[m-lle-lucille]

А все-таки написала я еще один ЛОГГовский драббл. И переполнен этот драббл отсылками к двум произведениям - рассказу "Запертый павильон" Анри де Ренье и повести "Сильвия" Жерара де Нерваля. Я опять с удовольствием поиграла в игры с цитатами и литературными аллюзиями: впрочем, мне вообще очень нравится перебрасывать мостики к старым текстам и старой культуре из мира "Легенды о героях". И прибавлен к этому, как всегда, мой любимый пейринг.

35. Называется драббл простенько - "Павильон". Поленилась я выдумывать название.

"Легенда о героях Галактики", PG-13, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф

Павильон стоял на берегу запруды. Давным-давно второй барон фон Вестфален велел прорыть канал в своем поместье, и на бумаге начертил план: как должна была изгибаться искусственная река, копируя природные извивы; двумя-тремя штрихами обозначил легкие подвесные и арочные мостики; и написал в столбец названия деревьев и цветов, которые садовники высаживали потом по берегам. Полстолетия подряд белые и золотые лодки разрезали тихие воды, под сенью ветел и ив раздавались смех и пение, гирлянды роз обвивали весла, и гости барона плыли вокруг его владений, словно на остров Цитеру, беспечные и счастливые, в пышных юбках и узких камзолах, в париках и в мушках, одинаково напудренные и надушенные - мужчины, переодетые женщинами, и женщины, переодетые мужчинами.
Но прошел век, начался другой, чередой протянулись новые моды, и на смену речным прогулкам пришли прятки в парках и гротах. Забытые лодки сгнили. Вода подмыла и пробила стенку канала, и на опушке леса заголубела маленькая запруда. Годы шли дальше, водоросли и кувшинки затягивали ее зеркальную гладь, на широких листах пели по веснам лягушки, и эхо придавало протяжную сладость их пронзительным голосам.
А когда бабушка нынешней баронессы фон Вестфален была еще совсем молода и только вышла замуж, влюбленный муж построил для нее павильон у заболоченной, поросшей тростником заводи. В нем она мечтала и вышивала разноцветным шелком, и рисовала углем и тушью маленькие наброски - бесконечные виды из высоких окон, на стоячую воду, на расцветавшие и никшие кувшинки, на осенний и весенний лес. Сюда приходили играть ее дети, и здесь нашли ее мертвой, однажды под вечер, когда заканчивался жаркий день, и алый закат пылал беспощадно, и ни один листок не шевелился.
Павильон был закрыт; и тридцать лет подряд сюда входили только служанки, стирали пыль и возвращались с дурными вестями. Влага подтачивала балюстрады, сырой мох пробирался внутрь, поднимаясь выше по ступенькам, как живой, и с порога стекал по полу, врастал в щели между плитами. Служанки вырывали его, но он воскресал; и изваянные из мрамора нимфы в комнате нимф и сатиров, казалось, оживали постепенно, чуя приближающуюся воду. Павильон гнил, павильон обращался в руины, и старый барон Вестфален думал мимоходом, что давно пора его сломать, пока не случилось беды. Но умер, так и не успев отдать приказ. И только после его смерти единственная наследница, его дочь Магдалена, велела открыть павильон и вошла внутрь, будто не боялась, что плоская крыша рухнет и похоронит ее.
Весною павильон укрепили, высушили и починили мебель, настроили клавесины и новые ноты принесли взамен истлевших. Молодая баронесса приходила сюда нечасто, не было в ней той страсти к одиночеству, что и мучила, и утешала ее печальную бабушку. Но всякий раз, когда она затворялась в одной из комнат, никто не нарушал ее уединения, и второй ключ от павильона - ключ для мужа, ключ для любовника - лежал на столике, среди стоп начатых и недочитанных книг.
И лишь через несколько лет, однажды в июле, наступила перемена: двери павильона распахнулись и впустили еще одного человека. Восемнадцатилетняя Хильда, юная Хильда, дочка графа Мариендорфа, отдыхала на каникулах, и баронесса пригласила ее - позировать. В ней внезапно проснулся вкус к живописи, все-таки она унаследовала его от первой владелицы павильона, - но карандашу и туши предпочла пастель, а пейзажам - портреты; и вместо профессиональной модели - последняя ее причуда - выбрала смешную хорошенькую Хильду, худую, как мальчик, Хильду, которая была, наверно, немногим лучше лягушки.
День за днем Хильда приезжала в поместье Вестфален и, отпустив водителя, шла вдоль старого, осыпавшегося канала. Тяжелый ключ лежал у нее в руке - второй ключ от павильона. Баронесса отдала его Хильде, едва они условились о следующей встрече. "Я закрою двери, чтобы нам никто не помешал. Вы будете отпирать сами, я дам вам второй ключ. Петли заржавели, так что не стесняйтесь, наваливайтесь изо всех сил. Я стану ждать вас внутри".
В день последнего сеанса было душно, тяжелое чистое небо нависало над землею. К вечеру обещали грозу. Кувшинки сохли в мутной воде, прелью и тленом пах канал. Хильда отворила павильон (ключ заскрипел туго в замке) и прошла по анфиладе, по зеркальной комнате и книжной комнате, по комнате для музицирования с клавесинами и пюпитрами, по комнате с кентаврами, нимфами и сатирами, не оборачиваясь больше на их запечатленные страшные пляски. В последней комнате окна были раскрыты настежь, солнечный свет лился внутрь, и на высоком одноногом табурете сидела спиною к двери баронесса фон Вестфален. Хильда положила на столик брякнувший ключ и молча начала раздеваться.
Баронесса рисовала ее в маскарадном костюме, в старом тафтяном платье, найденном на дне сундука. Пролежав десятки лет, вперемешку с безделушками и веерами, дешевыми украшениями, мелкими вещицами из серебра и перламутра, оно не утратило яркости и очарования, и тяжело льнуло к тоненькой Хильде, будто для нее было сшито и спрятано в сундук, как приданое, дожидаясь, пока она родится на свет. Смешные шелковые чулки с вышивкою облегали ее ноги: пусть на картине их и не было видно, но баронесса настаивала мягко и непреклонно, чтобы Хильда непременно надевала и чулки, и белые туфельки на красных каблуках. "Так вы держитесь иначе, - на первом сеансе говорила она, и заставляла Хильду прохаживаться перед старым зеркалом, волосы ей распушала и расправляла ленты. - Вам надо привыкнуть к платью, сжиться с ним. Представьте, что вы попали на маскарад: там обычно девушки переодеваются в брюки, ну а вы - наоборот..."
Но постепенно, от сеанса к сеансу, маскарад превратился в выход на сцену, и Хильда научилась прокидывать переодевание за несколько минут, с привычкою опытной актрисы. Раздевшись до белья, не глядя в зеркало, она обрушивала шелестящий каскад платья себе на голову, в узкие рукава просовывала руки и поворачивалась к баронессе спиною; а пока та застегивала крючки и затягивала туже ленты (тоже механически, как старая костюмерша), Хильда обувала туфельки и выпрямлялась, вырастая на пять сантиметров алых каблуков.
- Вы готовы? - оглядывая ее с головы до пят, как всегда, спросила баронесса и кивнула - все хорошо. - Тогда начнем.
Время исчезло: Хильда сидела в жестком кресле, на подлокотники положив руки, не чувствуя ни усталости, ни смущения. В солнечных лучах плыла пыль, тонко и мягко скрипели мелки, баронесса взглядывала на нее внимательно и отстраненно, как на чужую. Позирование успокаивало: прежде Хильда боялась, что заскучает и не сумеет долго сидеть, не двигаясь; но напряжение исчезло без следа на первом сеансе, будто она сбросила его вместе с одеждой. "Вы прирожденная натурщица, - похвалила ее тогда баронесса - и добавила лукаво: - Вот и будете зарабатывать так на жизнь, когда вас лишат наследства за ваши выходки и неприличную политическую активность. Я вас первая возьму на содержание и стану нещадно эксплуатировать и мучить. Берегитесь!".
Засушливое лето и жаркое солнце не могли спасти павильон: тонкий болотный запах жил в этих стенах, плесень разъедала обивку. Хильда думала с жалостью о том, что замшелые колонны расколются, потускнеют стекла, забытые книги набухнут от влаги и истлеют, ветер разобьет окна и унесет ноты прочь. Но в мыслях о смерти павильона было что-то успокоительное и отрадное; вечности не существовало ни для людей, ни для чувств, ни для государств, ни для маленького приюта на болоте. Время, старик на скале, из давно прочитанной книжки, был сильнее всех и ни для кого, ни для чего не делал исключений - а значит, она могла не завидовать ничему.
- Ну, вот и все, - сказала баронесса, и Хильда не сразу поняла, что не сеанс был окончен - все было кончено, и готовый портрет стоял на мольберте.
- Как, уже? Так быстро? - спросила она - слова сами вырвались. И баронесса улыбнулась ее вопросу.
- Я рада, что вам показалась, будто это окончилось быстро. Я работала медленнее черепахи, но мне лестно, что вы этого не заметили.
- Я думала, и часу не прошло.
- Почти три часа.
- Я теряю с вами чувство времени, - весело призналась Хильда, и вновь получила улыбку в ответ - чуть-чуть печальную, наверное, от усталости. Ей не по себе стало от этой потаенной грусти; не так она воображала окончание работы. - Что-то случилось? Вы расстроились, почему?
Баронесса ответила не сразу, словно задумалась. Усталые отяжелевшие руки лежали бессильно, перемазанные пастелью, тонкие, с обломанными ногтями. Она так увлечена была работою, что забыла о маникюре; она ничего не видела, кроме Хильды, портрета и павильона. Наступившая отдача была слишком сильна.
- О нет, - ответила она, - все в порядке, не волнуйтесь. Я просто прихожу в себя. Ну, скажите, вам жаль, что все закончилось?
- Жаль.
- Мне тоже. Знаете, возьмите с собой ключ. Когда-нибудь, когда я уже умру, а вы состаритесь, вы найдете его в ящике, среди бумаг и перьев, и вспомните о сегодняшнем дне. И может быть, вы прикажете подать машину или заложить карету, спуститесь по ступеням и приедете сюда. Вы откроете дверь, заржавленный замок поддастся вам не сразу, но вы справитесь с ним, вы до конца останетесь сильной. И вы войдете в павильон, хоть здесь будет пахнуть сыростью, пройдете мимо заплесневевших кресел и потрескавшихся столиков, отразитесь в запыленных зеркалах - как знать, возможно, отражение ваше будет молодо, как сейчас. И вы доберетесь до этой комнаты и в последний раз взглянете на изуродованный влагой портрет, прежде чем он станет горстью цветной пыли.
- Как печально ваше гадание, баронесса.
- На гуще палитры. Не грустите, Хильда, тем лучше для меня и для вас. Ведь ваш портрет не так уж хорош. И не думайте, пожалуйста, что я вам его подарю.
- Я хочу на него посмотреть.
- Тогда идите сюда.
Платье шуршало тугими складками, шумело и переливалось, и Хильда невольно узила шаг, ступала мелко и осторожно, стесняясь этого "крика" ткани. Баронесса смотрела на нее, развернувшись на табурете, колени расставив, и из-под старого берета спадали на плечи связанные лентой волосы. В заляпанной драной рубахе, в потертых и выцветших штанах, в отрепьях, которые выкинула бы и служанка, она походила на выдуманного, неизвестного художника, на чей-то автопортрет. Слишком искусно она имитировала образ, играла, как в усадебном театре, и Хильда, не видев картины, верила ей и не ждала ничего.
Но пастель была необъяснимо прелестна: отпечаток печальной нежности лежал на чуть ученических, неточных, неумелых линиях. И Хильда, склонившись, и узнавала себя, и не узнавала в этой белокурой девушке с приоткрытой грудью. Корсаж с перекрещенными лентами, взбитые выше волосы изменили ее; но взгляд остался прежним, неуверенная рука баронессы передала сиявшее в нем любопытство и восхищение, юношеское упоение миром и маскарадом. Как будто стоял перед нею портрет далекой земной прапрабабушки: тень ее улыбалась Хильде, а тело давно было прахом, и ни светлая прядь, ни клочок кружев не могли подтвердить, что она когда-то жила на свете. Родинка чернела у левого плеча, и Хильда, забывшись, руку приподняла и прикоснулась к ней, к еще одному маленькому знаку, роднившему ее с изображением.
- Это о вас сказано в одной старой книге, - тихо проговорила баронесса, глядя не на портрет, а на нее; так смотрели влюбленные на тех, кого любили, и читали в их лицах все горести и страсти остального мира, - "образ юности, жестокое и очаровательное видение". Как хорошо, что сегодня вы снимете этот наряд и больше никогда не наденете его снова. Вы слишком хрупки сейчас, и мне за вас страшно.
Хильда не смела улыбнуться, хоть слова были смешны; но баронесса не шутила. Никогда прежде не звучала в ее голосе такая горечь. Чем можно было утешить ее: увереньями в здоровье и молодости? напоминаниями о богатстве - лучшем защитнике? наивным ответом: "Но я же стреляю метко и ничего не боюсь"? Платье сковывало и отнимало силы, изменяло волю: надев его, нужно было ему покориться. Так в сказке красные башмачки заставляли танцевать до смерти. А сейчас Хильда в пламенеющей тафте стояла, выпрямив спину, и молчала, не смея ни фразой, ни жестом опровергнуть нелепое и жалкое обвинение: "Вы слишком хрупки".
- Что-то с вами будет дальше, - раздумчиво, будто себе самой, сказала баронесса и встала.
Теперь Хильда не видела портрета - баронесса заслоняла его, так, словно стеснялась своей работы, так, словно Хильда важною заказчицей была или взыскательным мастером. Зеркало в раме из раковин отражало сбоку их вдвоем и распахнутое окно, и застывшую на подоконнике голубую стрекозу, и рассыпанные нотные листы на полу. Внезапно сблизившись, они стояли друг против друга и не решались отступить. Желанной прохладой веяло с болота, и у Хильды мерзли обнаженные руки в коротких облегающих рукавах.
И баронесса молча обняла ее и согрела в своих объятиях, выцветшую перепачканную рубашку прижала к скрипучему платью. Так бедный художник обнимал свою модель, девушку из хорошей семьи, когда их случайно, по недосмотру, оставляли наедине. В распахнутом вороте, на шее, голубело вытянутое пастельное пятнышко - полумесяц, причудливый укус маленькой мушки. И пальцами взяв Хильду за подбородок, баронесса приподняла ее голову и в губы поцеловала.
- Вы прирожденная натурщица, - повторила она, размыкая губы. Хильда смотрела на нее пристально и серьезно, не отстраняясь, не пытаясь выговорить за вольность. Девическое лицо было печальным и строгим: будто она понимала, к чему ведет ее баронесса, и сожалела, что нужно совершить эту глупость, и не хотела отвергать ее. Грозовая маета стояла в воздухе, давило сердце. И, закрыв на секунду глаза, Хильда увидела перед собою мраморных нимф с распущенными волосами, кентавров и сатиров со свирелями. Далеко и глухо прокатился гром, по краю неба.
- Расстегните мне платье, пожалуйста. Я сама не дотянусь.
И баронесса, продлевая объятие, нащупала маленькие крючки, медленно расстегнула, один за другим, и прикоснулась пальцами, ласково, как к цветку, к белой коже в расползшемся вырезе. Солнце скрылось за тучей, и ткань угасла, потускнели ее узоры. В последний раз луч скользнул по золоченым раковинам, и в зеркале упало к ногам Хильды старое платье, шелестевшее, как сухая листва.