А после вот этого демотиватора великолепной  D~arthie:



- безумно хочется известно чего - фика про то, как Оберштайн кайзера нехорошему учил. И чем активнее учил бы, тем лучше. Что-то тянет меня на фривольные мысли... кто бы эти мысли еще и реализовал мне на радость?

@темы: LOGH

---

На днях закрылся мой любимый фанартовый сайт, посвященный пейрингу Линц/Блюмхард. Жаль чертовски, хотя все хорошее я оттуда в свое время перетаскала; но теперь и неоткуда ждать замены, второго такого шиппера на просторах Сети я не встречала. Нет, вру, встречала прошлой осенью, но с тех пор мне тот сайт не удавалось найти, так что, наверно, он тоже канул. А впрочем, чего это я ною? Если вдуматься, картинок с этим ЛоГГовским пейрингом у меня все равно гораздо больше, чем с каким бы то ни было другим.
Заодно сижу и решаю жизненно важный вопрос: отнести на сообщество последний фик для чистоты эксперимента, или черт с ним, пусть лежит, где лежит? Мучительное сражение скромности и тщеславия.

@темы: LOGH

---

Я обещала дописать фик за три дня без дайри - ну и дописала все-таки. Правда, получилось нехорошо. Вроде бы даже зло, хотя я не думала, что так выйдет. Но я боюсь, что он мало кому понравится. Ну, что ж поделать. Видно, сама я по натуре карга, и персонажам свою злость передаю.

52. Это, собственно говоря, сиквел к "Прочерку в зеркалах". Текст кислый и неприятный. Называется "Принципы автономии".

"Легенда о героях Галактики", PG-13, постканон, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф

- Итак, вы считаете, что упразднение университетской автономии при Голденбаумах дурно повлияло на развитие высших школ?
- Совершенно верно, ваше величество. Обратите внимание, в настоящее время неотмененная автономия продолжает действовать в высших учебных заведениях Феззана и бывшего Альянса, в то время как на планетах, ранее принадлежавших империи, автономия в университетах до сих пор не восстановлена. Поэтому студенты предпочитают получать высшее образование на новых территориях; что же касается университетов и высших учебных курсов старой империи, то, как вам известно, в последние годы набор в них существенно сократился. Они не выдерживают конкуренции, они устарели.
- Полагаю, вы правы. Я прочитала отчет об экспериментальном введении автономии в Императорской высшей музыкальной школе.
- Мне кажется, он выглядит весьма убедительно. Впрочем, я могу поручиться за ректора, он не стал бы лгать вашему величеству даже в мелочах, его отчету можно доверять.
- Вы так высоко цените своих друзей, баронесса.
- Я оцениваю их по заслугам, ни выше, ни ниже.
Подходит к концу третий год правления императрицы-регента. Пожалуй, позднее это время с полным правом назовут эпохой перемен: раскалывается янтарь, и муха-империя, ожив, перебирает лапками. Кажется, преобразованиям не будет конца, что ни возьми - просвещение, культуру, промышленность, прессу, - все обветшало, все надо ломать и выстраивать заново. И императрица Хильда с ледяным и невозмутимым азартом проводит реформы, не стесняясь прибегать к помощи людей "со стороны": тех, кто работает в неправительственных организациях, тех, кто занимается частным предпринимательством, тех, кто требует защиты прав и свобод. Она незаметно пестует новорожденное гражданское общество.
"Я в восхищении, ваше величество", - думает Магдалена фон Вестфален, глядя не в лицо ей, а поверх плеча, в стену, оклеенную однотонными обоями. Они уже не в первый раз встречаются и могут беседовать без смущения и без пауз: тема благодатна и бесконечна, лишь продолжительность аудиенции ограничена. И как забавно, должно быть, они выглядят вместе: две элегантные дамы в феззанских пиджаках и юбках до колена, с гладко зачесанными волосами; если не знаешь наверняка, то и не угадаешь, кто из них императрица. Кринолины, турнюры и корсеты канули в музеи, туда им и дорога, старые наряды не пережили столкновения с модами на присоединенных территориях. Одежда опережает сохранившиеся привилегии, демократически уравнивает аристократа и разночинца.
- Я очень признательна вам, баронесса, за вашу неоценимую помощь, - любезно произносит Хильда, завершая разговор. - Ваш опыт и ваши знания оказались чрезвычайно кстати. Без вас мы едва бы могли надеяться на то, что эффект будет получен в столь сжатые сроки. Благодарю вас.
- Вы слишком добры ко мне, ваше величество, - откликается Магдалена.
Они встают и улыбаются друг другу одинаково холодно и чопорно. Повторенная улыбка отвратительно изменяет их лица, превращает кого-то в отражение - но кого именно? Они обе достаточно горды, чтобы назвать зеркалом - ту, другую, что стоит напротив. Между ними нет ни стола, ни стекла, ни чьей-нибудь тени: своих мертвецов они давно похоронили. Холмики укрыты свежим дерном, памятники отполированы и вычищены, свежие букеты положены в изголовье. А они живы и должны бы разобраться между собой раз и навсегда - но у них нет времени на бессмысленные хлопоты и дрязги. Легче и приличнее вычеркнуть прошлое, притвориться незнакомыми людьми. Деловая дистанция оказывается очень кстати.
- Если не ошибаюсь, мы обсудили все, что хотели, - говорит Магдалена. - Если у вашего величества больше нет ко мне вопросов...
Она не договаривает и кланяется коротко, как мужчина: реверансы давно изгнаны из придворного этикета. Целуют ли руку этой императрице? Впрочем, это тоже пережиток прежней династии. Как странно - и десяти лет не прошло с ее падения, а кажется, миновали века. Возрождение невозможно, старая империя сваливается в яму, битком набитую дряхлыми державами, королевствами, царствами, республиками - и Византия там, и Рим, и Атлантида. Реставрации уже никогда не будет, возврат в прошлое не состоится, даже если маленький наследник умрет, даже если императрицу убьют мятежники. И Магдалена, словно сама сплела заговор, окидывает взглядом прямую, худую Хильду и очень спокойно и ясно воображает, как она упадет навзничь под выстрелами, и кровь польется из ее рта. Никому прежде она не желала такой смерти. Неужели уязвленная гордость говорит в ней, неужели она обижена на Хильду за то, что та вознеслась так высоко и оставила ее внизу.
О нет, Магдалена уже не молода, Магдалена уже переросла такую зависть. Сердце щемит от странной печали, всего на секунду - просто сбой в ритме, фальшивая нота. Будет ли следующая аудиенция? Да, почему бы и нет, через месяц или через год императрица опять призовет ее к себе и мягко попросит отчета о достигнутых успехах. Как мило, что она старается во все мелочи вникать, ни одной минуты не терять даром. И как измучится она к сорока годам, если станет продолжать в том же духе; она и сейчас слишком худа и бледна, она подурнела после замужества и родов. Той юной прелести, некогда прельстившей Магдалену, больше нет ни в глазах, ни в подкрашенном рте, длинные волосы скручены в узел, бриллиантовые серьги сияют в ушах. В чем ее упрекнуть, что ей поставить в вину? Она повзрослела, ничего удивительного, это закон природы.
- До свидания, баронесса.
- До свидания, ваше величество.
Дважды Магдалена не кланяется: раболепство ей не к лицу - и не в чести в новой империи; проще говоря, преувеличенная приниженность вышла из моды, никто больше не падает перед императрицей на колени и не выходит из комнаты, пятясь задом. Можно и повернуться к ее величеству спиной, она не оскорбится. Ах, как прелестно смягчаются нравы, прежде подобный промах дорого бы обошелся бедному невеже и фармазону. Иные времена настали, новые правители спустились поближе к земле. С ними можно жить без хлопот. И Магдалена мысленно опережает тело, внутренним взором видит, как выходит за дверь, в приемную (а она безлика и изящна, как в деловой конторе - феззанский стиль пробрался в высшие сферы) - а краем глаза замечает, как упреждающе, умоляюще рассекает воздух белая ладонь, и слышит в тот же миг удивительный, невозможный, смешной вопрос:
- Но теперь, когда эта аудиенция окончена, разве вы не хотите наконец назвать меня Хильдой?
Ее величество императрица, вдова Райнхарда Великого, Хильда Мариендорф - по-прежнему улыбается, но что-то жалкое и неестественное есть теперь в ее улыбке. Или это самовнушение, или свет и тень на мгновение искажают ее лицо? Магдалена останавливается вполоборота, как на сцене, театральные пылинки взлетают в воздухе. Слишком красиво и точно рассчитана фраза, чтобы быть спонтанным порывом, прорвавшейся мольбою - о нет, ее наверняка отрепетировали заранее. И Магдалена медлит, раздумывая, подхватить ли игру - или хлопнуть в ладоши два раза, отвернуться и уйти. Ведь никто и не увидит, как императрица провалилась, точно маленькая дебютантка, никто и не узнает о ее позоре. Все должно остаться по-прежнему, этот закон суров.
- Так вы не хотите? - повторяет Хильда, будто бы в шутку, и уголки губ дрожат - она упрямо держит улыбку и ждет ответа: тогда станет ясно, надо ли улыбаться дальше, или довольно, "нечего скалить зубы". - Как жаль, баронесса.
- Боюсь, я больше не имею права называть вас по имени, ваше величество, - отвечает Магдалена - а значит, уступает, сухим ответом продолжает предложенную мизансцену. И ни секунды не раскаивается в своей слабости, и не стыдится своего непостоянства. - Это было бы непростительным нарушением этикета.
- А если я сейчас позволю вам называть меня именно так?
- Если вы прикажете мне, разумеется, я повинуюсь.
- Я позволю, а не прикажу.
- Разница слишком ничтожна.
- Я попрошу вас, баронесса. Я хочу, чтобы вы назвали меня по имени, как называли в прошлом.
- Это прошлое прошло... Хильда.
За мгновение до того, как имя произнести, Магдалена еще не знает, что сдастся так быстро. Нежное и суховатое "Хильда" само слетает с губ, естественным продолжением фразы, и досадовать не на кого, и некого винить в рассеянности. Пожалуй, ей попросту хочется вслух позвать императрицу так, как ее девочкой звали, - и жаль упустить приятную возможность. В другой раз едва ли представится случай исполнить это бессмысленное и нахальное желание. "Хильда". Прелестное имя, редкое имя. В жизни Магдалены не было других Хильд, только одна - милая барышня Мариендорф, графская дочка; и о ней так сладко вспомнить, вызвав ее тень, будто прожитую любовь.
В глубине души она благодарна Хильде: прошедшее не позабылось, и им непросто беседовать, держа в уме невидимый остаток, укромную связь. Но стоит ли разрезать поджившую рану, разумно ли это? Магдалена не за себя боится - что ей сделается, она умеет отстраняться от собственных интрижек! - нет, за благовоспитанную Хильду, у которой в жизни, наверно, всего два постельных приключения было: с нею да с мальчиком-императором, маленьким Мюзелем, братом своей прелестной сестры. И что, в конце концов, она хочет услышать, кроме того, что уже сказано: все в прошлом, это было давно, мы тогда были другими людьми, не берите в голову, дорогая? Или ей нужно кое-что другое, или она ждет с затаенным пылом, с притворною скромностью, неуверенного предложения: а не начать ли нам все сначала?
- И вы жалеете о том, что было между нами?
- Как странно, Хильда, - Магдалена сама не замечает, как соскучилась по этому имени: можно его дважды не произносить, а она произносит, мягко выпускает его, как дым, из улыбающегося рта, - отчего вы думаете, что я жалею? Может быть, вы подозреваете, что я чувствую то же самое, что и вы?
- Я тоже не жалею ни о чем.
- Чудесно. Поверьте, я очень рада. Стоит ли вспоминать о прошлом теперь, если мы совершенно довольны друг другом?
- Вы не хотите говорить на эту тему, баронесса?
- Я просто не знаю, что сказать. Мне не в чем вас упрекнуть, не в чем вас обвинить. Я вспоминаю с удовольствием все, что было несколько лет назад, и я благодарна вам за то, что вы оставили эти воспоминания. Чего же вам надо еще?
- Вы не вините меня в том, что наши отношения прервались так быстро?
- За столько лет я бы уже давно простила вас, если бы вообще винила.
- В конце концов, - замечает Хильда странным, удовлетворенным тоном, - это вы меня бросили.
- Совершенно верно. Это я вас бросила.
- Может быть, в этом была моя вина?
- Помилуйте, никакой вины. Вполне естественное развитие событий, вы просто неопытны и не знаете, как это обычно бывает. У нас с вами был каникулярный роман.
- И вы сами в это верите? - проницательно допрашивает Хильда. Она чутка, она слышит фальшь и в хорошо поставленном голосе, в конце концов, у нее такая работа - распознавать ложь в сладких и гладких рапортах. Но в неслужебное время можно и получить заслуженную отповедь - не лезьте не в свое дело, ваше величество, не будьте слишком настойчивы в частной жизни.
- Согласитесь, теперь уже не важно, верю я в это или нет. Но я удивлена, что вы вновь заговорили о той давней истории, мне казалось, с ней давно покончено.
- Вы лукавите, баронесса.
Конечно, она лукавит. Соблазн так велик: не признаться ли в любви бедной, одинокой императрице, не раскрыть ли ей объятия, предварительно обговорив соответствующую плату? Кажется, этюд незаметно меняется: они переходят от встречи старых любовников - к беседе клиента и дамы известного поведения, шуршат невидимыми купюрами и пересчитывают золотые монеты. Но это картина из внутреннего театра, глубоко упрятанное переживание, а внешне они ведут себя вполне пристойно: пустое пространство - залог приличий - разводит и разделяет их. Эротические намеки скрываются в тени, для них еще не пришло время.
- Вам так одиноко, ваше величество... простите. Вам так одиноко, Хильда?
- Нет. С тех пор, как я снова встретилась с вами, я больше не чувствую одиночества, - прямо отвечает Хильда. Примета возраста или статуса - утраченная стеснительность: теперь она может говорить откровенно, не изворачиваясь и не кокетничая. Ей ничего не будет за ее признание. - Оттого я и решила побеседовать с вами не как императрица, а как частное лицо.
- Что ж, понимаю. Вам нужен друг, но отчего непременно я?
- Вы не хотите быть моим другом?
- Я не вижу никакой выгоды в дружбе с вами. Вам нечего мне предложить, - говорит Магдалена, и удивляется своей жестокости, - вы уже не молоды. Я предпочитаю молодых и хорошеньких.
- Что же, я постарела?
- Да. Вы постарели и подурнели. Но дело не только в этом. Мне не нужна ваша власть, а что еще вы можете мне предложить? Императорское ложе? Благодарю покорно.
Хильда сносит удары с улыбкой: ей все равно, ей наплевать, пусть Магдалена говорит, что хочет. И в ее лице появляется юношеская твердость, упрямая складка прорезается у рта. Ей так давно, наверно, никто не бросал вызов, ее приказы и просьбы выполняли беспрекословно и быстро. Она не избалована, нет, но она отвыкла от строптивцев. И Магдалена не смогла бы избрать лучшей тактики - чтобы на живую нитку стянуть разрыв, вновь начать с того же места, на котором они остановились когда-то. Хильда молодеет, еще несколько минут - и она станет такой, какой была тогда, в двадцать лет, целую эпоху назад: плоскогрудой девочкой в тунике и сандалиях, девочкой-эфебом, веселой, умной, алчной. И сумеет ли Магдалена устоять перед ее очарованием? О нет, она еще обороняется, она придает слову "дружба" самый грубый и низменный смысл, небрежно прикрывает тряпкой его наготу: как в разговорах старших при детях, где фраза "они дружат" означает - "они спят вместе". А Хильда наступает, пробуя свои силы, и двусмысленности отбрасывает прочь, говоря напрямик:
- Но вы любили меня, баронесса?
- Любила ли? - переспрашивает Магдалена. За самонадеянность надо наказать Хильду и за нескромность, за то, что она смеет задавать такие вопросы. - Боюсь, что нет. Если б вы знали, сколько у меня было таких увлечений! Но вы, конечно, были слишком невинны, и вам казалось, что я в вас влюблена. Прошу прощения, я неосознанно ввела вас в заблуждение.
- Ничего страшного, я рада, что вы говорите искренне. Вы же искренни, не правда ли?
- В таких вещах я предпочитаю не лгать. Вы были милы, юны, амбициозны... вы были не похожи на других девушек из дворянских семей, и поэтому вы мне нравились. Я думала, вам уготована замечательная судьба.
- Вы не ошиблись, - любезно замечает Хильда.
Короны нет в ее волосах, худую руку не тяготит скипетр: она лишена примет императорской власти, она приветлива и проста, дружелюбна, внимательна - почти идеальная женщина, образец для миллионов восхищенных девочек. О ее незаурядной судьбе грезят школьницы и сочиняют в тетрадках романы: несчастная любовь императора, умирающего от болезни, и императрицы, остающейся ему навеки верной - отличный, проверенный временем сюжет; через полсотни лет романы опубликуют, снимут фильмы, растиражируют чудесную пару на конфетных обертках и расписных тарелках. Так ей и надо. Немного кича не помешает - одними военными подвигами сыт не будешь. А ей взамен суждено доживать век вдовой, вечно хранить верность умершему императору: подданные не простят ей разрушения мечты, не позволят обзавестись любовником или вторым мужем. За все надо платить, моя радость. Ей приходится тяжелее, чем покойному супругу, брак и власть не охладили ее кровь - и скучно ей одной по ночам, и холодно под одеялом. Зато к нежной женской дружбе люди относятся снисходительнее и проще: от названой сестры и наперсницы императрица не забеременеет и не родит нечистого ребенка, не разожжет усобицу и смуту. Куда не кинь - сплошные выгоды, осталось только отыскать подругу, а дальше плоть свое возьмет.
- Я ошиблась, - в тон ей отвечает Магдалена. - К сожалению, вы оказались... как бы выразиться?.. конформнее, чем я думала. Мне очень жаль.
- Вас так оскорбил мой брак?
- Разочаровал, а не оскорбил. А впрочем, я предвидела, что этим все и кончится. Вы же так хотели утешить... его величество.
- Вы обижаете меня, - спокойно замечает Хильда. - Я этого не заслужила.
- Прошу меня простить.
Нельзя же через шесть лет после расставания, через три года - после свадьбы, - бросать ей с ослепительной и бессмысленной ревностью: "Вы меня разочаровали, а не ваш брак, вы меня разочаровали, потому что сдались и проиграли, и вся ваша власть - награда за хорошее поведение!". Горе побежденному, горе покинутой - нет, покинувшей. Никто ее не гнал, она сама оставила Хильду, отпустила ее, а теперь смеет предъявлять на нее права. Наверно, и впрямь подступает старость: вот у Магдалены уже и характер портится, и ведьминский голодный блеск оседает в глазах. Отжившее, позабытое восстает без пощады, настигает и накрывает зеленою волной, перебивает дыханье.
Она прекрасно помнит день помолвки - не надо переходить в прошедшее время, в ее сознании все свершается во времени настоящем. В конце года она окончательно перебирается на Феззан: Один, утративший столичный статус, теряет и былое величие, опускается, смиряется, в несколько месяцев становится провинциальной глушью. Там очень скучно жить, там можно состариться до срока, а Магдалена дорожит своей молодостью. Декабрь пролетает незаметно, сменяется год, и наступает январь, она легко приживается на этой беспечной земле. На Феззане нет стариков - "мы состаримся, когда умрем, понимаешь?", объясняет ей однажды зимним утром рыжая скрипачка-феззанка. "Когда умрем, не раньше", - повторяет она, лениво потягиваясь (ей двадцать лет, она думает, что будет жить вечно), а потом встает с постели и включает видеоэкран, и произносит громко:
- Ого, смотри-ка, - они с первой встречи говорят друг другу "ты", это приятная новизна, новоимперское панибратство, - да никак ваш император собрался жениться? Ну и ну!
На экране они поднимают бокалы: златовласый красавец жених и скромненькая невеста в длинном платье - взор потуплен, краска на щеках, смущенная улыбка. Серенькая птичка рядом с разукрашенным юнцом: он кажется вдвое красивее рядом с нею, она не смеет затмевать его; мифологический брак солнца и луны свершается снова. Магдалена и не узнает ее с первого взгляда: кто это такая? как она умудрилась окрутить непорочного императора? А феззанка продолжает насмешливо и равнодушно:
- Эта свадьба происходит не слишком рано. Его величество заглаживает грех, как честный человек.
Под платьем выступает живот - небольшой, но уже заметный. Какой срок? Три месяца, четыре? Может быть, и больше, Хильда такая худенькая. Она проговаривает про себя это имя - и лишь тогда, запоздало, узнает невесту, и чувствует, как внутри волной, словно рвота, поднимается отвращение. Ее не беременность возмущает, а все вместе - помолвка, и платье, и опущенные глаза, отросшие волосы, бокал в хрупких пальчиках, крики "ура". Что за безвкусный розыгрыш, что за мерзкая пародия на счастливое окончание романа! Феззанка смотрит искоса и руку протягивает, гладит Магдалену по спине. На кончиках пальцев у нее мозоли от струн.
- Что с тобой? У тебя такое злое лицо, мне страшно.
- В самом деле? Не бойся, я на тебя не злюсь.
- Я знаю. Ты злишься на нее. Ты с ней спала?
- Почему непременно с ней, а не с ним?
Феззанка посмеивается тихо и низко. С нею легко откровенничать, она все перевидала и ничего не стесняется. Феззанцы проще смотрят на любовь, феззанцы не благоговеют перед императором и не ликуют, узнав о грядущей свадьбе, - для них это всего лишь лишний нерабочий день, пустячок, но приятно. А он пусть женится на ком хочет - на проститутке, на карлице, на переодетом мальчике, на деревянной кукле, вольно ему, белобрысому щенку. И феззанская трезвость успокаивает Магдалену, и прикосновения жестких пальчиков мало-помалу выгоняют из ее тела гадливую тошноту.
- У нас о нем говорили, что он либо импотент, либо убежденный девственник, либо мальчик для мальчиков, - насмешливый голосок поет, как скрипка, все излагает напрямик, без обиняков. - Ты бы не стала тратить на него силы.
- Ты права. Ну а на нее - стала бы?
- Значит, было в ней что-то, раз она тебе понравилась. Она и теперь ничего, хорошенькая. Вот если бы ей обрезать волосы, вытряхнуть из платья и сделать аборт...
- Довольно, - обрывает Магдалена и опрокидывает ее на постель, нависает над нею - спиной к экрану, чтоб не видеть этих бессмысленных, враждебно-радостных лиц. - Довольно, хватит. Я водилась с ней очень давно, можешь не ревновать.
- Я не дура, чтобы ревновать тебя к каждой овечке. И ей теперь не до тебя, ты ей больше не понадобишься, сердечко мое. А знаешь, вон у того типа в сером кислый вид, почти как у тебя, - продолжает феззанка - видно, камера переходит в зал, туда, где стоят восхищенные подданные, и Магдалена едва не оборачивается, как любопытный Орфей - в последний раз бы взглянуть на Эвридику, и пусть уходит, куда хочет, - эй, послушай, а может быть, твоя зазноба увела у него императора?
- Моя милая, да ты бредишь.
Воспоминание развертывается в несколько секунд, пролетает в ускоренном темпе, как перемотанная пленка. Веселый бред может обернуться чистой правдой: император, императрица и министр легко составляют любовный треугольник; нет - составляли прежде, пока втроем были живы. Императрицу обвели вокруг пальца, обыграли, бросили одну, будто нелюбимую и обманутую жену. Ах, как просто и грациозно закончился роман: бедный министр погиб за несколько часов до смерти императора, встретил его на том свете. И Магдалене, как девчонке, хочется созорничать, участливо и небрежно спросить Хильду: "А ваш супруг был вам верен?" - изменял он вам или нет, сердечко мое?
- Вы счастливы? - вежливо осведомляется Хильда, первой задает неудобный вопрос, сознательно переступая границу. Ненужная интимность выглядит нарочито, но она нарушает правила приличия с очаровательной легкостью, не смущаясь перед Магдаленой. Что может быть милее разговора о счастье, и о чем еще беседовать двум взрослым женщинам, улучив свободную минутку между делами? Ах да, на худой конец остаются еще дети - чудесная тема.
- Да. А вы, ваше величество?
- Пожалуйста, называйте меня Хильдой.
- Как вам будет угодно. Итак, вы счастливы, Хильда?
- Мне кажется, да.
- Вот вы и солгали, - с улыбкой говорит Магдалена, - и даже не попытались скрыть свою ложь. Нехорошо, Хильда. В вашем положении нужно аккуратнее говорить неправду, это великое искусство.
Законы смягчились вместе с нравами: за оскорбление величества больше не отправляют на эшафот, на каторгу или в ссылку, подданным позволено болтать, что угодно, самое ужасное - если они, облеченные высокими постами, в опалу попадут и в отставку. Но они и без того уважают императрицу - в память о покойном императоре, осенившем ее своим крылом; они никогда не станут распускать языки. А с вольнодумцев взять нечего, и Магдалена, так уж и быть, соглашается поиграть по предложенным правилам, притворяется, будто они снова близки и равны, нежно журит Хильду - и ждет ледяного ответа, окончательного обрыва связи. С чужою гордостью шутить опасно.
- Отчего же вы решили, что я солгала? - кротко спрашивает Хильда, но смотрит злыми, посеревшими глазами. - Или вы считаете, что я до сих пор должна быть несчастной и безутешной вдовой?
- О, нет, я так не считаю. Вы несчастливы вовсе не потому, что овдовели, не прожив в замужестве и года, это не ваша история. Я полагаю, вы быстро утешились, вы не из тех, кто похоронит себя заживо и придумает себе пылкую любовь к умершему супругу - особенно если любви не было вовсе. Но вы сошли со своей дороги, и вы переменились.
- Что же, неужели я переменилась к худшему?
- Сложно сказать. Вы нравились мне иной.
- Больше я вам не нравлюсь? А вы не думаете, баронесса, что я всего лишь выросла? Я при всем желании не смогла бы вечно оставаться семнадцатилетней, как вам, наверно, хотелось бы.
- Двадцатилетней, Хильда, - уточняет Магдалена. - Тогда вам было двадцать лет.
Они обе правы: Хильда отсчитывает время с одной вечерней автомобильной прогулки, с первого своего "взрослого" свидания; Магдалена назначает нулевым меридианом - несколько ночей в эпоху безвластия, полнедели любви. Между семнадцатью и двадцатью годами разница невелика: чем дальше уходишь от них, тем теснее они сливаются, становясь единою, нераздельною юностью. Наверно, не нужно вовсе уточнять чисел, а просто сказать: "Тогда вы были юны", - и ничего не добавлять, и ни в чем ее не винить. Ах, как странно, что она даже мимоходом не отметает и не опровергает обидное подозрение - мол, ваш брак был не по любви, не вступается за супружескую честь покойного императора. Не снисходит до оправданий? О нет, всего лишь замалчивает неприятную тему, на мягких лапках ее обходит - дипломатка, грациозная, как кошка. И Магдалена против воли любуется ею - или дальним, давним образом самоуверенной и свободной девочки, которой она была когда-то, пока не превратилась в куклу на экране, в милую скромную птичку-жену. Ее замужество - это прочерк, мертвый сезон; девичество и вдовство - значки слева и справа. Красивый шифр, изящная тайнопись для дневников новой Анны Листер. Возможно, все гораздо скучнее: истина - в прямой черте посередине, в замужестве и материнстве, все остальное - розыгрыш, комедия и ложь. И все ее порывы, ее ум и ее нрав были подчинены одному желанию - выйти замуж и родить, прислониться к чьему-то плечу. В таком случае, она просчиталась - плечо оказалось слишком хрупко и нежно. Поделом ей. Магдалена не только любуется - но и судит ее без снисхождения, и не хочет ничего слышать, не хочет ее прощать. Проснувшаяся обида постукивает в груди, и она узнает мелодию - "Che faro senza Euridice".
Хильда стоит, расправив плечи, покойно опустив руки вдоль тела - изящная молодая женщина в хорошо сшитом костюме. Часики тикают на стене, минуту за минутой отсчитывают украденное, неназначенное время. Солнечная комната угрюма, как тюрьма, бумаги придавлены каменным пресс-папье, окна закрыты от шума и ветра. Подданные и посетители, добившиеся аудиенции, должны чувствовать себя непринужденно и просто, и не смущаться, беседуя с императрицей. А Магдалена не смущена, но на сердце у нее лежит тяжесть (копия пресс-папье?), и ей грустно, как больному, подозревающему, что он из больницы не выйдет живым. Ей тридцать пять, а она уже стареет - и вот, смотрит на ее величество Хильду и хочет попросить: "Ну пожалуйста, подстригитесь, я не могу узнать вас с длинными волосами".
- Наверно, я тоже солгала вам, - говорит она вслух и поясняет с легкой надменностью, - наверно, вы нравились мне больше, чем я хотела бы, вы были мне очень милы. Не то чтобы я вас любила, Хильда, но сейчас мне кажется, что я была к вам очень привязана. Впрочем, не обольщайтесь, это может быть и самообман.
Дымка времени размывает очертания и искажает чувства, добавляет романтические полутона, смягчает резкие штрихи. Пройдет еще десять лет, и она уверится, что любила Хильду взахлеб, а та отвергла ее любовь, посмеялась над нею. И со старческой мстительностью в душе она станет перебирать и перекраивать воспоминания, все оправдания себе заберет, всю вину свалит на бедную Хильду. До чего жалкое будущее ждет ее, большего унижения нельзя и придумать.
- Вы очень много значили для меня, - мягко и мелодично отвечает Хильда - и в полную силу звучит ее гибкий, вкрадчивый голос, обвораживает, как прежде. - И я грустила, когда мы с вами стали видеться все реже и реже.
- Вы были заняты на службе, ничего удивительного.
- Мне даже казалось, что вы избегаете меня.
- Вы уставали, и я не хотела вас тревожить.
- Вы меня не тревожили, - возражает Хильда, чувствуя недоговоренность, мягкую расплывчатость объяснений. А ей нужна незамутненная ясность, ей во всем милы четкие линии. - И вы знали, что вы не можете меня потревожить. Я всегда была рада вас видеть.
- Что ж, верно. Тогда я выражусь иначе: я не хотела вмешиваться в вашу жизнь. У вас были свои заботы, у меня свои, и ваша служба...
- Моя служба? А впрочем, вы правы, моя служба заменила мне все остальное.
- Но вы были очаровательной карьеристкой.
Только это дурной тон - делать карьеру через постель. И разгадка лежит совсем близко, прямо под рукой, Магдалена смеется про себя - ну кто бы мог подумать, что все так просто? Ее милые юные протеже, ее прелестные подопечные, от мальчика-пейзажиста до рыжей скрипачки, от простодушного поэта до провинциальной арфистки, тоже лезли наверх, частенько задерживаясь в ее объятиях, как будто не было иного пути. Иным она помогала и бескорыстно, она никогда не была паучихой, охочей до нежного мясца, но в конце концов она приторговывала протекциями за ласки, и своих любовников и любовниц поддерживала охотнее, чем просто талантливых мальчиков и девочек. И не потому ли она теперь обижается на Хильду, что та добилась власти, не с нею переспав, а с кем-то другим? "А если б вы захотели, я сумела бы сделать вас императрицей" - ах, эта леди слишком много обещает, и не выполняет своих обещаний. Ее влияние замкнуто в театральном кругу, в беспечной вольнице, где короли ежегодно сменяют друг друга. А к чему Хильде такая ненадежная власть, с ее-то политическим мастерством?
"Я обижена на вас за то, что вы мне ничем не обязаны" - вот как должен звучать правильный ответ. И ничего к нему не прибавить - это красивая, закругленная, почти математическая формула. Магдалена прокатывает ее во рту, пробует языком, как леденец, как каплю вина. Хильда ей ничем не обязана, Хильде не за что ее благодарить, из этой пустоты, из не-благодарности и растет разочарование. Ни один счет Магдалена не может представить к оплате. Неприятное чувство - неоткуда ждать возвращения долгов.
- Может быть, я обязана именно вам своей карьерой, - произносит Хильда, изумительно перекликаясь с ее мыслями - и это больше, чем ясновидение, это таинственное совпадение, отголосок единого сознания любовников и друзей. - Ведь вы поддерживали меня и никогда не говорили, что мои мечты - это вздор.
- Я верила в вас, только и всего. Мне не стоило труда ободрить вас и пожелать вам успеха. Жаль, что ваши мечты не сбылись.
- Ах да, я ведь хотела стать министром.
- Или начальником штаба.
- А не стала ни тем, ни другим.
Хильда никогда не признается, что не желала забираться так высоко - да и ложью будет такое признание, кто же, мало-мальски властолюбивый, не мечтал хоть раз в жизни стать единоличным правителем, все взять в свои руки? Ей никто не смеет приказывать, ей почтительнейше возражают от ее великого либерализма, а будь она построже - все ходили бы по струнке и нахваливали свою императрицу с завидным рвением (хотя куда бы дальше, ее обожают, как покойного императора - истово и сладострастно). А глумливая и печальная истина прячется в темноте: что ум, что таланты, что изворотливость и политическое чутье - ничто не пригодилось ей, чтобы стать выше всех, за свой постельный труд она получила награду. Старой доброй имперской проституцией отдает история ее взлета. Или сравнение чересчур грубо?
- Да, - откликается Магдалена, - вы не стали ни тем, ни другим. Но вы хотя бы попробовали, это уже дорогого стоит. Может быть, у вас найдутся последовательницы, которые будут удачливее вас.
- Я была бы вам очень признательна, если бы решили... теснее сотрудничать со мной. Я могла бы предложить вам должность в министерстве просвещения или в министерстве культуры.
- Нет, боюсь, это не для меня. Я слишком стара для государственной службы.
- Зачем же вы так говорите? - с легким упреком замечает Хильда. - Вы всегда будете молоды.
"Вы состаритесь, когда умрете" - она не знает этого заклинания, но додумывается до него сама, в другие слова облекает. Ее взгляд снисходителен и легок: она будто и не замечает, что лицо Магдалены уже не молодо, а моложаво, тронуто непроходящей усталостью. И пусть кожа все так же бела и гладка, пусть тоненькие морщинки добавляют ей пикантности, как мушки, как пудра, обращают в галантную любовницу былых времен и в торговку извращенными ласками - ее весна давно позади, и даже лето близится к концу. В календаре сменяются августовские дни. Красота никогда не покинет Магдалену, пальцы не скрючатся, как когти, в черных волосах не пробьется седина - но страшным холодом повеет от нее в старости, и юные девочки и мальчики станут вскрикивать удивленно: "Ох, какие у вас ледяные руки!" - ощутив ее прикосновение.
- А вы всегда будете моложе меня, - улыбнувшись, отвечает она. Так успокаивают младшую сестру, жалеющую, что ей никогда не дорасти до старшей. - Даже эта власть вам к лицу. Вам нечего бояться. Ну а теперь, если позволите...
- Вы все-таки хотите уйти?
- Я же не могу остаться с вами до ночи. И что скажут те, кому было назначено после меня? Будьте благоразумны, ваше величество.
- Хильда.
- Да, будьте благоразумны, не обижайте подданных понапрасну, Хильда, ведь вы знаете об этом сами. Вас должны любить, а с любовью надо обращаться аккуратно, она слишком хрупка. Не позволяйте себя разлюбить. И прощайте, пора.
- Вы позволите поцеловать вас на прощанье, баронесса? - спрашивает Хильда. - Или вы так горды, что не целуетесь, а кланяетесь по старинке?
Она ничего не забывает, она ничего не предает - а Магдалена облыжно обвиняла ее в короткой памяти. Возвращенные слова бьют наотмашь, сердце пронзают, и кровь льется на пол, и Магдалене жаль этой крови. Расплата не мучительна, раскаяние печально и нежно. Давно пора развязаться с прошлым, они обе, наверно, и не знали, что так тяготятся своею сокрытой связью. Так ломают неправильно сросшиеся кости, беспощадно выпрямляют искривленные позвонки. Больно, но надо. И к боли примешивается восторг: она помнит, она помнит каждое слово, все, что было до той прогулки, все, что было после. Какое удивительное счастье.
- Поцелуйте, - отвечает Магдалена. - Я не гордячка, а вы?
- Я тоже.
Она не двигается: раз Хильда сама предложила, пусть и подойдет - сама, спустится по лесенке с невидимого возвышения. Ее походка изменилась, стала мельче и осторожнее, и ничего удивительного, ведь в узкой юбке не шагнешь так легко и свободно, как в брюках. И Магдалене вдруг хочется спросить - а что сталось с ее девическими костюмами, с пижамою в мелкую клетку, с фрачною парой, с сюртучками, галстуками, рубашками, с ворохом одежды, пахнущей ее телом, ее потом, ее лавандовыми саше? Неужели она все выбросила прочь, расставаясь с прежнею жизнью, выбросила, как платья умершего человека, которые уже никому не пригодятся, даже бедным? Как жаль. Сохранить бы пару ее перчаток, или шейный платок, или сорочку - как призрак, как кокетливое воспоминание о молодости, как любовную записку. От нее теперь пахнет не лавандой, а сухими и строгими духами, она преобразилась, она до последнего атома - другая, и не ее Магдалена когда-то - любила ли? Нет, не любила.
И когда Хильда подходит ближе, Магдалена верит в свою нелюбовь и равнодушно подставляет ей щеку, играет старуху в чепце, уставшую от прощальных поцелуев. Все-таки, мало чести быть императорской или императрицыной любовницей - это утомительный, затратный, невеселый разврат. А Магдалена хочет до конца жизни любить весело и добровольно, только с молодыми водиться и согреваться у их огня. Хильда для нее уже стара, Хильда просто - не для нее. Она повторяет про себя эти формулы отречения, вбивает себе в голову, чтоб не ослабеть в последний момент, не поддаться собственным фантазиям. Она слышит, как пробивается запах лаванды сквозь искусственные, нерасшифровываемые духи. Зеленоглазая Хильда смотрит на нее близко и весело, улыбается и произносит что-то беззвучно - нет, просто губами двигает, как немая, как отражение в озере. Как будто с каждым шагом слетал год с ее плеч - и вот она стоит вплотную, юная и нестриженая, обросшая, точно бродяжка, с нелепыми бриллиантами в маленьких ушах. Шея так тонка в кружевном воротнике, манжеты выпущены на треть ладони.
- Не сердитесь на меня, баронесса, - говорит она и целует Магдалену.
- Разве я сердилась на вас? - отвечает Магдалена и обнимает ее крепче, чем надо бы - так, чтобы хрустнули ребра и дыхание перехватило. - Полно вам, что за вздор?
Сквозь непривычную одежду, зажмурившись, годы спустя после последнего объятия - она узнает это худое, мальчишеское тело. Беременность не исказила стройные линии; а, как долго, наверно, рожала Хильда, узкобедрая и напуганная, смятая болью. Но все уже позади, второго ребенка не будет, она не отяжелеет снова. На губах остается сладковатый смазанный след - увы, не для поцелуев создана эта помада, а для красоты. И Магдалене хочется стереть краску с ее рта, последнюю преграду убрать. Как давно они целовались, как быстро отвыкли от поцелуев - и одно прикосновение не восстановит былого, даже окончательным примирением не станет. Настороженность окружает их, как облако статического электричества; они смотрят друг другу в глаза, словно прикидывают - не поцеловаться ли еще раз, не сойдет ли второй поцелуй легче и приятнее? Но для него еще не пришло время. Хильда низко опускает голову и упирается лбом в плечо Магдалены, старомодная шпилька высоко вылезает из узла на затылке. И Магдалена двумя пальцами вытягивает ее и бросает на ковер. Если б под рукой были ножницы, она вытряхнула бы все заколки и шпильки, забрала в горсть распущенные тонкие волосы и отрезала их, подстригла бы императрицу, как древнюю земную монашку, как лунную схимницу.
- Вам так не нравятся мои волосы? - Хильда чувствует прикосновение к голове, прохладные пальцы опасны, будто сталь. - Как странно. А мне все говорили, что я похорошела, когда отрастила косу. Мне лгали?
- Нет, что вы. Так говорили те, кому стриженая женщина казалась уродливой. Они не лгали, а от души радовались за вас.
- Но вы не радуетесь. Жаль, мне казалось, я стала похожей на мою мать, а она так нравилась вам.
- Нет, - ровно отвечает Магдалена, - вы на нее ничуть не похожи. Ничего общего, поверьте мне.
- Я совсем забыла ее, - тихо произносит Хильда.
Сколько лет прошло со смерти графини Мариендорф? Тринадцать или четырнадцать, еще одна зарубка на хронологической шкале, почти сгладившаяся насечка. Черты исчезают из памяти, голос глохнет, и только тени скользят по опустевшему, покинутому дому, только нотная тетрадь с пометками пылится в шкафу, только слышится по ночам шум шагов и долгий звук тронутых клавиш, и в зеркалах она мелькает со спины - поседевшая до срока, в лиловом или пепельном платье до пола. Родственные связи разорваны: как будто взросление убило последнее слабое сходство, когда мальчик Хильда стала женщиной. Материнство не приблизило ее к умершей матери, еще дальше увело - прочь от истинного облика, к выдуманному образу, к усредненному эталону хозяйки и хорошей жены. Овдовев, она в пустоте очутилась, не с кого было брать пример, нечего было воображать. Теперь она похожа, наверно, на своего отца, она не вдова, а вдовец, больше супруг, чем супруга. И все-таки девичество невозвратимо, и - как знать? - не о невинных ли ласках графини вспоминает она сейчас, в объятиях Магдалены? Молодой император не встает третьим рядом с ними, он похоронен и усыплен накрепко, он не нарушит покоя живых; но незваной и непрошеной третьей проходит кроткая графиня, их разделенное наваждение. Хильда ищет ее в Магдалене, Магдалена ищет ее в Хильде, они обе прилежны в бесплодных своих поисках, и обе упорно отказываются признать, что ее нет ни в ком - и нигде нет, ее тело истлевает в земле Одина, и слуги ухаживают за ее могилой.
- Вы были ребенком, когда она умерла, ничего удивительного, что вы забыли, какой она была. Но я еще ее помню.
- Вы любили ее?
И не прочесть, что за смысл вкладывает Хильда в этот вопрос, о какой любви говорит - чувственной или сочувственной, дружеской, нежной, вожделеющей, мимолетной. Спрятано ли в ее речи болезненное любопытство, удивление - как, неужели кто-то, кроме отца, мог любить ее мать? - или ревность и обида за то, что она сама снова заменою стала, за то, что даже Магдалена видела в ней кого-то другого? Но каким бы ни был подтекст, но что бы ни скрывалось за оболочкой слов, - Магдалена знает, какой вопрос прозвучит следом, как только она ответит:
- Да.
Ошибки быть не может. Хильда поднимает голову и заглядывает ей в глаза, и спрашивает снова то же, что спрашивала прежде, будто надеется, что во второй раз ее утешат:
- А меня вы любили?
- Нет, Хильда, - у Магдалены нет для нее утешения. - Вы уже знаете - нет.
- Тем лучше, правда? Я тоже вас совсем не любила. И никого не любила, - тихо и удивленно добавляет она. - Довольно странно, не правда ли?
- Ничего странного. Вы всегда были скорее умны, чем сердечны, и мне нравилась ваша рассудительность... и ваша холодность. Мы с вами прекрасно подходили друг другу, я тоже не из влюбчивых.
- Разве нет?
- Конечно. Я ищу только дружбы, тем лучше, если она соединена с наслаждением.
- А наслаждение без дружбы вам знакомо?
- Разумеется. Но это не для вас, - с усмешкой отвечает Магдалена. - Вы тоже ищете дружбы, Хильда, но наслаждение вам кажется неважным, досадной необходимостью или побочным эффектом.
- Нет, вы не правы, вы ошибаетесь, баронесса.
Отрицание, пожалуй, чересчур решительно и резко: холодная Хильда боится, что ее уличат в чрезмерном целомудрии, в презрении к телу. На пальчиках она балансирует, как танцовщица, стараясь сохранить верность мужу, притвориться нормальной женщиной со здоровыми желаниями, разбудить спящее сладострастие (в хрустальном гробу оно спит), сберечь репутацию, получить удовольствие. Между запретов она лавирует изящно и умно, но глаза у нее завязаны, и ей приходится идти вслепую, наугад. В конечном счете она сама не знает, чего хочет. А Магдалене гораздо проще существовать в своем раз и навсегда определенном, гедонистическом, легкомысленном пространстве: смех хранит ее от серьезных сумасбродств. Маленькое симпатичное сходство до сих пор связывает ее с Хильдой: они обе слишком умны, чтобы сойти с ума.
- Вы будете теперь моим другом?
- С наслаждением или без?
- Я должна решить прямо сейчас?
- Когда угодно, Хильда. Нам некуда торопиться.
У этой фразы два смысла: время непрерывно и время дискретно, им незачем спешить - и им нужно спешить сейчас, в эту минуту; вот-вот может, постучавшись почтительно, войти адъютант и сообщить, что министр просвещения ожидает приема у ее величества. Расписание жестко и непреложно, Хильда не смеет из него выбиваться, и не поступится им ради вновь обретенного - и обретенного ли? - друга. Им хочется разойтись и освободиться ненадолго, они слишком сильно отвыкли от близости и неделовых бесед. Если объятие продлится еще чуть-чуть, им станет неловко.
Магдалена целует ее в уголок губ, чтоб не смазать остатки помады: министр просвещения ожидает лишние три минуты, и у императрицы не хватит времени на то, чтобы в промежутке поправить макияж. А он, близорукий, не заметит шпильку на сером узоре ковра. Поцелуй бесчувственен и быстр, Магдалена чересчур часто целовала в своей жизни и разучилась придавать большое значение этим ласкам: они скользят и пропадают бесследно. Наверно, Хильда ощущает их иначе, острее и печальнее - ее-то целовали реже, и каждый поцелуй казался знаком чего-то большего. Понимает ли она теперь, что прикосновение вовсе не означает преданности, физическая и душевная приязнь разведены и не всегда являются вместе, и можно любить другого человека и не ложиться с ним в постель? Но и это откровение запоздало, все позади, и Магдалена выпускает ее из рук. Ладони еще полны ее худым телом, легким, как воздух.
- В следующий раз наденьте, пожалуйста, брюки, - говорит Магдалена, и снисходительно треплет по щеке ее величество Хильду. Игра заканчивается, вот-вот упадет занавес, и в зале - за дверью - уже слышится шорох: министр просвещения устал ждать своей очереди. Пора включать свет. - И подстригитесь покороче, а то вы ужасно лохматая.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

До отключения осталось семь с лишним часов, самое время написать что-нибудь этакое душевное, прощальное, в стиле "а напоследок я скажу". Да ничего не скажу: ссылка на ЖЖ висит у меня в профиле, если кому-то интересно, но там сплошь книжки да повседневность, как-то не приспособлен мой ЖЖ для фэндомной жизни. Ничего, за три дня без дайри, глядишь, допишу все-таки очередной фик "про дам" (сдается мне, я нагло калькирую замечательное обозначение "пра братегов" из любезного титанийского фэндома). Пока, правда, он мне кажется чрезвычайно унылым, а дамы - вредными. Ну, ладно, там посмотрим, что получится, может, все окажется не так уж и плохо.
И - чтоб не уходить далеко от ЛоГГовских дам - картинка официльная, пусть и нагло порезанная:



Смотрю и восхищаюсь: ну ведь пейринг же, пейринг, и Хильда тут такая славная, и Аннероза - прелесть, хоть и грустная. Как здорово, что их в кои-то веки нарисовали парочкой в арте по аниме.

@темы: антисоветский роман, LOGH, Хильда М.

---

Я подумала: а почему бы не выложить еще и собственный фик с кинк-феста, в конце концов, я там и не скрывала своего авторства, так что, наверное, беды большой не будет, если я его еще и у себя повешу. Хозяйственный я человек, люблю, чтобы тексты были аккуратно сложены в одном месте. А кинк-фест, между тем, продолжается, и в последнее время на нем появляются фики один лучше другого - вернее, все они хороши по-своему, и я на них не нарадуюсь.

51. Фик был написан по заявке "Оберштайн/Райнхард или наоборот. Секс вслепую. Гиперфиксация Райнхарда на слепоте Оберштайна". Назвала я его "Поводыри".

"Легенда о героях Галактики", R, Оберштайн/Райнхард

- Добрый вечер, ваше превосходительство.
- Добрый вечер, Оберштайн.
Иногда Оберштайн специально приезжает ближе к полуночи, иногда остается с раннего вечера, под предлогом неотложных и спешных дел: с самого начала связи он учит Райнхарда, как надо наверняка избегать пересудов и молвы. Важнее всего, оказывается, вовсе не скрывать отношений - тогда их никто и не заметит, а заметив, не поверит, что ларчик Пандоры открывается так грубо и просто. Репутация играет на руку и Райнхарду, и его советнику: оба слывут людьми в высшей степени целомудренными и скромными (пусть скромность одного объясняют чистотой, а скромность второго - импотенцией). И так высок авторитет новоиспеченного гросс-адмирала, что даже злоязычные недоброжелатели не посмеют пустить о нем сплетню: мол, он вступил в порочные отношения с собственным подчиненным. У имперских подданных не хватает фантазии: слишком долго вытравляли из них чутье к эротическим отклонениям и сексуальным изыскам. Юный герой Райнхард - в их представлении - выше томлений плоти, выше табуированных, неприличных, грязных совокуплений. Он спит один в пижаме до горла - но с открытым в зелень и сирень окном.
Как жестоко было бы разочарование, если б кто-нибудь из бескорыстных и непорочных поклонников проник сейчас невидимкою в адмиральскую спальню, крышу дома бы приподнял и заглянул внутрь, словно хромой бес. Райнхард и не ведает, что разрушает чужие надежды, обманывает и топчет сладкие чаяния, предаваясь своеобразному отдыху от утомительной дневной суеты. Военный советник Оберштайн кланяется весьма почтительно и запирает дверь. Вот уж он ни капельки не похож на нежного любовника - мундир застегнут на все пуговицы, волосы причесаны аккуратно, лицо немного бледно (впрочем, он от природы бледен). Жаль, нет у него в руках казенной коленкоровой папки (с грифом "Совершенно секретно" в правом верхнем углу) - тогда бы он еще сильнее походил на идеального служаку, явившегося со срочным донесением. И Райнхарду добавил бы блеска такой оборот - что может быть лучше, чем прослыть человеком, который недосыпает ночей и трудится на благо империи? О да, если бы кто-нибудь, как тень, пробрался в эту минуту в закрытую спальню, из-за занавесок выглянул - он не увидел бы ничего дурного, еще немножко, напоследок, протянулось бы его счастливое неведение.
Райнхард в халате на голое тело сидит за столом, дописывая что-то - рапорт? приказ? докладную записку? - нет, не разглядеть, видны только тонкие ровные строчки на белой бумаге. Мелкие летящие буковки выдавливает ручка-стилос - Райнхард не признает помпезных подделок под гусиные перья, вошедших в моду при дворе. Голубая легкая ткань льнет к телу, подчеркивая трогательную хрупкость - то, что можно замаскировать плащами, эполетами, жестким мундиром, выступает наивно и нескрыто, сильнее, чем в наготе: он тонок, как девица, узкоплеч и белокож, он мог бы - повернись иначе его жизнь - в театре играть женские роли.
Закончив, он еще минуту с удовольствием перечитывает написанное, не то почерком любуется, не то остроумными оборотами - а вернее всего, просто тянет время, зная, что Оберштайн без разрешения даже не сядет, так и будет стоять перед столом, убрав руки за спину. Но ожидание ему не в тягость, он удивительно терпелив, и Райнхард, ни в чем никому не завидующий (пусть все завидуют - ему), порою вздыхает о том, что не в силах целиком перенять у Оберштайна это хладнокровие. Чем выше он поднимается (к звездам или к короне, не так важно), тем больше ценит спокойную выдержку, как в себе, так и в подчиненных. Тонкие чувства хороши в пасторалях, а не в политике или в сражениях. За полгода, что проходят с победы над липпштадтскими мятежниками, он замыкает свое сердце в железный панцирь и нисколько об этом не жалеет.
- Который час? - спрашивает он, ленясь взглянуть на старинный циферблат со стрелками и римскими цифрами - стенные часы тикают бесшумно, и каждый день адъютант заводит их, боясь порвать пружину. - Полночь?
- Без пяти минут, - спокойно отвечает Оберштайн, не поворачивая головы.
- Пора спать.
- Да, ваше превосходительство.
Давно уж он привык укладываться рано: часам к двум-трем он успокоится и уснет, сладко раскинувшись на подушках. Приглашение ко сну равно приглашению к сексу, Оберштайну не нужно уточнять и переспрашивать, что его превосходительство имеет в виду. Немое понимание, возникающее между ними по ночам, близко к чтению мыслей. И Райнхард медлит, надеясь ли точно в полночь, с последним бесшумным ударом часов, подняться из-за стола и лечь в постель? Легкое молчание приятно, горло устает после дневных речей. Гросс-адмиралу, как оперной певице, нужно беречь свой драгоценный голос. И он молча, неторопливо разглядывает застывшего Оберштайна, и без страха замечает, как вспыхивают и гаснут алые искорки в его глазах.
- Кажется, у вас опять сбились настройки.
- Да, эта модель нестабильна, - говорит Оберштайн совершенно спокойно - и Райнхарду нравится это спокойствие. Оберштайн не знает, что такое ложный стыд: пусть другие стесняются своих изъянов, а у него найдутся дела поважнее. - Ничего страшного.
- Вы не боитесь, что они выйдут из строя?
- У меня есть с собой запасной комплект.
- Как вы предусмотрительны, - снисходительно произносит Райнхард, и добавляет просто так, ни на что не намекая: - И вы можете сами отключить ваши глаза?
- Да, разумеется, - невозмутимо отвечает Оберштайн.
- И вы не будете ничего видеть?
- Именно так.
- То есть, вы ослепнете.
- Я уже слеп, ваше превосходительство.
- Ах, оставьте это "превосходительство", Оберштайн. Вы же знаете, что по вечерам вам позволено забыть о чинах.
Оберштайн усмехается беззвучно, уголки губ приподнимает: но улыбка язвительнее любого ответа; и Райнхард понимает, что его укоряют за ложь. Они не забывают о чинах ни по вечерам, ни по ночам, ни по утрам, просыпаясь в одной постели; тонкое и пикантное наслаждение таится в неотменяемом неравенстве, официальной иерархии, которую не способен нарушить грубый и жестокий секс. Райнхард остается "превосходительством", даже когда стоит на четвереньках, уткнувшись лицом в подушку и выпятив зад; Райнхард помнит о своем высоком положении, о выцарапанном когтями и зубами гросс-адмиральстве - даже когда впивается в шею Оберштайна, больше кусая, чем целуя, и вонзает ногти ему в спину. Оберштайн не зря присматривался к нему так долго - теперь он способен судить о желаниях и мотивах Райнхарда лучше него самого. О да, Оберштайна не проведешь: он слепой-слепой, а видит дальше зрячих - и знает, что Райнхард в спальне наслаждается своею властью еще острее, чем в адмиралтействе или на капитанском мостике.
- И вы могли бы отключить глаза в любой момент? - продолжает Райнхард, прозрачные намеки отпускает. - Не вынуть, а просто отключить?
- Разумеется.
- Даже прямо сейчас?
- Когда угодно. Прошу прощения, ваше превосходительство, вы хотите, чтобы сейчас я отключил свои глаза?
- Да, хочу.
- Очень хорошо.
Вечерние приказы Оберштайн исполняет столь же исправно, как и дневные, спасает Райнхарда от скуки, позволяя выдумывать новые и новые желания, и развлекается сам, загадывая, как далеко зайдет его превосходительство, одурев от вседозволенности в постели. Но сладострастие Райнхарда так редко касается тела, так часто тешит дух, а не плоть. Оберштайн нажимает пальцами на глазные яблоки - и Райнхард вздрагивает, едва ли не раскаиваясь в своем опрометчивом любопытстве. Жест страшен, нормальный человек (сам Райнхард!) никогда не прижмет пальцы к глазам так, как это делает Оберштайн - точно пародируя ослепление. Но сильнее ужаса оказывается томная, ленивая нега, волною проходящая по телу: Райнхард возбуждается, глядя на то, как Оберштайн сам себе выкалывает глаза. Даже если б он встал на колени, он не смог бы лучше признать свою слабость; Райнхард вовсе не желает унижать его - нет, только нарушить его оборону, пробить маленькую брешь в ледяной оболочке. Ослепшего Оберштайна легче поставить на место. Ослепший Оберштайн, наверное, трогателен в своем калечестве.
Голубая радужка туснеет и выцветает - до унылого пепельного оттенка: глаза у нестарого Оберштайна вылинявшие и старые, как шарики серого стекла. Не притворяется ли он? Нет, по опыту известно, что он педантичен и правдив даже в мелочах, он не стал бы прибегать к бездарным и гадким обманным уловкам. Это бессмысленно. Он опускает руку, и Райнхард понимает, что приказ исполнен в точности: Оберштайн слеп. Теперь с ним можно делать все, что угодно.
- Вы доберетесь сами до кровати? - сложно удержаться и не задать этот вопрос. - Вам помочь?
- Не стоит, - отвечает Оберштайн и ошибается тут же намеренно или нечаянно, шагает не к кровати, а обратно к двери - и щелкает выключателем. - Так будет лучше.
Он сравнивает счет без разрешения, он стягивает Райнхарда к себе во мрак, наносит удар исподтишка. Сейчас из-под стола полезут чудовища. Райнхард не ждал от него такого коварства: это против правил! Голос сипнет, глохнет, как в вате, мгновенное психическое потрясение хватает сразу за горло. Как унизительно постигать в двадцать два года, что детские страхи живы до сих пор: ребенок давно умер, а они нетленны, как волосы мертвеца в медальоне. И Райнхард себя не узнает, спрашивая возмущенно:
- Как вы посмели? Я не велел вам выключать свет.
- Если не ошибаюсь, вы хотели бы узнать, как я стану действовать вслепую. Сейчас я ничего не вижу, вы же скоро привыкнете к темноте. Вы в выигрышном положении, ваше превосходительство. Вам не о чем волноваться.
- Я не волнуюсь.
- Прошу прощения. Вы доберетесь сами до кровати?
Отраженная ирония попадает в цель: солнечный луч такой силы мог бы корабль поджечь. Райнхард молча выходит из-за стола и ступает наугад, протянув руку вперед. До кровати недалеко, десять шагов, или пятнадцать. Он так привык "видеть", что не может вспомнить, как расставлена мебель в спальне, предметы перемешиваются в памяти, перемещаются свободно, как метеориты. А легкие шаги у него за спиной звучат раскатисто, словно поступь ожившей статуи. Это похоже на жуткие жмурки: в абсолютной темноте (сгоряча Райнхарду чудится, что с улицы в комнату вовсе не проникает свет - новолуние, и только звезды горят на ясном небе) Оберштайн двигается легко и естественно, как зрячий; а Райнхард слепнет - и, пробираясь к постели, спотыкается на ковре.
- Ваше превосходительство, осторожнее, не упадите. Здесь завернулся ковер.
- Вы солгали, вы не отключили механизм.
- Разве я когда-нибудь лгал вам?
- Допустим, вы лжете мне всегда.
- Тогда вы лжете - сейчас. Осторожнее, не ударьтесь.
- Вы все-таки - видите?
- Я ничего не вижу.
Райнхард рукой нащупывает столбик кровати - в изголовье, хватается за него, как за буек: граница очерчена, дальше плыть нельзя. В кромешной тьме разумнее прислушиваться, но он не может в одну секунду отказаться от зрения, и напрягает глаза изо всех сил. Откуда придет опасность? Он не знает, спальня изменяет очертания, разрастается, обращаясь в огромный гулкий зал, и он стоит посередине холодной пустоты, раздумывая - лечь в постель или подождать еще немного? Впрочем, даже если он заберется под одеяло с головой - его это ненадолго спасет.
Внеэротический азарт кипит в крови: он уязвим сейчас, но Оберштайн - уязвимее, Оберштайн вброшен в свое детство, низвергнут на дно слепоты, как колодца. И только во власти Райнхарда - позволить ему вернуться к свету или заставить до утра проблуждать с черною повязкой, с выжженными глазами. Есть странное, нехорошее упоение в этой игре: внезапная слабость Оберштайна действительно возбуждает не хуже войны. И Райнхард едва сдерживается, чтоб не подать знака, не бросить вслух: "Кажется, вы разучились быть слепым, Оберштайн", - о нет, он притаится и будет молчать до последнего, пока Оберштайн бродит где-то рядом, как ошалевшая ночная птица - под ярким солнцем.
За миг до атаки он чует приближение врага: теперь для него Оберштайн врагом становится, а любовь - охотой и битвой. Черный воздух звенит - точно рой москитов врывается в открытое окно; но нет, это галлюцинация, обманка, подсунутая Оберштайном (недаром о нем говорят, что он способен недругов довести до мигрени за пять минут), краткое помрачение рассудка. Райнхард не успевает увернуться, его обнимают со спины и жестко сжимают; он - добыча, а Оберштайн - паук. Сколько ролей они могут сменить в ночные часы? Твердые ладони быстро оглаживают тело, обыскивают, а не ласкают, ищут оружие под скользким шелком. Прикосновения непривычно резки и хватки, прежде Оберштайн никогда не ощупывал его так жадно, не изучал, как незнакомца. Он читает Райнхарда, словно книгу с выпуклым шрифтом, и халат мешает ему, как платок, наброшенный на раскрытую страницу. В памяти всплывает - откуда, из-под какого обвала? - лживая история, сказка, басня: о слепом музыканте (или о пианисте с завязанными глазами?), игравшем пьесу собственного сочинения - и на клавиатуру тоже был наброшен шелковый шарф? Спровоцированные воспоминания рвутся, крыльями бьют: сестра играла, не глядя в ноты, ее белые руки мягко порхали над клавишами, мелодию ткали; он слышит издали - обрывок ее музыки, о нет, это лягушки поют в пруду.
Оберштайн распахивает халат, нарушает равновесие - нет, в иллюзию вторгается и сметает ее, отбрасывает, как голубой пояс. Нет музыки, и даже лягушки молчат, все звуки - это преломление тишины в темноте, акустические побочные эффекты. Райнхарду кажется, что глаза его начинают различать слабый свет, будто сквозь бельма пробиваются лучи: упрямая чернота расступается и слабеет, выпускает из-под покрова очертания предметов. Спальня постепенно уменьшается - так разлившаяся река возвращается в русло, оставляя на берегу ил и водоросли, выплеснутых рыб. Но Оберштайн все так же слеп - и пальцы его втираются в тело Райнхарда, едва ли не причиняя боли. Став незрячим, он отбрасывает церемонии, он сполна пользуется преимуществами своего изъяна, слабость в силу превращает. Райнхард сам виноват, что не предвидел неудачи, не рассчитал - чем может обернуться необдуманный приказ. Тем лучше, обучение пойдет ему впрок, днем он такой ошибки не допустит. Но ночь только началась, и он крепко пойман в объятия слепца, ему не хватит ни хитрости, ни ловкости, чтобы вырваться.
А Оберштайн тискает его, халат задирает и под шелковыми полами хватает за бедра, по ягодицам прохаживается ладонью - и Райнхард захлебывается от возмущения, так отвратительна и притягательна, так фамильярна эта ласка, больше похожая на шлепок. Оберштайн больше не спрашивает разрешения, условие выполнено: он вслепую добрался до любовника и теперь волен делать все, что захочет. Нет, он не лапает Райнхарда - он его лепит во тьме, целиком познает, не овладевая им, не целуя даже. Райнхард чувствует спиной его тело - сквозь рубашку: значит, мундир он все-таки снял, потому и медлил, потому и дал Райнхарду время - ускользнуть тишком, спрятаться, замереть, не дышать. И вдруг, как по приказу, Оберштайн размыкает руки и отступает назад, еще один элемент вводит в игру. Острое разочарование пронзает сердце, возбуждение усиливается мгновенно, словно жар в приступе малярии; Райнхард рот приоткрывает, не в силах облечь протест в слова, готовый заорать бессмысленно, как младенец или животное, требуя своего, - и в эту секунду Оберштайн срывает с него халат и толкает на постель, как в пропасть.
Игра свершается: Райнхард падает поперек кровати и не успевает перевернуться. Оберштайн настигает его снова, придавливает к расправленному одеялу, собственное тело делает своими глазами, одним огромным всевидящим оком. К теплу ли он тянется, к дыханию, к излучению власти, исходящему от Райнхарда - губительному, смертельному, словно радиация, словно сила расщепленного атома, - не разобрать; он приподнимает мягкие волосы и приникает губами к тонкой шее. И Райнхарда бьет дрожь: поцелуй слишком резок, поцелуй тоже превращает Оберштайна - в зрячего. Плечи и спину он целует сухо, точно прижигает маленькими огоньками, и лишь наткнувшись на родинку - которую, наверно, никогда не видел прежде, которую и сам Райнхард не мог в зеркале разглядеть, - лижет ее горячим языком.
Сейчас можно стонать, ведь его уже поймали, но Райнхард молчит, как убитый, и стискивает зубы, оттого что ему в дурацкой и жалкой гордости чудится - стон станет мольбой о пощаде, поражением, капитуляцией. Прежде он не стеснялся кричать, когда его валяли по постели, как мальчишку для утех, но сегодня все заверчено иначе - будто Оберштайн, ослепнув, еще и онемел, и нельзя, опасно дразнить его утраченным голосом. Как мучительны эти поцелуи - не любовника, но естествоиспытателя, конквистадора на захваченной земле. Ладони снова гладят процелованную до костей спину (точно к оголенному мясу прикасаются), мнут и раздвигают ягодицы. Невидимая нагота непристойна, и Райнхард, давно отбросивший стеснительность, переживает мгновенный и острый приступ стыда, прижимает горящее лицо к одеялу, точно надеется стать для Оберштайна безликим любовником, незнакомцем, маской на карнавале. Разве слепому не все равно, с кем совокупляться? И разве сам Райнхард не мог пять минут назад выскользнуть прочь из спальни, подменив себя кем-то другим?
Логические связи рассыпаны, осмысленное сумасшествие заполняет пустое пространство. Откуда Оберштайну знать, что он берет в эту минуту (присваивает, пронзает, трахает - сколько глаголов есть для описания акта любви, и все они утрачивают точность) - Райнхарда фон Лоэнграмма, гросс-адмирала, его превосходительство? Горячее тело под ним может принадлежать кому угодно, оно анонимно, с него сорваны знаки различия, чины и ордена. И сам Оберштайн о ком думает, кого представляет в своих объятиях, кому снова целует шею, все жестче впиваясь губами, словно хочет одновременно - влить сперму и выпить кровь? Он и на последнем дыхании не проговорится, не выдохнет чье-то имя; нет, еще несколько секунд длятся телесные судороги, любовно-эпилептические корчи, а затем он молча вцепляется в волосы Райнхарда, запрокидывает вверх его красивую голову, лишенную лица, и разделяет с ним свою слепоту.
Через несколько минут в спальне становится светлее: причуды восприятия, не более того, ведь до рассвета еще далеко. Освобожденный Райнхард приподнимается на локтях и поворачивается, опуская голову на подушку, и видит, как Оберштайн снимает одежду и ложится рядом, привычно занимает левую сторону кровати. Если бы он не был слепцом, то, наверно, стал бы левшой; он не может жить без маленьких пороков, черных крапинок на безупречно сером фоне. Вполне простительная слабость.
- На ночь вы их отключаете тоже? Ваши глаза?
- Когда как. Сегодня, если позволите, я оставлю их отключенными.
- Вам понравилось, не правда ли?
- Вам понравилось, ваше превосходительство, - Оберштайн не отвечает вопросом на вопрос, это невежливо; Оберштайн всего-навсего нагло утверждает свое. - И вы захотите сделать так еще раз.
- Не вам судить о моих желаниях, Оберштайн.
- Хорошо. Прошу прощения.
- Вы не ответили мне.
- Вам нужен ответ? Да, мне понравилось.
- Вы чувствовали унижение?
- Унижение? - Оберштайн качает головой. - Нет, что вы. Напротив, я наконец-то увидел, что вы так красивы, как мне казалось раньше.
- Увидели? - переспрашивает Райнхард равнодушно. Уточнения не нужны, он знает, что расслышал верно, но по инерции заполняет паузу, словами заливает образовавшийся разрыв.
- Да, ваше превосходительство, - ритуальною фразой отвечает Оберштайн и закрывает глаза. - Сегодня я увидел вас яснее, чем прежде. Гораздо яснее.

@темы: LOGH, фики

---

А вчера перед сном у меня в голове баронесса и Хильда разыграли сценку откуда-то из постканона: аудиенция на Феззане, разговор сначала о делах (что-то о меценатстве, о школах, о реформе образования), а потом - о прошлом, очень печальный, даже недружелюбный разговор. Запомнились какие-то фразы, что-то о том (вероятно, мысли Хильды), что лицо баронессы было уже не молодо, а моложаво; или слова баронессы - к Хильде: "Вы очень подурнели"; ответ Хильды: "О, в самом деле? Напротив, мне говорили, что я похорошела после замужества"; и снова баронесса: "Так говорили те, кто считал, что стриженая женщина уродлива; ну что ж, теперь вы полностью отвечаете их запросам и вкусам, немудрено, что они вас хвалят". И еще - то ли мысль, то ли вслух произнесенное: "Ваши длинные платья состарили вас на десять лет". И разумеется, всплывали воспоминания о былой короткой связи - но так, вскользь, между делом. Я так и не поняла, чем закончилась беседа, может быть, и ничем, я уснула раньше. Но ощущение осталось тяжкое: как будто баронесса слегка презирала Хильду, а та чувствовала это презрение.
Конечно, писать это я не стану, незачем.

UPD. Продолжаю убеждать себя в том, что писать это ни к чему, я буду повторяться, я уже писала о Хильде-императрице. А в голове продолжают всплывать какие-то кусочки диалога:
"Вы несчастливы не потому, что вы стали вдовой, не прожив и года в замужестве. Вы не из тех, кто похоронит себя заживо и придумает себе пылкую любовь к умершему супругу - особенно если любви не было вовсе. Но вы сошли со своей дороги, ваше величество, и вы переменились".
"Что же, неужели я переменилась к худшему?"
"Сложно сказать. Вы нравились мне иной"
"Больше я вам не нравлюсь? А вы не думаете, баронесса, что я всего лишь выросла? Я при всем желании не смогла бы вечно оставаться семнадцатилетней, как вам, наверно, хотелось бы".
"Двадцатилетней, ваше величество. Тогда вам было двадцать лет".
Получается что-то чудовищно безрадостное, а главное - вторичное: все уже было, было, было. И обе печальны, обе ужасно устали, обе знают, что разговор закончится, и они расстанутся, и вернутся к своему существованию, к своим заботам и занятиям. Обе хотят поскорее расстаться - и обе боятся расставания, как будто деловая встреча воскрешает забытую, мимолетную, полушутливую связь. И чем, чем заканчивать эту сцену? Хочется-то - упрямо - объятиями.

UPD. В общем, позор на мои седины, я все-таки взялась это писать. Но получается дурь. И когда закончу, и закончу ли вообще - черт меня знает. И что самое смешное - тот диалог, что я набросала выше, туда пока не входит, хоть убей. И все кончится хорошо. Шиппер сказал.

запись создана: 02.06.2011 в 13:50

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Закончилась атака на дайри, и воспрял кинк-фест в "Мирах Танаки". Два приятных события в один день - это здорово. Надеюсь, что кинк-фест не увянет, и появится на нем еще много-много замечательных текстов. Признаться, некоторые исполнения меня очень радуют: так, например, вчера чудесно выполнили заявку про "эротический сон" - с изумительно каноническими Райнхардом и Кирхиайсом, с весьма четким и безжалостным взглядом на Райнхарда и Хильду. И низкий рейтинг (заявка-то предусматривала что-нибудь "погорячее") нисколько делу не помешал: Кирхиайс и Райнхард - уж такие типы, очень сложно заставить их отчебучить что-нибудь высокорейтинговое, даже во сне. Очаровательный текст, очень гармоничный и легкий.
А еще хотелось бы отметить текст про Миттермайера и Эву. Он не кинковый совершенно (ну, там и заявка была такая - чисто по канону, без "странностей"), но очень милый, там выразительная и живая Эва. Если кто-то его не читал - очень советую, добротный, хороший фик.
Ну и кинк "Райнхард без Хильды, но с медальоном" - выполнен на славу, необычный, изящный и элегантный текст, с замечательно обыгранным медальоном-часами. Он тоже изумительно строен, легок, безупречно выстроен: наслаждаешься и формой, и содержанием.
Вот так. А о своем тексте я ничего писать не стану - это нескромно.

@темы: LOGH, фики

---

Ни с того, ни с сего меня прошибло - и села я пересматривать старую добрую классику "Oniisama e". Впрочем, вру, давно хотела пересмотреть, да все руки не доходили. А сейчас, боюсь, пересмотр опять застопорится, потому что первые тринадцать серий в отличном качестве у меня были под рукой, а куда я задевала остальные двадцать шесть (поганые VHS-рипы) - ума не приложу. Ну ничего, мне и первой трети сериала хватило для того, чтобы заново проникнуться и протащиться.

Сумбурные впечатления и размышления со спойлерами

Господи, как же я люблю эту старую, ручную, богатую рисовку! Движения отрисованы на славу, у героев живые лица, богатая мимика, герои живут не в пустом или застывшем мире - нет, по улицам ходят прохожие, проезжают автомобили, фонари зажигаются и гаснут, птицы летают... наконец, мелочь, но приятная мелочь - большинство героев (а вернее сказать - героинь) меняет наряды от серии к серии. Да, некоторые упрямятся и носят одно и то же: Рей верна своему черному костюму, Каору до поры до времени изменяет своим зеленым брюкам только со спортивной формой, Мисаки Ая не вылезает из желтого платья; некоторые предпочитают вещи определенного фасона или цвета: Фукико носит юбки в пол, Марико обожает лиловый и фиолетовый оттенки, и все ее наряды выдержаны в этой гамме; но Нанако щеголяет и в платьях, и в брюках, и в чем только не, и просто радостно глядеть на это разнообразие.
Я крепко подзабыла все мелкие детали и подробности этой истории, а вернее говоря - выветрились у меня из памяти некоторые особенности поведения героинь, не говоря уж об их отношениях друг с другом. Я и забыла, например, что Рей - такая отчаянная мазохистка. Совершенно не совпадаешь с Нанако в оценке Рей: жалеть ее совсем не получается, она получает именно то, что хочет. А хочет она одного: чтобы Фукико ее унизила и оскорбила. Подозреваю, что если б вдруг Фукико резко переменилась и стала с Рей ласкова, бедняжка Рей почувствовала бы себя по-настоящему оскорбленной и возмутилась: как? я же хочу, чтоб ты меня мучила! а ты что же делаешь? По-своему вполне гармоничные отношения. И законный повод для Рей - предаться самоуничижению и самоуничтожению. Не было бы Фукико, нашлось бы еще что-нибудь или кто-нибудь. Это уж такая натура, к сожалению.
Впрочем, образ Рей действительно вышел чуточку карикатурным - пережали авторы (то ли сама Икэда Риёко, то ли еще авторы аниме добавили) с трагичностью, поэтичностью, благородством бледного чела и прочей романтической дребеденью. Сочувствуешь ей больше всего тогда, когда она забывает о своих высоких страданиях, выныривает на поверхность и начинает волноваться о ком-то другом. А именно - о Каору.
Ах, Каору, Каору, ей не повезло еще сильнее Рей: зачем же ее выдали замуж за этого бледного, как моль, "старшего брата"? Настолько не к месту был этот как бы хеппи-энд в конце, настолько выдуманной показалась эта любовная история - что от ее фальши до сих пор зубы сводит. Этот так сказать "муж" выглядит каким-то суррогатом для замены Рей, чтобы Каору не так горевала после ее смерти. Уж лучше бы отдали его Фукико, зря она, что ли, так по нему изводилась?
Кстати, о Фукико - пока я не перешла снова к Рей и Каору (что поделать, это мой ОТП) - у меня от нее остались после давнего просмотра весьма неприятные впечатления: мол, стерва, каких мало. А сейчас я пересматриваю и начинаю потихоньку ей восхищаться. Да, стерва. Да, хитрая, властная, жестокая, ледяная. Но какая умница, но какая сильная, но какое у нее самообладание! Как она дрессирует девиц в своем клубе: ведь они же по струнке ходят и пикнуть не смеют. Если бы она была послабее - живо бы все развалилось, лопнуло, как мыльный пузырь. А еще... хм, это уже игривое щекотание кинков пошло в ход: как она хороша в костюме для верховой езды, да с хлыстиком в руках. Настоящая домина. Вот когда ее властолюбивая натура предельно обнажена - в платьях до полу нет этой хищной, почти агрессивной сексуальности. Ммм... нет, она мне не нравится. Но она заводит.
Правда - вот беда - нет для нее подходящей пары. Разве что - пусть это почти крэк получается - Марико, темпераментная и юная "киса", готовая, тем не менее, с восторгом подчиняться Фукико, если та велит. Но между ними в каноне, конечно, нет такой связи, как, например, между Фукико и Нанако. А Нанако не подходит, Нанако все-таки - слишком хорошая девочка.
И оттого, что Нанако - хорошая девочка, у меня не получается проникнуться ее отношениями с Рей. Вот это как раз тот случай, когда я "пейринга" не вижу: со стороны Нанако - восхищение и почти ослепление романтическим образом Рей, со стороны Рей - определенная симпатия, определенная признательность, но в целом отношение к Нанако, как к "кукле". Недаром Рей ее "милой куколкой" называет - и если вдуматься, до чего печально и непочетно это сравнение. Нанако для нее слишком мала, что ли. И Нанако при всем желании не может ее вытащить.
Все дело в том, что Рей нужен кто-то, кто психологически сильнее ее. Но этот человек должен не подавлять ее, как Фукико (хотя бы даже сама Рей этого хотела), но поднимать ее и ставить на ноги. И это, конечно, Каору. Других кандидатов нет.
Меня подкупает в их отношениях определенное равноправие (нет этих садо-мазохистских или возрастных вывертов), а еще - обоюдная привязанность. Когда не только Каору волнуется и переживает за Рей, но и Рей, узнав, что у Каору случился приступ, прибегает в больницу, и на ней буквально лица нет - так она волнуется. Все напускное равнодушие, весь наигранный байронизм сносит прочь: она тревожится о любимом человеке, она уже не помнит о своих проблемах, она действительно в ужасе оттого, что болезнь может вернуться и убить Каору. И их связь, насколько я помню (ах, как смутно помню все подробности, надо пересматривать до конца), остается неразрывной до самой смерти Рей. И - верно говорит Нанако в тринадцатой серии - это больше, чем дружба, глубже, чем дружба. Слово "любовь" не звучит, но подразумевается. А пока Нанако произносит эти слова, на экране возникает вот эта картинка:



И не подумайте плохого - это Каору согревает замерзшую и температурящую Рей. Но именно этот невинный момент и переводит их отношения - в моих глазах, конечно, - за грань платонического. И там присутствует еще один, довольно тонкий нюанс: Каору, перенесшая мастэктомию, расстается со "старшим братом", потому что не хочет, чтобы он видел ее "такой". Но Рей она не стесняется. И может быть, еще и поэтому мне очень легко увидеть их любовницами: они не стесняются друг друга, они доверяют друг другу, они открыты друг другу. Как ни забавно, можно даже сказать, что они - гармоничная пара. ОТП есть ОТП.

@темы: Oniisama e

---

Так уж повелось, что ко дню рождения дорогого моего друга  gr_gorinich я так и норовлю сочинить что-нибудь разухабистое - чтобы именинник читал, хохотал и получал удовольствие. В позапрошлом году то была пьеска про Энн-Райсовских вампирчиков, в прошлом году под раздачу попали советские шпионы с Штирлицем во главе, ну а в этом году деваться было категорически некуда от ЛоГГ и его замечательных героев. И я за них взялась крепко и наваляла - ну, вот то и наваляла, что сейчас выложу.

50. А теперь - внимание. Нервных канонистов, нелюбителей слэша с фемслэшем, сторонников серьезного отношения к персонажам убедительно прошу покинуть зал не лезть под кат. Ибо там (и в комментах тоже, потому что текст длинный) разворачивается натуральное безобразие с нечетко выдержанным таймлайном. Герои ходят на головах, выкидывают штуки, задыхаясь от восторга, занимаются чепухой. Я предупредила.

"Легенда о героях Галактики", PG-13, как бы юмор, ООС, Магдалена фон Вестфален/Хильда фон Мариендорф, Оберштайн/Райнхард, адмирал Меклингер/барон фон Кюммель, Роенталь/Миттермайер, плюс неспейренные, но активно действующие персонажи

Узаконенные занятия любовью, а не войной

Матримониальная галиматья с прологом, но без эпилога

Ну когда же вы женитесь, ваше превосходительство/ваше величество?

Традиционный ежеутренний вопрос для Райнхарда Лоэнграмма от любящих подчиненных и подданных.

Я на тебе никогда не женюсь!

Хильда Мариендорф - Райнхарду Лоэнграмму.

Пролог

- Когда я выдам тебя замуж за хорошего мужчину, я смогу умереть спокойно, - заявил когда-то своей дочери один добродушный, но недальновидный отец.
- Черта с два я выйду замуж, если ты из-за этого собрался помирать, - ответила ему дочь.
- Девочкам положено выходить замуж, таков закон природы, и когда ты подрастешь, ты это поймешь, - возразил отец.
- Ах так? Тогда я не выйду замуж за мужчину! - заявила дочь.
- Я так и знал, что мне не суждено умереть спокойно, - горько вздохнул отец.

1

- Хильда, - сказал однажды утром за завтраком граф-отец Франц фон Мариендорф, - навестила бы ты своего бедного кузена барона фон Кюммеля. Бедный мальчик совсем соскучился, живет один-одинешенек, света белого не видит.
- Папа, - ответила фройляйн Хильда фон Мариендорф из-за утренней газеты "Имперский вестник", - выбей у его превосходительства выходной день лично для меня, и по рукам. Навещу. А то я сама света белого не вижу. И тебя тоже.
- А ты газету положи.
- Не могу, там очень интересная статья о столичном женском движении. И я даже знаю, кто ее проплатил. Поэтому сегодня вечером ты меня не жди, я съезжу к этому человеку и потолкую с ним по душам.
- Я всегда знал, что общение с баронессой фон Вестфален не доведет тебя до добра.
- Ладно тебе, - смутилась Хильда и все-таки свернула газету, - я же пока за нее замуж не собралась.
- Хильда, я никогда не чинил тебе препятствий, но признаться, я был бы рад, если б ты выкинула из головы эти странные идеи. Конечно, мама очень хотела, чтобы ты была счастлива в браке, но я не думаю, что она имела в виду...
- Мне выходить через пять минут. Папа, но согласись, пока все разговоры о моем браке остаются всего лишь разговорами. Это мечты и прожекты.
- Но я боюсь, что ты способна осуществить эти мечты и прожекты.
- Ну, ты меня переоцениваешь, - с благонравной улыбкой сказала Хильда.
Граф-отец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Он нисколько не переоценивал свою дочь - он просто твердо знал, на что она способна. А она была способна на многое: пока ее сверстницы выходили замуж и рожали первенцев, Хильда тоже сложа руки не сидела, а наоборот, растопыривала локти и лезла наверх, к власти, так азартно, что за нею и мужчины-карьеристы не поспевали. Но граф легко снес бы здоровую амбициозность дочери, если б не знал, кто надоумил ее пуститься во все тяжкие. И печальнее всего для графа, втайне лелеявшего одну, вполне простительную мечту - выпить и закусить на дочкиной свадьбе, - печальнее всего для него была одна неоспоримая истина: дочь вошла во вкус, на потенциальных женихов не глядела, зато крепко сдружилась со своей вдохновительницей баронессой Вестфален, суфражисткой и меценаткой. Наверное, даже слишком крепко.
- И заночуешь ты, разумеется, у баронессы, - печально сказал граф на прощание. - Хильда, Хильда...
- А тебе бы больше понравилось, если б я заночевала у адмирала Роенталя? - скептически поинтересовалась непутевая дочка и была такова.
А на планете Один начинался новый замечательный день, и утро красило нежным светом стены древнего нового Сан-Суси. И никому не было до Сан-Суси дела, потому что все самое интересное происходило не во дворце, а вовсе даже в адмиралтействе (оно же - министерство), где пил свой утренний кофе Райнхард фон Лоэнграмм, где стояла по струнке охрана в летней форме, где прогуливались в ожидании совещания красавцы адмиралы, и один из адмиралов подкручивал надушенные усы и насвистывал "Полет шмеля", как птичка-невеличка. Вот по коридору пронеслась фройляйн Мариендорф, размахивая, как знаменем, "Имперским вестником", и адмиралы меланхолично проводили ее взглядами, а Оскар фон Роенталь сказал сокрушенно Вольфгангу Миттермайеру:
- И все-таки есть что-то бесконечно печальное в том, что на его превосходительство работает такая некрасивая женщина.
Нынче утром адмирал Роенталь был особенно лиричен и задумчив, и даже лучший друг его Миттермайер не знал, что было причиной этой тайной печали - то ли воспоминания о несчастном детстве, то ли думы об утраченной свежести, то ли древняя книга "Герой нашего времени", прочитанная накануне на сон грядущий. И поэтому он ответил лишь:
- А тебе же на ней не жениться, - и увлек Роенталя на балкончик.
Как раз вовремя - ведь по коридору уже шел известный всему свету Пауль фон Оберштайн, и все, кто встречались на его пути, бледнели, менялись в лице и выкидывали пальцы рожками, шепча: "Чур меня, чур!". Оберштайн был фигурою странной и даже мистической, в его присутствии перегорали лампочки и компьютеры, гнулись ложки и вилки, сменялись правительства, рушились карьеры, а адмирал Лоэнграмм приходил то в очень хорошее, то в отвратительное расположение духа. Приключались и другие чудеса: например, адмирал Мюллер за глинтвейном клялся и божился, что своими глазами видел, как однажды после совещания, затянувшегося до полуночи, Оберштайн наступил в пятно лунного света и сгинул; а еще один адъютантик, которому, впрочем, доверия не было, разводил сплетни о том, что каждый день ровно в обед Оберштайн пьет у Лоэнграмма кровь и выпивает порядочно. На адъютантика шикали, сказкам не верили, но на Оберштайна все равно смотрели подозрительно - а то мало ли что.
Оберштайн же шел совершенно спокойно, словно и не замечал тревожных взглядов и перешептываний, а за спиной у него то появлялся, то исчезал неведомо куда капитан Фернер, личность темная и таинственная, даром что белобрысая на всю голову. И до начала совещания адмиралы, офицеры и даже солдатики из охраны бились об заклад и заключали пари, выясняя, явился ли Фернер сегодня в адмиралтейство на самом деле, или то был просто морок, наведенный коварным Оберштайном на честных людей.
Только адмиралы Роенталь и Миттермайер прохлаждались на балкончике и продолжали обсуждать фройляйн Мариендорф. Откровенно говоря, то была неподходящая тема для беседы - адмирал Миттермайер был давно и счастливо женат, и на стати всяких там прохожих девиц, барышень и фройляйн не заглядывался. Но поддерживал разговор ради своего друга, который тоже охотно поговорил бы о ком-нибудь другом - да не было в адмиралтействе других женщин. И за неимением лучшего он продолжал, подставляя под утреннее солнце то левый (с синим глазом), то правый (с карим) профиль:
- Не завидую я тому, кому придется на ней жениться. Мало того, что она некрасивая, она еще и самостоятельная.
- А что такого? Нет, Роенталь, у тебя точно зуб на фройляйн. А мне кажется, она стала бы хорошей женой его превосходительству.
- Слушай, Миттермайер, я суров, но справедлив, а у тебя, по-моему, развивается мания женить. Я понимаю, тебе с женой повезло, ты хочешь всех заодно осчастливить. Но ты сам посуди, зачем адмиралу сейчас жениться? Да еще и на этой...
- Ты все-таки несправедлив к фройляйн. И вообще, это я, что ли, начал разговоры о том, что адмиралу надо жениться?
- Я к ней справедлив. Я к ней так справедлив, как ни к кому на свете. Помяни мое слово, адмирал скорее женится на Оберштайне, чем на ней.
- Шутки у тебя! - даже возмутился честный семьянин Миттермайер. И добавил вовсе не то, что ожидали услышать поборники традиционных ценностей и патриархальных нравов: - Я еще понимаю, если б на Кирхиайсе. Вот если бы он был жив... А на Оберштайне я врагу не пожелаю жениться. Не то что адмиралу Лоэнграмму.

2

- Ну что? - спросил вечером человек, проплативший в "Имперском вестнике" статью о женском движении, а заодно организовавший первую феминистическую демонстрацию, которую полиция побоялась разгонять - как-то неловко было бить и поливать из водометов своих же собственных жен, сестер и дочерей. Человеком этим была одна незамужняя баронесса, почти до тридцати лет дожившая, но так и не перебесившаяся. Нет бы благотворительностью заняться или жениха поискать - нет, она вкрадчиво лезла в политику, носилась с идеей равноправия, покровительствовала бесчисленным талантливым особам женского пола, а в данный момент лежала в пижаме на кровати, курила и угощала свою юную гостью тем, чем порядочных девушек угощать не положено - виски со льдом.
- Ну так что? Удалось вам поговорить с адмиралом о будущих реформах? О женском вопросе, о декриминализации однополых связей, о внесении поправок в брачное законодательство? Ну хотя бы о демонстрации он знает?
Фройляйн Мариендорф вздохнула и сначала выпила до дна. Работа у нее была тяжелая, нервная, не каждому адмиралу по плечу, не говоря уж о чинах пониже. Это Роенталю с Миттермайером было хорошо, да и всем прочим особам, приближенным к будущему государю императору: в конце рабочего дня они с полным правом шли в офицерский клуб (он же - адмиралтейская столовка) и отдыхали на две-три бутылки, а то и побольше. Бедной же фройляйн вход в клуб был заказан, а если бы даже галантные завсегдатаи сделали вид, что уже не отличают женщину (пусть она стриженная и в брюках) от мужчины, все равно, на следующий день вся столица знала бы, что секретарша Лоэнграмма (так ее именовали для простоты) пьет по-черному и не закусывает, бесстыдница. Фройляйн еще дорожила своей репутацией, щадила отца и при нем не пила, и могла пропустить рюмочку только на нейтральной, нет, дружественной территории. И баронесса охотно составляла ей компанию.
В теплой этой компании фройляйн оттаивала душой и расслаблялась. Наконец-то можно было вволю пооткровенничать и даже посплетничать - впрочем, не о пустяках, а о серьезных задачах, как личных, так и государственных. В последнее время, надо заметить, личное тесно сплеталось с государственным, и фройляйн, решая свои частные проблемы, решала одновременно и проблемы всей империи - и тем выше ценила дружескую поддержку и хорошие советы. А баронесса на советы и поддержку не скупилась - и фройляйн с легким сердцем звякнула кубиками льда, плеснула из бутылки еще и ответила:
- По-моему, это безнадежно. Он услышит меня, только если я предложу ему организовать первый женский батальон. О демонстрации он ничего не знает, а когда я ему попыталась подсунуть хотя бы газету - он тут же отвлекся на проект перевооружения "Черных уланов", распалился и отправил газету в корзину вместе со старым проектом.
- Ну, а как насчет браков? Вы пытались навести его на эту тему?
- Баронесса, это еще безнадежнее. Он так невинен, у меня язык не поворачивается заговорить с ним о браках. Но я постараюсь, может быть, чуть попозже.
- В любом случае, не отчаивайтесь, у нас еще полно времени. Конечно, чем раньше мы прозондируем почву, тем лучше, но пока еще он станет императором...
- И вообще, с чего вы решили, что я выйду за вас замуж? - вдруг спохватилась фройляйн, подбавляя в стакан еще ледку.
- А почему бы вам и не выйти за меня замуж? - с интересом спросила баронесса. - У вас есть на примете кто-нибудь получше?
- Ну, допустим, мой отец против этого брака.
- Он угрожает лишить вас наследства? Гонит из дому? Тиранит и запугивает? Милейший граф Мариендорф способен на такие жестокости? Ну, Хильда, не клевещите на отца.
- А вдруг вы будете мне изменять?
- Клянусь, не буду. Но если что - изменяйте и вы мне.
- А может быть, мне дорога моя свобода?
- Не проблема. Гостевой брак - чудесная вещь, приезжайте когда хотите, вы свободны, как ветер, но помните, что вы моя жена. Запирать вас в спальне я не стану.
- Надеюсь, что не станете, вы не похожи на тирана и ревнивца. Но это все шуточки, а если серьезно, то, видите ли, у меня тяжелые семейные обстоятельства. Больной кузен, престарелый отец, адмирал Лоэнграмм на воспитании. Не до свадеб тут.
- С адмиралом разберемся, - ответила баронесса. - Пристроим адмирала в хорошие руки, - и немедленно написала красивым почерком объявление: "Отдается адмирал Райнхард фон Лоэнграмм, надежда всей империи, будущий покоритель Галактики, отличник боевой подготовки. Возраст - двадцать два года, глаза голубые, волосы светлые, плащ белый. В хорошие руки, бесплатно. Обращаться в адмиралтейство по такому-то адресу".
- Кто-нибудь непременно клюнет, - деловито заключила баронесса и отобрала у зазевавшейся фройляйн стакан. - Вот увидите, завтра же одной вашей проблемой станет меньше. Все от этого только выиграют - и вы, и я, и адмирал, и империя. Полагаю, вы гораздо эффективнее работаете в качестве секретарши, а не няни.
- Вообще-то я не секретарша, а советник.

3

На следующий день возмутительное объявление принес адмиралу Пауль фон Оберштайн. Вид у него был чудовищно суровый, поэтому все праздно болтающие рассказчики анекдотов, во множестве толкавшиеся в коридорах адмиралтейства, едва завидев его, испарились и сгрудились кучею за дверью пустого кабинета. Оберштайн притворился, будто не заметил этого броуновского движения, и важно проследовал дальше. Анекдотчики же, сгорая от любопытства, проводили его настороженными взглядами и немедленно принялись судить и рядить, отчего это он с утра пораньше такой мрачный. "Язва замучила!" - прошептали одни. "Не-ет, - возразили другие, - малокровие!". "Опять пошел адмирала Лоэнграмма мучить, ирод", - заключили они дружным хором и навострили заросшие уши.
И ничего не услышали, кроме удаляющихся шагов Оберштайна. Тот шел мерно и молча, не подпрыгивал, на ходу не мурлыкал под нос - чай, не Меклингер, приличный человек. Но прежде чем войти в кабинет к адмиралу, тихо щелкнул пальцами - и немедленно откуда-то (то ли из-за шторы, то ли из-за колонны, а вернее всего - прямо из воздуха) явился капитан Фернер, свежий, выбритый и бравый. Такая уж была у Фернера счастливая способность - в любое время дня и ночи выглядеть капитаном с картинки, кумиром милитаризованных дам. И рядом с бледным, как моль, начальником он особенно выигрывал - жаль только, дамы его сейчас и не видели, даже фройляйн Мариендорф не маячила на горизонте. Но что, собственно, за дело было Фернеру до фройляйн? Щелкнув каблуками, он вытянулся во фрунт и выслушал краткий приказ:
- Объявления - содрать, - отдал честь и испарился.
Оберштайн еще не успел переступить порога, как все объявления с заборов и столбов столицы были содраны, смяты и ликвидированы. Не осталось ни клочков бумаги, ни следов клея - капитан Фернер знал свое дело. Поэтому Оберштайн мог быть спокоен - сейчас в его руках было последнее и единственное свидетельство наглой и вопиюще безнравственной выходки. Адмирал сидел за столом и мечтательно доедал утренний рогалик, кофе дымился в чашечке. На секретарском столе сбоку возвышались бумажные вавилоны, и оттуда не доносилось ни звука, так что можно было, пожалуй, начать неприятный разговор.
- Оберштайн, доброе утро, - любезно сказал адмирал, довольный завтраком. - Кофе хотите?
- Благодарю вас, ваше превосходительство, прежде извольте прочесть вот это, - ответил железный Оберштайн и протянул объявление. А на кофейник и не взглянул, железный человек, видно, нюхом чуял, что адмиралу варят слабый кофеек и сливками разбавляют.
- А-а, опять прокламации о вольности дворянства... почитаем, почитаем.
К сожалению, это были не прокламации, и даже не альянсовские листовки, разбросанные врагом под покровом ночи. На такие удары имперская армия отвечала контрударом и раскидывала листовки о продажной альянсовской военщине, которую требуют призвать к ответу все имперские матери и жены, а также вдовы и сироты. Хорошо еще шли призывы к борьбе за мир, и - специально для затаившихся липпштадтцев - карикатуры на покойных организаторов и вдохновителей позорного восстания. На худой конец можно было выпустить внеочередной номер "Имперского вестника" и там как следует приложить всех несогласных и в передовице, и в "подвале", и в сатирических стихах на последней странице. Но это объявление было прямо из ряда вон, доселе ничего подобного враги империи и Райнхарда фон Лоэнграмма лично не сочиняли. Назревал настоящий, может быть, даже международный скандал. Адмирал прочитал два раза, что его предлагается отдать в хорошие руки, с опаской выглянул в окно - не выстроилась ли там толпа желающих? - а потом спросил:
- Это феззанские происки? Или недобитые мятежники решили меня дискредитировать? Или это интрига Альянса?
- Не похоже ни на то, ни на другое, ни на третье, ваше превосходительство, - сдержанно ответил Оберштайн.
- В таком случае, это выпад придворной оппозиции. Приверженцы Голденбаумов надеются таким образом вывести меня из игры.
- Сомневаюсь, что у них хватило бы остроумия для такого хода. Нет, полагаю, что все гораздо проще.
- И что же это?
- Скорее всего, это шутка.
- Шутка?
- Да, и она исходит из вашего ближайшего окружения. Вероятно, кто-то из ваших приближенных считает, что вы страдаете от одиночества. Прикажете провести тщательное расследование?
- Прикажу прежде уничтожить эти объявления, - насупившись, сказал адмирал. - А потом - расследование. Я им!.. Я им покажу! Меня - и в хорошие руки! Что они вообще имели в виду?
- Полагаю, они имели в виду ровно то, что написали: отдать вас в хорошие руки.
- Хамство!
- Но если бы они предложили отдать вас в плохие руки, это было бы хамством, не так ли? Здесь же я вижу всего-навсего неудачную шутку, ваше превосходительство.
- А вы сами шутить изволите, Оберштайн? Вот у вас - хорошие руки?
- Хорошие, - не моргнув электронным глазом, сказал Оберштайн, - прикажете взять вас, ваше превосходительство?
Адмирал покраснел. Фройляйн Мариендорф ухмыльнулась и поставила галочку в графу. Ее никто не видел за горами документов, зато уж она видела все - в том числе, как Оберштайн взял адмирала Лоэнграмма за плечи хорошими руками и поцеловал. Баронесса была права, одной проблемой стало меньше: на Оберштайна можно было положиться - он наверняка справится с воспитанием адмирала не хуже самой фройляйн. И Хильда сидела за бумагами тихо, как мышка, и конечно, ей просто почудилось, что Оберштайн, целуясь, покосился в ее сторону и подмигнул заалевшим глазом. Может, на него нервный тик напал от счастья.

4

Вечером Хильда в лицах пересказывала баронессе утреннюю сцену, да так увлеченно, что лед в стакане растаял и перемешался с виски. Рассказ имел успех: баронесса хохотала и восклицала браво. В кои-то веки об Оберштайне говорили добрые слова и расхваливали его наперебой за отвагу и самоотверженность. Ну кто бы мог предвидеть, что именно этот злой, сухой и вредный тип первым откликнется на объявление, да еще так горячо?
- Воистину, мы его недооценивали, - подытожила баронесса и немедленно выпила за счастье адмирала Лоэнграмма в личной жизни. - Но благодаря ему вы сбросили с плеч первую ношу.
- Я и не думала, что ваша идея сработает так быстро.
- Иногда самые наглые и невообразимые идеи и срабатывают лучше всего. Кроме того, теперь-то мы точно рано или поздно заручимся поддержкой адмирала. Он ведь, знаете ли, из тех воспитанных мальчиков, которые непременно хотят жениться, когда с кем-нибудь переспят. Так что и он захочет, дайте срок.
Хильда представила себе адмирала в роли жениха при Оберштайне и поперхнулась. Зрелище было жутковатое - пожалуй, Оберштайну категорически не шла нежная фата, не говоря уж о флердоранже. Зато когда Хильда усилием воли поменяла костюмы местами и приложила фату к златым кудрям его превосходительства - то сразу же поняла, что это хорошо весьма. Пожалуй, ради этого стоило осуществлять дерзкий и сумасбродный план, а в случае чего - и отговариваться, что не для себя стараешься, а для дорогого и уважаемого адмирала. Ведь все вокруг так и ждали самопожертвования от восхищенной фройляйн.
- Итак, первый пункт выполнен, переходим ко второму? Пока я не устрою жизнь моего кузена, мне не до замужества. Я за него в ответе.
- Проще говоря, вы боитесь, что он зачахнет от зависти. Ну, ладно, - и баронесса азартно потерла руки, - разъясним и кузена. Что любит это несчастное создание?
- Малиновое варенье и адмирала Меклингера, - бойко ответила Хильда. Уж она-то знала, что говорит: малиновое варенье кузен уничтожал банками, а о Меклингере говорил часами, и оба действия проделывал с одинаковым восторгом и упоением. - Но варенья надолго не хватит, и врачи запрещают, говорят - вредно.
- Значит, остается только Меклингер... Ну наконец-то он на что-то сгодится! И поймет, как важно быть серьезным... Прости, Эрнстик, но дружба требует жертв. - И баронесса решительно завершила свой спич: - Ничего. Будет вашему кузену Меклингер, в натуральную величину.

5

- А адмирал опять до утра беседовал с Оберштайном о вариантах решения некоторых тактических и стратегических задач в полевых условиях, - со вздохом сообщил Оскар фон Роенталь Вольфгангу Миттермайеру, стоя, как всегда, на балкончике и любуясь природой.
- Кто это говорит? - деловито спросил Миттермайер.
- Мюллер говорит. И еще Кислинг.
- Они тебе расскажут, верь им больше.
- А позавчера адмирал с Оберштайном беседовал о возможностях бескровного захвата некоторых отдаленных планет на территории Альянса. И тоже до утра.
- Тоже Мюллер говорит?
- На этот раз - только Кислинг. А три дня назад адмирал позвал к себе Оберштайна и до утра говорил с ним об особенностях преобразования имперской армии. И знаешь, Миттермайер, что меня настораживает в этой истории?
- Что же?
- Ну откуда, черт побери, Мюллер и Кислинг берут информацию?
- Слушай, - сказал Миттермайер, понизив голос, - а может быть, это - правда? Может быть, они в самом деле до утра - беседуют? А, Роенталь, может ведь такое быть?
- Теоретически - может, - ответил Роенталь безнадежно, - а в данном случае - нет. Видал, какие засосы у адмирала на шее? Вот то-то же. У меня на такие вещи глаз наметанный, - он проводил взглядом спешащую в адмиралтейство фройляйн Мариендорф, вновь вздохнул и добавил, - и вот что бывает, когда у молодого неженатого адмирала работает всего одна женщина, да и та - некрасивая.
Помолчали. Фройляйн Мариендорф простучала каблуками по лестнице и скрылась в здании: нет бы ходить степенно и не опаздывать, как подобает хорошему работнику. А она мчалась, как оглашенная, и с чего бы? Ведь до официального начала рабочего дня оставалось еще полчаса, и сам адмирал, надо думать, только заканчивал свой завтрак. Можно было и не торопиться. И Миттермайер, ратовавший за справедливое отношение ко всем, в том числе и к храброй эмансипированной фройляйн, все-таки спросил:
- Нет, Роенталь, объясни мне, сделай милость, почему ты называешь фройляйн Мариендорф некрасивой? Она очень симпатичная девушка, ее даже стрижка не портит. Уж скажи честно, что она просто не в твоем вкусе.
Роенталь взглянул на друга с жалостью, поднял руку, будто хотел по голове погладить, но передумал, сложил локти на перила и произнес:
- Ты, Миттермайер, человек хороший, но в женщинах ничего не понимаешь.
- Конечно, один ты у нас знаток.
- Посмотри на фройляйн - ну на кого она похожа? Со спины вообще не поймешь, что это женщина. Стриженая, как сирота, все время в брюках, даже губы не красит, черт-те что. Может, и к лучшему, что адмирал на нее внимания не обращает теперь.
- К лучшему? - поразился Миттермайер. - По-твоему, Оберштайн лучше фройляйн?
- Да, потому что, помяни мое слово, фройляйн - либо феминистка, либо фригидная, либо лесбиянка, а скорее всего - все вместе. Хороша была бы жена для нашего адмирала!
- Не обижайся, Роенталь, но ты все-таки женофоб.
- А я и не отрицаю. Я их, стерв, насквозь вижу. Так-то вот.
Сказавши это и гордо вздернув красивую голову, адмирал Роенталь вышел с балкончика и немедленно попятился обратно. Вид у него был весьма смущенный и даже раздосадованный, но в глазах горело ярое разноцветное любопытство. Так что у Миттермайера мигом исчезли все сомнения в том, что друг наткнулся на нечто очень-очень интересное.
- Что там, Роенталь?
- Тишшшше... - конспиративным шепотом ответил Роенталь. - Там фройляйн... окручивает Меклингера. Не спугни.
- Да иди ты! - потрясенно пробормотал Миттермайер и приник к щели в шторках, затаив дыхание.
В комнате церемонно ворковали и то и дело принимались раскланиваться фройляйн и Меклингер. Окручивание шло полным ходом: Меклингера не пугали ни брюки, ни стрижка, он был всецело на стороне прогресса - и прогрессивных барышень, пусть даже они и вовсе не носили корсета. Наблюдающим адмиралам казалось, что на самом деле эти двое разучивают менуэт - а важные дозволенные речи удачно заменяли музыку и ритмизировали движения и жесты; беседа разворачивалась стремительно и легко, и ни фройляйн, ни Меклингер не сбивались, ворковали, как по писаному, как пташки весной.
- Ах, вы меня очень обяжете, - закатывая глаза, говорила фройляйн и прижимала руки к сердцу. - Право, адмирал Меклингер, моя благодарность будет безгранична. Вы так любезны.
- Я не могу оставить человека в беде, фройляйн, - важно гудел Меклингер. - Когда я узнал, что ваш кузен болен, я понял, что обязан доставить ему удовольствие и навестить его на скорбном ложе.
- Бедный Генрих, у него так мало радостей в жизни, - и фройляйн смахивала слезу. Меклингер подкручивал усы и метал пламенные взгляды, фройляйн делала овечье личико и опускала глаза, и в общем, вела себя в высшей степени целомудренно и благопристойно. Как знать, может быть, Меклингеру, богеме патлатой, этакие девицы и нравились больше всего. Во всяком случае, сиял он, как имперский медный грош, и молодцевато приосанивался, выступал гоголем и силился произвести на фройляйн самое лучшее впечатление.
- Во выделывается, - не поворачивая головы, прошипел Роенталь, - и ради кого! Никакого вкуса, я всегда это говорил.
- Идиот, - прошелестел в ответ Миттермайер, - у Меклингера есть вкус!
- Нету никакого, я тебе зуб даю. И если он с ней свяжется, то он - конченый человек!

6

Даже Миттермайеру, лучшему другу, неведомо было, что сказал бы Роенталь, если б узнал, что конченый человек Меклингер связался даже не с фройляйн, а с ее малахольным кузеном. Наверно, он бы и не нашел слов, а молча выпил за Меклингера. До дна, не чокаясь.
А сам Меклингер и не подозревал, что отправляется прямо в пасть ко льву, ехал по дорожке весело, не предвидя от сего никаких последствий. К фройляйн он испытывал умеренный интерес, вечер был свободен, наконец, он просто любил доставлять людям радость - отчего бы и не провести часок-другой в беседе с бедным больным, которому так не повезло в жизни? Под мышкой Меклингер сжимал собственноручно намалеванный пейзажик - так, безделка, маленький приличный подарок, - смотрел в закат, насвистывал "Полет валькирий" и думал, что мир чудесен.
Фройляйн встретила его, как родного, пожала руку и рассыпалась в благодарностях, и Меклингеру даже неловко стало - ну подумаешь, подвиг совершил, в гости приехал! Друзья должны помогать друзьям, самодовольно думал он, поднимаясь вместе с фройляйн по скрипучей лестнице. Особняк больного барона фон Кюммеля был высок и гулок, и, пожалуй, чересчур велик для него одного, так что буйное и поэтическое воображение Меклингера заработало сразу и на славу: здесь, в этих мрачных стенах, могли свершаться кровавые преступления, неприкаянные души со стонами бродили в темных залах, где-то под расписанными потолками гнездились летучие мыши, - и здесь жил в смирении робкий юноша, светоч учености и образец терпения, и он, Меклингер, явился развеять мрак его существования, изгнать прочь тягостные воспоминания и впустить солнце в эту печальную обитель.
Спальня барона, правда, не походила ни на унылую келью, ни на сумрачную темницу: там было чисто и прохладно, пахло вербеной, по стенам висели картины, книжные шкафы были набиты доверху, и Меклингер инстинктивно напрягся, силясь рассмотреть названия на темных корешках. По углам лежали густые тени, лампа под зеленым абажуром горела возле кровати, и хозяин спальни и особняка сидел, опираясь спиною на подушки, с головою погрузившись в чтение. Похоже, он даже не слышал, как скрипнула дверь.
- Ах, Генрих, - сладко сказала фройляйн, - смотри, кто приехал тебя навестить. Я обещала тебе сюрприз, помнишь?
Худой, как жердь, глазастый, бледный барон уронил книгу на пол и руками всплеснул. И кто угодно, а не только мягкосердечный Меклингер, почувствовал бы себя польщенным и вознагражденным - такое обожание просияло во взоре бедненького больного. Он и о книге позабыл, и о вежливости - не поздоровался, не предложил гостю сесть, а лишь смотрел на него, как на невозможное чудо, и хорошел с каждой секундой.
- Добрый вечер, барон, счастлив познакомиться с вами. Я премного о вас наслышан, и, хоть мы и не представлены друг другу, я счел возможным нанести вам визит.
Меклингер хотел еще добавить что-нибудь о пребывании в добром здравии, но вовремя спохватился и прикусил язык. Впрочем, зря волновался - барон упивался густыми звуками его голоса, а в смысл слов не вслушивался: можно было загибать что угодно, хоть последние сводки с военных маневров, хоть расписание рейсовых кораблей на приморских курортах, барон бы все слопал и потребовал добавки. Фройляйн стояла поодаль, прижимая руки к груди, и умиленно улыбалась, и даже и не пыталась вставить словечко - настоящая сестра милосердия на боевом посту. Не хватало только белой косынки и пузырька с лекарством в кармане.
- Я не сплю? - дрожащим тенором произнес барон и хлопнул длинными, как у куклы, ресницами, и ладонью провел по высокому лбу. - Неужели все это наяву? Неужели я вижу вас, адмирал Меклингер, вас, в этом убогом жилище? Это не бред, это не сон? Скажите мне, что это не сон, умоляю вас!
- Нет, барон, вы не спите, - с улыбкою ответил адмирал, тронутый этим детским восхищением, - и ваша кузина может подтвердить, что это в самом деле я, собственной персоной. Я во плоти.
Он оглянулся было на фройляйн - но той и след простыл: испарилась, будто ее и вовсе не было. И только странный скрежет раздался в воцарившейся на миг тишине: так, наверно, звякали заржавленные цепи и кандалы призраков, так бряцало древнее оружие в руках скелетов, облаченных в латы. Но даже барон, существо болезненное и нервное, не обратил никакого внимания на тревожный звук, и адмиралу стыдно было пугаться и трепетать. Может, ему вообще почудилось? А фройляйн оставила их из деликатности, дабы не мешать знакомству.
Минутная неловкость быстро забылась, лед треснул и растаял. Барон был восторжен, но мил, без устали сыпал названиями книг и картин, стихами, прозаическими цитатами, превозносил одних писателей, с грязью смешивал других, а получив пейзажик, пришел в настоящее упоение и потянулся поцеловать адмиралу руку, чем страшно его смутил. Пейзажик мигом расхвалили, адмирала обозвали гениальным и безапелляционно заявили, что место в истории искусств ему обеспечено. От таких комплиментов у кого угодно голова пошла бы кругом, не только у адмирала-богемы. Мир был прекрасен, барон - очарователен, а время летело, и вечерние сумерки за окном сменились ночною синевой.
- Ах, - спохватился, наконец, барон, - ведь я же до сих пор не предложил вам сесть. Простите меня, простите, я отвратительно невежлив, это ужасно. Прошу вас, только не на этот табурет, у него ножка надломлена. И на тот стул тоже не надо, он складной и старый, может сложиться без предупреждения. А если вы сядете на кушетку, мы не сможем с вами разговаривать через всю комнату. Знаете, садитесь лучше ко мне на кровать. Это будет очень удобно.
"Что-то тут не так... определенно, мне делают непристойное предложение..." - подумал адмирал и насторожился. Недаром он был боевым офицером и носил усы - опасности чуял, как кот, и реагировал на них, как десантник. Но вот беда - сейчас в комнате потенциальную угрозу представлял всего-навсего один хрупкий, малокровный, безобидный юноша, и подозревать его в каких-то кознях и каверзах было так же почетно, как отнимать конфету у ребенка. Его предложение было искренним и невинным, без задних мыслей, лишь поистине чистое существо могло так простодушно провоцировать сближение. Нет, барон фон Кюммель был ни при чем, кто-то другой составил этот коварный план и теперь расчетливо приводил его в исполнение. Но зачем? Но ради чего?
- А скоро ли вернется ваша кузина, фройляйн Мариендорф?
- Хильда? А зачем нам Хильда, адмирал? Неужели вам скучно со мною? Ах, да, я понимаю, что может быть скучнее моего общества? Ведь я никчемный больной, я калека, моя жизнь проходит взаперти. Я ничего не вижу, ничего не знаю, кроме книг, и вам, конечно, гораздо веселее беседовать с моей кузиной, чем со мной, я понимаю, я так и знал...
- Вовсе нет, барон! - воскликнул адмирал, чувствуя искреннее раскаяние. Барон ловко находил уязвимые точки в душе своего кумира и бил в них без промаха, как белке в глаз. Облик жертвы довершал дело: адмирал чувствовал себя настоящей свиньей. - Поверьте мне, я ни секунды не скучал, я счастлив знакомству с вами. Вы - образец душевной силы, мне, человеку войны, следует брать с вас пример. Вы отважно не поддаетесь изнурительной болезни, ваш острый ум сделал бы честь любому ученому, а ваше чувство прекрасного приводит меня в восхищение. Я желал бы, чтоб вы стали моим строгим критиком и направляли меня в моем творчестве.
- Ах, нет, вы из вежливости говорите так.
- Поверьте мне, барон, не из вежливости, - адмирала несло, как будто он выпил, и ему самому было страшно - да что же он такое болтает? Но остановиться он не мог, слова так и лились изо рта, - не из вежливости, но из глубокого уважения перед вами. Ваш дух торжествует над плотью, ваш разум напитан ученостью, и я не могу смириться с тем, что не узнал вас раньше.
- А вы так красивы, адмирал, - застенчиво произнес барон. - Я не встречал никого красивее вас. Ах, если бы вы знали, как я счастлив, что сумел встретиться с вами... это самый замечательный вечер в моей жизни. И самая замечательная ночь... Прошу вас, садитесь ко мне на кровать. Присоединяйтесь, адмирал, присоединяйтесь.
Похолодевший адмирал молчал. Зловещая улыбка играла на бледном лице барона, кривая луна заглядывала в окно. Со стен ехидно косились Леонардо да Винчи и Цао Цао, академик Ломоносов подмигивал двусмысленно, Гёте ухмылялся - валяй, мол, валяй, браво. И не было выхода из этой страшной спальни, чутье не обманывало адмирала - он знал, что дверь заперта, а жуткий скрежет был скрежетом ключа в замочной скважине. Его заманили в ловушку, обвели вокруг пальца, сцапали. Белые тонкие руки барона лежали на одеяле, грудь вздымалась под ночною рубашкой. И адмиралу казалось, что он слышит, как в коридоре, за толстою дверью, фройляйн Мариендорф поет голосом черта страшную старую песенку:

Смиряя дрожь,
Зачем под нож
Катринхен, к милому идешь
И гибели не видишь?
Пусть он хорош,
Пусть он пригож,
Ты девушкой к нему войдешь,
Но девушкой не выйдешь!

7

Конечно, пение Меклингеру почудилось сгоряча, или, может, за воем ветра послышалось. Фройляйн Мариендорф ничего под дверью не пела, мефистофельские па не выделывала, и даже, честно говоря, запирать дверь не стала, а просто для виду покрутила в скважине ключом. Она могла рассчитывать на кузена: поймав в лапы своего обожаемого адмирала, тот его до утра бы не выпустил. Вот заговорить мог до полусмерти - ну да Меклингеру ли, военному и здоровенному, пасовать перед трудностями? Пусть он и был тонкой натурой, но фройляйн не без основания считала, что ему не к лицу было нежничать и трусить. Все не в походе. А больных надо развлекать и окружать заботой.
Поэтому она с легким сердцем ушла к себе в комнату, скинула пиджак и набрала номер баронессы фон Вестфален. Ветер шумел в камышах на болоте, деревья гнулись, луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела, одна возлюбленная пара уже должна была вовсю ворковать в спальне, а баронесса ответила на вызов не сразу. Видно, где-то были помехи на линии, или кокетливая трескотня необъяснимо забивала эфир, вырываясь из мрачных стен на оперативные просторы. А баронесса, взглянувшая с экрана, казалась заспанной и растрепанной - наверно, звонок разбудил ее, задремавшую с книжкой. И фройляйн ощутила и раскаяние, и смутное удовольствие - так приятно было смотреть на это усталое милое лицо, на белую шею в расстегнутом, смятом вороте блузки.
- Я вас разбудила? Простите меня, я не подумала, что вы уже спите.
- Почти двенадцать часов, - зевнув, ответила баронесса и потерла ладонями щеки. - Будьте умницей, последуйте моему примеру и ложитесь спать. Но прежде доложите обстановку. Все идет по плану?
- Дело в шляпе, голубки в клетке. До утра не выпорхнут.
- Превосходно. Только вы же понимаете, что Эрнст - мальчик серьезный, он вряд ли позволит себе в первую же ночь...
- Ничего-ничего, - хмыкнула фройляйн, - уж Генрих своего не упустит. Да и потом - сами знаете, важен прецедент: со свечкой никто не стоял, но раз уж провел ночь - изволь потом соответствовать. Ох, баронесса, если б вы знали, как это утомительно - устраивать личную жизнь своих родственников!
- А то я не знаю? Я выдала замуж трех своих кузин, да еще женила четвероюрдного брата из провинции на богатой невесте. Поверьте мне, Хильда, в брачных делах я разбираюсь не хуже профессиональной свахи. И кроме того...
- И кроме того, - подхватила фройляйн, - сейчас мы с вами стараемся для себя.
- Именно. Мы причиняем счастье близким своим, это нам непременно зачтется. Жаль, что вы сегодня у меня не ночуете, не с кем виски допить.
- В одиночку не смейте - сопьетесь.

8

- Ах, Хильда, - сказал наутро барон фон Кюммель, - как прекрасен этот мир!
Сколько Хильда помнила, никогда еще кузен ее не выглядел так хорошо: разрумянился, глаза блестели, и кажется, он даже слегка поправился за ночь, и с аппетитом съел завтрак, потребовал добавки, а потом сказал, что пойдет гулять в саду. Решительно, свидание пошло ему на пользу. Адмирал Меклингер уехал на рассвете тайком, как несчастный любовник, обесчестивший нежную барышню, и теперь нужно было одно - не упустить его из рук. Но Хильда знала, что сей адмирал, несмотря на принадлежность к артистическим кругам, самых честных правил, и если уж связался с девочкой (или мальчиком) из хорошей семьи - то вовек не развяжется. И тревожиться надо было не о нем, а о бароне, резко раздумавшем помирать и вообще оставившим мысли о тщете всего сущего.
- Ты, Генрих, только не увлекайся, - сказала она, как подобает заботливой старшей сестре, - помни, что организм у тебя еще ослаблен. Да и не спал ты всю ночь.
- Как можно спать, когда рядом со мной такой человек? - возмутился барон. - Что бы ты понимала!
- Уж я-то все понимаю, - сказала Хильда. - Опасайтесь лысых и усатых - вот мой девиз. Но все-таки не торопись, отдохни, цветочки от тебя никуда не денутся. Мне на службу пора, а ты ложись спать.
- Обойдусь и без твоих советов.
- Ну-ну, как знаешь. Ладно, будь здоров, не кашляй, загляну вечерком на часок, проверю, хорошо ли ты себя ведешь.
- Вечерком не заглядывай, у меня будут гости.
- Гости? - ухмыльнулась Хильда. - И почему ты, Генрих, говоришь об адмирале во множественном числе?
- Знаешь, что? - надувшись, ответил барон, не терпевший насмешек над своей великой любовью. - Нечего завидовать.
- Кому и в чем?
- Мне. Тебе просто обидно, что у твоей баронессы нет таких замечательных усов.

9

Наверно, в воздухе носилось нехорошее свадебное поветрие, или весна в этом году выдалась жаркая, или особенно громко и вдохновенно орали по ночам коты, но только тема брачных и законных наслаждений вдруг приобрела опасную актуальность: с утра до вечера в коридорах адмиралтейства все анекдотчики судачили о свадьбах и помолвках, неженатые офицеры один за другим делали предложения барышням (а некоторые - веселым вдовам), и каждый вечер в клубе кто-нибудь прощался с беспечной холостяцкой жизнью и угощал присутствующих за свой счет. Некоторых скупцов это обстоятельство и отвратило навеки от создания крепкой семейной ячейки: еще чего, брюзжали они, этак жалованья не хватит выставлять выпивку всем дармоедам. Даже самая лучшая жена не стоит таких трат.
Новобрачные косяками улепетывали в свадебные отпуска, и это обстоятельство не могло укрыться от адмирала Лоэнграмма, который в клубе не появлялся, однако был премного наслышан о семейном буме, приключившемся в адмиралтействе. И чем больше людей в его окружении, очертя голову, бросались в скоропалительные браки, тем задумчивее становился сам адмирал, тем чаще вздыхал о чем-то своем, и некоторые волосатоухие в коридорах уже вовсю спорили, сделает ли адмирал предложение фройляйн Мариендорф до конца месяца или еще погодит. И не то чтобы адмирал был как-то особенно внимателен к фройляйн в те дни, и не то чтобы она сама кидала на него долгие томные взоры, нет, но, как верно и неоднократно замечал Роенталь Миттермайеру, других женщин рядом с адмиралом Лоэнграммом не водилось, хоть убей, а жениться надо было все-таки на женщине. По крайней мере, так считали анекдотчики и почесывали лохматые уши, со дня на день ожидая громогласной вести о грядущей свадьбе.
Адмирал же чувствовал, что от него чего-то ждут, но не понимал, чего именно, нервничал, мялся, крутил медальон и даже стал хуже спать. В его сознании время от времени проносились смутные фантазии на тему бракосочетаний, но он не представлял, как свести их с реальною жизнью, и оттого переживал еще сильнее. И бледнел, и ел хуже, и никто ему не мог дать дружеского совета - потому что адмирал не знал, какой именно совет ему нужен. И это неопределенное состояние тянулось день за днем (к вящему огорчению анекдотчиков, поставивших свои кровные на свадьбу в конце месяца), до тех пор, пока однажды вечером, на традиционном совещании на двоих, адмирал не спросил со вздохом у своего мудрого военного советника:
- Как вы думаете, Оберштайн, когда я стану императором, мне, наверно, надо будет жениться?
- Непременно, ваше превосходительство.
- И надо будет жениться на ком-нибудь из хорошей семьи?
- Желательно, да. Империя еще не доросла до мезальянсов.
- Скажите, Оберштайн... а вы ведь из дворян?
- На мне вы не можете жениться, ваше превосходительство. Об этом не может быть и речи.
- Но почему? Ведь я хочу поступить, как честный человек!
- Как честный человек я обязан жениться на вас. Но этого не будет.
- А, так вы бесчестный человек, Оберштайн?
Оберштайн вздохнул, махнул мелькнувшему за окном Фернеру - мол, изыди, не до тебя сейчас! - и заткнул адмиралу рот. Да, брачный вопрос в последнее время приобретал опасную актуальность, и Оберштайн понимал, что как бы напористо он ни действовал в данный момент, проблема оставалась нерешенной и должна была всплыть снова. Но отвлекая адмирала, он выигрывал время на раздумья, и мог размышлять над тем, как вбить юному Лоэнграмму в голову понятие "гражданский брак".

10

А в городском доме баронессы Вестфален щелкали невидимые коклюшки, и интриги сплетались, как тонкое кружево. Обе заговорщицы ничего не смыслили в женских искусствах кройки, шитья и вышивания, не умели ни ткать, ни прясть, но с наслаждением разматывали, раскидывали нитки и дергали за них, как паучихи. Их помыслы были совершенно невинны, они не только себе желали счастья. Они бы в жизни не стали заниматься такою утомительной игрой, если б граф Мариендорф не мечтал так отчаянно увидеть замужем свою дочь. А фройляйн Мариендорф, при всех своих недостатках, любила отца и не желала видеть его несчастным.
- Он меня убьет, - сказала она, выслушав предпоследний пункт баронессиного гениального плана. - А потом его хватит инфаркт, но прежде он убьет меня, и вы останетесь моей незамужней вдовой. Оно вам надо?
- Вздор, Хильда, ваш отец мухи не обидит.
- Он никогда не согласится.
- Если вы ему расскажете все по порядку, согласится. Вы же не станете ему врать, просто объясните, зачем это нужно.
- Он меня убьет, - безнадежно повторила Хильда.
Баронесса вздохнула, поставила стакан и пересела поближе к приунывшей фройляйн. Плевать ей было на все обряды, священные брачные узы и прочую дребедень, она, как ни банально это звучит, всего лишь хотела, чтобы Хильда была счастлива. И ради этого выдумывала всевозможные каверзы, тратила деньги на женское движение, интриговала, запугивала, подкупала, льстила, хитрила, развлекалась сама и развлекала свою невесту. А сейчас, когда невесте было не до смеха, баронесса пыталась утешить ее поцелуями и гладила по стриженой прелестной голове. И шептала:
- Все чудесно устроится, Хильда, девочка, поверьте мне, старой стерве, я чую, что все кончится хорошо. Просто нужно сделать еще одно маленькое усилие, и тогда все пойдет по плану. И поймите, что вы сделаете доброе дело, спасете целых пять процентов населения империи от каторги и смертной казни.
- Вы правда думаете, что нам это удастся?
- По крайней мере, нас не обвинят в том, что мы стараемся только для себя. А если и не удастся, то расплачиваться придется только нам с вами, и уж от каторги мы как-нибудь откупимся.
- Вы и не сомневаетесь, что нам все сойдет с рук.
- Мы в выгодном положении, нам повезло родиться дворянками, значит, надо выжать из привилегий все, что можно. И до победы нам с вами осталось совсем немножко. Не отступайте в последний момент, а то я разочаруюсь в вас.
- Вы не разочаруетесь, вы просто меня запугиваете. Ну хорошо, - проговорила Хильда - иногда и с ней можно было справиться лаской, - хорошо, я согласна. Но если отец меня убьет, я не виновата, обещайте, что станете приходить ко мне на могилу и плакать. Согласна ли графиня?
- О, разумеется. Вы же знаете, что она знает толк в хороших шутках.
- Ну что ж, тогда - за успех нашего безнадежного дела?
- За полный и безоговорочный успех, - сказала баронесса.

11

- А Мюллер вчера видел Меклингера в цветочной лавке на Унтер-ден-Биркен, - рассказывал адмирал Роенталь адмиралу Миттермайеру. - Вместе с фройляйн Мариендорф, между прочим.
- Покупать цветы при девушке? Не могу поверить, что у Меклингера такой дурной вкус.
- Ты что, думаешь, он этот букет для фройляйн покупал? Ну, Миттермайер! Да ведь она же...
- Стой, Роенталь, дальше не надо, - поспешно сказал Миттермайер. - Про некрасивых женщин я уже наслушался, говори по делу. Кому Меклингер покупал этот букет?
Роенталь смотрел на друга жалостливо; "Ну что ж ты у меня такой недогадливый? - было написано и в карем, и в синем глазу. - Уж если даже Мюллер разобрался, что к чему..." Но Миттермайер был не из обидчивых, сравнение с Мюллером его не оскорбляло, зато таинственный букет адмирала Меклингера занимал и интриговал. Поэтому он сказал нетерпеливо:
- Ну не трави душу, говори: кому Меклингер покупал цветы? И какие?
- Ни за что не догадаешься. Белую сирень. Феззанскую импортную белую сирень, на ней все цветы - с пятью лепестками.
Тут бережливый семьянин Миттермайер поперхнулся.
- Белую сирень? С Феззана? Она же диких денег стоит! Меклингер свихнулся?
- По сведениям Мюллера, - с аппетитом ответил Роенталь, хлопая друга по спине - откашляйся, мол, не задохнись, - белую сирень обожает кузен нашей фройляйн, барон фон Кюммель.
- Разве он еще жив?
- Такими темпами он переживет нас всех. Любовь, Миттермайер, продлевает жизнь, поэтому мне суждено умереть молодым.
- А иди ты, Роенталь. Вечно болтаешь... Лучше скажи - ну откуда, откуда Мюллер знает такие вещи? Про белую сирень, про барона, и вообще... и что он делал в лавке?
- Это неважно. Он покупал герань своей дорогой покойной прабабушке. Важны факты, а не предлоги. Меклингер покупал сирень барону, потому что предыдущую ночь он провел в его обществе, и это уж известно точно.
- Но откуда, откуда? - восклицал Миттермайер и мотал головой. - Неужели тоже Мюллер сказал?
- Да! - торжествующе говорил Роенталь, словно сам лично всю информацию собирал и проверял. - А ему сказал Фернер.
- А откуда узнал Фернер?
- Миттермайер, я тебя не узнаю! Ты на каком свете живешь? Фернер знает все.

12

А граф Мариендорф старший и единственный вздыхал, встретившись с дочерью за ужином, и безнадежно пытался наставить ее на путь истинный. Но то ли дочь у него была особенно упряма, то ли граф смутно представлял себе местонахождение и направление истинного пути, только мудрые родительские наставления пропадали всуе, и беседа приобретала весьма странные очертания. Поначалу говорил один граф, потому что голодная, как зверь, Хильда, дорвавшись до еды, истребляла ужин и молчала, и волей-неволей прислушивалась к мягкому, сокрушенному голосу отца:
- Хильда, девочка моя, ты же знаешь, что я всегда желал только одного - чтобы ты была счастлива. И если ты думаешь, что можешь быть счастлива лишь в браке с этой женщиной, что ж, я не намерен тебе препятствовать, я всегда относился к баронессе Вестфален с уважением. Она несколько... эксцентрична, но благородна и умна, и кроме того, она была доброй подругой твоей мамы. Я не сомневаюсь, что она окружит тебя любовью, которую ты заслуживаешь. Но подумай, прежде чем сделать этот опрометчивый шаг: неужели в твоем окружении не найдется ни одного мужчины, могущего стать тебе хорошим мужем?
Хильда тяжко вздохнула, положила вилку и посмотрела на отца. Выглядел он неважно: видно, слишком близко к сердцу принимал любовные интриги дочери. А может быть, даже корил себя за то, что не сумел ее хорошо воспитать без матери - и оттого она, в поисках материнской ласки, потянулась к старшей подруге. При этом граф не сомневался, что объятия баронессы были так же невинны, как объятия одной древней земной поэтессы с острова Лесбос, и никак не мог решить - считать ли эту связь более порочной, чем связь с мужчиной без брака, или извинительной - потому что никто, в общем, о ней и не знал. Но если дело и вправду дойдет до свадьбы - вот тогда и стар, и млад станут судачить о графской дочке, не сыскавшей себе жениха и с отчаяния выскочившей замуж за женщину. За себя граф не тревожился - он и не такое повидал в своей жизни! - но репутация Хильды была для него не пустым звуком. И он вовсе не от косности и узколобости старался урезонить упрямую девицу на выданье.
- Папа, - сказала Хильда, - видишь ли, ты прав наполовину. Я действительно работаю в окружении целой толпы мужчин, тут с тобой не поспорить. Но среди них нет ни одного, кого бы я хотела назвать даже своим фиктивным мужем. Да и не то что "хотела бы", а просто - не смогла бы, потому что ни одного подходящего нет. Вот посуди сам: адмирал Лоэнграмм до сих пор не оправился после смерти своего дражайшего приятеля, к тому же, у него сейчас в разгаре роман с собственным военным советником, третьей я встревать не стану; адмирал Миттермайер, к сожалению, уже женат; адмирала Роенталя не сумели женить на себе полторы сотни соблазненных девственниц, с чего ты взял, что я буду удачливее; Мюллер слишком молод, Биттенфельд слишком горяч и сумасброден, у Меклингера отвратительные усы... кто там еще остался? Кесслер? Он хороший человек и заслуживает счастья не со мной. Фаренхайт? Не в моем вкусе. И наконец, военный советник Оберштайн. Уверяю тебя, ты бы не хотел заполучить такого зятя.
- Да уж, - сказал граф, зябко передернувшись.
- И он уже занят, у него на шее адмирал Лоэнграмм, с него хватит.
Помолчали. Граф Мариендорф с грустью понимал, что исчерпал доводы рассудка, и теперь ему оставалось лишь безропотно смотреть на то, как дочь его идет к семейному счастью, сметая все на своем пути. О внуках и продолжении рода он и заикнуться не смел: во-первых, Хильда еще была слишком молода, а во-вторых... что-то ему подсказывало, что она в любом случае предпочтет браку по расчету с детьми - бездетный брак по любви. Такие уж у нее были странные приоритеты. Или времена менялись слишком быстро, а граф за ними не поспевал?
- И потом... знаешь, папа, - продолжала Хильда задумчиво, - я ведь и так с утра до вечера вижу их всех на службе, надо же мне хоть дома от них отдыхать. А то я и так уже ругаюсь, как адмирал Биттенфельд, пью, как адмирал Роенталь, и не пьянею, и вот, даже жениться собралась, как адмирал Миттермайер...
- Но Хильда, - пробормотал граф, больше смущенный из-за того, что дочка ругается и пьет, а не из-за того, что она метит в чьи-то (известно чьи!) женихи, - ты же, кажется, говорила, что все-таки хочешь выйти замуж, а не жениться...
- В моем случае это не принципиально. И все это пока так умозрительно... прежде нужно изменить законы, а потом уже выяснять, женюсь я или замуж выхожу. Это все мелочи. Но... папа, откровенно говоря, мне нужно попросить тебя об одном одолжении. Очень важном. Для меня.
- Каком еще одолжении? - обреченно спросил граф.
Старичок Ганс, слуга Мариендорфов, на всю жизнь запомнил дикий крик графа, донесшийся из гостиной. "Нет! - орал мирный, тихий, никогда голоса не повышавший Франц фон Мариендорф, и, кажется, даже бросал что-то тяжелое на пол. - Нет, Хильда, проклятие, тысячу раз нет! Этого ты от меня не добьешься! Я все терпел, но это мое последнее слово! Нет! Нет! Нет!"
- Но ведь это же только шутка! - звонко и нервно возразила Хильда, и снова что-то тяжелое полетело на пол (разумеется, не в нее - никогда в жизни граф не поднял бы руку на дочь, даже если дочь довела его до ручки). - Это же только для виду, это несерьезно.
- В гробу я видал такие шутки! - рявкнул граф.
И наступила тишина.

13

Прошло два дня, и в обеденный перерыв всеслышащие анекдотчики разнесли по адмиралтейству весть: адмиралу звонит из провинции его сестра, графиня Грюневальд. Правда, ажиотажа не получилось: офицеры пожали плечами, хмыкнули и занялись своими делами. Ну, звонит и звонит, мало ли какие у нее с адмиралом семейные дела. Это только шерстоухие со скуки пытались из каждой мелочи сотворить сенсацию - за неимением свежих анекдотов. Уже и на последней свадьбе погуляли, и скандальный роман адмирала Меклингера обсудили вдоль и поперек, и новый номер "Имперского вестника" прочли от корки до корки - и теперь маялись с тоски, и зверски жаждали новых развлечений. Ну не каждый же день случается что-нибудь этакое.
Но как выяснилось - случается, и еще как. Через полчаса адмиралтейство потряс оглушительный вопль: "Как же так, сестра?!" - и за сердце схватились даже часовые. Кто-то пискнул: "Покушение!", кто-то предположил: "Пожар!", кто-то взвизгнул: "Адмиралу плохо!". Мирно выпивавшие на балкончике Роенталь и Миттермайер вскочили, как ошпаренные, цапнули бутылки за горла и помчались на выручку: служба в десанте даром не прошла, они вдвоем могли сойти за целую группу быстрого реагирования. Но на полпути навстречу им выбежал дрожащий Мюллер и пробормотал:
- Го... господа, сохраняйте спокойствие... все в порядке, - и оглянулся нервно.
Тут любой усомнился бы, что все в порядке, но Роенталь и Миттермайер опустили бутылки, переглянулись и потребовали у Мюллера объяснений. Они давно привыкли к тому, что Мюллер все знал так или иначе, и раз уж он сказал не волноваться - значит, можно было не волноваться. Между тем из кабинета адмирала донесся новый вопль, потише: "И не успокаивайте меня, Оберштайн!" - и Мюллер нервно вздрогнул.
- Замуж она выходит, - пробормотал он, - вот только что позвонила и пригласила его превосходительство к себе на свадьбу. Через месяц или раньше. Вот он и бушует.
- Ох, лютует, - добавил адъютант Кислинг, появляясь из-за поворота. - Не ожидал-с.
- Ах, господа, - нежным голосом сказала фройляйн Мариендорф, незаметно подкравшись к серьезным собеседникам, - ведь вы же знаете, что в глубине души все женщины мечтают о семейном счастье, - и пошла себе дальше по коридору, размахивая какой-то ведомостью с тремя галочками в графах.
- Вот за ее отца графиня Грюневальд и выходит, - дуэтом сказали Мюллер и Кислинг и синхронно пожали плечами. - Во дает, а?
И ничего удивительного, думала Аннерозе, сидя у себя в уютном домике в горах, меня, может быть, всегда тянуло на зрелых мужчин, а не на мальчишек, а то все юнцы вокруг вертятся, зеленые, ненадежные. Бедный брат, тяжело ему без чувства юмора... И всегда он такой был, даже в детстве. Ну кто бы мог подумать, что он примет всерьез такую чепуху?
Зеленый юнец пятнадцати лет от роду, хорошенький, как картинка, уже принес графине чаю, и сел у ее ног, прижимаясь головою к ее коленям - ах, мальчик резвый, кудрявый, влюбленный! - а она все думала о чем-то, рассеянно поглаживая своего пажа по волосам, и улыбалась таинственно, как древняя кора.

14

А вот ее младшему брату было не до улыбок. Он хоть и не кричал больше, но до вечера пыхтел, как чайник, и уехал домой в скверном настроении. Что рядом с полученным известием были феззанские интриги, происки прогнившей правящей династии, альянсовские насмешки! Булавочные уколы, комариные укусы, нечто, не стоящее внимания. Но такого удара в спину он никак не ожидал - и даже дома, даже в постели, не мог успокоиться. Да как же она посмела? Сестра, его чистая, его невинная сестра - как она посмела захотеть замуж?!
- А вот я запрещу этот брак! - кипятился адмирал, остервенело тыча кулаком в подушку. - Запрещу, и все, я премьер-министр, или кто?
- Основания? - холодно спросил Оберштайн.
- Какие тут могут быть основания? Я брат, я имею право запретить... не допустить... он же ее на тридцать лет старше! Он же отец фройляйн Мариендорф!
- Ну и что?
- Как это ну и что?
- Графиня Грюневальд - совершеннолетняя и самостоятельная особа, она имеет полное право решать вопрос своего замужества по собственному усмотрению. Вы не можете ей помешать, ваше превосходительство.
- Предательница, - пробормотал адмирал.
- Сдается мне, тут дело нечисто, - задумчиво произнес капитан Фернер, съезжая по водосточной трубе. - А если дело нечисто, то за ним наверняка стоит женщина. Или мужчина, пятьдесят на пятьдесят. Но тут почерк явно женский. То есть в объявлении был женский почерк. И отпечатки фройляйн Мариендорф. Так что это женских рук дело.
В окне спальни он увидел, как советник Оберштайн обнимает его превосходительство адмирала Лоэнграмма, гладит по голове и утешает, а его превосходительство милостиво позволяет себя утешать. Фернер был нелюбопытен и не стал дожидаться, когда утешения плавно перейдут в близкий физический контакт; у него были дела поважнее. Но какие именно дела у него были - об этом никто не знал, потому что капитан Фернер вел чрезвычайно таинственный образ жизни и никого в свои заботы не посвящал. Даже непосредственное начальство - тем более что начальству в данный момент было совершенно не до подчиненного, начальство занималось решением личных вопросов, да так успешно, что начальство начальства (то бишь начальство в квадрате) уже постанывало тихо, разметав по подушке золотые локоны, обнимало Оберштайна за шею и лепетало всякий вздор, не представлявший для Фернера ровным счетом никакого интереса. Не под этим окном следовало подслушивать, чтоб разжиться информацией.
- Правда, почерк был не фройляйн, но это не так уж важно. В последнее время все пути ведут к женщинам, - философски заметил Фернер, оказавшись на тротуаре. - А если две или три женщины объединят свои силы, то им не смогут противостоять ни армия, ни флот. Молодец фройляйн Мариендорф. Министерская голова.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Пару слов о пресловутой 89й серии. Как всегда, густо обвешано предупреждениями типа "я вас так вижу" ((с) Лесь) и "имха имховая". Меня страшно дергает вид и тон Хильды, когда она соглашается остаться с Райнхардом на ночь. Лично у меня создается такое впечатление, что Райнхард-то не понимает, какого рода предложение делает девушке, для него действительно это пока что - поиск защиты от собственных страхов и темноты. Зато Хильда, которая больше сечет в отношениях между людьми, явно соображает, чем, скорее всего, ночь кончится. И вид у нее нерадостный. И потрясена она предложением, и ошарашена (эти поднятые брови, это смятенное лицо), и... расстроена. Сплошь негативные эмоции. Как будто ей вовсе не хочется, чтобы сближение происходило вот так. И своим официальным ответом "Да, ваше величество. Как пожелаете", и своим поклоном она будто лишний раз подчеркивает иерархическую пропасть между ними: они все равно не просто мужчина и женщина, а император и подданная. Они не равны. И - тут тоже все очень личное, наверно, - меня это коробит.
Ну, а сцена пробуждения и аккуратно сложенная рубашечка только довершают картину. Любопытно, как одна маленькая деталь может начисто перечеркнуть - опять же, в моих глазах, - любые домыслы о "взрыве страсти" в ту ночь.

@темы: LOGH, Хильда М.

---

Выполнила правило четвертое из "Правил выживания в редком фэндоме"  Алэй Лан: перечитала собственные фики про баронессу и Хильду. Не помогло. Никакого удовлетворения. Теперь сижу и грызу ногти, отчаянно думаю в ноосферу - вдруг получу отклик. Танака, я тебя не буду обвинять ни в смерти Оберштайна, ни в смерти Райнхарда, я, скрепя сердце и скрипя зубами, прощу тебе смерть Яна, но, Танака, гад ты ядовитый, ну почему ты не придумал баронессу раньше и не вставил ее в основные романы? У меня ломка, я не знаю, как ее еще верибельно приспособить к Хильде. Ну не выполнять же собственную заявку на кинк-фест, черт побери, это неспортивно!
Ладно. Надо смириться. Все возможности исчерпаны. Я славно порезвилась на этом поле, но дальше остаются только совершенные АУ или мелкие бытовые зарисовки без особой смысловой нагрузки: что-нибудь вроде ванны на двоих после трудного рабочего дня. Нда.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

Дайри пашут только через pda, народ вовсю смотрит четвертую часть Пиратов Карибского моря, а я, не смотревшая даже третью часть, перечитала взамен гениальную ПКМвскую "Маразматическую маринистику" (лежит вот здесь - tiemates.ruslash.net/Fanfics/marazm2.htm), хрюкая от восторга, и представила себе (в четвертом часу утра, и это все объясняет) фройляйн Мариендорф, невесть почему командующую "Брунгильдой" и азартно орущую на адмиралов: "Па-на-би-ра-ли на флот!". А истинный командир "Брунгильды" Райнхард фон Лоэнграмм получил из уст разбушевавшейся фройляйн кличку "чуча раздремучая". Мда. Но ему, черт возьми, подходит.

@темы: LOGH

---

Эхе-хе, забавная все-таки штука - человеческое мышление. Стоило только усомниться в любви между Райнхардом и Хильдой, как в ответ поклонники этого пейринга усомнились в том, что я вообще верю в существование любви, не говоря уж о том, все ли у меня в порядке в личной жизни с такими взглядами. Ну вот что ты будешь делать с такими людьми? По аналогии вспоминается цитатка из "Семнадцати мгновений": "Воистину: купишь американские сигареты - скажут, что продал родину". Воистину - не поверишь в любовь между персонажами, скажут, что ты вообще по жизни невлюбленный, злой, хромой и из средней истории.

@темы: антисоветский роман, LOGH

---

Пересматривание последнего десятка серий ЛоГГ принесло печальные плоды: я написала драббл, который, боюсь, никому не понравится. В первую очередь он не понравится шипперам пейринга Райнхард/Хильда, поэтому я вполне серьезно прошу их (если они, конечно, появятся): не читайте этот фик, особенно если твердо уверены в том, что Хильда была с Райнхардом совершенно счастлива и иной судьбы не хотела. У меня же все ее появления в ранге невесты и замужней дамы оставили очень тяжелое впечатление, вылившееся в этот драббл.

49. В общем, эта определенная попытка заглянуть за кулису, посмотреть на Хильду с другой стороны, в частной обстановке, с одним человеком, с которым она могла быть откровенна - с ее отцом. Махровый ангстище, да. Повторяю: шипперам пейринга Райнхард/Хильда лучше это не читать. Но если что - успокаиваю и предупреждаю: отступлений от канона тут нет, все заканчивается так, как у Танаки. А это - просто закулисный, промежуточный кусочек. Называется скучно: "Свадьба".

"Легенда о героях Галактики", PG, Франц фон Мариендорф, Хильда фон Мариендорф

Граф Мариендорф и после пятидесяти лет не расстался со счастливой способностью, свойственной молодым людям, - засыпать накрепко, едва коснувшись головой подушки, все заботы и волнения отложив до утра. Бессонница никогда не мучила его, он спал спокойно и сладко, запутанные светлые видения разворачивались перед его закрытыми глазами. Привычные шумы не тревожили его, он легко привыкал к расплывчатым, то далеким, уличным, то близким, домашним звукам; и должно было произойти что-то совсем необычайное, чтобы разбудить его в неурочный час.
Когда он открыл глаза, в комнате было совсем темно, и он понял, что проснулся в самое глухое, тяжкое время: два ночи, зима, январь. За окном качались черные ветки: днем наступила оттепель, снег на них стаял. Спальня казалась пустою; но, повернув голову, он увидал в кресле возле кровати невысокую, темную фигуру, и понял, что та тихая фраза: "Отец, проснись, пожалуйста" - была произнесена наяву.
- Хильда, что случилось? - спросил он и включил ночник. - Что с тобой? У тебя что-то болит? Что-то с ребенком?
- С ребенком все в порядке.
В тусклом сиянии ночника Хильда была бледна, как привидение. Или это портила ее новая ночная рубашка - с длинными рукавами, с воротничком на пуговицах? Граф никогда и не видел ее прежде в ночной рубашке, она с детства спала в пижамах, и в последние годы у нее было две любимых - клетчатая и голубая, и серый, мужской халат с карманами, в котором она иногда спускалась к завтраку по утрам, как маленький лорд Фаунтлерой. И сейчас она сидела, накинув этот халат на женскую рубашку, и он был ей не впору, будто не на нее сшит, будто она случайно, по ошибке, надела его и не заметила в темноте. Веки у нее покраснели - наверно, ей просто не спалось от волнения. И граф почувствовал умиление - а что еще полагалось чувствовать отцу, чья дочь выходила завтра замуж и трогательно тревожилась, как девочка перед экзаменом? Но уж ей, Хильде, не о чем было беспокоиться, за всю жизнь она не провалила ни одного испытания.
- Ну что с тобой, Хильда, милая? - ласково спросил он. - Просто волнуешься и не можешь уснуть? Ну, брось, я тебе обещаю, что все будет хорошо. Завтра ты будешь лучшей невестой на свете.
- Отец, - сказала она тихо, сиплым, чужим голосом, - я не хочу выходить завтра замуж.
У нее всегда было очень четкое произношение: она артикулировала так, будто на сцене стояла, не комкала и не глотала слова. Граф услышал все - и даже в первую секунду не посмел ей не поверить. Кто угодно мог выкинуть такую злую шутку, кто угодно мог сгоряча наговорить глупостей и раскаиваться потом, но только не Хильда, не рассудительная умница Хильда, взвешивавшая каждое слово, Хильда-дипломатка - так ее дразнили в детстве. И все-таки он переспросил:
- Что ты сейчас сказала?
- Отец, я не хочу выходить завтра за него замуж.
- Ты шутишь?
- Ты же знаешь, что не шучу.
И в этом "ты же знаешь" звучало горестное, отчаянное недоумение. "Неужели даже ты мне не веришь?" - молча спрашивала Хильда и не сводила с него потемневших, расширенных глаз. У кого еще ей было просить помощи? Он никогда не видел свою дочь растерянной и едва не плачущей, он не привык, что она может быть слабой: ведь она всегда была сильна - мальчик, а не девочка, она не опускалась до жалоб и слез. А сейчас, сжавшись в комочек в кресле, она казалась совсем маленькой, и он не знал, что сказать. Он отметал все простые объяснения - каприз беременной, страх невинной девицы; он не желал унижать ее. А на ум ничего не шло, голова была со сна пуста, и не было ничего глупее и мучительнее этого длинного, нелепого молчания.
- Почему ты вдруг передумала? Ты же дала согласие. Его величество не... принуждал тебя. Я не осуждаю, я только хочу знать - почему?
- Потому что я дура, - жестко ответила Хильда - и его потряс внезапный металл в ее голосе, жестокие складки у рта, - лицемерная дура. Я думала, что я его люблю, до той ночи так и думала. А потом поняла, что я его совсем не люблю, не так, как любят мужчин или женщин, возлюбленных. Но я его уважала, я думала, что он поймет, он сумеет забыть об этом. Я думала, мы просто сделаем вид, будто ничего не произошло, ведь так же может быть, правда, отец? Необязательно выходить замуж, если просто переспала с кем-нибудь. Но теперь этот ребенок... Если б это был не его ребенок, если б это был не наследник престола, я...
- Хильда, нет, - он перебил ее, боясь ее слов, но она упрямо мотнула головой и договорила все-таки, ей нельзя было заткнуть рот:
- Я бы сделала аборт! Он бы даже ничего не узнал. Но теперь... если я не выношу этого ребенка, другого наследника у империи просто не будет. Ты не понимаешь, отец, никто не понимает, а я знаю, что его величество наверняка никогда больше не переспит с женщиной. Даже... даже со мной. И тем лучше. Я не хотела тебе говорить, я никому не хотела бы об этом говорить, но я ни за что не хочу, чтобы та ночь повторилась. Никогда. Если он опять дотронется до меня, я, конечно, не умру, но мне противно думать обо всем этом. Я не хочу. Это отвратительно. Ах, лишь бы только не родилась девочка, им всем нужен мальчик, всей империи. Даже лучше, что я забеременела, если я завтра выйду за него замуж, я скажу ему, что с беременными нельзя делать это... нельзя заниматься сексом. Ведь он же ничего не знает, он невиннее, чем я была в пятнадцать лет. И он сам не захочет, я точно знаю. Может быть, ему вообще никто не нравится.
- Хильда, зачем же ты так говоришь?
- А мне все равно. Я не хочу, не хочу выходить за него замуж. Я не хочу расставаться с тобой, отец, я не хочу жить рядом с ним, мне невыносимо даже думать о том, что завтра мне придется видеть его с утра до вечера - только это будет уже совсем другой человек, и я буду для него другим человеком. А я не желаю. Если б мы хотя бы любили друг друга, как ты любил маму, а она тебя, я бы слова не сказала. Но он мне чужой. И я ему чужая. Я даже не могу представить, как стану называть его по имени. Смешно, его старшую сестру, графиню Грюневальд, я стала называть по имени с первой встречи, мне это легко, она Аннероза для меня, она... я люблю ее больше, чем его, отец. Я бы лучше вышла замуж за нее!
Она засмеялась отрывисто, и граф понял, что она плачет. Отросшие волосы падали ей на плечи, она всхлипывала и бормотала: "Не хочу, не хочу, не хочу!", мотая головой, будто ее заставляли совершить что-то ужасное, что-то постыдное, чему названия не было. Кто бы мог почуять, что в ней копилось день за днем черное отчаяние, и она скрывала его умело и ревниво, как скрывала свою беременность, как скрывают смертельные болезни, - и все-таки не вынесла немоты, заговорила. От помолвки до последнего часа она была так спокойна и весела, так счастлива; все разрешилось к лучшему, все кончалось свадьбой, как в сказке. Но вот теперь она плакала именно оттого, что все кончалось так красиво и благополучно, идеальною розовою точкой. И много позже, когда прошло несколько лет, и все переменилось, граф вспоминал эту ночь и думал, что в жизни у него не было ночи страшнее.
- Хильда... - проговорил он, и встал наконец-то с постели, босиком подошел к ней и на колени опустился возле кресла. Ему показалось, что паркет холоден, как лед, и руки Хильды, которые он сжал в ладонях, были едва ли не холоднее. Слезы текли по ее жалкому, изуродованному плачем лицу.
- А я не выйду за него, - повторила она тяжело, - вот что хочешь делай, не выйду. Пусть будет скандал, пусть завтра меня в ссылку отправят, пусть поступают как угодно, а я за него не выйду, я не хочу. Зачем все это, к чему? Ну почему я не могу родить ребенка и отдать ему, и пусть воспитывают наследника, пусть только меня оставят в покое. Я не могу больше. Я не хотела, чтобы все вот так было.
- Ты отступаешь?
- Да, отступаю. Потому что в таких вещах мы все эгоисты, и я тоже. Я не хочу быть ее величеством императрицей, я хочу быть Хильдой Мариендорф. Я не хочу... не хочу до старости присматривать за императором и утешать его, я не хочу быть его тенью, а мне придется стать просто тенью, если я стану его женой. Папа, ну как же ты не понимаешь? - и страшно было слышать это доброе, детское, забытое "папа" от измученной, в четверть часа постаревшей Хильды. - Я буду не я, когда я завтра выйду за него замуж.
Она больше не плакала, сидела, выпрямившись, и только пальцы ее дрожали в руках графа. А он подумал сокрушенно и будто не о ней: "Беда девочкам без матери, беда..." - и у него заныло здоровое, крепкое, совсем молодое сердце. Что он мог ей сказать? "Прости меня, дочка?" "Ты будешь с ним счастлива?" "Хорошо, скажи завтра, что ты передумала, и откажись от свадьбы?" "Выкини глупости из головы?"
- Прости меня, - тихо сказал он, - прости меня, Хильда. Я тоже виноват. Я не сумел тебя уберечь.
- Нет, ты не виноват. Не бери на себя моей вины. Мне самой нужно было быть умнее, мне некого винить, кроме себя, никто не заставлял меня остаться с ним той ночью. Это я сама. Никто не заставлял меня соглашаться на брак с ним, это тоже я сама. Почти сама. Я только сейчас поняла, как страшно противостоять государству. Нет, не страшно - невозможно. Нет, папа. Я не могу, ты знаешь, я слабая. С империей не спорят. Я выйду за него завтра замуж, постараюсь стать хорошей женой, выношу ему ребенка... Ничего нельзя поделать. Вот я сейчас с тобой поговорила, и мне уже легче. Гораздо легче. Лучше я предам только себя. Он, бедный, не заслужил такого удара, он думает, так будет лучше. Пусть. Я за него выйду, как-нибудь привыкну. У меня волосы быстро отрастают, буду заплетать их в косу, сошью полдюжины платьев.
- Хильда...
- Нет, папа, ничего уже не поделаешь. Ты прав, нельзя отступать в последний момент. Надо выполнять свой долг, и я его выполню. Просто я буду уже не я, когда выйду за него. Ты сумеешь привыкнуть к этому? А впрочем... наверно, мы теперь будем очень редко видеться с тобой. Очень редко.
Она вздохнула и вытерла глаза ладонью. Полудлинные волосы изменяли ее лицо; какой же она станет, когда будет плести косу? - подумал граф. Так думали об умирающих: какой же она станет, когда ляжет в гроб? Ночь длилась неумолимо, если б начало рассветать, они оба, наверно, ощутили бы облегчение. Но только свет ночника рассеивал темноту, и за окном все было черно. Хильда сглотнула и отняла руку, проговорила негромко:
- Папа, встань. На полу холодно, тебя продует. Я пойду к себе, прости, что я тебя разбудила. Тебе надо выспаться.
- Хильда, ты сможешь заснуть? Хочешь, я посижу с тобой?
- Нет, что ты, не надо, еще чего не хватало. Спи. Со мной все в порядке. Я тоже лягу спать, только и всего.
- Хорошо, - ответил он и сел на кровать. А она встала и пошла к двери - со спины еще похожая на себя, прямая и худая, как мальчик. Ей все придется отринуть, думал граф, и эту юношескую порывистую походку - тоже. Неужели и вправду ничего от нее не останется? Нет, не может быть. Она не могла застыть в вечной юности, она должна была измениться, и он понимал это - и все-таки было что-то непоправимое и неправильное в свершающейся перемене, в перестройке души и тела.
- Спокойной ночи, папа, - от двери сказала Хильда. - Прости, что я тебя разбудила. Спи. Завтра будет очень тяжелый день.
Он почти не видел ее утром - столько мелких дел навалилось, и он закрутился, как молодой, будто не дочь выдавал замуж, а сам женился. И было успокоение в этой суете, он заставил себя поверить, что ночной плач Хильды был минутным кризисом, простительным страхом молоденькой девушки перед замужеством. Разве ее мать не плакала в последнюю девическую ночь, хоть и была в него влюблена? Он и не знал точно, но сейчас ему легче было думать, что и она плакала и жаловалась своей матери, Хильдиной покойной бабке, что не хочет выходить замуж и боится.
И только когда Хильда подошла к нему под руку с женихом, и улыбнулась из-под фаты, беленькая, нежная, хрупкая, как фарфоровая кукла, он восхитился ей, как восхитился бы незнакомой красивой девушкой - и испугался своего восхищения, и засмеялся неловко. Заискивающие, завистливые, неприязненные, уважительные взгляды сходились на нем, как лучи фонарей - в одной точке: как же, тесть императора! А он не узнал своей дочери в этой бездумной и счастливой невесте, она исчезла за облаками шелка и тюля, за помадой и пудрой. Ночное предсказание сбывалось у него на глазах: он смотрел, как она возвращается обратно, став законной женой и императрицей, и понимал, что все кончено, ничего не исправить. Хильды Мариендорф больше не было на свете: она была уже не она.

@темы: LOGH, фики, Хильда М.

---

 alena1405, с днем рожденья!

Фернера с Оберштайном вам в подарок

---

О, как безумно жаль, что о Хильде с Магдаленой невозможно сделать клип: просто не хватит видеоматериала. И ничего не поделаешь, остается только мечтать - вот если бы хоть на две минуты длиннее был тот кусочек в гайденах, вот если бы Танака придумал баронессу раньше, и в основной ОВА она бы встретилась с Хильдой - пусть мимоходом, случайно, на несколько минут, мне бы и этого хватило. Но увы, увы. Ничего не попишешь. Приходится довольствоваться тем, что есть, и рисовать клип в воображении, вместе с теми историями, которые я уже придумала о них. А песня - песня для них есть, правда, может кому-то показаться и неподходящей, а мне нравится. И даже проскальзывающий в паре строк мужской род (ведь стихи написаны мужчиной, а поет их женщина) не портит сладкого ощущения. Вот смешно-то, а?

@темы: LOGH, Хильда М.

---

И теперь быстренько, по верхам - о впечатлениях от ЛоГГовского спектакля.

Сумбурно и суетливо, обо всем, что запомнилось

Ага, трэшак, убойный и беспощадный, но весело же. За это замечательное ощущение - ух ты, они тут все живые, пляшут и разговаривают - прощаешь и сценические недостатки, и дико пошитые костюмы, и эполеты размером с кирпич на Раечке. Конечно, тому, кто относится к ЛоГГ очень серьезно и благоговейно, все это безобразие может показаться костью в горле - ну а я отлично повеселилась. Пусть продолжают в том же духе (второй спектакль обещают про Роенталя и Миттермайера, в третьем грозились показать Яна Вэньли в натуральную величину).
О сценической хореографии: в конце концов я кое-где этими танцами прониклась, но в целом продолжаю считать, что массовку надо было бы урезать наполовину, да и танцы тоже пускать пореже. Слишком много мельтешения на сцене, иногда оно кажется бессмысленным и раздражающим. Все хорошо в меру. Из относительно массовых сцен понравились восставшие вестерландцы со знаменем - нечто в духе Les Miserables; но вот вестерландские "мальчики кровавые в глазах" у Райнхарда - это за гранью добра и зла, откровенная безвкусица, да Райнхард еще и добавляет масла в огонь, безбожно переигрывая.
К сожалению, Райнхард не то чтобы неудачен - пусть и гомерически смешон, когда, например, принимается во флэшбеке драить пол, не снимая плаща и эполетов, - но... необучен. Его надо дрессировать, его игру надо отшлифовывать и прорабатывать, ему надо учиться владеть голосом, ему надо избавляться от слезливых интонаций (не знаю, было ли это целиком задумкой режиссера - но эти "слезы в голосе" кажутся неуместными, когда речь идет о Райнхарде). Посмотрим, может быть, к следующим спектаклям он уже будет выглядеть лучше. Пока же он производит впечатление забавное и умилительное - этакая длинная жердина, "Шура-дура-выше-всех".
Кирхиайс хорош, верно его  gr_gorinich обозвала Керубино - Керубинчик и есть, с этакой юной хорошенькой мордашкой, с ухватками пажа и котенка. Пусть и не соответствует анимешному образу, но отлично оттеняет Райнхарда из спектакля; а кроме того - умеет играть и двигаться по сцене.
Адмиралы скопом порадовали, Миттермайер и Роенталь - те просто хороши, особенно Миттермайер (Роенталь мелковат и щупловат, а уж этот грим! о, этот синий фингал выглядит так, будто у Роенталя уже появилась - вне очереди - Эльфрида, засветившая ему сковородником), драка с Овлессером достойна аплодисментов - шикарно поставлена, здорово отыграна, красота. И оба - Миттермайер и Роенталь - так пластичны и изящны, так здорово двигаются и танцуют, что засмотришься. Что касается остальных адмиралов... ну, Биттенфельда все уже отмечали, и как его такого не отметить? - а я еще скажу, что из Меклингера в спектакле сделали злую, но меткую пародию на него же в аниме. Весь такой романтичный, с гусиным пером, и пишет постоянно в книжечке: "Я поэт, зовусь я Цветик". Хорошо еще, что не пританцовывает все время, как какой-нибудь Раздватрис.
Вот кто меня действительно разочаровал - так это Хильда. Эх, эх, она мне сначала казалась такой милашкой, но когда выяснилось, что вся роль у нее сводится именно к тому, чтобы быть милашкой при Раечке - фу-у, меня сразу перекосило, как от кислого. Вот уж где от анимешного образа камня на камне не оставили, стали лепить восторженную звездноглазую дурочку, которая в Раечку явно втюрилась с первого взгляда, и теперь не мытьем, так катаньем выскочит за него замуж. Ни строгости, ни собственного достоинства - улыбается, как идиотка, делает книксены в галифе и ходит, вихляясь на каблуках. Да и играет актриса плохо, если уж на то пошло.
Аннероза - другое дело, Аннерозой я наслаждалась от начала до конца: ах, как хороша, как двигается, как играет! Как, черт возьми, умеет носить платья, даже то идиотское розовое, в котором появляется сначала. И какая у нее "химия" с Фридрихом - в самом деле, можно поверить в счастливую взаимную любовь. Впрочем, Фридрих сам в спектакле чертовски хорош, равно как и отец Райнхарда - ну, все отмечают, что Хорикава Рё оттянулся в этой роли. На старшее поколение было приятно смотреть.
Еще хотелось бы сказать веское "фи" в сторону бутафоров и костюмеров. Мундиры - мда, мундиры сидят, как бог на душу положит, галифе Хильды мне точно будет сниться в страшных снах, но самое ужасное - это даже не костюмы, это пластмассовые тортики и пустые бутылки и стаканы, из которых актеры старательно "пьют". Наверно, меня испортили европейские мюзиклы: там все-таки что-нибудь в бутылки и из бутылок наливают, не скупятся на водопроводную водичку; и одно дело, когда ты сидишь в зале и смотришь издалека, что творится на сцене, и совсем другое - когда камера наезжает крупным планом и показывает тебе Биттенфельда, который долго-долго "пьет" из крохотного стопарика. Да еще и пыльного к тому же. Ну, а о пьянице Мюзеле-старшем, пьющем из пустых бутылок, я уже говорила: впечатление он оставляет сюрное.
А может быть, дело даже не в этом, а в том, что актеры могут правдоподобно "пить" из пустых чашек и бутылок, и делать это так, что зрителю кажется - в сосуды действительно что-то налито, и актеры оттуда что-то пьют. А здесь нет ничего подобного, никакой игры, только пустые чашки и стаканы. И это уже не сценическая условность, а, скорее, сценическая небрежность.
Но я понимаю, что придираюсь к мелочам. А в целом - ну позитивно же. Да, забыла об Оберштайне сказать - а что, вполне себе Оберштайн, с зеленым шариком, в пышном парике, Раечку зажигательно от Ансбаха закрывает. Хорошо.
И еще - пусть к следующему спектаклю актеров хоть немного научат маршировать!

@темы: LOGH

---

Идиотский экспромт по следам ЛоГГовского спектакля:

Аннероза фон Грюневальд была большая шутница. Пригласит, бывало, брата Райнхарда и друга Кирхиайса в гости на чай, угостит тортиком, а тот - пластмассовый. Но те мальчики вежливые, воспитанные, они делают вид, что так и надо, кусают его и похваливают. И на обратном пути говорят: "Ах, какая мастерица Аннероза, какие тортики печет, небось старому Фридриху ни кусочка не перепадают, зубы у него уже не те!".
Впрочем, и отец Аннерозы тоже был большой шутник: несмотря на репутацию пьяницы и хулигана, пил он всегда из пустой бутылки. Придет иногда домой, сам качается, к пустой бутылке из-под Шато-Рено урожая триста восьмидесятого года прикладывается, на ногах не стоит. И кричит: "Ой, держите меня четверо, сейчас буянить буду, а тебя, дочь моя, я только что кайзеру Фридриху продал за сто марок золотом". Младший Райнхард - тот в слезы, а Аннероза смеется, думает - шутка это.
А оказалось - не шутка. Кайзер Фридрих-то настоящим золотом заплатил. Не понимал он шуток, и вообще был - без чувства юмора. Потому и умер: Аннероза ему сахара в чай насыпала, а потом сказала: "Ой, ваше величество, да это же, кажется, мышьяк". А он поверил.
Вот так.

@темы: LOGH

---

Ура, я скачала ЛоГГовский мюзикл! Только на мой непросвещенный взгляд, это не мюзикл, а скорее просто спектакль - они же там, по-моему, почти не поют, а только танцуют иногда. Или мне просто песни не попались? Не знаю. Надеюсь вечером или ночью посмотреть нормально, а пока только потыкала туда-сюда, и впечатления поэтому обрывочные и неокончательные: боже мой, какая прелесть и какие все смешные и очаровательные. Аннероза - красотка, Хильды очень мало, и она ужасно забавная, маленькая и хорошенькая. Роенталя с Миттермайером я толком не рассмотрела, но кажется, в мюзикле есть сцена драки с Овлессером на топорах. Раечка - Раечка такая дылда, что выше не только Кирхиайса, но и Оберштайна, а эполеты добавляют ему не массивности, но ширины в плечах. И еще он корчит очень важные рожи - обхохочешься. Кирхиайс - боооже мой, какой бисенен, маленький, верткий, худенький. Но в мюзикле он хотя бы разок обнимает Аннерозу - ура, хоть немножко больше додали пейринга, чем в аниме. Оберштайн о-очень интересный, но тоже рядом с Раечкой - маленький и хрупкий, зато как от Ансбаха его закрывает собой, ыыы. Старательно так закрывает, долго, за плечи обхватывает. Умора. Но хорош чертовски, а голос, голос какой! Глубокий, мягкий, спокойный... нет, конечно, это не Сиодзава, но тоже красота. Что еще? Хорикава Рё в роли спившегося Райнхардова папаши, по-моему, откровенно жжет и пепелит, даром что приходится ему наливать алкоголь из пустой бутылки - пожадничали полную в реквизит! У кайзера Фридриха, как предполагали еще по фотографиям, с Аннерозой мир да любовь, он в ней души не чает. Нет, решительно, порадовали фаната, потешили. Молодцы.

@темы: мюзиклы, LOGH