Ладно, я наконец-то пришла к выводу, что вылизала повесть с головы до ног, и теперь хочу попытаться-таки ее у себя выложить. Придется выкладывать в несколько постов, кусками, она довольно длинная (и довольно тягомотная, чего греха таить). Гомосексуальными отношениями, думаю, никого напугать не удастся - они там есть, но не более того. Стихи - предупреждаю сразу - ужасные (без всякого кокетства), но ужасными они и должны быть, так что не стоит очень пугаться. Еще в тексте встречаются, как всегда, всякие там цитаты-отсылки, несколько анахронизмов, откровенные текстуальные хулиганства и аллюзии на Кабаре, Клауса Манна, Кристофера Ишервуда и проч. - в ассортименте. Ну, больше не знаю, чем напугать, разве что названием. Называется - "Ильзль".
читать дальше
1
Дурной сон настиг Ильзе Фройденгейм, и она оказалась беззащитна перед ним; дождавшись, пока она останется одна, он подкрался и охватил ее, объял своим покрывалом. В меркнущем сознании теперь восставал город, от которого она бежала так долго; сон обесценивал и перечеркивал это бегство, скрывая в себе одно возможное толкование: где бы она ни очутилась, даже на краю земли, даже за океаном, - город ее не мог отпустить, город волочился за нею, как шлейф, как мантия, как изгрызанный конский хвост. Танцующие дома надвигались на нее, перебрасываясь апокалиптическим алым солнцем. Город танцевал: и во взрытой ногами пыли, в плавающем ламповом свете возносилась эстрада под огромным китайским веером, журавлиным веером "У леди Уиндермир". "Раз - и! два - и! большой круг, господа!" - взывал невидимый распорядитель, и Ильзе, еще не увидев его, знала твердо, что лягушачьей головой увенчаны его плечи. Вот возникало сутулое тельце во фраке, вот взмахивали широкопалые руки: "Танцуем, господа, танцуем!" - и толпа танцевала, и сама Ильзе танцевала в ней, как автомат, как кукла Коппелия. В красных туфельках горели ступни, пот заливал глаза. Танцуем, господа, танцуем! Она стонала тихо и тяжко, будто в жару, в бреду, и руками шарила по воздуху, пытаясь нащупать дверную ручку и вырваться из сновидения, отдышаться в тишине, очнуться. Но дверь не поддавалась, Ильзе скреблась в нее, словно кошка, сбивая ногти, рот разевала - а голоса не было, и музыка оглушала. Сон накатывал и бил о камни, фокстрот пищал, каблуки выбивали марш барабанный: а! а! а! Ильзе вопила - беззвучно, даже тончайшего визга не рождало ее горло, обрекая на мертвую немоту; а распорядитель выкрикивал оглушительно что-то и по его знаку падал вниз флаг с распяленной свастикой. "Ааах!" - выдыхала толпа, аплодисментами взрывалась; и в этом вое, в этом грохоте она стояла, побежденная и немая, с полным ртом сухой, каштановой, кладбищенской земли.
2
Разовый заработок в школе танцев ей устроила Мицци Ашенбург: улестила начальницу, душечкой обозвала учительницу, забрала ноты у прихворнувшей аккомпаниаторши - и в назначенный день в конце января тридцать второго года Ильзе оставалось только придти в четыре часа, сесть за фортепиано и прилежно отбарабанить два часовых урока (перерыв пятнадцать минут). К счастью, ученицы были невзыскательны, и, упоенно разучивая простенькие полечки и вальсики, не обращали внимания, если она фальшивила. В зале танцевального класса пахло керосином - наверно, от мастики, которой натирали пол, и запах этот, в другое время показавшийся бы неприятным, вносил почти домашний уют в длинное, прохладное, неуловимо-казенное помещение. Усталая душечка учительница, прибежав с утренней службы, считала монотонно и представляла па, скользя сухими, совсем молодыми ногами по желтому паркету, с нежданной благосклонностью поглядывала на Ильзе, и в перерыве сама принесла ей воды. Туманно она намекнула, что была бы не прочь работать с нею и дальше, с болеющей госпожей Лейден у нее, видно, были нелады. Но Ильзе с непривычки было тяжело, она отвыкла играть и, пока учительница соблазняла ее твердым жалованьем (всего полдня работы! и утра у вас свободны), - молчала и, не двигаясь, смотрела на фортепиано недоверчиво и боязливо, будто боялась, что оно сейчас лязгнет черно-белыми клавишами и откусит ей руки. Под односторонний разговор собрался второй класс, девушки постарше, - они платили больше, и после урока начальница разрешала им до вечера оставаться в школе, играть и болтать, только не шуметь громко. Пусть уж лучше веселятся здесь, - считала она, - чем пойдут в кинематограф, или, не приведи господь, в кабаре. Уж такие пришли времена, что девицам из воспитанных семей позволяют чересчур много...
А они были из воспитанных семей: десятка полтора, не больше, хорошеньких и шумных, перезнакомившихся между собой, как в настоящей школе (иные, оказывается, учились здесь по несколько лет). Их уже обучали танцам посложнее - танцам, которые, впрочем, никто не танцевал, но тем веселее было щеголять ими, как прабабкиной шляпкой - из старомодной превратившейся в старинную. В стайке девиц пряталась Мицци - но Ильзе едва заметила ее, снова наклоняясь к нотам, едва ответила на веселый кивок. Второй час дался труднее - и одновременно легче: она приноровилась к игре, пальцы вспомнили клавиатуру, стали быстры и гибки; но еще зарябило в глазах, тупо заныла шея, и последние минуты она дотягивала через силу, уже и не чая дождаться звонка.
Зазвенел будильник, заведенный на час, учительница встряхнула его, как термометр, посмотрела подозрительно - не врет ли? Но он не врал, и она поклонилась слегка, произнесла:
- Урок окончен. До свидания, - и вышла вон.
И тут же, словно сменяя ее на посту, так быстро, что никто и опомниться не успел - а Ильзе только закрыла крышку и повернулась на табурете, лицом к залу - тут же закрывающуюся дверь перехватили, дернули обратно, наружу, и к галдящим девицам вошел кто-то высокий, стриженный коротко. Промелькнувший быстро силуэт (очень четко очерченный на фоне стены) был темно-серым - по цвету костюма. Мицци узнала его первая - может быть, одна из всех узнала, - и крикнула звонко: "Ах, вы все-таки пришли, вот умница!" - и бросилась к нему, заговорила скоро и неразборчиво: чужая речь звучала вокруг. Ильзе встала: нужно было еще узнать, когда ей заплатят, благословляя ее перед уроком, начальница отмолчалась, надеясь ли - воистину, с наивной верою - что она постесняется зайти во второй раз. Вошедший только на миг притянул взгляд: верно, он был не слишком хорош собою, раз другие ученицы не обращали на него внимания.
- Ильзе, Ильзе! - закричала Мицци, перехватывая взгляд, и головой замотала так, что без слов стал ясен ее приказ: не смей уходить! И опять быстро забормотала что-то, будто переводчица, а вошедший выслушал ее молча, чуть-чуть склонившись над нею. Ильзе начала собирать ноты с пюпитра, ладонями выровняла стопку, края пригладила, чтоб не растрепывались. Потом уложила их в папку и от этой папки сделалась очень похожа на маленькую музыкантшу, бегающую по урокам - а папка тоже была госпожи Лейден, ее полагалось вернуть вместе с нотами. Вот и хорошо, думала Ильзе, теперь она просто отдаст папку Мицци, та ведь знает, где живет госпожа Лейден, и не откажется, наверно, отнести ноты обратно.
- Да Ильзе же! - позвала опять Мицци, и она подалась на зов, не откликаясь - все равно они уже шли к ней вдвоем. Незнакомец в сером был выше крошки Мицци на целую голову, и издали казался привлекательным, и она опять подумала - до чего же странно, что девицы даже не смотрят на него, а резвятся и смеются, как всегда, словно ничего не замечают, подобно благовоспитанным послушницам или детям, которые еще не чуют, не видят вокруг мужчин...
Но это была женщина. Это была женщина - худая, как мальчик, в очень хорошо сшитом костюме (наверно, пальто она оставила там же, где раздевались ученицы - в холодной комнатке дальше по коридору), с темной ленточкой галстука, пополам рассекавшей белую рубашку. Волосы у нее были светлые, аккуратно расчесанные на пробор, большие глаза смотрели вежливо и внимательно, но чуть заметная настороженность, тоненький ледок, чувствовались в ее сдержанной, грациозной осанке. Должно быть, она стеснялась, и не желала этого показывать (не это ли - а вовсе не женское тело - отталкивало от нее танцорочек, равнодушно огибавших ее, не пытавшихся познакомиться?). В ней жило обаяние - но обаяние двухслойное, обоеполое, и из-за него, вовсе не из-за худобы, ее можно было принять за мальчика - за очень женственного мальчика.
- Смотри, кого я к тебе привела, и не вздумай убегать, а то я тебе никогда не прощу. Ты просто должна с ней познакомиться, ясно? Никаких отказов не потерплю!
Мицци подвела незнакомку, как ребенка, может быть, и ей на ходу наставления шепча: не дичись, она тебя не укусит, будь хорошей девочкой. А сама светилась от гордости - за то, что знакомит, как взрослая, элегантным посредником выступает; и нельзя было не улыбнуться, глядя на ее наивное округлое личико, хорошенькую мордашку. Среди остальных девиц она больше всех походила на школьницу - две светлые косички с большими бантами спускались на грудь, шерстяным платьем обтянутую, короткая юбка открывала колени, тупоносые туфельки едва приподнимали стопы (каблук был так мал). А синие глаза лучились озорно, и капризные губы выпячивались, не поцелуй требуя - а конфету послаще, и никто не мог ей ни в чем отказать.
- Ну же, знакомьтесь, - повторила она и сдвинула светлые брови к переносице. - Начинайте.
- Лизль Ашенберг, - сказала женщина-мальчик и протянула руку.
Ладонь у нее была сухая и очень твердая: странно контрастируя, легли в нее мягкие пальчики Ильзе, беленькие, как у куклы. Но прикосновение затянулось, будто никто не смел отвести руку первым; и Ильзе смутилась и, скрывая смущение, спросила:
- Вы родственники с Мицци?
- Мицци, мы родственники? - улыбнулась Лизль и ответила, ловя веселый взгляд, отпуская, наконец, руку Ильзе: - Нет, ни капельки. Я из Лейпцига, а Мицци бог знает откуда...
- Не бог знает, а всего-навсего из Фрейбурга, пора бы уже и запомнить.
- Не придирайтесь, Мицци, а то подумают, что я вас не люблю. А я вас люблю больше любой родственницы, не забывайте об этом.
- Будет вам, - но что-то задело Мицци, и на миг улыбка сбежала с ее розового лица. Смутной, непроговоренной трагедией повеяло - то ли безответной влюбленностью, то ли ссорами глубокими, скрываемыми от незнающей Ильзе. Или, может быть, Мицци не забывала еще в детстве усвоенного "с любовью не шутят" и не прощала тем, кто не знал об этом, бесспорной истиной пренебрегал.
- Мицци, иди к нам! - крикнула девушка, сидевшая в углу, и рукой махнула нетерпеливо.
- Иду, Дора! Простите меня, хорошо? И знакомьтесь дальше.
- Моя милая Мицци, - зевнув, сказала Лизль и посмотрела ей вслед: так скучающе, так равнодушно - так явно подтверждая догадку о несчастной любви. - Конечно, мы с нею не в родстве, к чему ей такое горе, бедняжке? Скажем так: мы иллюстрируем известную истину - "прах к праху", только и всего. Но она чудесно танцует, у нее талант. Кажется, я так и не спросила, как вас зовут.
- Ильзе Фройденгейм.
- Ильзе? - переспросила она. - Надо же. Мы почти тезки?
- По-моему, нет.
- Разве корень не один и тот же? Все это вылупилось из одной Елизаветы, даже Бетти.
- Мне больше нравится Бекки.
- Правда? - она улыбнулась опять; губы улыбку не держали долго, и она то вспыхивала, то пропадала, как солнечный зайчик (глаза невольно зеркальце искали). Пиджак не смягчал линию ее плеч - юношески прямых и худых, лишенных нежной округленности. - Мне тоже. Люблю рыжих.
Первый знак был подан: одним небрежно кинутым замечанием она прощупала Ильзе - понимает ли? чувствует ли то же самое? Так знакомились дети из хороших семей - бросая, как пароль, название книги, имя героя, и отзыва ждали, напряженно гадая: узнает или не узнает тот, другой. Они не верили в счастливые случайности, в то, что лишь одна книга могла невзначай угодить в руки к новому другу, запомниться и в душу запасть; а все остальные - что были им дороже всего на свете - так и оставались пустыми заглавиями, быстрой сбивкой слов. Они абсолютизировали совпадения и строили теории на кончике булавки, спугнув оттуда полчища ангелов. Чуть-чуть тоньше был намек в устах Лизль - но затаенность ожидания пришла из детства, все от одного ответа зависело. И Ильзе сказала беззаботно:
- И зеленоглазых, в кисейных платьицах с чужого плеча.
- Угадали. Просто обожаю.
Сзади бесшумно налетела Мицци, обхватила обеих за талии - легко, будто пари заключила ("а вот не посмеешь обнять!"), и, ворвавшись третьей, не разъединила, а отчего-то сильнее сблизила их. И не было никакой любви, все привиделось сгоряча: разве могла Мицци, последние недели восемнадцатилетия доживая, влюбляться всерьез в кого-то одного - а не во всех вокруг? "Ай, Мицци, ты с ног собьешь!" - закричала из угла Дора и засмеялась в голос, как на катке. А Мицци, головой отмахнувшись от ее крика и смеха, притопнула каблуками и спросила:
- Придете ко мне на день рожденья? Девятого числа, придете? Только попробуйте отказаться!
- Кого из нас вы приглашаете, Мицци?
- Обеих. Хочу, чтобы вы пришли вдвоем.
- Да вы нас сводите, или мне кажется? А мы только что говорили о том, что обе любим рыжих и зеленоглазых...
- Ну конечно, уж если вы, Лизль, начнете о хорошеньких девочках... - с ехидством недетским заметила Мицци. - Но рыжих не будет, должна вас разочаровать. Только если кто-нибудь наденет парик.
- Так это будет вечер в париках? - спросила Ильзе.
- В костюмах. Я хочу устроить маскарад.
- Боже мой, в костюмах! На такую выходку способны только вы, Мицци, в следующем году вы, наверно, устроите Тримальхионов пир. Мы будем возлежать вокруг столов и поедать соловьиные языки и сонь в меду...
- У меня даже есть на примете одна такая соня. Ну вас, Лизль, вы меня сбиваете с толку. Вы придете? Придете?
- Непременно соглашайтесь, Ильзе, нам не понадобятся костюмы. Мы будем изображать ...
- Вы милые! - вдруг заявила Мицци. И приподнялась на цыпочки, вправо, влево губами ткнулась, одарила обеих поцелуями-клевками, как голубка. - Кого вы будете изображать, расскажите?
- Чезаре и Янне.
- Это еще кто такие? Я их не знаю.
- Тем интереснее, моя радость, тем интереснее. Потом узнаете, - со сладким лукавством пообещала Лизль. Воздух внезапно наполнился звуками, в углу запели под дирижерством длинной Доры, и Мицци закачалась под этот напев, готовясь вот-вот сорваться и ринуться по паркету в козлином танце. Ей, как маленькой девочке, нравилось бегать и прыгать по большим комнатам, раздувая юбку, до тошноты кружиться, до морской болезни. В ритмичном пении - с прихлопыванием в ладоши - узнавалась детская считалка про матроса ("раз-два-три, та-та, ти-ра-ла-ла!"), который в русалку влюбился и голову сложил. "Ой, не могу!" - ахнула Мицци и с места пустилась в галоп - как лошадка, а не как козочка.
- Какой она милый жеребеночек, - сказала Ильзе и успела перехватить - быструю ответную улыбку. - Отойдем к окну, а то нас с ног собьют.
- По сведениям Мицци, через час всех присутствующих будут поить чаем. Как вы думаете, мы дождемся угощения, или тихонько убежим?
- Вы уже предлагаете мне бегство, так быстро?
- А что вас удерживает? Я выгляжу так подозрительно, и вы меня боитесь?
- Я вас не боюсь, я вас не знаю. Кто вы такая на самом деле? Я имею в виду - кто вы? Вы где-то служите? Учитесь?
- Ах, вот что вас смущает... Да нет, я не служу, - как-то неохотно ответила она и поежилась, хоть в зале тепло было, - я, видите ли, актриса. Или что-то вроде того. Звучит претенциозно, но это и есть моя служба.
"Лили и Феличе" - так называлась первая пьеса, где она сыграла, первая - и самая известная, наверно. Лизль была вчерашней школьницей, и полушкольник написал пьесу, создав в воображении сиротский приют с голубым (цвета индиго) гиацинтом-эмблемой. В форме индиговой ходили и воспитанники-сироты, мальчики и девочки вперемешку, и были среди них две подруги - нет, больше, чем подруги: Феличе и Лили, скрутившие тугой эмоциональный клубок. Вокруг них вращались - кто ближе, кто дальше, по разным орбитам, орбиты меняя - питомцы, и с каждым актом все теснее сужался их круг; они безмолвно обступали двух девочек и в падавшей темноте (предпоследняя сцена) зажигали карманные фонарики и направляли на них лучи света, безжалостно помещая их - в центр звезды, как в центр мишени. Но это было - не по-настоящему, это был только страшный сон старшей - Феличе, сильнее влюбленной, упрямой и крепкой. Наяву она ничего не боялась. Но пробуждаясь от этого сна, она находила на своей постели только темно-голубое платьице: неверная подруга, слабая подруга изменяла ей и покидала ее, не выдержав скрестившихся лучей.
Лизль пересказывала сюжет намеренно скупо, со смущенной усмешкой, - ах, это были юные безумства, дружок, и вы, должно быть, ничего о них не знаете. С тех пор прошло столько лет (она не говорила - сколько, скрывая ли свой истинный возраст, намеренно ли затеняя подробности), все позабылось. А тогда автор набрал труппу из своих школьных друзей, из звездочек домашних спектаклей, отрепетировал пьесу (надеясь вдобавок и режиссерскую известность стяжать) - и ворвался с нею, как разбойник, на лейпцигскую сцену. Быть может, он и в самом деле был талантлив, и так ошеломительно смелы были детские страсти - с примесью "Пробуждения весны"; быть может, это было счастливое стечение обстоятельств - но вчерашние школьники урвали свою славу, за падающим занавесом стали знаменитыми. О них писали в местных газетах, о них - о боже - появилась даже заметка в полстолбца в "Берлинском листке", о неслыханной остроте и свежести кричали их ровесники, самые молодые театральные завсегдатаи. "Ах, это было ужасно", - с кокетливой горечью рассказывала Лизль, не без вздоха ли вспоминая о былой известности? Наверно, она пришла слишком рано, они были не готовы к ней. Они играли просто так, потому что им нравилось играть именно это: тихую травлю, безмолвных загонщиков в голубых одинаковых формах, замкнутых - иглами наружу - и неразгаданных девочек, то ли жертв, то ли кукловодок.
- И вот, представьте себе, однажды на спектакль пришли наши учительницы, мисс Кесбет и мисс Сноу: они у нас попеременно преподавали английский и очень дружили между собою. Мы их давно звали на нас посмотреть и наконец дозвались. И вот они пришли, очень элегантные, мисс Сноу даже в митенках, в сером шелковом платье, а мисс Кесбет - с жемчужной брошкой... надо же, забавно, как запоминаются такие мелочи. Мы их усадили на лучшие места, они смотрели очень внимательно... ах да, у мисс Сноу был еще с собой бинокль на длинной ручке, и она его поднимала к глазам и глядела на меня из первого ряда, отражая рампу. Мы старались изо всех сил, выкладывались, как на премьере. Как же - ведь мисс Кесбет и мисс Сноу смотрят, они обе были заядлые театралки. Ну, наконец-то доиграли, дали занавес, отдышались. Они к нам пришли за кулисы, мы их усадили, стали поить чаем, все ждали, что они скажут. А они сначала выпили чаю, а потом начали очень медленно, очень неторопливо - знаете, по словечку, едва-едва намекая - хвалить: и так въедливо, даже самые мелочи, даже заметили (через бинокль, не иначе), что у одной из девочек чулок порвался, и большой палец торчал. Мы этого вовсе не хотели, но им почему-то понравилось, так что мы потом девочке так и велели: не смей чулок зашивать! Мисс Кесбет дурного не посоветует.
- Пожалуй, ваша мисс Кесбет предпочитала натуральную школу.
- Она любила яркие детали. Но это еще не все, послушайте. Мы поговорили еще о том, о сем, потом все стали расходиться, и как-то так вышло, что я осталась с ними наедине.
- И?
- И вот тут мисс Сноу ко мне наклонилась - я как сейчас помню - очень интимно понизила голос и спросила: "Моя дорогая, но объясни мне, пожалуйста, почему эта девочка, которую ты играешь, так привязана к своей подруге? Нам с мисс Кесбет это показалось несколько странным". Я так и открыла рот.
- И мисс Кесбет, конечно, согласно кивала рядом, - смеясь, добавила Ильзе. - И что же вы ответили ей? Правду?
- Правду? Смеетесь? Я замямлила что-то про нежную девичью дружбу и прочую чушь, да они мне, кажется, не поверили. Теперь-то я думаю, что они все прекрасно поняли - очень умные были дамы, и просто решили надо мной подшутить. После всех поцелуев и сцен ревности, что мы изображали вместе с Лили, сложно было не догадаться, в чем там дело.
- Ее на самом деле звали Лили? Вашу партнершу?
- О, нет, конечно. У нее было говорящее имя, я думаю, мои мисс и по нему обо всем догадались. Ее звали Кристабель.
- Ну, это случайность, по ней догадаться невозможно. Вот если бы вас звали Джеральдиной...
Слава пришла к ним - но вместе со скандальным ореолом, и теперь от них ждали повторения успеха, что-нибудь такого же пряного, невинного, порочного, психологического; игры в стремительном темпе, трагических и смешных поворотов судьбы. Но маленький автор отбросил тему, так ловко взятую в "Лили и Феличе": ему хотелось заняться взрослыми сюжетами. "Лили и Феличе" - это безделушка, остроумная поделка, - сказал он сердито. - Теперь я напишу серьезную пьесу.
- Он написал философскую притчу о единении мира и о любви новых Поля и Виргинии в хижине - никакого секса, никаких уступок низшим инстинктам; мы поставили ее, умирая от скуки, и провалились вдребезги. На этом все и закончилось. Мы все переругались, и труппа распалась.
- А Кристабель?
- Ну, право, не знаю. По-моему, вышла замуж и уехала в Париж.
- А вы?
- А я с тех пор выступаю, где придется, больше ведь ничего не умею делать, - сказала она с притворным смирением, под служанку-простушку. - Чаще всего в кабаре.
- Точно! - вдруг ахнула Ильзе и кулаком хлопнула себя по ладони. - Точно! Я все думала, где же я видела вас? Вы выступали в ревю "Привидения в цветущем саду", верно? Вы были бароном Мюнхгаузеном, я вас узнала теперь. Вы так чудесно пели: "Ложь, ложь, ложь, ложь, мы все лжем, ну так что ж? А я скажу вам правду, наконец!"
- Так вы меня видели? - удивилась она очень искренне. - Нет, в самом деле? Кто бы мог подумать! Не обижайтесь, но когда я вас сейчас встретила, я подумала, что вы наверняка не ходите в кабаре.
- Почему же? У меня такой мрачный вид?
- Нет, вы просто очень серьезная и... такая молоденькая. Совсем девочка.
- Мне двадцать четыре года.
- Все равно, я никогда бы не поверила, что вы - ходите в кабаре. У вас совсем не то лицо...
- Разве в кабаре ходят только определенные лица? Ну знаете, это даже нечестно, я непременно обижусь.
- Не надо! - Лизль, смеясь, умоляюще руки сложила, и стала похожа на мраморную святую, на светоносную Лючию из Сиракуз - даже в лице преобразилось что-то, и оно сделалось на миг благостным и изможденным. Будто облако окутало ее и исчезло, превращение свершилось быстро, забавы ради, продлись оно немного - и Ильзе вслед за восторгом ощутила бы, наверное, страх. - Не обижайтесь на меня, а лучше приходите еще раз на представление, потому что больше вы меня там не увидите. У меня истекает контракт.
- О... я сочувствую, - настороженно произнесла Ильзе, - но вы ведь не останетесь без работы, не так ли?
Внутри она знала, что ее вопрос груб, но не могла сдержаться: любопытство было сродни тому, что испытывали люди, читавшие эпитафии "Такой-то скончался такого-то числа, да будет легка ему земля" - и гадавшие, отчего же умер несчастный такой-то, что прервало его путь. Спрашивая вот так (роскошь, которой лишены были гуляющие по кладбищам), она выкупала свое спокойствие, она просила избавить ее от сочувствия, от неловкости (от предложения денег взаймы). Расчеты мысленные, совершавшиеся в мозгу - почти без ее участия, запнулись посередине: до сих пор она прикидывала бессознательно - можно ли влюбиться в Лизль, в ее постель лечь, выстраивала схемы и планы, не понимая, что строит их, наслаждалась одним разговором, чем-то, что носилось в воздухе. Но безработица перечеркивала бы все: Ильзе не так глупа была (или не считала себя такой глупой), чтобы связываться с нищей пушинкой, несчастным перекати-полем. У нее и без того хватало в жизни забот и огорчений. Но очарование Лизль или любви воплощенной, любви, представшей в облике Лизль, гипнотизировало, и Ильзе ждала ответа, понимая - как тяжело будет отказаться даже от призрачных мечтаний.
- Конечно, не останусь, - небрежно сказала Лизль, не подозревая даже, как восхитительны были ее слова. - У меня есть кое-какие идеи... и если вам будет интересно, я даже когда-нибудь вам о них расскажу. Если вы захотите.
Ильзе задохнулась, начала радостно и бестолково: "Да что вы, я вовсе..." - и папка выпала у нее из рук, раскрылась в воздухе и встала на полу шалашиком: на белых нотах, как на снегу.
- Ой.
Тесня друг друга, полетели наперегонки мысли о том, что уже поздно, а ей надо к начальнице, и упросить Мицци отнести ноты, и где-нибудь поужинать, и закончить до завтра работу... Девицы бегали по залу, хохоча, то ли в салки, то ли в жмурки играли, будто на перемене, и до чая никуда не торопились. А на будильнике стрелки стояли на без двадцати семь, и за окнами все было темно и сине. Ильзе на колени опустилась, торопливо собирая ноты, и не застигла, пропустила тот миг, когда Лизль встала на колени тоже и в руки вложила ей два нотных листа.
- Ну зачем же вы, тут так грязно? Испачкаете костюм. Спасибо, спасибо, вот еще один, и все... Спасибо. Простите, я заболталась, а ведь мне давно пора.
- Разве вы тут не все время работаете?
- А Мицци вам не сказала? - удивилась Ильзе. - Я просто подменяю, это не мои ноты, мне их еще нужно вернуть. И еще зайти к начальнице, она мне не сказала, когда заплатит... поэтому мне надо идти. Мне очень неловко, простите, что я вас оставляю.
- Так не оставляйте.
- Простите?
- Я провожу вас, вот и все. Со здешней начальницей я знакома, очень милая дама, вам нечего ее бояться. В денежных делах она безупречна. Право, пойдемте вместе, поболтаем по дороге.
- Но вы ведь пришли к Мицци, нехорошо ее бросать.
- Че-пу-ха. Могу поспорить, что Мицци нарочно меня позвала, чтобы познакомить с вами. Сейчас я ей сама все скажу, - и она крикнула звонко: - Мицци, Мицци, подите сюда!
- Не могу, я играю! - смеясь, откликнулась Мицци, бестолково бросаясь туда-сюда - за ускользавшими девушками. В буйном и неуемном веселье было, наверно, что-то страшное. Ни один мужчина не мог бы войти сейчас в танцевальный класс: девицы, разогнавшись на желтому полу, настигли бы его и разодрали на куски. Друг друга они ловили, хищно растопырив пальцы, встряхивали за плечи, вскрикивая: "Попалась, моя драгоценная, попалась, кукла!" - но это были шуточки, имитации женской ненависти, которую они, к счастью, не испытывали пока: не за что было схватываться насмерть. Лизль пожала плечами - ах, ну что поделаешь? - и поднялась легко, руку протянула Ильзе, помогая встать.
- Мицци, мы уходим, - предупредила она, на сей раз голоса не повышая: и так услышит. И Мицци услышала даже в пылу игры, обеими руками замахала:
- До свиданья, до свиданья! И не забудьте - девятого я вас жду! Ильзе, оставь ноты, я их отнесу!
- Спасибо!
- Пожалуйста! До свиданья! - и, приложив ладони ко рту, она послала им воздушный поцелуй.
Они вдвоем вышли, не осмеливаясь пока - за руку (хоть Ильзе и потянула бессознательно ладонь к ее ладони), прикрыли дверь, и в полутемном, плохо освещенном коридоре сказали вместе:
- Какая прелесть... - и тут же сбились и рассмеялись.
- Что вы хотели сказать? - спросила Лизль, обращая к ней понежневшее от смеха лицо. Улыбка скрала, смягчила аскетичность черт, выгнала наружу девичье, пухлогубое, доверчивое, и никаких следов "спартанского мальчика" не осталось в ее облике.
- Нет, что вы хотели? - возразила Ильзе.
- Говорите, я спросила первая.
- Ну хорошо, но я хотела только сказать, какая прелесть эта Мицци. А вы?
- Удивительно, - заявила она, - я хотела сказать абсолютно то же самое. Вы украли мою мысль, как вам не стыдно?
- Но я же сказала - первая.
- Ну что ж, тогда... тогда мне остается только повторить за вами: какая прелесть эта Мицци. Я передаю вам права на это высказывание.
В светлом мраке она поклонилась, отводя руку с невидимой шляпой, с призраком шляпы, и лицо ее пропало в тени, скрылось, на миг внушив Ильзе необъяснимую тревогу: сколь бы ни был ярок свет, это лицо всегда должно было ускользать в черноту, оставаться неразгаданным. И отчего-то это знание причинило ей боль, короткой ревнивой обидой провело по сердцу, будто она в самом деле сталкивалась сейчас с настоящим обманом, будто это короткое знакомство могло перейти в завтрашний день и продлиться, и привести к чему-то, чего она не осмеливалась желать, к тому дню, когда ей по-настоящему могло захотеться разгадать это затемненное лицо.