в губы переливая бессмысленно:
- Хинамори...
- Рангику-сан...
По ночам в постели они потихоньку привыкают говорить откровеннее, чем прежде. Мацумото рукою ведет по ее худенькому голому боку, по жалобному изгибу талии, по ягодицам - таким узким, как у ребенка, как у мальчика пятнадцати лет. Хинамори хихикает - у нее нежный, смущенный смех, нет, не смех - смешок, коротенький, задохнувшийся. Подушечками пальцев она осязает лицо Мацумото - скульптурную лепку головы, скулы высокие и белые, круглоту закрытых век, выпуклость губ.
- Я люблю тебя, - бормочет Мацумото, поддаваясь этой ворожбе, пунктирным ласкам, - я тебя хочу, как кошка, я каждый день думаю, как приду к тебе ночью и буду тебя раздевать. Я тебя когда-нибудь трахну прямо в кабинете, ты слышишь?
- Рангику-сан, - возражает Хинамори, - у нас времени не будет, вы же знаете.
- А если в обеденный перерыв?
- Рангику-сан, у нас же обед в разное время.
- Я все равно хочу тебя даже днем, когда ты приходишь, я на стенку лезу, я хочу тебя зажать в углу и искусать...
- Рангику-сан, вы все придумываете, днем вам на самом деле хочется спать, я же знаю. Вы все время зеваете, когда я вижу вас.
- Ты врешь!
- Тогда и вы врете.
Чем дольше они смеются, тем сильнее горит вожделение - бессловесное, жадное, вдвойне бесстыдное в своей немоте. "Хочу тебя" - оказывается, слишком детское и простое выражение, в нем не воскресает этот голод, это пересыхание души, как горла. Воды, воды. Хинамори дышит тяжко и отрывисто, дергая бедрами, и рука ее скользит вниз, оглаживая груди, по мягкому белому животу, по рыжим ржавым завиткам в паху, в горячую и мокрую впадину. Не только с мечом и кистью искусно управляются ее пальчики. Губы дрожат, и Мацумото целует ее грубо, ладонью звонко хлопает сзади (и на тонкой коже отпечатывается след), и тоже пальцами зарывается снизу, теребя и трахая. Собственное отражение (искаженное чуть-чуть, но сладостно женское) соблазняет Мацумото, в раскрасневшейся, дрожащей Хинамори она узнает себя - юную, нелюбимую, девственную. Ах, теперь все равно, теперь она не променяет девичье тело рядом, содрогания, солоноватую слизь на пальцах - на всех мужчин мира. Болезненно катится жар по жилам, губы жестко впиваются в губы, кроткое лицо Хинамори неузнаваемо, желаньем омыто. Им все мало, им хочется еще, сильнее, резче, в горячке они до крови кусают друг друга - и вскрикивают вдвоем, высоко и чисто. Безнадежное упоительное блаженство на минуту, на две даровано им, и они его принимают, обессиленно обнявшись, лежат, грустя после соития. Переплетенность, предельная близость успокаивают их.
- Я люблю тебя, - лениво говорит Мацумото.
Сомнений нет: они любят и любимы, лишние подтверждения просто приятны, они так долго не смели заговорить о любви, что теперь словами никак не насытятся. Хинамори шепчет неразборчиво - то ли соглашается, то ли отвечает, что любит - тоже. Даже смутные бормотания ее жемчужны, Мацумото не может судить о них здраво и не стремится. Ей достаточно слышать Хинамори, достаточно прижимать ее к себе, голую и горячую, вспотевшую от любви. Хинамори никогда не уйдет, это точно. Хинамори никогда не покинет ее, очаровательно улыбнувшись на прощанье. Хинамори. Хинамори.
- Я люблю вас, Рангику-сан, - произносит Хинамори, ей в шею уткнувшись. Губы движутся мягко и приятно, выталкивая слова. - Я без вас, наверно, просто умру.
- Куда же я от тебя денусь?
- Не знаю. Я так счастлива с вами. Просто рядом с вами.
- Как забавно, - отвечает Мацумото тихонько, - я хотела сказать тебе то же самое.
Они обе пытаются забыть незабываемое: как теряют друг друга в снах, повторенных мириады раз. Страшнее нет сновидения для Мацумото, оно наплывает без спросу в самые глухие ночные часы, и ничем его не прогонишь: навзничь лежит Хинамори, и взгляд ее стеклянен и мертв, а по губам, не останавливаясь, не засыхая, течет кровавая пена, и руки, к груди прижатые, мокры и красны. Ночь за ночью она умирает - и Мацумото просыпается в ознобе, скуля тихонечко от ужаса. Ресницы слипаются от слез, сумасшедше частит сердце и только тогда угоманивается, когда она обнимает Хинамори, как куклу, - только что не трещат тоненькие ребра.
А Хинамори, плача, просыпается позже нее, лишь под утро, в розовом свете, под розовым небом: в ее сне Мацумото падает стремительно в туман, в бездну, выскальзывая из рук - и пальцы сжимают только воздух, только обрывок черного рукава. И несколько минут она шепчет безутешно: "Я же не сумею вас спасти, я же не сумею вас спасти, я не спасу вас, Рангику-сан, не спасу..." - и жмется к тихо вздыхающей Мацумото, пока от усталости не засыпает снова.
- У меня нет никого, кроме вас, Рангику-сан.
Странно серьезен ее голос. Мацумото хочет спросить - а Хицугая? а Кира? а... - и не смеет, смутно догадываясь о ее снах и потаенных мыслях. Нечем утешить в ответ: если скажешь "Я умру, если ты умрешь" - она, конечно, догадается, что это ложь. Неестественно чуткой становится иногда Хинамори - в объятиях, когда нечего скрывать, кроме собственной души. Видно, ей суждено любить несчастливо, сильнее, чем любят ее, ничего с этим не поделаешь. Мацумото, наверно, и хотела бы любить ее по-детски - до смерти, да только не может. И все-таки это невыносимо.
- Почему ты все время ведешь себя так, будто мы вот-вот расстанемся? Зачем ты так говоришь каждый раз, как будто умрешь утром... или как будто я умру? Неужели ты всерьез веришь, что я тебя брошу? Послушай меня, Хинамори...
- Нет, - отвечает она, - нет, вы не бросите. Я все это знаю, Рангику-сан, только...
Только спать так страшно. Мацумото боится обнять ее сильнее - ведь она совсем худенькая, ведь она же не выдержит... Абсурдная нежность захлестывает: ну что такого в этой маленькой Хинамори, в воробышке, в соломинке - что в ней такого, что дыхание перехватывает от нее?
- Дурочка ты моя, - бормочет Мацумото и глотает воздух, чтоб не разреветься, - вечно ты все выдумываешь, вечно воображаешь черт знает что, и ничего, ничего не понимаешь. Я никуда от тебя не денусь, запомни раз и навсегда, я никуда от тебя не денусь, и ничего со мной не случится, ясно тебе? Ясно? И с тобой ничего не случится, и что бы тебе ни снилось - все будет хорошо, слышишь?
- Рангику-сан... значит, вам тоже снится?
- Да, - говорит она, - да, снится, и это ничего не значит, ясно тебе? Я еще с ума не сошла, чтобы верить снам, и ты тоже не смей. Мало ли что привидится!
Но Хинамори отводит глаза и не верит Мацумото, а вовсе не снам. Что-то гнетет ее, что-то грызет ее; и прозрачная, ясная, хрустальная душа затянута мутью и илом, серым ветром овеяна. Сколько ж можно метаться в этой клетке, в узком костлявом теле? Не уйти от мыслей о скорой смерти: обреченностью, как гнилью, тронуто лицо Хинамори, милое лицо. Она поднимает руку и гладит Мацумото по волосам, в мягких рыжих прядях запутывает пальцы и вспоминает о том, что такие путы - из женских волос - невозможно порвать.
- А знаете, - задумчива ее речь, - а знаете, ведь я видела еще кое-что во сне.
- Что же?
- Я видела, как вы все-таки выбирали его, а не меня. Что мне делать теперь с этим, Рангику-сан?
Мацумото молчит.
- Да, - повторяет Хинамори, - когда-нибудь вы все-таки меня оставите, я точно знаю. Не отрицайте, вы сами еще не чувствуете этого. Но вам дорог он, поэтому мы с вами похожи. Вы всегда, всегда будете думать о нем, и когда вам покажется, что он вернется к вам, вы побежите за ним, побежите.
- Замолчи.
- Но он к вам не вернется. Это пустое, Рангику-сан, я знаю давно. Ни к вам, ни ко мне никто не вернется. И тем лучше. Давайте забудем остальное.
Маленькая ладонь подхватывает голову Мацумото под затылок, серьезные губы приближаются к губам. Хинамори целует с неженскою сухостью и отстраняется, расправляя худые плечи, а Мацумото лежит, как оглушенная, и не может ни слова ответить. Это она привязывает, - мелькают мысли, - это она специально, это она нарочно, злая девчонка. Как глупо попалась умница Мацумото в ее беленькие руки.
Или все-таки обе - и жертва, и добыча, две птицы на одной ниточке ловца? Мы все бьемся, бьемся, - думает Мацумото, - а вырваться не можем, и друг друга боимся, и мучаемся. Что может быть глупее такого залечивания ран? Ни бинтов, ни щадящего режима, ни мазей-примочек, а только открытый воздух, только рубцевание рассеченных тканей: если организм справится, то выкарабкаешься и ты.
Господи, - думает еще Мацумото, - да ведь она же по-настоящему в меня влюблена.
- Когда-нибудь вы поймете, что я была права. Я раньше была дурой, но это прошло. Я теперь знаю, что все кончено, для нас с вами ничего никогда не было. Может быть, мы с вами с самого начала были предназначены друг другу и не хотели этого понять.
- Ну все, - обрывает Мацумото, - ну хватит, довольно. Не хочу ничего слушать.
Невольно она повышает голос, и Хинамори, как ни храбрится - все равно вздрагивает нервно и опускает голову. Как боится она до сих пор любых окриков и укоров, как страшны для нее - безупречной девочки - чужое недовольство и раздраженный тон... но не всех, а только тех, кого она любит. Я - вторая, - чувствует Мацумото. Или третья, после Хицугаи? Нет, вторая, он, маленький, не может внушить ей страха. А прежде был только один. Айзен.
- Ты сама себя доводишь, придумываешь, придумываешь и пугаешься, как не стыдно. Иди сюда. Иди сюда, я сказала, и ложись рядом.
Они обнимаются снова. Они пытаются достичь идеального слияния, но не знают, что делать с идеалом: стоило оступиться и припасть к самой себе, как все пошло кувырком. Восхитительно их одинаковое бездушие: в поисках утешения они не разбирают дорог, бестолково делают больно, а потом прикасаются тоненькими пальчиками и спрашивают - ну что с тобой, что с тобой, дорогая? Проживая десятилетие за десятилетием, едва различая бег времени, сквозь сирень пронося чистые лица, они не учатся любить, они не знают, что это такое. Но наконец-то приходится платить.
- Ну что же я делаю не так, Хинамори? - тихо спрашивает Мацумото. Никакой надежды не остается, одна тоска, сосущая и стылая, гложет и гложет и гложет. - Скажи, тебе в самом деле так плохо со мною? Я тебе никак не могу помочь, и от меня не легче, правда? Прости меня. Наверно, я в самом деле где-то ошиблась.
- Рангику-сан, нет...
Она не может говорить дальше от рыданий: губы искажаются, расширяются сухие глаза. Слезы нейдут, и потому страшнее всего: ей, наверно, очень больно плакать вот так, горло сокращается судорожно - и ни вздоха, ни всхлипа не пропускает. Вздуваются жилы на шее. Хинамори мотает головой, губами двигает; и беззвучно читает Мацумото одно и то же: "Нет, нет, нет...". И вдруг прорывается голос, и она шепчет:
- За что вы меня так мучаете?..
- А за что ты так мучаешь - меня? - потрясенно отвечает Мацумото.
Нет, им никогда не договориться. Захлебнувшись, они плачут навзрыд и цепляются друг за друга, будто разлука уже смотрит на них, и последние минуты летят. Они сами пугают себя, как дети, и сами плачут теперь оттого, что так одиноки, нелюбимы и несчастны, оттого, что их непременно бросят... сколько угодно можно выдумать причин для плача. Это почти истерика, разрядка натянутых нервов. Им слаще всего рыдать в объятиях, после секса и после бурного отчаяния, им проще всего в слезах обрести подобие истины. И крепко спать, наплакавшись на легоньком плече.
- Если вы уйдете к нему, то пусть так будет, я не стану удерживать вас. Вы не сможете быть счастливы со мною, я слишком дурная и слабая.
- Да зачем же ты так говоришь, Хинамори?..
- Зачем я так говорю? - гневно отвечает она и зажмуривается, замыкая лицо - чтоб даже Мацумото не смогла ничего прочесть в губах и мокрых глазах. - А вы не догадываетесь до сих пор? Чтобы вам стало стыдно, чтобы вы не бросали меня именно потому, что я такая слабая. Поймите же, я дурная, я злая, я скверная. Я теперь готова что угодно сделать, только бы вас не потерять. Вы понимаете? Я обманываю вас, я притворяюсь, что меня надо утешать. А не надо этого, не надо совсем! Перестаньте жалеть меня. Ведь я вас совсем не жалею.
- Неужели ты так сильно любишь меня?
- Если бы я сама знала.